Печальные обстоятельства зачатия Лукреции

Палаццо, Флоренция, 1544 год

В будущем Элеонора не раз горько пожалеет о том, как зачала пятого ребенка.

Вообразите ее осенью тысяча пятьсот сорок четвертого в зале картографии флорентийского палаццо. Элеонора подносит карту к глазам (герцогиня немного близорука, но этого не признает). Придворные дамы стоят поодаль, у окон: хотя уже сентябрь, город до сих пор утопает в зное. Колодец во внутреннем дворе не дает прохлады, от его камней идет жар. На низком небе – ни облачка; дуновение ветерка не колышет шелковых занавесок, флаги на крепостной стене уныло никнут. Придворные дамы обмахиваются веерами, отирают лбы платочками и беззвучно вздыхают: сколько им еще здесь стоять? Сколько еще Элеонора будет разглядывать карту? Что такого интересного в куске пергамента?

На бумаге серебряным карандашом обозначены вершины холмов, вьющиеся угрем реки, неровные границы побережья, уходящие на север. Взгляд Элеоноры скользит по перекрестку дорог, соединяющих Сиенну, Ливорно и Пизу.

Элеонора прекрасно знает цену своим редким достоинствам: не только телу, способному произвести на свет множество наследников, но и красивому лицу – изящному лбу цвета слоновой кости, широко расставленным темно-карим глазам, губам, одинаково прелестным и в улыбке, и в недовольной гримасе. Кроме того, природа наградила ее острым, живым умом. В отличие от других женщин, значки на карте она мысленно превращает в плодородные поля, обширные виноградники, богатый урожай, поместья и налоги с арендаторов.

Она откладывает карту, но придворные дамы напрасно шелестят юбками, мечтая поскорее убраться из душной комнаты: Элеонора тут же поднимает вторую и рассматривает участок суши неподалеку от берега. На этой части карты нет никаких отметок, только местами небрежно обозначены водоемы.

Чего Элеонора терпеть не может, так это праздности. Под ее неусыпным руководством ни одна комната, коридор и вестибюль в палаццо не пустует без дела: их отремонтировали, а чистые гипсовые стены изящно украсили. Детям, служанкам и придворным дамам не выпадает ни минутки безделья – они с утра до вечера следуют распорядку герцогини. Сама она тоже отдыхает лишь во сне, а в остальное время занята: ведет корреспонденцию, изучает языки, составляет планы и списки, следит за образованием и воспитанием детей.

Сколько всего можно сделать с болотистыми землями!.. В голову Элеоноры одна за другой приходят идеи: осушить местность. Нет, оросить! Засеять. Построить город. Выкопать систему озер и разводить рыбу. Возвести акведук или…

Раздаются шаги – уверенные, решительные. Она не поворачивается на звук, но улыбается про себя, подняв карту к свету и любуясь холмами и полями.

На ее талию опускается ладонь, еще одна – на плечо. Кожу щекочет колючая борода, к шее прижимаются влажные губы.

– Чем занята, пчелка моя? – шепчет супруг на ушко Элеоноре.

– Думаю над этим участком, – отвечает она, не опуская карты. – У моря, видишь?

– М-м-м, – бормочет он, приобнимает ее за талию и прижимает к углу стола, уткнувшись носом в ее прическу.

– Его бы осушить, и можно как-нибудь использовать: либо возделывать землю, либо начать там строительство, и… – Муж приподнимает ее юбки, и она умолкает. Его рука скользит по колену, бедру, а потом выше, гораздо выше. – Козимо, – шепотом журит Элеонора, но напрасно: придворные дамы уже покидают комнату, шурша юбками, а за ними следуют советники герцога, нетерпеливо толкаясь у выхода.

Наконец, дверь закрывается.

– Там плохой воздух… – продолжает Элеонора, все еще держа карту изящными фарфоровыми пальцами, словно ничего не происходит, словно муж не возится с ее нижними юбками, – …зловонный и нездоровый. Если соберемся…

Козимо поворачивает ее лицом к себе и забирает карту.

– Конечно, дорогая. – Он мягко подталкивает Элеонору обратно к столу. – Как захочешь, так и будет.

– Ну же, Козимо, только взгляни!

– Позже. – Он бросает карту на стол и усаживает на нее жену, приподняв ворох юбок. – Позже.

Она только вздыхает, прикрыв кошачьи глаза: мужа не удалось отвлечь. И все же она берет его за руку.

– Обещаешь? – настаивает Элеонора. – Обещай! Ты позволишь мне распоряжаться этой землей?

Козимо шутливо борется с ней, пытаясь вытащить ладонь, – разумеется, это только игра. Одна его рука шириной с две ее! Он мог бы вмиг сорвать с Элеоноры платье, даже не спрашивая, будь он совершенно другим мужчиной.

– Обещаю, – говорит он, и она отпускает его руку.

