– Но сейчас, – заявляет Николь гораздо бодрее, расстегивая блузку (хоть питается теперь Шанталь, «как большая», в основном кашами и всевозможными пюре, но дважды в день Николь все же прикармливает дочку грудью), – у тебя встреча с человеком, которого как раз интересовала русская невеста с ребенком. Он сказал, что ты ему по всем параметрам подходишь!
– Ну, поживем – увидим, – выражаю осторожный оптимизм. – До свиданья, Шантальчик! Кушай хорошенько!
– …Слушай, а мы с тобой смогли бы родить ребенка? – напористо спрашивает мой новый жених и стискивает мою руку в своем очень даже немаленьком кулаке.
Я моргаю… ну да, само собой, это уже стало доброй традицией.
Вот это мужчина! Мало ему уже готовой моей Лельки – немедленно требуется еще одно дитя! Между прочим, вот такие здоровяки – большеголовые, широкоплечие, с античными бицепсами (на плечах и груди Бенедикта едва не лопается черная тенниска) – бывают невероятно нежными папочками. Вдобавок они любят обширные семьи. Минимум трое детей, а желательно больше. Вопрос в одном: а хочу ли этого я?
– Не беспокойся, – гудит Бенедикт, обладающий почти невероятной для такого громилы чуткостью. – Тебе не придется… я хочу сказать, что я не хотел бы много детей. Одного вполне достаточно, так что с твоей дочерью получится двое. Этим я буду вполне доволен! И еще, Валентин… – Он смотрит нерешительно. – Я, правда, не слишком хорошо разбираюсь в женщинах, однако интуиция подсказывает мне, что я тебе не слишком нравлюсь.
Я только собираюсь автоматически возразить (а кто на моем месте поступил бы иначе?), но Бенедикт прерывает меня.
– Ничего страшного, ты тоже не вполне в моем вкусе! – ободряет он. – То есть совершенно не в моем! Потому что вкус мой… Ну, короче, штука в том, что я вообще не интересуюсь женщинами. Я гей, понимаешь? Причем активный. Но не беспокойся, я могу взять женщину (проводил такие опыты!), и наследственность у меня хорошая. Мне необходимо иметь ребенка, желательно сына, чтобы было кому передать свое имя. У славянок свежая, живая кровь, поэтому я и хотел русскую жену. Но после этого докучать тебе вниманием я не стану. Разумеется, ты будешь получать деньги на содержание свое и нашего сына, а что до личной жизни, можешь иметь любовника или любовницу, в зависимости от собственных пристрастий. Я думаю, это вообще идеальный брак: сходятся гей и лесбиянка, рожают ребенка, вместе воспитывают его, но в сексе следуют только своим влечениям. Я, разумеется, не стал говорить этого мадемуазель Брюн, – продолжает Бенедикт, как бы извиняясь, – она вряд ли поняла бы меня, однако убежден, что мы с тобой совершенно поладим.
Да?..
Недалеко от дома Николь, на стыке улиц Лафайет и Прованс, я ненароком наступаю в белую пыльную щебенку! Рабочие, которые ремонтируют какое-то здание, уронили бумажный мешок, он лопнул – и я вновь возвращаюсь со свидании с грязными ногами и неустроенной личной жизнью!
Невыносимо, как в этой жизни фарс соседствует с трагедией! Совершенно будто в шекспировских хрониках! Кажется, я уже писала об этом. Или только хотела написать? Так или иначе, эта мысль каждодневно получает новые подкрепления в реальности. Взять хотя бы нынешний пример. Думаю, я его нескоро забуду!
Все началось с того, что поутру ко мне пришла Дуняша, горничная спекулянтов из нашего дома. Самая обыкновенная питерская курносая горничная. Она добрая душа: берет мою осьмушку хлеба в кооперативе и не ленится приносить мне домой. Вот и сейчас вручает мне краюшку ужасного сырого хлеба, но не торопится уходить: вертится перед зеркалом, любуется собой. Ну что же, есть чем полюбоваться! На ней роскошный черный шелковый шарф, затканный золотом. Удивительная красота.
