«Два года спустя я вошла в административное здание Освенцима, где раньше работала швеей по пошиву одежды для эсэсовских семей. Я работала по 10–12 часов в день. Я – одна из немногих, переживших ад Освенцима».
Обыкновенный день.
В свете двух окон несколько женщин с белыми платками на головах сидели, склонившись над длинными деревянными столами, обложенными тканью, и шили, стежок за стежком. Они находились в подвале. Небо за окнами не символизировало свободу. Для женщин это было убежище.
Их окружали все атрибуты процветающего модного ателье. На столах – скрученные сантиметры, ножницы, катушки ниток. Рядом – стопки рулонов всевозможных тканей. Повсюду разбросаны модные журналы и жесткая бумага для выкройки. Рядом с основным рабочим местом находилась закрытая примерочная для клиентов, – все под эгидой умной, талантливой Марты, которая до недавнего времени сама содержала успешный салон в Братиславе. Помогала Марте Боришка.
Швеи работали отнюдь не в тишине. На множестве языков – словацком, немецком, венгерском, французском, польском – они говорили о работе, родных домах, семьях… иногда даже шутили. В конце концов, почти все они были молоды – девушки чуть младше или старше двадцати. Самой младшей было четырнадцать. Все звали ее Курочкой, потому что она всегда прыгала по салону, поднося кому-то булавки или заметая обрезанные нити.
Подруги работали вместе. Были Ирена, Браха и Рене, все из Братиславы, и сестра Брахи Катька, она шила утепленные шерстяные пальто для клиентов, даже когда у нее самой от холода едва двигались пальцы. Баба и Лулу – еще две швеи, близкие подруги, одна серьезная, другая любила пошутить. Гуня, женщина 30 с чем-то лет, была для всех и подругой, и неким подобием матери, и вообще сильной женщиной. Ольга, почти ровесница Гуни, казалась девушкам помладше старухой.
Все они были еврейками.
Вместе с ними работали две французские коммунистки: мастерица по изготовлению корсетов Алида и участница сопротивления Марилу. Их арестовали и депортировали за сопротивление нацистской оккупации в их родной стране.
Всего работало 25 женщин. Когда одну из них снимали с работы и больше она не появлялась, Марта быстро находила ей замену. Она хотела, чтобы как можно больше женщин-заключенных обрели надежду на спасение. В этой комнате их звали по именам. За ее пределами у них имен не было, только номера.
Работы портнихам всегда хватало. Огромная черная книга заказов была настолько заполнена, что очередь расписывалась на полгода вперед, и высокопоставленные лица в Берлине не были исключением. В приоритете стояли местные клиенты, в частности женщина, учредившая салон, – Хедвига Хёсс. Жена коменданта Освенцима.
Однажды из подвального ателье раздался крик ужаса и ощутился запах паленой ткани. Катастрофа. Одна из портних разглаживала платье, но утюг оказался слишком горячим и прожег ткань. След был прямо спереди, спрятать его было невозможно. Клиентка должна была прийти на примерку на следующий день. Провинившаяся портниха сходила с ума от страха, плакала:
– Что же нам делать, что же нам делать?
Другие прекратили работу, проникшись ее страхом, ведь дело было не просто в испорченном платье. Клиентами модного салона были жены высокопоставленных лиц в эсэсовском гарнизоне Освенцима. Жены мужчин, известных жестокими избиениями, пытками и массовыми убийствами. Мужчин, которым была подвластна жизнь каждой женщины в этой комнате.
Марта, главная, спокойно осмотрела повреждения.
– Знаешь, что мы сделаем? Уберем отсюда этот слой и вставим новую ткань. Только быстро…
Все принялись за дело.
На следующий день жена эсэсовца пришла на примерку в салон. Она надела платье и с удивлением осмотрела себя в зеркале.
– Что-то я не помню, чтобы дизайн был таким.
– Конечно, так и было, – ответила Марта весьма убедительно. – Ну, разве не красота? Это новый стиль…[3]
Катастрофы удалось избежать. На этот раз.
Портнихи с облегчением вернулись к работе, стежок за стежком, в надежде, что проживут еще один день в Освенциме.
Лица, которые создали ателье в Освенциме, несли также ответственность за тяжелые перемены в жизни портних. Двадцатью годами ранее, когда портнихи были еще детьми, невозможно было себе представить, что скоро наступит будущее, в котором будет бушевать индустриализированный геноцид, а в его эпицентре создаваться одежда от кутюр.
