Символическим аспектам власти в России порой придается излишняя значимость. И в то же время мы склонны заметно их упрощать. Это, наверное, следствие богатой яркими личностями политической истории. Обратите внимание: «яркими» вовсе не обязательно означает «положительными». В самом деле, много ли положительного в Петре Первом? Западоцентрист (высшей пробы; не был бы царём, так, пожалуй, вовсе низкопоклонником казался), тиран, деспот и самодур (а вы как думали, ведь даже полезная инициатива по бритью боярских бород – чистейшей ведь воды тирания). А Ленин, Ульянов наш, Владимир Ильич? Неблагодарный ультралиберал (да, именно так воспринимали социал-демократов, преобразившихся в коммунистов-большевиков), позорящий родную империю из дальнего зарубежья; проводник цветной (а какой же ещё? Красная – вполне «цветная») революции; разрушитель многовековых традиций и т. д.
Я специально выбрал двух политических лидеров, которым симпатизирую, а Ленина так и вовсе считаю политиком мирового значения; выбрал специально, чтобы подчеркнуть – не о «личном» мнении идёт речь, а о восприятии масштабном, как минимум групповом. Описанный выше взгляд на Петра и на Ленина – не редкость, верно ведь? Но даже истово верующие в правильность такого взгляда будут вынуждены признать: и Пётр Алексеевич, и Владимир Ильич – личности, безусловно, яркие. Признание будет сопровождаться скрежетом зубовным и невероятными мимическими ужимками, призванными максимально доступно продемонстрировать, насколько противно сие признание совести признающих, но… чем бы оно ни сопровождалось, оно останется признанием. В своё время я добился признания личности Ленина яркой от одного печально известного ныне украинского политика, считающего себя одновременно и грузином, и украинцем, и министром, и писателем. Он даже книжку о Ленине написал (для него написали) и в ней так старательно (хотя и бездарно) доказывал исключительное ленинское злодейство, что из каждой строчки так и выпирало… не менее исключительное перед Лениным преклонение. Что ж, преклонение перед Лениным – не преступление, сам отчасти преклоняюсь; преступления у министра-писателя другие, но речь не о них.
В общем, исходную мысль, думаю, вы поняли: если уж даже ненавистники вынуждены признавать яркость вышеупомянутых личностей, значит, с объективной точки зрения эти личности просто ослепительны. Как сверхновые. И такими яркими личностями наша история изобилует – как однозначными (чаще негативными) вроде Распутина, так и сложными, многоплановыми, вроде Сталина или Екатерины Второй. Масштабы тоже могут быть разными: бессмысленно сопоставлять, например, Хрущёва с Петром Первым, с Лениным, со Сталиным, – масштабы, как говорится, не те, а уж польза отечеству… Но сможете ли вы, не кривя душой, отказать Хрущёву в яркости? Полно, полно; я и сам Никиту Сергеевича, мягко говоря, не жалую (хотя, насмотревшись в своё время на украинских незалежных «вождей», понял, что и для Хрущёва можно найти выгодный фон сравнения). Однако нравится нам или нет, а туфля с камешком на ассамблее ООН, «сосуществование американской и советской свиньи», «кузькина мать» и уж, конечно, «педерасты проклятые» – это очень ярко. Ослепительно. Недаром Хрущёва обожали западные газетчики, а западные же политиканы с удовольствием лепили его на плакаты. Антисоветские, да, но всё же, всё же.
