Полозовка - читать онлайн

«Серебряная клятва». Екатерина Звонцова

«Обращенный к небу». Василий Ворон

«Пути волхвов». Анастасия Андрианова

«Кровь и серебро». Соня Рыбкина

«Год змея». Яна Лехчина

«Змеиное гнездо». Яна Лехчина

«Мертвое царство». Анастасия Андрианова

Корректор: В. Марьина

Выпускающий редактор: М. Илларионова

Неприятности начались, когда родная кафедра послала меня собирать фольклор в глухую деревню. Зимой. Вообще-то пасторальная жизнь в мои планы входила, но я собирался насладиться ею летом: посидеть вечерами на завалинке, всхрапнуть на сеновале, а коли захочется, так и сгонять на пруд за карасиками.

Не вышло. Сеновал и завалинка с карасиками полетели к чёрту, потому что однажды меня угораздило брякнуть при нашей завкафедрой о недописанной последней части научной работы, основанной исключительно на деревенских сказаниях, доживших до наших дней со времён докрещенских. «Ну что же, похвально, – отозвалась наша кафедральная мама и, смерив меня строгим взглядом поверх маленьких очков, добавила: – Только зачем же так долго ждать? Особой работы у вас сейчас нет, нагрузки тоже. Вот и отправляйтесь».

Отправляться не хотелось. Деревня, где я рассчитывал на практике полной ложкой почерпнуть материал для работы, находилась почти за две сотни километров от дома. Это если по прямой. И летом, когда загородная жизнь только радует и приносит исключительно положительные впечатления.

Но зимой…

Поскрипев зубами от досады на начальство, ситуацию и самого себя, я решил, что одному пропадать пропадом в заснеженной и забытой всеми деревне не годится, позвонил старому приятелю Диме – великому мастеру по части компьютерного железа – и принялся его уговаривать составить мне компанию, рассыпаясь про необходимый ему отдых, великолепную возможность этот отдых обеспечить и сменить декорации.

Убедил. На уговоры ушло два дня, обещание раздобыть Дмитрию Бáтьковичу пару шабашек и телефон одной моей фигуристой знакомой. Через пару дней мы мчались на моей «девятке» на северо-восток, ежели судить по Димкиному навигатору, в далёкую сторону, где находилась деревенька под смешным названием Полозовка.

Экипировались мы знатно. Это только в фильмах показывают, что интеллигенту для работы нужны только пара непрочитанных томов, блокнот для записи свежих впечатлений и запасные окуляры. У нас было не так. В машине кроме нас ехали два рюкзака со снедью, один с железками, спальные мешки и кой-чего для «сугреву» и настроения. На магазин в деревне, если он и был, мы надеяться не стали.

В поле примерно за семь километров до пункта назначения машина заглохла. Причём без видимой на то причины. Мы давно уже съехали с основной трассы, поэтому рассчитывать на водительскую выручку не приходилось. Подождав немного чуда в виде какого-нибудь «уазика», я покрутил головой и выругался – заковыристо и смачно, как и положено человеку, несколько лет положившему на алтарь филологических наук. Димон поскрёб макушку под вязаной шапкой и крякнул.

– Придётся идти в деревню за помощью, – вздохнул я и принялся потуже заматывать шарф.

– Ну уж нет. Я по сугробам пилить не желаю, – заявил Димон. – И потом, это ты у нас спец по малым деревенским народностям и способам их убалтывания, филолух как-никак, поэтому общий язык отыщешь запросто. А я пока в твоём «бентли» посижу. Лениво мне.

Отпустив несколько неласковых слов в адрес своей «ласточки», я заверил товарища, что кроме общего языка найду ещё и трактор, и затопал к Полозовке. Впрочем, слово «затопал» тут не подходит. Топают обычно по асфальту или по хорошо утоптанной грунтовке, а мне приходилось продираться по сугробам, коих было немало. «Ёлки зелёные! Да как бы я тут проехал!» – мелькнуло в голове.