В детстве наш маленький мир состоит из деталей и ощущений. Например, как шерстяная ткань щекочет кожу, как замерзшие пальцы пытаются застегнуть непослушную пуговицу, как интересно из дыры в штанине на коленке вытягивается нить. Сначала наш мир ограничен стенами родительского дома, затем он расширяется до соседских улиц, полей, лесов, городских пейзажей. Предсказать, что случится в будущем, естественно, невозможно. Со временем от прошедших лет остаются лишь обрывки воспоминаний.
Ирена Рейхенберг родилась 23 апреля 1922 года в Братиславе, красивом чехословацком городе на побережье Дуная, всего в часе езды от Вены. За три года до ее рождения провели перепись, показавшую, что население города в основном состоит из немцев, словаков и венгров. С 1918 года существовало новое Чехословацкое государство, но еврейское сообщество, составляющее почти 15 тысяч человек, было сосредоточено в одном квартале города, в нескольких минутах ходьбы от северного берега Дуная.
Центром еврейского квартала была Юденгассе. Иначе – «Еврейская улица». До 1840 года евреи были сегрегированы от остального города на одну покатую улицу в Братиславе, которая была частью местного замка. Ворота на обоих концах по ночам запирались и охранялись муниципальными надзирателями, что создавало в гетто дорогу и наглядно показывало – евреи отделены от остальных жителей Братиславы.
В последующие десятилетия антисемитские законы ослабли, что позволило наиболее состоятельным еврейским семьям переехать с этой улицы в центр города. Некогда гордые барочные здания Еврейской улицы разделили на тесно набитые многоквартирные дома для больших семей. Несмотря на то что район считался довольно дешевым, мощеные улицы всегда были чистыми, а в магазинах всегда хватало покупателей. Там жило дружное и тесное сообщество, где все друг друга знали. Все знали, кто и чем занимается. Местные жители чувствовали себя по-настоящему дома.
«Это был самый счастливый период моей жизни. Я там родилась, я там выросла, я там была с семьей», – Ирена Рейхенберг[4].
Детям на Еврейской улице жилось хорошо, они бегали друг к другу в гости, играя, не давали людям прохода на дорогах и тротуарах. Ирена жила в угловом доме под номером 18, на втором этаже. В семье Рейхенбергов было восемь детей. Как всегда происходит в больших семьях, у братьев и сестер формировались особые отношения, в частности некая отдаленность между самым старшим и самым младшим. Один из братьев Ирены, Армин, работал в магазине сладостей. Со временем он переехал в Палестину, тогда находившуюся под британским мандатом, и травма Холокоста не коснулась его напрямую. Ее другой брат, Лаци Рейхенберг, работал в еврейской оптовой компании по продаже ткани. Он женился на молодой словачке по имени Турулка Фукс.
Никто в семье Ирены не думал о войне. Надеялись, что ужасы прекратились с перемирием 1918 года и образованием нового государства, Чехословакии, где евреи считались гражданами. Сама Ирена была слишком юной, чтобы оценить мир за пределами еврейского квартала. Ей, как и большинству девочек в то время, предстояло обучиться выполнять работу по дому и запланировать брак по примеру старших сестер. За Катариной, или Кете, как все ее звали, ухаживал красивый молодой человек по имени Лео Кон; Иоланда – Йолли – вышла замуж за электрика Белу Гроттера в 1937 году. Следующей замуж вышла Фрида и стала Фридой Федервайс, и с родителями остались только Ирена, Эдит и Грете[5].
Содержание огромной семьи лежало на плечах отца Ирены, Шмуэля Рейхенберга. Шмуэль был сапожником, одним из многочисленных мастеров на Еврейской улице. О мастерстве и бедности сапожников ходили легенды еще с древних времен. Была какая-то магия в работе Шмуэля: как он вырезал куски кожи и придавал им нужную форму с помощью деревянной колодки, зашивал швы нитями, смазанными воском, заботливо забивал каждый гвоздик, склонялся над работой с раннего утра до позднего вечера, и все это без помощи техники. Денег было мало, продажи не всегда удавались. Для многих жителей Еврейской улицы новые ботинки (или даже починка старых) были непозволительной роскошью. В тяжкие межвоенные годы многие бедные люди либо стали босяками, либо с помощью ткани привязывали к стопам поломанную обувь.
Если отец Ирены был главным добытчиком, то ее мать, Цвия (Цецилия), держала на себе все домашние дела. Ее рабочий день выходил длиннее, чем у мужа. Работа по дому была изнурительной, безо всякой техники и прислуги, помогали только дочери. Цвия ждала ребенка каждые два года, и с каждыми родами в семье появлялся еще один голодный рот, не говоря уже о дополнительной стирке и уборке. Несмотря на то, что денег в семье было мало, а людей много, Цвия изо всех сил старалась сделать так, чтобы каждый ребенок чувствовал себя особенным. Однажды на день рождения маленькая Ирена получила подарок: целое вареное яйцо, которым можно было ни с кем не делиться. Она была в восторге от подарка, об этом чуде узнали все ее друзья на Еврейской улице.