– Дуняша, какой на вас великолепный шарф! Жених подарил?
Задаю вопрос – и тотчас осознаю его бестактность. Наверняка это подарок спекулянта! От кого-то из соседей я слышала, что к Дуняше неравнодушен ее хозяин. А его жена не раз устраивала ей скандалы.
Дуняша, впрочем, весело смеется:
– А вот и не угадали! Шарфик я честным трудом заработала.
– И каким же это образом?
– Да очень просто. Вчерась вечерком вышла за ворота, а мимо бежит какая-то барыня. Должно, из ваших, из бывших.
Дуняша кидает на меня лукавый взгляд, но я уже давно отучилась реагировать на такую ерунду. Она продолжает:
– Волоса всклокочены, платье спереди все в грязи, словно на брюхе по мостовой елозила. Седая, страшная, а в руках этот шарф комом свернут. Плетется, задыхается: устала, знать. Я думаю, никак пьяная… Хотела мимо пройти, а она мне: милая, красавица, сделай божескую милость, передай письмо по адресу! А шарф за услугу возьми, он-де шелковый, из самой страны Индии привезенный!
Я смотрю на кайму шарфа. А что, очень может быть! Продолжаю слушать певучую речь Дуняши:
– И сует мне в руку шарф… А в нем что-то хрустит – знать, письмо. Я ей только что хотела сказать: спасибочки, гражданка, невелика услуга-то! – а она вдруг обернулась и лицом побелела так, что я думаю: ну, сейчас упадет и помрет. И тут из-за угла появился черный автомотор. Ох и громадный! Выскочили из него два матроса, и ну к этой барыне. Хвать ее под руки, она так и повисла между ними, голова упала. А матросня ко мне: что-де она тебе говорила? Признавайся, не то сейчас вместе с ней в чеку отвезем! Ну, я им улыбнулась: да что вы, мол, браточки, у меня жених тоже по леворюции служит, за что ж меня в чеку, ежели я вам своя в доску? А старуха эта у меня спрашивала, нет ли здесь церкви поблизости, только и всего. А ты ей что сказала, сурово говорят они. А я сказала, что бога нет, дурман все это, больше ничего, – это я им, матросикам, так ответила, – пояснила Дуняша, видя, что я помаленьку запутываюсь в этом нагромождении словес. – Они поверили и уехали, и старуху увезли.
– А письмо вы передали? – интересуюсь, живо задетая судьбой этой несчастной, которую схватили революционные матросы и увезли, наверное, на пытки, может статься, и на смерть. За что?
Да за что угодно или вовсе ни за что! Мы живем в такое время, когда все может быть. В стране царит смертельная бессмыслица.
Между тем Дуняша начинает старательно рыться в карманах и наконец достает оттуда четвертушку бумаги, исписанную вдоль и поперек. Читаю, с трудом разбирая корявые строчки:
«Слышалъ я што ты стала путаца со своим спикулянтом. Ежли это правда не видать тибе залатых часов свензелем. Не даешъ ты мине покойно исполнять мой геройский революционный долхъ. Я возьму себе другой распрекрасный дамский персанаж. Ноне вашей сестре пятачокъ пучек!»
– Ради бога, Дуняша! Это что ж такое?! Эту записку вас просила передать та несчастная женщина?! Кому?
– Ах, что вы, барыня! – конфузливо усмехается Дуняша и вырывает у меня из рук бумажку. – Это мое письмо, это мне жених прислал!
А, ну понятно. Могла бы и сама догадаться! На это указывает и орфография, и пунктуация. Забавно, однако, что человек, который служит «по леворюции», продолжает писать букву «ять», хотя большевики упразднили ее.
Дуняша продолжает рыться по карманам и наконец вздыхает:
– Нету той записки. Ну, старухиной. Должно, потеряла.
