«БОЛЬШОЙ ДЫМ»
Плавание шло спокойно, скучно даже. Шхуна обогнула угрюмые скалистые берега Мурмана, слева по борту потянулась суровая земля фьордов. Порою ветер отчаянно свежел, и холодная свинцовая зыбь вскипала барашками, предвещая бурю, однако мрачные знамения так и не исполнились. А после, когда «Одинокая звезда» спустилась ближе к южным широтам, команда и вовсе забыла о знобком дыхании студёных морей – близились английские берега.
Фёдора океан успокаивал, приводя в равновесие «зыбкого сердца весы». Все предки, считай, с морем дружны были – варяги, новгородцы, ушкуйники‑безобразники, передавшие Чуге свой буйный нрав. Ещё дед Фёдора успел‑таки волны на подлинной лодье побороздить – крепкой, ладной посудинке о трёх мачтах, пока вовсе поморов не прижали. А море осталось – холодное, суровое, жестокое. И в лад ему крепчал дух гордых наследников Господина Великого Новгорода. Одни, как Ломоносов, свою тропу в науках торили, другие, как купцы Строгановы, великого богатства и чести добивались, в графы выходили, а третьи, как Чуга, на чужбину подавались, счастья искать…
Отстояв своё у штурвала, помор примостился на полубаке, удобно устроившись на бухте манильского троса. Натянутый стаксель19 прикрывал его, как зонтиком, а вытянутый вперёд бушприт словно грозил горизонту, повторяя мерные качания шхуны, чей нос валко проседал, вспенивая расходившиеся буруны, и вздыбливался снова.
Океан расходился во все стороны, покатые валы плавно вздымались и опадали – Атлантика словно дышала, свободно и шумно, разнося извечные запахи соли и йода. Пугливую душу страшил распахивавшийся простор, а вот помора наполнял трудно передаваемым ощущением бескрайности зримого мира. Где ещё на белом свете сыщешь такую же неохватность пространства и огромное, необозримое небо над головой? Разве что в степи, но там иное. Когда травы колышутся вокруг, клонясь широкими разливами под вольным ветром, то, будь ты конный али пеший, всё одно в уме держишь понятие – земля под ногами. Суша. Твердь.
А в море, хошь не хошь, смиряешься с мыслью о том, что под тонкой скорлупкой днища корабля – бездна, тёмная, солёная пучина, невесть каких гадов и чудищ скрывающая…
Под фока‑гик, поскрипывавший на ветру, поднырнул Флэган, удерживая рукой свою шляпу, и дружески, по‑свойски улыбнулся помору.
– Привет, – сказал он, усаживаясь рядом на выщербленную ступеньку трапа.
– Здорово, – буркнул Фёдор, не привыкший к бесцеремонности американцев. Хрен поймёшь, что у них шло от ощущения внутренней свободы, а что от агрессивного желания выставить свою независимость напоказ. Гражданин США словно бросал вызов всему свету: «А ну‑ка, отними у меня волю! Попробуй только!»
Усмехнувшись, Чуга метнул взгляд на трепыхавшийся флаг, полосатый как матрас, краплённый тридцатью шестью звёздочками.20 Уж больно много воли взяли…
– Слышь? – сказал он. – Объясни мне одну вещь…
– Хоть две! – ухмыльнулся Бойд.
– Что это такое – Запад ваш? Марьяна его по‑разному кличет – то Дальним, то Диким…
– Марьяна? – хохотнул Флэган. – Ну ты даёшь! – Сбив на затылок свою широкополую шляпу, он вздохнул и проговорил с мечтательностью в голосе: – Запад, амиго,21 есть земля обетованная… Нью‑Йорк – это Восток, там всё чинно‑благородно, мелкие людишки, мелкие страстишки. Даже банды нью‑йоркские – мелочь пузатая, распоясавшаяся шпана. Надо отъехать за тысячу миль на закат, хотя бы до Миссисипи – это большая река, вроде вашей Волги, – потом пересечь прерии, а когда увидишь Скалистые горы, сразу поймёшь, что попал на Запад – на Запад с большой буквы!
Помолчав с минуту, Бойд снова вздохнул.