Яркая личность во главе государства (или за спиной главы государства) вызывает у населения привыкание. Привыкание к яркости. Тут кроется своеобразный парадокс социального восприятия. Если вы регулярно посещаете балаган с ярмарочными представлениями, то у вас, как у Алисы в Зазеркалье, начинает «рябить везде» – в глазах и в мозгах. Возникает желание отдохнуть и переключиться на что-то успокаивающее, унылое и однообразное, пастельно-однотонное. Это нормально для индивидуального восприятия – психика устаёт, «залипает», ей нужно отвлечься. А вот социальная психика работает несколько иначе. Она тоже устаёт, но компенсирует эту усталость «экономией усилий»: трансформирует яркий раздражитель в привычный элемент, помещает его в стандартный набор условий, конструирует на основании этого яркого раздражителя стереотип. Особенность стереотипа в том, что психика – любая, кстати, как индивидуальная, так и социальная – использует его автоматически, без напряжения и дополнительного осмысления. Зачем его осмысливать, если он уже готов? Стереотип – как бигмак, который не нужно жарить, достаточно просто разогреть. А можно и холодным слопать: всё равно хоть так, хоть этак – гадость несъедобная. Использование стереотипа позволяет психике расслабиться, отвлечься: стереотип – привычка психики. Индивидуальная психика устаёт от восприятия яркости и должна переключиться на спокойный цвет. Социальная психика тоже устаёт от яркости, но не переключается, а привыкает.
Вот такая привычка сформировалась и у нас, в нашей истории: привычка к ярким личностям во главе государства. Эта привычка заметно упрощает массовое восприятие политики в целом. Сами подумайте: что легче – держать в голове все хитросплетения отечественной политики, все эти думы и правительства, партии и течения или свести всю политику к одной персоне? Конечно, второе. Личность главы государства – это универсальный обобщающий символ. Мы привыкли к ярким личностям на этом посту и точно так же привыкли отождествлять с личностью всё государство, всю политику. А с развитием современного общества, в котором политика расширяет своё пространство на все остальные сферы общественной жизни, с личностью главы государства отождествляется всё общество.
Были князья – и каждый удел отождествлялся с князем. Стали монархи – и вся Русь определялась персоной царя. Распалась империя, возник Советский Союз – но даже его продолжили мерить той же меркой: вот у нас «сталинский СССР», вот «хрущёвский СССР», а вот и «брежневский». Удобно? Удобно. Вы, может быть, скажете, что не только у нас так, что и другие государства определяются лидером. Это верно далеко не для всех стран. Для США – верно. Но США и в этом, и во многих других отношениях очень похожи на Россию. Поэтому то, что американская политика персонифицирована в очень высокой степени, так же неудивительно, как и то, что американская литература больше других похожа на русскую. Но страны Западной и Северной Европы – совсем другая история. Никто сегодня не будет говорить о «Франции Макрона» или «Британии Мэй», потому что это смешно: ну сколько там того Макрона? И даже более яркие Миттеран, Ширак или Блэр всё равно не становились такими обобщающими символами государственной власти. Вот Меркель – стала; но политическое сходство Германии и России никакая не новость.
Конечно, нужно понимать, что это сходство не столько самой политики, государственного устройства, а отношения к этой политике, её восприятия. К этому я ещё вернусь. А пока давайте отметим вот что: восприятие политики народом, массами зачастую оказывает на качество этой политики не меньшее влияние, чем, например, идеологические устремления политических лидеров. Вот воспринимали Хрущёва как малограмотного кукурузника, оклеветавшего великого Сталина и едва не развалившего великий СССР, – и это восприятие оказалось важнее и «хрущёвок» (пусть и запланированных при Сталине, но строившихся всё-таки при Хрущёве), и блестящего розыгрыша Карибского кризиса, и положительного эффекта разработки целинных земель. Кукурузник – и всё тут. Да чего там далеко ходить: воспринимали некоего Януковича как, стыдно сказать, «пророссийского президента» Украины, воспринимали ведь? Конечно. И сколько там ни напрягался Манафорт, работавший, как и все американские политтехнологи, исключительно в интересах США, сколько ни собирал Янукович митинги за «Украину в Евросоюзе», всё равно восприятие оставалось неизменным: пророссийский. Его так воспринимали и в западных областях Украины (ставя ему это в вину), и в юго-восточных (приписывая в связи с этим незаслуженные заслуги, простите за каламбур). Это-то восприятие и погубило, вместе с прочими наивными воззрениями, антикиевское восстание в Харькове…