Дорога в Полозовку погибла под толстым слоем снега окончательно и бесповоротно. До поздней весны. Ранней весной путь затопит липкой жижей, поэтому считать дорогу живой в этот сезон было тоже бессмысленно.

– Какой фольклор! – вырвалось у меня после очередной серии прыжков в снегу. – Вытащим машину и домой!!! А если эта мегера очковая хоть что-то попытается сказать, я ей такое устрою!..

Полозовку я заметил, когда уже совершенно промок, но не от снега, а от пота, который в тридцать три ручья стекал в меховые ботинки. Деревня оказалось даже меньше, чем мы рассчитывали – всего несколько домишек и сараев.

С единственным желанием – только бы тут можно было раздобыть трактор – я постучал в первые попавшиеся ворота. Со двора – ни звука, только собака залаяла где-то в стороне. Постучал ещё, сильнее. Покричал. Подождал, перевёл дыхание и только было собрался заорать что есть мочи, как дверь рядом с воротами отворилась, и прямо передо мной появилась низенькая бабулечка. Я далеко не богатырь, но мне аборигенка, закутанная в несколько слоёв одежды, поверх которой был намотан толстенный платок, доставала едва ли до плеча. Посчитав, что бабушка так долго не открывала, потому что была туга на ухо, я принялся громко объяснять, кто я и зачем мне нужен трактор. Всё время, пока говорил, бабка строго смотрела на меня маленькими глазками, а потом вдруг выдала:

– Чего разорался-то?

На миг я почему-то опешил. А зря. У бабушки оказалось всё в порядке не только с ушами, но и с головой:

– Ну, застрял, ну, человек тебя ждёт. Чего непонятного? Да и сам замёрз, поди. Да ты не стой, пошли, чаем напою, потом будешь дальше говорить.

Через пару минут я уже сидел на табурете в небольшой избушке. Под низким потолком помещались небольшая печка, стол под выцветшей скатертью, полка с кастрюлями, шкаф без одной створки и старый, советского производства телевизор, накрытый вышитой цветными петушками салфеткой. Бабулька суетилась у стола, шустро перемещаясь от печки к закопчённому чайнику мелкими шаркающими шажками. Остановилась только тогда, когда передо мной на столе образовались кружка с чаем, краюха чёрного хлеба с постным маслом и сахаром.

Я поднёс кружку к губам и глотнул. Горло обожгло так, что на глазах выступили слёзы. Но чувствуя, как по телу растекается тепло, я сделал ещё несколько глотков. От кружки пахло травами и сушёными ягодами. Да… такой заварки в магазине не встретишь. Наверняка из сборов, которые бабка по стенам развесила. Ишь сколько гербария насобирала.

«Это ж каждый цветок запомнить надо, чтоб не перепутать. А то придут недужные с простудой, а им слабительную травку по незнанию», – подумал я, уминая под чаёк горбушку. Напиток действительно согревал, и я так этому обрадовался, что не сразу заметил, что произошло что-то неладное.

Той избушки, где я находился, больше не было. Я по-прежнему сидел под низким потолком, только уже не на табурете, а на лавке, и за дощатым длинным столом. Плитка, совдеповский «ящик» и шкаф исчезли. Вместо них появились русская печь, крытый ковриками сундук, прялка и всякие лопаты с ухватами. На столе дышал жаром начищенный до блеска медный самовар. Позади послышались лёгкие шаги.

– Бабуль?

Чуть не пролив на себя чай, я резко обернулся, но увидел только пшеничную косу и ясные смешливые глаза на круглом лице. Неизвестно когда и как взявшаяся девонька метнулась в сени и пропала.

Соображал я секунд десять. Потом вскочил и только собрался выйти из-за стола, как нос к носу столкнулся с бородатым дедом, сверлившим меня недобрым взглядом из-под кустистых бровей.

«И этот пялится!» – только и успел я подумать, как незваный гость проскрежетал:

– Девочку нашу никак обидеть собираешься?

– Вы что?! – от возмущения я даже забыл удивиться неожиданно возникшему передо мной деду, хотя отметил про себя, что росту в старике было ещё меньше, чем в угощавшей меня бабульке, а вот одёжа была знатная: хоть и поношенный, но богатый тулуп, шапка поверх густых и почти не тронутых сединой волос, лапти. И длинный, красного цвета кушак, концы которого свисали до самого пола.