– Эх, Теодор, – сказал он с тоскою. – Знал бы ты, как там здорово! На Западе жгучие пустыни и глубочайшие ущелья, высокие горы и тёмные леса. Там в любую секунду можно схлопотать пулю или стрелу… Бывало, я подыхал от жажды, полз, подстреленный скотокрадом, и проклинал свою дурь, заманившую меня в сторону от больших городов. И что? Я гулял по Парижу и Петербургу, каждый день принимал ванну, пил шампанское и заедал устрицами… Но знаешь, чего мне тогда хотелось больше всего? Телятины с бобами! Да чтобы их приготовили на костре из веточек пахучего креозотового кустарничка, и чтобы рядом булькал кофейник, а вокруг ночь, далеко‑далеко койот воет, рядышком лошади травку щиплют…
Чуга покачал головой.
– Не поверю, что людей тянет туда запах кофе, – проворчал он.
Флэган хмыкнул.
– Ясное дело! Люди, они и есть люди, на Запад их манит золото. Только оно там разное…
– Как это?
– А ты когда‑нибудь добывал золотишко?
– Приходилось. Мыл в Сибири.
– О, Сибирь! Стало быть, имеешь понятие, как блестит рыжий металл. Вот и бежит народ на этот блеск! Кто‑то богатеет, деньгами швыряется, а девять из десяти остаются ни с чем. Горбатятся, жилы рвут, поживой для стервятников делаются… А есть и другое золото на Западе, оно из земли растёт.
– Врёшь небось, – нахмурился Фёдор.
Бойд захихикал.
– Не‑е! Трава это, понял? Уж такая расчудесная, что скот на ней весь год кормится. Засыхает та муравка на корню, и коровы её из‑под снега добывают. Так и хрумкают всю зиму, пока зелёная не взойдёт. Богатые ранчеро держат по пять, по шесть, даже по десять тысяч голов скота. Во как!
Чуга подумал.
– Я бы лучше так, – сказал он рассудительно, – на ранчо. И штоб коровки…
– Ха! Я бы тоже.
Помолчав немного, Фёдор осторожно спросил:
– А ты хорошо стреляешь?
Флэган внимательно посмотрел на него.
– Плохие стрелки долго не живут, – сказал он, криво усмехаясь. – Хотя куда мне до Клэя Эллисона или Дикого Билла Хикока!22 Эти одной пулей делают на голове пробор, а двумя другими подравнивают волосы за ушами. Да и чёрт с ними, я за славой ганфайтера23 не гонюсь – уж больно худая она и беспокойная. Ведь каждый сопляк, скопивший на «кольт», но не наживший мозгов, мечтает сразиться с тобой, лишь бы доказать, какой он крутой! А чего ты спрашиваешь?
– Да говорят, у вас в Америке все палят с утра до вечера, только успевай перезаряжать…
Бойд весело рассмеялся.
– Правда‑правда! Любим мы это дело!
– Научи этому делу и меня. С винтовкой‑то я справлюсь, однако с пистолем не «дружу», особливо в вашей манере – навскидку. Научишь?
Флэган построжел.
– А чего ж, – пожал он плечами, – можно. На‑ка, примерь!
Расстегнув пряжку оружейного пояса с патронташем и кобурами из чёрной кожи, Бойд протянул его Фёдору. Достав из кобуры «ремингтон‑нэви» 36‑го калибра,24 он опорожнил барабан, высыпав патроны на ладонь, и сунул револьвер обратно.
– Надевай!
Опоясавшись, Чуга глянул на «учителя». Тот покачал головой.
– Не пойдёт. У тебя кобура висит слишком низко – на всю длину руки. Лучше так, – поправил Бойд пояс на Фёдоре, – чуть ниже бедренного сустава. Понял? Чтобы рукоятка примерно здесь была – посередине между локтем и запястьем свободно опущенной руки. Видишь?
– И чего теперь?
– А теперь выхватывай!
Помор опустил ладонь на рукоятку и вынул оружие из кобуры.
– Не годится! – замотал головой Флэган. – Пока ты так будешь револьвер тащить, тебя всего свинцом нашпигуют. Я ж говорю – выхватывай! В поединке выигрывает тот, кто быстрее. Вернее… Хм. Тут сложно. Скорость, конечно, важна, но что с неё проку, если ты выстрелил первым – и промахнулся? Или чуток задел пулей противника? А тот, хоть и не так быстр, как ты, но стреляет наверняка? И конец тебе…
Критически оглядев Фёдора, он велел:
– Ну‑ка, выпрямись! Стой свободно, как тебе удобно, понял? Конечно, если пригнёшься, попасть в тебя будет сложнее, так ведь и ты будешь весь как скованный, чуть что – пошатнёшься, оступишься… Расслабься! Пусть рука скользит к рукоятке, будто сама по себе. Большой палец опускай на курок… взводи его… указательный мя‑ягко, не‑ежно ложится на спусковой крючок… Как выхватишь, руку не вытягивай, как аристократ на дуэли. Упрись локтем в бедро, но не целься – просто направь дуло в корпус противнику, как будто пальцем показываешь, и стреляй!