Восприятие политики – важнейшая вещь, поскольку политика публична, нуждается в зрителях, в их поддержке и оценке. Не согласны? Вспомнили о закулисье? Считаете, что именно оно-то и есть политика, а то, что показывают нам на сцене, всего лишь «отвлекалочка»? Возможно. Только вот о закулисье мы лишь догадываемся; а «отвлекалочку» видим. И легко заметить, как именно «отвлекалочка» оказывается значимой в периоды политических кризисов и баталий. Публичная политика, дорогие читатели, не просто ширма: на этой ширме ещё и начертано послание аудитории. Послание, по которому аудитория определяет своё отношение к самой ширме и к тому, что она скрывает. И если на ширме висит табличка «Не входить! Важное совещание!», публика смирно сидит и ждёт, когда совещание закончится. Если нарисован на ширме японский иероглиф, публика волнуется и с нетерпением ожидает раскрытия тайны. А если изображён простой и незатейливый, хотя и поражающий размерами хрен, то публика, пожалуй, и ширму снесёт, и то, что скрыто ею, разметает в разные стороны. Тут вам на ум опять может прийти Украина: дескать, а что ж публика там ширму-то не сносит? Ведь на кого ни глянь – сплошной же хрен!.. А вот это и есть показатель отсутствия современной политики на Украине сегодня. Там её попросту нет. Они ведь недаром провозгласили себя аграрной супердержавой – в полном соответствии с заветами феодализма. А феодальная политика – она непубличная, ей ширма ни к чему, взроптавших крепостных можно продать, а плебс всяческий – подавить подручными средствами. Другое дело – политика модерная, цивилизованная (в смысле городская), сегодняшняя, капиталистическая. В ней всё на «отвлекалочках» построено, политика без них не может, как бренды без маркетинга. Так что ширма – это, конечно, «отвлекалочка», но очень важная. И не менее важно восприятие этой ширмочки.
Это самое восприятие ориентируется на символы, разнообразные политические знаки, указывающие на некие значения. И оно, восприятие, может быть нормальным, может быть упрощённым, а может быть усложнённым. Клинически усложнённое восприятие символической стороны политики обычно приводит к таким обострениям, как конспирологическая зависимость. При подобной зависимости человек делает глобальные выводы из смены головного убора третьим спикером парламента. Нет, политические интриги, конечно, существуют, и многие политические знаки на них указывают, но конспирология – это, уж простите, диагноз, её лечить надо.
В случае российского массового политического сознания некоторую конспирологичность констатировать можно. Не клиническую, но всё-таки. Ну, любит российская публика (а какая не любит?) выискивать замаскированных врагов, разоблачать заговоры, обнаруживать сотрудничество нелюбимых политиков с потусторонними силами или хотя бы с Рокфеллером каким-нибудь. А знаменитая национальная забава – поиск инородцев в политических кругах? Плохо МИД работает – ясно, ведь Лавров-то армянин, в пользу Еревана шпионит. Хорошо МИД работает – ну, ясно, ведь Лавров-то армянин, а армянам с Россией ой как дружить надо. И как же без евреев, захвативших всю политику и влияющих «из неё» на гоев? Конспирология политического сознания нередко любопытным образом переплетается с уфологией и марвелизмом[1]. Соотечественник, находящийся в острой фазе электорального возбуждения, вполне способен сообщить вам, что в Штатах приземлялось больше всего НЛО в мире, поэтому всех политиков там давно заменили андроиды с планеты Гугл-ёрс, которая, в свою очередь, собирается заменить в галактической структуре нашу родную Землю. Но мир, безусловно, спасёт наш родной супергерой (перечисляются фамилии), который видели – как на татами может? Вот то-то.
Вся эта конспирология вполне невинна, обостряется в строгом сезонном ритме и клинических форм не принимает. Поэтому в общем и целом восприятие символических аспектов политики в российском политическом сознании работает по простой схеме отождествления и персонификации. В результате вся политика отождествляется с личностями, а политическая власть – с одной личностью, с безоговорочным верховным лидером. Ещё раз подчеркну: так проще. И это, пожалуй, единственная причина, которая привела к формированию традиции персонификации власти в России.