«Я никогда не отказывала ему в этом, – думает Элеонора, когда муж приступает к делу, – и не откажу». В браке ей предоставлено куда больше свободы, чем иным женщинам. Неограниченный доступ к ее телу – малая плата за власть и многочисленные послабления.

У Элеоноры уже четверо детей, и она хочет еще – столько, сколько заронит в нее муж. Для благополучия провинции необходима большая герцогская семья. До женитьбы Козимо на Элеоноре династия почти прервалась и канула в Лету, а теперь? Власть Козимо и влияние Флоренции незыблемы. Благодаря Элеоноре в детской уже спали двое мальчиков-наследников, будущих последователей отца, и две девочки, которых выдадут замуж за представителей других знатных семей.

Она цепляется за эту мысль: ей снова хочется зачать и к тому же забыть о некрещеном младенце, которого потеряла в прошлом году. Элеонора никогда не упоминает случившееся, даже духовник не знает о вечном призраке ее кошмаров – жемчужно-сером личике, скрюченных пальчиках. Она мечтает его вернуть, тоска не утихает, и единственное лекарство от этой загадочной меланхолии – поскорее родить другого ребенка. Она снова забеременеет, и все будет хорошо. У нее крепкое, здоровое тело – не зря тосканцы прозвали ее «La Fecundissima»[4]; роды для нее отнюдь не адская пытка, как для других женщин. Заботы о детях она поручила своей няньке Софии, которую привезла из отцовского дома. Элеонора молода, красива, муж верен ей и крепко любит, исполняет все ее прихоти. Она заселит детскую наследниками, будет рожать ребенка за ребенком. Почему нет? Ни один младенец больше не ускользнет от нее раньше срока – она не допустит!

Муж трудится в жарком Sala delle Carte Geografiche[5], советники и придворные дамы тоскливо вздыхают, прикрывают зевки, обмениваются усталыми взглядами, а мысли Элеоноры перескакивают с умершего младенца на болотные топи, заросли камышей, россыпь желтых ирисов, редкие пучки травы, мелькают расплывчатые образы болотных паров и туманов… Приезжают инженеры с механизмами и трубами, избавляют от излишней влаги и сырости… На полях обильный урожай, пасется тучный скот, а довольные подданные заселяют новую землю.

Элеонора опускает руки на плечи Козимо и внимательно разглядывает карты на стене, пока муж приближается к пику наслаждения. Вот Древняя Греция, вот Византия, обширная Римская империя, созвездия, неизведанные моря, острова – настоящие и вымышленные, окутанные грозовыми облаками вершины гор.

Разве могла она предвидеть, что совершает непоправимую ошибку, что следовало закрыть глаза и думать о супружеском долге, о сильном и красивом муже, который по-прежнему желает ее спустя столько лет? Откуда ей было знать, что рожденный после их соития ребенок окажется совсем не похожим на своих милых, послушных братьев и сестер? Увлекшись идеями, она позабыла о силе материнского отпечатка – и священники, и лекари в один голос твердили: характер ребенка определяется мыслями матери в момент зачатия. В будущем она не раз упрекнет себя за эту невнимательность.

Увы, слишком поздно. Мысли Элеоноры блуждают, где им заблагорассудится, словно обладают собственной волей, а взгляд цепляется за карты, ландшафты, дикие просторы.

Козимо, великий герцог Тосканы, завершает акт привычным хриплым стоном и нежно привлекает к себе жену. Элеонора тронута, но и рада наконец спуститься со стола (в конце концов, день очень жаркий!). Она велит придворным дамам проводить ее в покои, распорядиться о мятном tisana[6], сиесте и, наверное, чистой одежде.

И вот девять месяцев спустя на свет рождается девочка. Она громко кричит, извивается в пеленках, сбрасывает тугой свивальник[7] и даже спит, беспокойно вертясь; лишь на несколько минут она берет грудь кормилицы, которую тщательно выбрала София, а глаза ее всегда широко раскрыты, словно высматривают далекие горизонты, и Элеонору одолевает смутный стыд. Неужто в диком нраве ребенка виновата она? Все из-за нее? Она держит свои опасения в тайне, особенно от Козимо. Само существование этой девочки ее пугает: Элеонора всегда считала себя образцовой матерью детей, безупречно здоровых и душой, и телом. А теперь своенравная, сложная девочка ставит под удар роль Элеоноры во Флоренции.