Фёдор выхватил, как учили. Сухо щёлкнул боёк.
– Во! Совсем другое дело! А прицел можно менять, слегка сдвигая левую ногу… Ты, главное, не пугай стволом и не играйся. А то есть такие – воображают из себя невесть что, пыжатся, бахвалятся, крутят револьвер на пальце… Так и доиграться можно, ведь у спускового крючка нет, считай, свободного хода. Крутанет такой стрелок свою пушку – и себе же в животе дырку провертит… Ну что? Занимайся!
И Чуга взялся заучивать свой первый урок.
Ранним утром «Одинокая звезда» отшвартовалась у лондонской пристани. Таможенники в синих мундирах покрутились и отбыли, а докеры в изгвазданных робах принялись за разгрузку.
Марион, под охраной Флэгана, отправилась в город. Корабельный кок – Лысый Хиггинс – примерял старенький цилиндр. Тоже, видать, намылился гульнуть. Один Мануэль не покидал каюты, накачиваясь ирландским виски.
Заняв бритву у хозяйственного Зебони, Чуга сбрил бородку и усы, а после приложил к саднившей коже горячее полотенце, смоченное в кипятке. Хорошо!
Он глянул на себя в облупленное зеркальце. Безбородое лицо выглядело непривычно – лишившись кудреватой растительности, оно стало твёрже и как‑то мужественней, что ли.
Усмехнувшись, Фёдор обошёл надстройку и выплеснул в Темзу мыльную воду из тазика. Сощурившись, он огляделся.
Лондон его не впечатлил. Это был самый большой город на белом свете, но уж больно мрачно выглядела столица Британской империи – тёмной, серой, закопченной. Из сотен труб непрестанно валил дым, мешаясь с извечным туманом, оседая копотью, сеясь с грязным моросящим дождиком. По реке сплавлялись баржи, шлёпали колёсами пароходы, медленно, словно заторможенно проплывали редкие парусники – замызганные посудины, побеждённые углём и сталью.
И шумы над Темзой расходились машинные – свистел пар, лязгали цеплявшиеся шестерни, громыхали цепи и сочленения. Неожиданно Чуге послышался торопливый говорок Сайласа Монагана:
– Да всё нормально, Хэт! Просто Мануэль, свинья такая, запил, а мне нужен верный человек!
– Отметелить кого?
– Нет. Ты про князя слыхал?
– Какого ещё князя? – не дошло до Хэта.
– Ну князя! Как тебе ещё объяснить? На нашей лоханке ихнее сиятельство25 собралось махнуть в Америку! Понял?
– А чего на нашей? Садился бы на пароход…
– Так он же не просто так, а с инкогнитом!
– С кем, с кем?
– При чём тут «с кем»? – раздражённо проговорил Монаган, теряя терпение. – Это так говорят, когда кто‑то путешествует тайно, чтобы его не увидел никто. Понял?
– А‑а…
– Он уже заплатил мастеру26 сто долларов. Представляешь, что у него в багаже?!
– А‑а! – простодушно обрадовался Хэт. – Донести помочь? Так это я завсегда!
– Тогда приоденься. Князь всё‑таки…
– А… то дело, ну… – Монаган‑матрос постучал каблуком по палубе. – Что, отменяется?
– Тише ты! – цыкнул Монаган – помощник капитана. – Всё остаётся в силе. Как в море выйдем, тогда… Ну всё! Давай переодевайся по‑быстрому…
Фёдор послушал торопливый топоток Сайласа и увесистые шаги Хэта, основательного парня «от сохи».
Интересно, подумал Чуга, что эти прощелыги затеяли? Сам он не испытывал особого страху. Весь тот сброд, с которым Фёдор делил кубрик, представлялся ему мелкой шпаной, по‑настоящему опасные люди не топтали палубу «Одинокой звезды».
– Тео! – послышался сиплый голос Вэнкаутера. – Ты где?
– Тут я, сэр, – откликнулся помор.
Шкипер обрядился в клетчатый костюм из джерси, со складками, не разгладившимися от долгого лежания в сундуке.27 Было заметно, что Фокс изрядно выпил, оттого походка его стала шаткой, лицо обрюзгло, обвисло, отекло, а в покрасневших глазах задержалось тоскующее выражение брошенной собаки.