Одной из подруг была девочка из ортодоксальной еврейской семьи – Рене Унгар. Отец Рене был раввином, мать – домохозяйкой. Рене была спокойной и умной девушкой, на год старше Ирены и, в отличие от подруги, вовсе не была стеснительной[6]. Когда ей было семь лет, она познакомилась с храброй девочкой, которая стала ей подругой на всю жизнь. Это была Браха Беркович.
«Нам там было хорошо», – Браха Беркович.
Браха родилась и провела детство за городом, в деревне Чепе в Карпатской Рутении. Эта территория находилась вдалеке от главного индустриального центра Чехословакии, и местные жители в основном занимались земледелием. Провинциальные города и деревни отличались собственными диалектами и традициями, а также уникальными ткацкими узорами.
Детство Брахи прошло в Татрах, на фоне будто бы бесконечных гор, плавно перетекающих в поля клевера, ржи, ячменя и зеленых хвостиков сахарной свеклы. На полях работали группы девушек в рубашках с пышными рукавами, широких многослойных юбках, с яркими платками на головах. Гусиные пастушки ухаживали за птицами, рабочие вспахивали землю, собирали колосья и урожай. Летом носили светлую хлопковую одежду с узорами – шахматная клетка, полоски, цветочки. Зимой носили вещи из плотной домотканой ткани и шерсти. Темная одежда выделялась на снегу. Головы оборачивали теплыми шалями с бахромой, завязывая либо под подбородком, либо сзади. Из-под теплой верхней одежды проглядывали яркие цветочные принты.
Последующая жизнь Брахи была тесно связана с одеждой, как, собственно, и ее рождение. Ее мать Каролина была вынуждена заниматься стиркой даже на поздних сроках беременности. В Карпатах женщины вставали до восхода солнца, брали связки одежды и тут же отправлялись к реке, где вставали босиком в холодную воду и принимались за стирку, а дети тем временем играли на берегу. Остальное стирали дома – наполняли ванны мыльной водой, натирали грязное на досках, выжимали мозольными руками, развешивали на веревках для сушки. Одним холодным дождливым днем мать Брахи Каролина поднималась на стремянку, чтобы развесить тяжелую постиранную одежду под карнизом на крыше, и почувствовала первые схватки. Было 8 ноября 1921 года. Каролине всего девятнадцать. Ей предстояли первые роды[7].
Браха родилась в доме бабушки с дедушкой. Хоть маленький домик был набит людьми, согревала его лишь одна глиняная печь, а воду надо было набирать насосом, Браха запомнила детство там как рай на земле[8].
Ее воспоминания такие счастливые, потому что в их семье царила любовь, несмотря на некоторые особенности[9]. Брак ее родителей организовала местная сваха, что довольно часто происходило в Восточной Европе в то время, и это был успешный союз двух способных и добросовестных людей. Саломон Беркович родился глухонемым и изначально должен был стать женихом старшей сестры Каролины, но та отвергла его из-за инвалидности. Восемнадцатилетняя Каролина с радостью заняла место сестры – слишком уж хотела увидеть себя невестой в белом платье.
«Они всеми силами старались, но жизнь была тяжелой», – Браха Беркович.
Вскоре после свадьбы у Каролины и Саломона стали появляться детишки. За быстрым рождением Брахи последовали Эмиль, Катарина, Ирена и Мориц. В доме было так мало места, что Катарину – Катьку – отправили жить с бездетной тетей Генией до шести лет. Хоть у Брахи были близкие отношения с Иреной, неразрывная связь Брахи с Катькой только усилилась, когда они обе оказались в Освенциме. Верность сестер друг другу привела их в сравнительно безопасное «Верхнее ателье»[10].
Мир детства Брахи был наполнен запахом халы – хлеба, выпекаемого на шабат, – хрустящей мацой, посыпанной сахаром, печеными яблоками, которые она ела с тетей Сереной в доме, полном всяких безделушек и платочков. Именно шитье помогло Брахе увидеть жизнь за пределами родной деревни. А точнее – портняжное дело.