Я понимаю, что кое-кто из вас немедленно построил ассоциации с излюбленной темой наших так называемых либералов: какой, дескать, беспробудно глупый и рабский народ достался России! Можете эти ассоциации смело разрушать: то, о чём пишу я, никак не характеризует уровень интеллекта и свободолюбия нашего народа. Да, вынужден огорчить господ либералов: русский народ, а равно и российские граждане – вовсе не тупые рабы, уж извините. Формирование упрощающих привычек, стереотипов – нормальный механизм работы сознания; если он не работает, вот тогда с сознанием что-то не так. Любое сознание стремится экономить усилия; и если в каких-то случаях эта экономия идёт во вред эффективности мышления, тогда и только тогда можно говорить о её ошибочности. А в случае с упрощением символического восприятия политики никакой ошибочности нет. Политические символы сложны для восприятия и при этом они не составляют для человека привычную с детства среду, как, например, культурные символы. В культуре мы все находимся с детства, воспринимаем её как естественное пространство своего обитания, и её символы нам, как правило, нет нужды ни истолковывать, ни понимать: мы их усваиваем на уровне предсознательных штампов. И реагируем на них как на простые сигналы. А с политическими символами эту операцию приходится проделывать сознательно, «в ручном режиме», что гораздо тяжелее. Вот мы и сводим все символические проявления к одному: к личности.
Зато уж эту личность мы наделяем всей полнотой символической власти. Она в нашем сознании с властью срастается. Становится всесильной, всевластной, вселенской. Ну, а там уже от обстоятельств зависит: либо вселенски злой, либо вселенски доброй. Вот вселенски противоречивой она быть не может, иначе символ становится слишком сложным для восприятия. Диалектическим. Поэтому или так, или этак, или добрый, или злой. Если вы сейчас намереваетесь мне гневно возразить, приведя в пример самих себя как обладателей безусловно глубокого аналитического ума и способности к многослойному восприятию символических аспектов политики, не торопитесь. Я ведь и не говорю, что все так воспринимают лидера. Или что каждый так воспринимает. Нет, социальное сознание не сводится к сумме отдельных сознаний, оно работает как самостоятельная единица. Я могу сам по себе рассуждать о политическом лидере с учётом его противоречивости. Но если мне нужно будет выразить своё мнение в рамках общественного, то есть проявить себя как носителя в том числе общественного сознания, – то я присоединюсь к какой-либо из типичных позиций. Не присоединится к ним меньшинство – исчезающее меньшинство, а оно, как известно, ничего не определяет. Если, конечно, это не ЛГБТ-меньшинство: тут возможны варианты (оно у нас сегодня многое определяет).
Видите, как долго и путано мне пришлось объяснять, как и зачем социальное сознание упрощает восприятие символических аспектов политики и власти? Это потому, что они очень уж сложные, эти политические символы. А символическое восприятие власти – особенно. Чтобы вырваться из этого многословного объяснения, напишу кое-что собственно о власти. Дело в том, что между политикой и властью есть определённая разница. Я сейчас не о философском или политологическом смысле, нет. Я снова о восприятии. Так вот, политику мы воспринимаем в первую очередь как особую деятельность. Что значит особую? Значит, отличающуюся от нормальной человеческой работы и от нормальных профессий. Это, кстати, любопытный момент: соотношение политики и профессии, я ещё к нему вернусь. А пока давайте с властью немного разберёмся. Итак, политика в нашем восприятии – отдельная сфера деятельности, занятие, дело… бизнес, если угодно, да-да. Недаром мы так легко отождествляем политику и бизнес, верно? Не возникает никакого дискомфорта, даже языкового. Фактического дискомфорта тоже не возникает, потому что политика – это таки бизнес. И это, кстати, очень скверно, потому что бизнесом она быть не должна, иначе не сможет выполнять свои функции… но об этом после.