– Побрился? – буркнул капитан. – Эт пра‑льно… Поехали со мной, поможешь. Не доверяю я Саю…
Нахлобучив картуз, Чуга сказал:
– Я готов.
– Пошли… – сделал широкий жест Вэнкаутер.
Они спустились на причал, где уже стоял кэб – элегантный двухколёсный «хэнсом», запряжённый гнедой лошадью. Кэбмен в сером плаще и котелке расположился за коляской, натягивая вожжи поверх открытой кабинки. Ещё один кэб уже отъехал и разворачивался. Фёдор узнал пассажиров – это были Сайлас и Хэт.
– Залезай, – сказал шкипер и прикрикнул: – Чаринг‑Кросс!
– Да, сэр, – ответил «кэбби», понукая лошадь.
Поплутав по лабиринту тесных улочек, мастерских, складов, повозка миновала довольно опрятную улицу, обставленную фахверковыми домами в елизаветинском стиле, и выкатилась на людный Стрэнд.28
Здесь было шумно. Цокот копыт по брусчатке и грохот железных ободьев заглушали говор нарядной толпы, кроме разве что осипших голосов пирожников, расхваливавших свой товар. Удерживая корзину на голове и вовсю трезвоня колокольчиком, торгаши разносили пирожки с мясом, ревенем, вишнею, яблоками, пышки, булочки из Челси – с корицей, лимонной цедрой и смородиной. Мальчишки, встречая пирожников, мяукали и гавкали, но те лишь добродушно отмахивались, предлагая сыграть в орлянку. Покупатель подбрасывал пенни29 – и тут уж кому как повезёт. Выигрывал торговец – забирал пенс себе. Проигрывал – отдавал пирожок бесплатно.
Тут же в толпе бродили лоточники, чьи куртки и брюки были припорошены мукой, – эти продавали чёрствый хлеб. Публика, что побогаче, могла зайти в булочную, чтобы купить свежий, а вот работяги с Ист‑Сайда брали вчерашний – всё ж подешевле.
У дверей театров дежурили продавцы бутербродов с ветчиной. Готовые накормить желающих за полпенса, они носились с большими плоскими корзинами, полными сэндвичей, или катили перед собой тележки со снедью.
«Чего это я всё принюхиваюсь?» – нахмурился Чуга и вспомнил, что не успел позавтракать. Ну пенс на пирог с рыбой сыщется в его карманах…
– Будешь? – спросил Вэнкаутер, доставая из кармана плоскую фляжечку. – Ржаное!
Фёдор помотал головой.
– Ну как знаешь… – и шкипер хорошо приложился, выдохнул, занюхал рукавом, крякнул. – Ты, парень, как – женат?
– Был, – коротко ответил Чуга.
Облизнувшись и пряча фляжечку, Фокс кивнул.
– Вот и я попался в Евины сети… – сказал он. – Пенни её зовут. Пеннивелл Монаган.
Помор вопросительно глянул на капитана. Тот угрюмо кивнул.
– Сестрица она нашему Сайласу. Стерва, каких свет не видывал! Сколько раз я её бросал, а всё без толку. Тянет! Пять раз от неё уходил – и возвращался обратно… А жадна до чего! Чего скопил, этой… этой… отнёс, а ей всё мало! Стал контрабандой промышлять, в такое дерьмо вляпался, что… – Шкипер махнул рукой. – А по весне перегорел будто. Всё мне обрыдло, и подался я до Европы, лишь бы сучку эту не видеть подольше. Раньше‑то скучал, томился по ней, а как предложили мне фрахт до Архангельска, так я обрадовался даже. Вот жизнь…
Вперив мутный взгляд в лошадиный зад, Вэнкаутер смолк. Фёдор не знал, стоило ли ему высказываться, но шкипер сам положил конец его недолгим раздумьям.
– Приехали, – промычал он. – Вылазь.
Кэб остановился на углу Чаринг‑Кросс‑роуд, где стоял мрачного вида отель. Этажей в нём было много, а с виду тюрьма тюрьмой. «Хэнсом» помощника капитана уже стоял у парадного.
– Здесь, что ли? – удивился Хэт.
– А где? – несколько агрессивно спросил Сайлас. Приметив Чугу, он скривился.
