Он сказал: «Пойдём к горе». И вручил мне свиток.
Трубка его давно погасла, но он продолжал жевать мундштук, периодически гоняя в узких губах.
– Не открывай.
Выходило что-то вроде «не овывай». Я отпустил завиток бумаги.
– Почему?
– Не открывай, говорю, – «не овывай, ю».
Открыть следовало у подножия горы.
Он появился внезапно. С неба посыпал снег, мокрый, липкий, забивающийся под воротник и стекающий ледяными струями по спине. Снег напоминал навязчивых мух, вился, хрустел, не отмахнуться, не спрятаться. Я не любил зиму, с вьюгой с горы к поселению спускалось чудовище, поживиться. Прошлой зимой унесло мою сестру.
– Вынырнуло из темноты, – рассказал я, – мы кидались снежками, как дети. Тьюи такая меткая, она всегда попадает в голову или в глаз. Я оттирал очередной снежок, когда она закричала. Тоненько. Нежно даже. Я помню кровь на снегу и помню, как бежал. Везде снег, везде, и красные следы. Я не видел их, только силуэт, огромный, рогатый и хвост змеей. Я протянул руку, будто бы мог ухватиться за Тьюи. Руку что-то сильно дернуло, боли не было.
И вот.
Я показал кривые шрамы на запястье.
И тогда он сказал, что мы пойдём к горе, вдвоём.
В поселении его не замечали. Он пил пиво, пыхтел вонючим дымом, не снимал ни перед кем островерхой шляпы. Говорил мало, обрывисто и только тогда люди будто бы просыпались, рассеянно хмурились, разглядывали про, озирались по сторонам, призывая в свидетели хоть кого-нибудь. Стоило ему замолкнуть, как он тут же исчезал для них. Но не для меня.
– Как тебя зовут? – спросил в первую встречу. Он достал маленькую книжицу, погладил истёртую бурую кожу, пролистал.
– Пусть будет Марций.
Я старался не называть его по имени, мы никак к друг другу не обращались, хоть и провожали каждый вечер робкое зимнее солнце в сумерки, в ночь.
Я поправлял соскальзывающие ноги, отфыркивался от снежных мух, косился на рукоять меча, упирающуюся под рёбра.
– Держи крепко.
Он говорил и о мече, и о себе. Я ненавидел зиму всё больше.
– Боги обратились в чудовищ, когда люди перестали в них верить, – сказал я.
– Интересно говоришь, мне нравится. В чудовищ поверить легче. А страх кормит лучше благоговения.
– Что такое благоговение?
– Его ты испытаешь, когда дойдём.
Гора напомнила мне кашу из детства. Мама наполняла глубокую тарелку, каша высилась могучей, непоколебимой твердыней. Я покорялся ей, она мне никогда.
– Слишком, – прошептал я.
У подножия лежало озеро, лёд затянул водяную гладь узорным панцирем, гора смотрела в сверкающий доспех и в отражении выглядела больше, страшнее.
– Снег прекратился.
Чёрный небосвод впитал весь снег, вьюга бушевала на нем мерцающим танцем звёзд.
– Ждём.
Он загасил трубку, завернул в тряпицу, спрятал у груди. Снял шляпу, завернул острую верхушку, оставил сиротливо лежать у кромки ледяного озера, перевязал седые волосы тесемкой.
Чудовище выпрыгнуло из под земли. Набросилось на него, подмяло, бросило на лёд, ринулось следом. Он встал, отряхнулся, вытянул руку. Я отчаянно вынимал меч из ножен, руки падали безвольными плетьми, колени подкашивались.
Чудовище это или бог – в тот момент смыслы испарились, слова разбились об ужас, сковавший меня. Оно походило на волка и медведя, сквозь мех поблескивала голубая чешуя, длинный хвост украшали шипы, голову ветвистые оленьи рога. Оно дышало холодом и совсем не пахло. Живое должно источать запахи, приятные или мерзкие, какие-нибудь. Чудовище пахло разве что тьмой, отчаянием.
Огромная пасть распахнулась, с клыков капала льдистая слюна, чудище упало сверху, лязгнули челюсти. Я повалился на снег, выпустив из рук бесполезный меч.
Чудовище урчало, медленно поворачиваясь ко мне. Звёзды погасли. Лёд переливался, всполохи поднимались из глубины, разливались по поверхности, гасли и вспыхивали. Чудище сделало шаг, завыло. Брюхо его надулось, затрещало, оглушительный вой обрушился на гору. Я приподнял голову, чтобы встретить смерть лицом к лицу. Чёрная кровь брызнула на меня, я попробовал чудовище на вкус. И осознал благоговение.
– Вместе с обликом они утратили и разум.
Он вновь отряхивался, тряс руками, брезгливо морщась.
– Отдохнул?
Я кивнул не в силах ответить.
– Обернись.
Второе чудовище кинулось на меня. В желтых глазах горел огонь. Оно выползло отомстить. Я нашёл меч.
– Годишься, – смеялся он.
Зубы его спорили белизной с зимой. Он набивал трубку, шляпа бодро топорщилась в небеса
– Вытри меч.
Я отбросил оружие далеко и не собирался к нему прикасаться. Кровь второго чудовища оказалась красной. Она впитывалась в красный плащ, и в голубом свечении льда казалась жидким пламенем. Кудри отрасли, губы алели не угасшей ещё страстью, крылья носа заострились, залегли в уголках глаз морщины тревог и забот, но это была Тьюи. Кто-то глухо плакал в ночной тишине, совсем рядом, словно щекой к щеке со мной, отчего и мои щеки странно намокли, замёрзли, отяжелели.
– Вытри меч. Богам не чуждо человеческое. Ты мне подходишь. Ты выжил, остальные увы… увы… Свиток где?
– Здесь, – я достал из-за пояса измятый свиток, – пора?
Он кивнул. Свиток раскрылся сам собой.
– Калеб. Кто это?
– Теперь это ты. Встань, Калеб.
Я встал, с удивлением глянул на девушку, лежащую у ног. Бледная красота её волновала сердце.
– Как она столько прожила?
– Сильный дух.
– А с ними что, Марций?
Из горы выбежали крохотные меховые комки. Они водили хвостами по снегу, к матери подойти боялись.
– Малы пока. Ни к чему грех брать.
– Ни к чему…
Я подобрал меч, тщательно оттер рукавом, вернул в нужны.
– Свиток? – спросил он, влезая мне на спину.
Свиток написал «юг».
– Юг, – повторил я.
– Значит, на юг идём.
– Там будет дом?
– Отныне да.
Малыши подкрадывались к озеру.
– Интересно, как её звали? – спросил я, когда вершина горы перестала звать меня обратно. Утро разрезало горизонт, – Она мне будто бы знакома.
– Первая удача. Тебе встретится много богов. Я тебя научу всему, сынок, ведь для меня эта удача была последней.