Саломон Беркович был невероятно талантливым портным, настолько, что его взяли на работу в фирму высокого статуса под названием «Покорный» в Братиславе. Его швейную машинку перевезли из Чепы в большой город, и со временем Саломон обзавелся несколькими постоянными клиентами, работая из дома на Еврейской улице. А также он был ассистентом, помогающим делать починку и вносить небольшие изменения. Вскоре бизнес расширился, Саломон нанял трех сотрудников – все были глухонемые – и взял в ученики Германа, дядю Брахи. Каждый год он ездил в Будапешт на различные мероприятия в модных салонах, демонстрирующих последнее слово в мире мужской моды.
Успехом предприятия Саломон был во многом обязан помощи Каролины – она переехала с ним в Братиславу, взяла на себя роль посредника между мужем и клиентами и помощницы в примерках. Маленькая Браха твердо решила, что дома не останется, и пролила достаточное количество слез, чтобы мать сдалась и разрешила ей поехать в Братиславу с ними.
Для девочки из деревни поездка на поезде была настоящим приключением – любоваться красивыми пейзажами за окном, наблюдать за другими пассажирами и мечтать. В поезде висели таблички на чешском, словацком, немецком и французском, что подчеркивало, насколько многонациональной была Чехословакия. Из окон вагона открывался потрясающий вид на природу. Поезд вез их в прекрасный новый мир.
Братислава была зеленым городом, полным деревьев, новой архитектуры, занятых покупателей, родителей с колясками, повозок с лошадьми, тележек, автомобилей и электропоездов. Грузовые баржи на Дунае, маленькие буксиры и пароходы проплывали по тихой воде. Квартира на Еврейской улице показалась Брахе настоящим чудом по сравнению с деревенской жизнью в Чепе. Дома был водопровод – воду не надо было набирать в ведро с помощью насоса. Вместо масляных ламп комнату освещали электрические лампочки, а чтобы они зажглись или погасли, было достаточно нажать на выключатель. Главным чудом был сливной туалет внутри дома. Но ничто не могло сравниться с возможностью завести новых друзей. Девочки, с которыми она познакомилась в Братиславе, впоследствии прошли с ней тяжелейшие военные годы.
«Мне нравилось все, все, все… Мне нравилось ходить в школу», – Ирена Рейхенберг.
Браха познакомилась с Иреной Рейхенберг в школе. Образование было чуть ли не важнейшим элементом еврейской жизни, какой бы бедной семья ни была. В Братиславе хватало школ и училищ. По одежде на фотографии учениц еврейской ортодоксальной школы 1930 года видно, как семьи гордились ребенком-школьником, даже если от этого приходилось сильно экономить. Поскольку фото было сделано в особенный день, некоторые девочки были в белых носочках и ботинках, хотя обычно они носили грубоватые кожаные сапоги, куда более подходящие для игр. Многие девочки в простых прямых платьях – их легко шить, и они не требуют особого ухода. Некоторые – в более модных платьях с кружевом или накрахмаленными воротничками.
В 1920-х годах была мода на каре и традиционные косы. Школьной формы не было, поэтому модные тренды иногда давали о себе знать. В один год были очень популярны большие воротнички с рюшками из тонкой ткани либо плиссированной, либо с оборками. Девочки соревновались, кто наденет больше воротничков за один раз. Победила девочка по имени Перла, рюшкам нежного муслина которой завидовали все. Счастливые деньки.
Уроки в начальной школе для ортодоксальных еврейских девочек преподавались на немецком. Этот язык понемногу выходил на первый план в Чехословакии. Сначала Брахе было трудно влиться в коллектив – она ведь только-только приехала в город, да и говорила в основном на венгерском и идиш; но вскоре она привыкла и подружилась с Иреной и Рене. Все девочки говорили на нескольких языках, иногда начиная предложение на одном и заканчивая на другом.
После школы дети еврейского квартала бегали по улицам и лестницам, играли в салочки, прятки, мячик – во что угодно. Во время летних каникул ребята из бедных семей, которые не могли позволить себе путешествия, собирались у Дуная поплавать в неглубоком бассейне рядом, или ходили играть в парк.
Несмотря на все это веселье, Браха скучала по друзьям в деревне. Когда ей было 11, ей удалось убедить родителей отпустить ее на лето в Чепу. Надеясь произвести впечатление независимой девушки из большого города, Браха заранее запланировала наряд, куда более изысканный, чем те, что она обычно носила в Братиславе. Она надела бежевое платье, подаренное богатой подругой, красный лаковый кожаный пояс, блестящие черные ботинки из кожи и соломенную шляпку с цветной лентой, и с гордостью отправилась в путешествие на поезде одна.
Эти воспоминания кажутся нелепыми в контексте приближающихся страданий войны, но это единственное, что у нас нельзя отнять, когда свобода и элегантность навсегда остаются в старом мире.