– Ну‑у, князь всё‑таки… – растерянно пробормотал матрос. – Я думал, он в замке будет каком или во дворце…
– Раз уж решил за океан податься, – назидательно сказал помощник капитана, – стало быть, продал он свой замок! Понял?
– А‑а…
– Пошли, – буркнул Фокс.
Минуя дремлющего швейцара, моряки поднялись на третий этаж, попав в коридор, куда выходили двери номеров. Шипящие газовые факелы, поднятые бронзовыми конечностями статуй, плоховато освещали ковровую дорожку под ногами, атласные обои на стенах и двери из тёмного дерева. В конце коридора, под аркой фигурного окна, чах фикус в кадке.
– Тридцать восьмой апартамент, – объявил Вэнкаутер, пошатнувшись, и решительно постучал в дверь.
– Да‑да! – откликнулся молодой голос. – Войдите!
Сайлас моментально сорвал с головы мятую фуражку и первым переступил порог.
– Князь… э‑э… как вас там? – осведомился он.
Навстречу вошедшим шагнул парень лет двадцати пяти. На нём были клетчатые брюки в обтяжку, как у Фокса, и твидовый пиджак. Рыжеватые волосы и конопушки придавали нечто мальчишеское его породистому, холёному лицу, и тут не помогали ни пушистые бакенбарды, ни щёточка усов – солидности князю они не придавали, а пронзительные голубые глаза глядели живо и с юмором. Тонкие губы вроде бы и стремились поправить положение, сжимаясь в полоску, но ненадолго – приятная улыбка тотчас же размыкала их.
– Я… – вякнул Монаган, но шкипер властно отодвинул его.
– Меня зовут Вэнкаутер Фокс, – величественно отрекомендовался он, – я капитан шхуны «Одинокая звезда».
– Туренин,30 – представился князь, – Павел Андреевич. Это я с вами тогда договаривался?
Фокс кивнул так резко, что еле удержал равновесие.
– Когда отправляемся, капитан? – чопорно спросил Туренин.
– Как только изволите прибыть на борт, так сразу.
– Я готов!
Сай Монаган оглянулся в растерянности.
– А где же ваши вещи? – пролепетал он.
– Всё своё ношу с собой! – рассмеялся Павел, подхватывая кожаный саквояж.
Лицо Хэта вытянулось.
– И всё? Вы же этот… ну как граф!
Туренин вздёрнул голову.
– Рюриковичи мы, – надменно проговорил он. – Мои предки верой и правдой служили царям‑государям, но нынче от былого блеска остался лишь гордый герб. Имение пришлось продать, чтобы расплатиться с долгами, а я, как видите, собрался в поход за славой и богатством!
«Нормальный вроде парень, – подумал Чуга. – Не корчит из себя барина…»
Вэнкаутер отвесил шутовской поклон, и вся компания покинула княжеские апартаменты.
Когда многочисленная «свита» Туренина вернулась, Марион уже была на борту, красуясь в новой шляпке с Хай‑стрит.
– Представляете?! – кинулась она к Фёдору. – Мы встретили карету с самой королевой Викторией!
– Да неужто? – улыбнулся Чуга.
– Да‑да! – возбуждённо тараторила девушка. – А потом мы обедали в ресторане «Гэлант Эндивор», что на Кингз‑роуд в Челси. Подавали индюшку с орехами, и там ещё был очень вкусный сыр – «стильтон» называется…
Тут она заметила незнакомца и чопорно поклонилась.
– Позвольте вам представить Паула Андрэ… – развязно проговорил Сайлас и ухмыльнулся: – Как там дальше, князь?
– Павла Андреевича Туренина, – ровным голосом проговорил его сиятельство.
– Во‑во!
– Очень приятно, Павел Андреич, – церемонно сказала девушка, подавая руку. – Мисс Марион Дитишэм.
Князь непринуждённо коснулся губами изящных пальчиков.
– Просто Павел, – проговорил он со скользящей улыбкой, – этого достаточно.
– Ну довольно по палубе шаркать, – грубо сказал Сайлас. – Отчаливать пора! Хэт! Эфроим! Тэбби! – Глянув на Чугу, он рявкнул: – А ты чего стоишь?! Марш на корму!
Фёдор молча двинулся, куда сказано. Из каюты, где почивал Мануэль, накатывали сопение, стоны и причмокивания. Пьянь отсыпалась…
…К вечеру того же дня шхуна обогнула мыс Норт‑Форленд и проследовала в Дуврский пролив, который французы упорно именовали Па‑де‑Кале.