А попробуйте сказать «власть – это бизнес». Режет слух, правда? И язык неохотно поворачивается. Что-то не так на уровне ощущений. И ваши ощущения вас не обманывают. Дело в том, что власть – это не сфера деятельности, это не занятие. Это отношения и ресурсы. Самые разные ресурсы – от силы до информации. А вот отношения вполне конкретные: отношения несимметричного взаимодействия. Власть не сводится к господству и подчинению, хотя часто включает их в себя и даже вертится вокруг них. Власть – это взаимоотношения, которые могут принимать и форму принуждения, и форму обмена, и форму патронажа, и форму экспертной услуги. Но природа власти – отдельный сложнейший вопрос, а для меня сейчас главное, что власть не ограничивается политикой. Она существует как внутри политики, так и за её пределами. И власть, безусловно, существовала до возникновения политики. То, что политика – не вечна, думаю, понятно без лишних объяснений. Как бы ни объясняли политику – как макроуправление или как организацию и разрешение конфликтов, – в любом случае она возникает далеко не одновременно с обществом. Для возникновения политики общество должно достичь определённого уровня даже не развития, а сложности. В нём, в обществе, должно появиться разделение, возникнуть устойчивые группы и расколы между ними, должно сформироваться неравенство. И вот для управления неравенством возникает политика. А основным инструментом, стержнем политики становится власть.
Сама же власть существует везде: и в религии, и в семье, и в любых повседневных отношениях. Конечно, в политике она принимает особую, устойчивую и организованную форму. Но и за пределами политики власть проявляется везде, где есть неравные позиции. И либо закрепляет их, поддерживает, либо, наоборот, приводит к уравнивающему состоянию. Взаимоотношения власти связаны с осуществлением воли одной стороны и принятием этой воли другой стороной. Причём принятие, обратите внимание, может быть как вынужденным, так и вполне добровольным. Вы ведь добровольно подчиняетесь тем законам, которые считаете разумными? И не только из страха наказания? По крайней мере я – да. Ожидая на переходе зелёного сигнала светофора, я это делаю не потому, что штрафа опасаюсь, и даже не потому, что боюсь переходить на красный сигнал и это опасно для жизни. Я просто представляю себе, какие последствия может повлечь нарушение этого простенького правила – и для меня, и для многих других людей. И считаю, что эти последствия не стоят сомнительной экономии тридцати секунд. Или другой пример: вспомните, как вы вели себя в школе на уроках. На каких-то бесились и всячески мешали учителю делать вид, что он делает свою работу. Он вам: «Двойку поставлю», а вы ему: «Да пожалуйста». Он вам: «Выгоню», а вы: «Да мне как раз пора». Что, не было? Да ладно, не скромничайте, любой мыслящий ребёнок должен был хулиганить хотя бы на одном из учебных предметов. А вот на другом уроке вы и сидели тихонько, и учителя слушали, и даже, страшно сказать, конспект вели. Почему? Потому что урок нравился, учителя уважали. Вот вам, смотрите, два основания власти, которые с принуждением не связаны: интерес и уважение. Благодаря им принуждения нет, а власть – есть. Именно поэтому она везде и проявляет себя, эта власть, что может опереться (даже одновременно) на самые разные основания, в том числе на договор, на который опирается власть демократическая.
Итак, политику мы воспринимаем как занятие, а власть – как отношения и связанные с ними ресурсы. Причём наиболее очевидными для нас ресурсами являются… личные качества властителя. Человека, обладающего властью. Кстати, задумайтесь на досуге, почему мы в разных случаях используем разные слова: «обладающий властью», «наделённый властью», «облечённый властью». Это ведь не случайно; язык достаточно строго нами управляет – да-да, именно он нами, а не мы им. Вам может казаться, что это вы выбираете один из разных синонимов, а на деле это он, синоним, втискивается в вашу речь. Был такой великий швейцарский лингвист Фердинанд де Соссюр, хорошо об этом деле всё объяснял. Да и последователи его, структуралисты, тоже молодцы, хотя и путаники. Вот присмотритесь: «обладающий властью» – это ведь тавтология, верно? Это то же, что сказать: «владеющий властью», масло масляное. А на деле нет, потому что слово «власть» в русском языке (и в сознании всех, для кого этот язык родной) давным-давно ушло от своего корня. Содержательно ушло. Власть – это вовсе не признак «владения», «собственности», как это было изначально. Поэтому ею самой можно обладать, владеть. Это возможно, если именно вы определяете, каким быть отношениям, в которых проявляется власть. Если вы их контролируете.