«Это прекрасные, чудесные воспоминания», – Ирена Рейхенберг.
Лучшую одежду откладывали на шабат и другие священные дни. Еврейские семьи следовали древним ритуалам, которые были всем известны с детства, от угощения яблоками с медом в праздник Рош ха-Шана до поедания пресного хлеба и горькой зелени на Седер Песах. Когда наступали еврейские праздники, это означало, что скоро будут резать жирных гусей, жарить кукурузу и варить куриный суп. Ирене нравилось, когда большая семья собиралась вместе для произнесения молитвы и благословений, и дом наполнялся любовью и теплом.
Каждый шабат в домах на Еврейской улице готовили свежую халу. Браха всегда мастерски плела косичку из теста. Тесто месили дома и приносили в местную пекарню, где ставили в печь. Женщины прибирались дома и надевали белые фартуки перед зажиганием субботних свечек. Хотя по закону в шабат работа запрещалась, – в том числе работа с тканями, то есть краска, ткачество, вышивка – кормить семью все-таки надо было. Мать Брахи каким-то образом находила время и силы на приготовление печенья с корицей и топфенкнеделей – жареных творожных шариков, популярных даже в дорогих венских кафе.
Свадьбы были главным событием в жизни семьи. Когда один из помощников Саломона Берковича сказал, что его сестра выходит замуж за дядю Брахи, сапожника Енё, Браха получила редкий шикарный подарок: платье из магазина. Желая во всем походить на отца, вечно работающего с одеждой у себя в магазине, Браха решила самостоятельно разгладить очаровательное платьице в моряцком стиле. Все приготовления к празднику пришлось прервать, когда домочадцы почувствовали неприятный запах: платье сожгли.
Маленькой Брахе пришлось надеть на свадьбу старое платьице, что казалось ей настоящей катастрофой. Много лет спустя, когда прожгли платье на гладильной доске в освенцимском ателье, а мудрая Марта спокойно устранила проблему, детское воспоминание Брахи приобрело другой смысл, стало теплым. Браха вспомнила, как невесту дяди Енё одевали в комнате, а потом – как музыка граммофона переместила их в чудесное местечко с бумажными украшениями и лампочками, освещающими маленькое деревце в горшочке. Когда воспоминание растворилось, Браха снова обнаружила себя в «Верхнем ателье», обслуживая нацистов.
«Мы в первую же секунду поняли – мы должны быть вместе», – Рудольф Хёсс.
Свадьба дяди Брахи сильно отличалась от церемонии бракосочетания, проведенной в Германии 17 августа 1929 года на ферме в Померании, в часе езды к югу от Балтийского моря. Годами позже эта невеста сильно повлияет на жизнь Брахи, хотя даже не узнает ее имени.
В брак вступал бывший военизированный наемник по имени Рудольф Хёсс. Вскоре после выхода из тюремного заключения – он отбывал срок за убийство – Хёсс сыграл свадьбу с Эрной Мартой Хедвигой Хенсель (все звали ее Хедвигой), которой тогда был 21 год.
«Мы поженились, как только появилась возможность, чтобы поскорее начать непростую совместную жизнь», – так писал Рудольф в мемуарах[11]. Неловкости ситуации прибавляло то, что Хедвига уже была беременна первым ребенком, Клаусом, которого они зачали вскоре после знакомства.
Молодые познакомились через брата Хедвиги, Герхарда Фритца Хенселя, это была та самая любовь с первого взгляда: роман убежденных идеалистов, преданных молодому сообществу под названием Artman Bund, то есть «общество артаманов». Это было народное движение, его приверженцы жаждали простой жизни, построенной вокруг концептов экологии, фермерской работы и самодостаточности. Основным принципом было здоровое развитие тела и разума, под запретом находились алкоголь, никотин, и, что иронично для новобрачных, секс вне брака. Рудольф и Хедвига чувствовали себя как дома среди, как это обозначил Рудольф, «общества молодых патриотов», желающих вести естественный образ жизни[12].
Расовые теории народного движения прекрасно сочетались с идеей «крови и почвы» правых сторонников концепции Лебенсраума, разрекламированной в грандиозном манифесте Адольфа Гитлера «Майн кампф»: Германии надо расширить восточные границы, чтобы претворить в жизнь мечту об агрикультурном, расовом и индустриальном рае, доступном лишь тем, в чьих жилах текла чистая немецкая кровь.