Почему-то я взрываюсь от ярости:
– Что? Потеряли? Как вы могли? Это была последняя просьба, может быть, там было что-то важное, необходимое… Бедная женщина надеялась на вас!
– А коли надеялась, – обижается Дуняша, – так чего ж адреса не написала? Ни кому, ни куда – не написано!
– Да что вы говорите?
– То и говорю. Это была просто свернутая бумажка. В ней всего одно слово, я уж прочла, конечно, когда адрес искала. «Вода» – вот что там было написано. «Вода»! Ну и чего?!
Да, очень загадочно… Видимо, бедная женщина была уже не в себе – от страха, от бедствий, которые свалились на нее. Я ничего про нее не знаю, но сочувствую ей от всего сердца. А может быть, это слово что-то значило для того, кому было предназначено? Но кому?.. Теперь уж не узнать!
Дуняша при всей своей безалаберности – добрая девушка. Видит, что я пригорюнилась, – и немедля хочет исправить мне настроение.
– Не кручиньтесь так, барыня, я ведь к вам не просто так, я с добрыми вестями пришла!
С добрыми вестями? Интересно, какие это добрые вести могут быть в наше время? Повесилась мадам Коллонтай, оттого что прошлой зимой износила все шубы и пальто балерины Кшесинской и не в чем встретить новый сезон? Подавилась рябчиками госпожа Андреева, некогда звавшаяся актрисой императорских театров, а ныне приятельница Зиновьева и «комиссар театров»? А может быть, соединенные силы Антанты уже высадились на Сенатской площади и ставят краснопузых к стенке?
Разумеется, я не высказываю вслух своих самых заветных желаний и делаю на лице самое заинтересованное выражение.
– Помните, вы про баньку спрашивали? – говорит Дуняша.
Настораживаюсь:
– Конечно, помню. А что? Неужели где-то баня заработала?
– Держи карман шире! – хохочет Дуняша. – У ентих небось заработает! Раньше рак на горе свистнет! Но я нашла для вас частную баньку.
– Да что вы говорите? – изумляюсь от души. – И где же она находится?
– Да недалечко, в двух шагах отсюдова. Как идти к транваю, за углом сразу налево.
Мысленно обшариваю привычный, многажды исхоженный маршрут. На той улице только доходные дома с узкими двориками, неоткуда там взяться баньке, пусть и частной.
– Да нет, барыня, – досадливо возражает Дуняша, – эта баня в квартире!
– Что за новости?
– А вот такие новости нынче, – гордо заявляет девица. – Есть одна женщина, у ей в квартире колонка нагревательная и дров запасец изрядный есть, вот она и пущает приличных людей брать ванную.
– И сколько берет за купание?
– Да кто сколько даст! Сказывала она, ее барин перчатки кожаные потерял, так вот ежели кто даст перчатки, того она без очереди купаться пустит. И постираться позволит!
Цена заломлена, конечно, непомерная. Перчатки нынче поистине на вес золота! Но мой брат Костя в прошлые времена был великий франт. О дамских угодниках частенько говорят: менял-де женщин, как перчатки. Вот уж про Костю это можно сказать с полным правом! Насчет женщин ничего не скажу, Костя всегда очень тщательно скрывал свои романы, а вот насчет перчаток… Все это время я берегла его коллекцию, но, думаю, он простит меня, ежели я воспользуюсь одной парою замшевых, оливкового цвета. Они очень красивые, однако были великоваты Косте, оттого он их и не любил. Перчатки-де должны обтягивать руку, словно вторая кожа, а эти топорщились на пальцах.
Боже мой, до чего же мне хочется вымыться в ванне! Вот уже почти год обхожусь переливанием из тазика в тазик чуть теплой жидкости. Какое счастье, что у меня стриженые волосы: с длинными было бы невозможно. А стирки?! Вот мучение в холодной воде! Помню, когда я училась, ни одна, самая даже неблагополучная курсистка или институтка не стирала себе сама. На всех были дешевые прачки. Теперь все стирают сами: иногда по карточкам выдают по осьмушке мыла – мягкого, гнусного мыла…
– Дуняша, я согласна. Когда можно идти?