А вот в украинском языке «власть» – это «влада», а собственность – «власнисть». Властный в украинском – «владный», а собственный – «власный». Разница несущественная, и корень один. Видите, там этого отделения «власти» от «собственности» не произошло, там для «собственности» другого, «неполитического» слова не возникло. Почему? В немалой степени потому, что украинский язык не использовался для описания и оформления политики настолько сложной, чтобы власть в ней нельзя было свести к собственности. Архаичное, аграрное управление, отношения помещика с крепостными – это пожалуйста, тут в украинском языке (который тогда, в докапиталистические времена, ещё не отделился от русского) есть «влада» в сугубо феодальном понимании, напрямую связанная с «власнистью». Есть собственность – есть власть, здравствуй, феодал. А вот собственности, характерной для общества промышленного, индустриального, капиталистического, в украинском языке нет. Не нужна она в нём, поскольку в индустриальное общество украинский язык пришёл не сам, а был приведён за ручку развитым братиком, русским языком.
Вернёмся к нашему властителю. Он в российском политическом сознании в равной степени и «обладает» властью, и «наделён» ею. Одновременно. Становившиеся князьями военачальники брали власть в собственность благодаря своим победам как над врагами, так и над соперниками. Но в то же время этой властью их наделяли те, кто признавал их победы наибольшими по сравнению со всеми остальными. В обществе с организованной религией царь продолжал «обладать» властью по династическому статусу, по традиции – и «наделялся» ею богом. Помазанник и т. д. Наконец, после революции и потом в СССР властитель «брал» власть в партийной конкуренции, но и «наделялся» ею советским народом. Сначала – реально наделялся, потом – формально, но наделялся. И эта двойственность сыграла большую роль в том, что символическим аспектам власти, упрощённым и сведённым до одной-единственной личности, стали придавать большое значение. Я бы даже сказал – избыточное.
Объясню свою мысль. Сначала мы сводим всю власть к одному человеку. Да, на уровне символов, но этот нюанс мы легко забываем в нужных обстоятельствах. Итак, свели всё многообразие политики, все воплощения власти к персоне – и остановились на этом? Вовсе нет. Потому что теперь этот один всеохватный символ мы начинаем нагружать всем, чем вообще можно нагрузить символ. Ожиданиями. Претензиями. Требованиями. Ответственностью. Одобрением и осуждением. Абсолютно всем, что можно связать с властью.
Но только всё это мы «вешаем» не на реальную власть со всеми её средствами и возможностями. Не на сеть институтов, организаций, структур, не на партийные, силовые и судебные органы. Только на один символ. На личность-символ – или симво-личность, если вам по душе каламбуры. Соответственно, роль этой симво-личности на символическом уровне политики, в символических аспектах осуществления власти возрастает до предела. Становится, без преувеличения, главной ролью. Зачастую помимо воли самой личности: ведь когда на вершине нашего политического Эльбруса оказывается человек толковый (при всём моём скепсисе не такая уж это и редкость), он легко обнаруживает замаскированную ловушку. Нагружают всем подряд кого? Симво-личность, личность-символ. А вопрошают и карают в случае чего личность вполне конкретную и реальную. Такая вот символическая диалектика, чувствительно угрожающая отнюдь не символическому здоровью. И с одной стороны, симво-личности приписываются все заслуги политического руководства, если таковые имеются. В «петровской» России если кого мы и считаем «молодцом», так самого Петра; Великая у нас, опять же, Екатерина; в «сталинском» СССР главный спаситель Сталин и т. д. Все, кто подавал симво-личностям идеи, разрабатывал их и воплощал, остаются в тени, на периферии массового восприятия или по крайней мере рассматриваются как «приложение» к гению и отцу народов.