Хедвига была преданна этим идеям не меньше мужа, ей не терпелось взяться за возделывание собственной земли, как только она будет им отведена. Но они были не простыми пассивными крестьянами. Рудольфа назначили артаманским региональным инспектором. Год спустя он – уже во второй раз – встретился с Генрихом Гиммлером. Они познакомились в 1921 году, когда Гиммлер еще был амбициозным студентом и изучал агрономию. Оба стали страстно преданными членами Национал-социалистической немецкой рабочей партии Гитлера. Они обсуждали проблемы Германии. Гиммлер считал, что единственным ответом на городскую безнравственность и расовое ослабление может быть лишь завоевание новых территорий на востоке[13]. Дальнейшее сотрудничество Хёсса с Гиммлером повлекло за собой боль и страдания миллионов евреев.
Тем временем в Братиславе, казалось бы, вдалеке от амбиций артаманов и нацистов, евреи вели привычный образ жизни до 1930-х годов. На свадьбы и праздники собирались огромными семьями – отличная возможность пообщаться с теми родственниками, которые живут далеко, и познакомиться с мириадами новых. Внутрисемейные связи были довольно сложными. Все каким-то образом были друг с другом связаны. И, что немаловажно, всем это казалось нормальным. Поэтому, когда старший брат Ирены, Лаци Рейхенберг, женился на Туруле Фукс – ее также звали Турулкой. Вполне ожидаемо, что ни у Ирены, ни у Брахи не возникло никаких сомнений, только радость за молодоженов.
Но никто и представить не мог, насколько значительной окажется эта связь.
У Турулки Фукс была сестра по имени Марта.
Умная и способная Марта Фукс была всего на четыре года старше Ирены и Брахи, но эти четыре года в их глазах делали ее уже взрослой по сравнению с ними[14]. Семья Марты происходила из Мошонмадьяровара, который теперь является частью Венгрии. Ее мать звали Розой Шнейдер, отца – Дезидером Фуксом, Дежё по-венгерски. Великая война еще даже не близилась к завершению, когда Марта родилась – 1 июня 1918 года. Роза с Дезидером переехали в Пезинок – деревню, которая находилась достаточно близко к Братиславе, чтобы Марта могла посещать местное училище, где изучала искусство[15]. Закончив школу, Марта пошла в портнихи, пройдя обучение у А. Фишгрундовой с сентября 1932 года по октябрь 1934 года, после чего проработала в Братиславе вплоть до депортации в 1942 году.
8 июля 1934 года дедушка с бабушкой Марты, Шнейдеры, праздновали пятидесятую годовщину свадьбы в Мошонмадьяроваре. Марта с сестрами и родителями тоже присутствовали на празднике.
В 1934 году Марта была в Братиславе, заканчивала двухгодовые швейные курсы. В том же 1934 году Рудольф Хёсс вступил в СС. Совсем другое карьерное продвижение.
После многих раздумий и поисков себя он пришел к выводу, что мечту о земледельческой идиллии с артаманами придется сдвинуть на второй план. Гиммлер убедил его, что его таланты лучше применить на более масштабной арене, продвигая цели национал-социализма. Рудольф принял первую позицию в концлагере Дахау, недалеко от Мюнхена. Его задачей якобы было «переобразование» тех, кто угрожал новому нацистскому режиму.
Его жена Хедвига безропотно перебралась в дом для эсэсовских семей за границей лагеря с тремя маленькими детьми – Клаусом, Гайдетраутом и Инге-Бригиттой. Несмотря на переворот, политически Хедвига оставалась преданной национал-социалистическим идеям, поэтому ничего против новой работы мужа не имела. Он ведь всего лишь работал охранником «врагов народа». Перед рождением следующего ребенка, Ханса-Юргена, Хедвига попросила сделать кесарево сечение, чтобы долгие роды не помешали ей послушать важную майскую речь Гитлера в Берлине[16].
В 1934 году Браха Беркович была далека от политической ситуации в Берлине, даже от разговоров об этом в Братиславе. Как-то во время Рош ха-Шана она заболела. Диагноз – туберкулез. Ее перевели в новый санаторий для больных туберкулезом в Вышних Хагах, в Высоких Татрах. Она провела там два долгих года, вдали от родных. За это время она узнала много нового о мире. Она выучила чешский, привыкла есть некошерную еду, даже получила первый в жизни подарок на Рождество – чудесное новое платье. Она любовалась светящейся зеленой елкой, установленной в санатории.
Несмотря на этот новый опыт, Браха по-прежнему мало знала о мире. На чердаке санатория она нашла игрушки и одежду, оставленные прежними пациентами, и решила отправить это родственникам в Братиславу. Она взяла в охапку, что смогла, – туда попали йо-йо и плюшевый мишка с дыркой в животе – и отправилась в местное почтовое отделение, уверенная, что каким-то образом посылка прибудет в пункт назначения. Сотрудник отделения заботливо все упаковал и адресовал посылку.