– Да вот хоть теперь же. Собирайтесь, а я подожду.
Мигом увязываю в узелок полотенце, заветный кусочек мыла, сохранившийся еще с прошлых лет (он пахнет так, что Дуняша мечтательно заводит глаза), чистое белье, чистую блузку и белый платок – надеть на мокрые волосы. После бани их можно усмирить, только повязав платок. Иначе на голове образуется пышный ворох спутанных колечек: сущее воронье гнездо! Отдельно увязываю свои постирушки и вонючее стиральное мыло.
Мы с Дуняшей выходим на лестницу. Вдруг девушка проворно наклоняется и что-то подбирает с полу:
– Ах я растяпа! Да вот же оно, письмо! Гляньте, барыня.
Смотрю на листок: грязный, захватанный, смятый вдоль и поперек. Некогда это была очень дорогая «александрийская» бумага. Но листок давно утратил плотность и гладкость. На нем неровным почерком, карандашом написано – «Вода».
И все, и более ничего.
– В самом деле… – вздыхаю разочарованно.
Дуняша смотрит торжествующе:
– А, не верили мне! Я ж говорила: сущая ерунда. Выкиньте, да и вся недолга.
Я сминаю листок, однако выбросить его прямо на лестницу не могу: видимо, комиссары еще не до конца выбили из нас прежние привычки. И хоть от ковровой дорожки, некогда покрывавшей ступеньки, от цветов, прежде стоявших по углам в вазонах, давно ничего не осталось, а разноцветный витраж выбит и окно заколочено фанерой, все же какую-то видимость чистоты в подъезде мы пытаемся поддерживать. Именно поэтому я сую листок в карман, чтобы выбросить на улице.
– Вот так поживешь, поживешь – и вдруг увидишь, что ты никому не нужна! – говорю я уныло, пальцем подбирая из тарелочки последние крошки «Брауни». Мы с Николь, которая не меньше, чем я, огорчена провалом сватовства, только что закончили сеанс психотерапии. Сеанс состоял из четырех блюд: на первое редиска и хлеб с маслом, на второе помидоры с «Моцареллой», потом авокадо и, наконец, тортик «Брауни».
Редиска здесь продается круглый год, она очень популярна у французов. Они едят ее много, причем чистят очень своеобразно: все чешуйки отскребают чуть ли не ногтями, зато зеленый хвостик ботвы сантиметра полтора оставляют и едят его тоже. Меня это изумляет. А впрочем, мне нравится французская кухня, я верю, что зря они ничего не делают, – и тоже грызу хвостики редиски.
«Моцарелла» – это итальянский овечий сыр, мокрый такой, пресный. Едят его с помидорами: раскладывают на тарелки тоненькие ломтики помидоров и «Моцареллы», поливают оливковым маслом, потом крепко солят и перчат – ну очень вкусно! Дома я это непременно введу в рацион, и редиску с хлебом и маслом, и помидоры.
Да, похоже, я окончательно распростилась с надеждой на французский брак, если уже так живо воображаю, что буду использовать дома рецепты из французской кухни. Если повезет – и останусь жива, конечно…
– Почему ты никому не нужна?! Какую чепуху ты говоришь! – досадливо восклицает Николь и тоже начинает подбирать с тарелки крошки «Брауни», предварительно послюнив палец.
Смотрю на нее во все глаза. У французов очень строги правила поведения за столом и обращения с приборами, надо все время держать себя начеку, а тут такое попрание святынь… Это, конечно, от нервов. Понятно, что Николь расстроена, что как сваха оказалась не на высоте.
– Не будем отчаиваться! – говорит она наконец, с явным сожалением глядя на пустую коробочку от «Брауни». – У тебя виза на месяц? А прошло только полмесяца. У нас впереди еще целых две недели – вагон времени!