Она все утро проводит в детской, укачивая пронзительно кричащую дочь; старшие дети затыкают уши и убегают в другую комнату. Господи, а если они переймут поведение младшенькой?! Станут вдруг, как та, вечно плакать и упрямиться? Не раздумывая, Элеонора переселяет дочку из детской на нижний этаж палаццо. «Только на время, – успокаивает она себя, – пока девочка не станет поспокойнее». Расспросив слуг, она выбирает дочке в кормилицы кухарку. Широкобедрая, жизнелюбивая женщина с радостью берет Лукрецию под крылышко: ее собственная дочь уже подросла, делает неуверенные шажки по каменным плитам – ей почти два года, пора отнимать от груди. Элеонора каждый день отправляет служанку на кухню – проверить, хорошо ли ребенка кормят. Свой материнский долг она исполняет добросовестно, тревожит только недовольство Софии, старой няни Элеоноры: она противится «изгнанию» Лукреции, но кормилицу вполне одобряет – еще бы, София сама ее выбрала. Однако герцогиня упорно стоит на своем: девочка должна жить отдельно от других членов семьи, в подвальной кухне, окруженная слугами и кухарками, бульканьем котлов и печным жаром. Лукреция лежит в деревянной лохани для стирки, а дочь кормилицы приглядывает за ней, гладит ее кулачки и тотчас зовет мать, стоит малышке плаксиво сморщиться.

Когда Лукреция начинает ходить, на нее чуть не падает котел с кипятком, и тогда девочку возвращают наверх, в детскую. Как грустно без привычной кухонной суеты и пара от кастрюль, а четверо незнакомых детей и вовсе ее пугают; она плачет два дня кряду. Верните кормилицу! Когда резались зубы, она давала деревянные ложки, чтобы чесать десны. Верните ложки! Верните букетики трав на подоконнике! Верните сырную корочку или кусочек теплого хлеба в ласковой руке! Ей не нужна комната с рядами кроватей, не нужны эти одинаковые дети: они постоянно перешептываются, косятся на нее, а потом встают и уходят! Малютке смутно припоминается жуткая картина: грохот, огромный черный котел на полу и поток шипящей жидкости. Не нужны ей заботы нянек – нечего им одевать ее и кормить! Ей нужна кухарка, ее молочная мама. Вот бы сжать пальцами прядку ее шелковистых волос, свернуться на мягких коленях и сладко уснуть. Вот бы увидеть доброе лицо молочной сестры, которая поет песенки и позволяет рисовать веточкой в золе…

София качает головой и бормочет:

– Говорила же, нельзя отсылать ее в подвал!

Девочка соглашается поесть, только если поставить тарелку на пол рядом кроватью.

– Как из леса сбежала, – ворчит София.

Она решительно заходит в покои Элеоноры и обо всем докладывает, уперев кулаки в боки, но ее бывшая подопечная только устало вздыхает и кладет в рот очищенный миндаль. Герцогине вновь предстоит рожать, и круглый живот горой возвышается под одеялом. Элеонора ждет мальчика. На сей раз она не стала полагаться на удачу и велела завесить комнату портретами здоровых юношей за достойными мужскими занятиями – метанием копья и сражениями на турнире. Она соглашалась выполнять супружеские обязанности только здесь, к большому разочарованию Козимо: он любил предаться страсти в коридоре или в мезонине. Но нет, Элеонора не повторит прежней ошибки.

В четыре года Лукреция равнодушна к куклам, не играет с братьями и сестрами и не ест за столом, как положено, – ей куда интереснее быть одной, носиться по крытой галерее, как дикарка, или часами глядеть из окна на город и далекие холмы за его пределами. Когда художник приезжает написать ее портрет, шестилетняя Лукреция вертится и ерзает, покуда Элеонора не выходит из терпения и не отсылает ее в детскую – картины не будет. В восемь или девять у Лукреции появляется новая причуда: она наотрез отказывается носить обувь, даже когда София шлепает ее за непослушание. А в пятнадцать, накануне свадьбы, она поднимает ужасный шум из-за платья, которое Элеонора лично поручила швеям и продумала, от синей шелковой ткани до узора из золотой парчи. Лукреция влетает в покои матери и во весь голос кричит: ни за что она не наденет платья, не наденет – и точка, оно ей велико! Элеонора сидит за scrittoio[8] и занята письмом одной из любимых аббатис, однако твердо и сдержанно отвечает дочери: платье ушивают, ей самой это прекрасно известно. Конечно, Лукрецию это ничуть не успокаивает, она переступает черту. Почему ее заставляют донашивать вещи за покойной сестрой, Марией?! Мало того что Лукреции достался ее жених, так теперь и замуж она пойдет в ее платье!

Элеонора откладывает штифт[9], мысленно поднимается из-за стола и подходит к арке, под которой стоит дочь. Снова вспоминается день ее зачатия. Элеонора смотрела на карты древних стран, грезила причудливыми, бурными морями, драконами и чудовищами, покорилась неистовым ветрам, сбивающим корабли с курса. Роковая ошибка! Сколько лет она преследует Элеонору, и как жестоко наказывает ее судьба!

А на другом конце комнаты стоит Лукреция, ее угловатое лицо блестит от слез и расцветает надеждой. Элеонора знает, о чем думает дочь: «Мама поможет. Она спасет меня – и от платья, и от брака. И все будет хорошо».

Загрузка...