Из-за проведенного в санатории времени, по возвращении в Братиславу, Браха на год отстала от Ирены и Рене. Все девочки продолжили учиться, готовясь к взрослой жизни и работе. Из-за финансовых трудностей многим детям с Еврейской улицы приходилось бросать школу в 14 лет и обучаться какому-то мастерству. Работы делились по половому признаку. Девочки, как правило, становились секретаршами или в той или иной форме работали с текстилем, зарабатывая, чтобы содержать себя до свадьбы и рождения собственных детей.
Ирена поступила в коммерческий колледж, которым управляли карпатские немцы. Рене проходила курсы стенографии и бухгалтерии. Сначала Браха пошла на секретарские курсы в Католической школе Нотр-Дам. Поскольку Браха, согласно грубым расовым стереотипам, набирающим популярность, «выглядела как христианка» на школьном фото 1938 года, сделанном в честь выдачи дипломов, ее поместили в самый центр. Однако внешний вид никак не мог уберечь ее от распространяющихся предрассудков и приближающейся сегрегации в Европе.
Уже будучи подростками, девочки начали осознавать, какая напряженная атмосфера воцарялась дома и за границей. Нацистская антиеврейская идеология Германии подлила масла в огонь – в Чехословакии и так нарастали антисемитские настроения. Нацисты укрепляли свою власть, новости по радио становились все мрачнее. Газета Prager Tagblatt публиковала последние международные новости. Как реагировать на эти новости – уже вопрос.
Могли ли еврейские семьи позволить себе бездействие и надеяться, что уровень жестокости по крайней мере не будет расти? Задуматься об отъезде из города и поиске убежища – это паника или разумный ход? Более того, может, стоит задуматься об отъезде из Европы, совершить алию[17] и проделать путь в Палестину?
Ирена и Браха присоединились к сионистским молодежным группам. Отчасти – ради веселья и новых знакомых; мальчики с девочками начинали дружить, дружба иногда перерастала в нечто большее. У такого общения также была высокая цель: подготовка к работе в кибуце. Браха с Иреной состояли в сообществе «Молодая гвардия». Также Ирена принадлежала к левой группе «Якорь», члены которой планировали эмигрировать в Палестину в 1938 году и работать в кибуце. Болезнь и внезапная смерть матери в том же году, вкупе с нехваткой денег на билеты, помешали исполнению ее планов.
Браха также присоединилась к группе «Мизрахи». Именно на одной из встреч мизрахим Браха завела новую дружбу. Еще одна ниточка в паутине, где вскоре сплелись бесчисленные жизни. Она подружилась с милой девушкой по имени Шошана Шторх.
Семья Шошаны приехала из Кежмарока, города на востоке Словакии. Хоть город и находился в Татрах, вдалеке от больших городов, как Братислава и Прага, в Кежмароке все же была заметна некая элегантность. Благодаря рядам липовых деревьев улочки с магазинами походили скорее на бульвары, чем на простые дороги; каменные арки отбрасывали тени на мощеные аллеи, ведущие к красивым дворикам и старым колодцам[18].
Дом Шторхов находился у одного из колодцев. Летом можно было играть на участке перед домом. Зимой дом согревал семейный очаг – большая печь с керамической облицовкой. Рядом с домом был сарай, где часто бегали крысы, поэтому при входе надо было громко хлопать. В учебные дни все семь детей Шторхов рассаживались на лестнице, смеялись и шутили: Дора, Гуня, Тауба, Ривка, Авраам, Адольф, Нафтали и Шошана. Часто были проблемы с деньгами, но благодаря дедушкиной помощи дети никогда не оставались без обуви, а в подвале всегда были запасы на зиму, в том числе мешки угля и картофеля.
Сама Шошана бежала из Чехословакии в Палестину, пока была такая возможность, как и ее родители, и некоторые братья и сестры. Но ее старшая сестра Гермина – также известная как Гуня – не смогла выбраться из Европы; ей предстояло объединить усилия с Брахой, Иреной и Мартой.
«Тогда я и представить не могла, насколько важным окажется мой выбор профессии», – Гуня Фолькман, урожд. Шторх.
Гуня родилась 5 октября 1908 года. В том же году родилась Хедвига Хенсель-Хёсс[19]. Шить ее научила мама, Ципора. Особенно хорошо Ципоре давалась вышивка, которую все невесты жаждали себе в приданое. Будучи замужем за мужчиной с ограниченными финансами, бабушка Гуни была вынуждена продать свое приданое, чтобы прокормить семью. Дома же Гуню научили пользоваться швейной машинкой.
Регистрационная карточка Гуни из концлагеря за 1943 год содержит ее параметры: рост – 165 см, карие глаза, каштановые волосы. Нос – прямой. Стройная, круглое лицо, средние по размеру уши. Никаких особых примет, криминальное прошлое отсутствует[20]. Конечно, такое описание ничего не говорит о ее, бесспорно, горячем характере. Она была волевой девушкой, наделенной щедростью и состраданием.
Такой характер не давал Гуне просто заниматься школьными делами. Она хотела стать швеей. Чтобы стать профессиональной портнихой, нужны были стойкость, страстность и годы тренировок. Занятие не для мечтательниц и дилетанток. Сначала надо было усвоить основы, а потом уже браться за развитие своего таланта. Гуня записалась в ученицы к лучшей портнихе в Кежмароке. Где же еще обучаться этому мастерству? Целый год она подбирала булавки, убиралась в мастерской, бегала по делам, параллельно тихо наблюдая и запоминая, как опытные швеи превращают ткань в одежду.
Выкройка, вырезка, строчка, глажка, примерка, финальные штрихи… на каждой стадии требовались особые навыки, и Гуня была намерена их у себя развить. У нее хватало забот, несмотря на то, что она была всего лишь ученицей. Дома она заглатывала ужин и усаживалась работать за мамину швейную машинку Bobbin чуть ли не до утра, чиня и делая новую одежду для семьи и друзей. За следующие два года в кежмарокском салоне она набралась достаточно опыта, чтобы ее взяли в известную швейную школу за рубежом – следующий шаг в профессиональном развитии. Ее ждала типичная жизнь проходящей обучение швеи: 10–12 часов работы в темном и душном ателье, шесть дней в неделю. Гуня была к этому готова.
Пока артаманы и национал-социалисты в Германии обсуждали продвижение на восток для достижения их политических идеалов, в конце 1920-х годов Гуня решила отправиться на запад, чтобы продолжить обучение швейному делу в Лейпциге.
Подростками ни Ирена, ни Браха, ни Рене не чувствовали такого же рвения к делу, как Гуня, когда была в их возрасте. Никто из них не думал пойти в портнихи. По крайней мере изначально. Каждая хотела закончить выбранные профессиональные курсы. Казалось, это была подвластная им сфера жизни, какой бы ни была ситуация за пределами Чехословакии, где Адольф Гитлер продолжал подпитывать ненависть к евреям и усиливать требования относительно усиления немецкого права.
В 1938 году стало до боли ясно – линии на картах совершенно не спасут от экспансионистских амбиций нацистов. Гитлер потребовал власти над Судетской областью в Чехословакии, утверждая, что необходимо защитить живущих там людей немецкого происхождения. В надежде смягчить иначе очевидный конфликт, европейские державы встретились в Мюнхене, чтобы обсудить этот вопрос. Интересы Чехословакии на конференции никто не представлял, страна не могла выразить свою позицию касательно аннексии Судетской области. Это было в сентябре.
В ноябре часть территории страны была передана Венгрии и Польше. Браха почувствовала это на себе. Ее семья вернулась в Чепу в 1938 году. Когда Венгрия оккупировала этот регион, семья снова собрала чемоданы и незаконно пересекла границу, чтобы вернуться в Братиславу. Это было зловещее предзнаменование будущих перемещений.
В марте 1939 года Богемия и Моравия перешли во власть Германии. Словакия превратилась в фашистское государство-марионетку, власть которого находилась в руках правых антисемитов. Чехословакия прекратила свое существование.
Из Кежмарока, родного города Гуни, евреи уезжали по собственному желанию, или их отъезды «поощрялись». Как-то еврейский мальчик, ученик, пришел в свою школу в Кежмароке и увидел на доске надпись: Wir sind judenrein[21]. Старые одноклассники стали расовыми врагами[22].
В Братиславе в 1939 году Ирена тоже пришла в свою школу, как обычно. Она добралась до привычной классной комнаты с друзьями и приготовилась к занятиям. Учительница вошла и безо всяких предупреждений объявила:
– Нельзя, чтобы немецкие дети сидели в одном классе с евреями. Все евреи – на выход.
Ирена и другие девочки собрали книги и ушли. Их подруги нееврейки ничего не сказали, ничего не сделали.
– Они же были такие хорошие, – сказала Ирена, пораженная их пассивностью. – Я не могу на них пожаловаться[23].
Детство кончилось.