– А то, – мрачно изрёк дед. – Плохо тебе будет очень. Уж мы с Овинычем постараемся.

В окно стукнуло, потом стук раздался где-то в сенях, куда и умчалась девушка, что-то прошуршало у печки и, обернувшись, выдохнуло: «Постараемся».

Я так и сел. Сказать, что испугался – ничего не сказать. В трёх шагах находилось нечто неопрятное, лохматое, неряшливое и очень злобное, готовое кинуться на меня в любую секунду.

– Э-э-э… Просьба не злиться! Никто тут ничего плохого не хотел! И вообще…

– Да он и не злится. Пока, – заявил дедок и шустро забрался на лавку. – Замёрз просто в своём доме-овине. Там, коли не лето, студёно больно, вот и суров наш Овиныч без меры.

– Овиныч? Овинник то есть?

– Он самый.

Мне понадобилась пара секунд, чтобы вспомнить, кто такие овинники, или гуменники. На Руси издревле считали, что в каждой среде живёт свой дух-хозяин. В лесу – леший, дома – домовой, а вот в овинах обитают овинники – народец не особенно дикий, но со сложным характером. Иногда таким, что овинники бывают злее самого распоганого дикого духа, обитающего за тридевять земель и всеми кудыкиными горами.

Следом пришло прозрение: я сошёл с ума. От нелёгкой дороги по сугробам у меня точно помутился рассудок, если вместо хоть и захолустной, но настоящей деревни, куда я пришёл за помощью себе и бедному оставшемуся одному Димону, я вижу странные вещи и не менее странных существ.

– А что такое «Димон»? – поинтересовался устроившийся на лавке дед.

До меня дошло, что я разговаривал вслух.

– Товарищ. Вместе ехали.

– Зачем это?

– За фольк… Сказки слушать.

Что-то подсказало, что дед вряд ли бы понял, что такое машина, фольклор и кафедра, поэтому говорить я решил проще, без современных словечек. «Шут её знает, эту деревню, может, все они тут того».

– За сказками? Вот это да. Это дело, конечно, хорошее. Сам послушать люблю, да и знаю немало. Да только зачем тебе сказки? Ты, сразу видать, человек нездешний, занятой, поэтому вряд ли тебе будут интересны наши сказки. Ты лучше ответь, где ж твой товарищ?

– Да в снегу, семь километров… э-э-э… вёрст пять отсюда. Застряли, так он с телегой остался, а я сюда – за помощью.

Дед охнул, стащил шапку, затеребил бороду:

– А с кобылой что?

– Сдохла!

Бородатого как ветром с лавки сдуло. Забегал у стола, заплескал рукавами.

– Овиныч! Выручай, сосед, в беде ведь человек. Да и животина-то пострадала. Ты уж не откажи, сделай милость.

От печки донеслось недовольное и неразборчивое ворчание: видимо, гуменник отказывался высовывать нос из натопленной избушки и топать по сугробам. Тем более – выручать кого-то.

– Ну нельзя так!

То ли голос деда так подействовал на Овиныча, то ли действительно совесть проснулась – не дикий же дух лесной, с человеком рядом живёт, поэтому и жалость к нему иметь должен – но гуменник исчез. Буркнул что-то напоследок и как сквозь землю провалился.

У меня отвалилась челюсть.

– Ну? Так какие сказки тебе нужны, мил человек? Весяна!

Последнее дед крикнул куда-то в сени. Почти сразу же послышался дробный топоток, и прибежала та самая – с ясными васильковыми глазами. Тряхнула русой косой и с любопытством уставилась на меня.

– Чаю нам налей, – с девчушкой дед разговаривал куда ласковее, чем с непрошеным гостем. – Только без этих твоих штучек.

От чая, приготовленного девчушкой, тоже пахло травами, но к этому запаху примешивался стойких дух то ли реки, то ли болота. Закрыть глаза, так вообще лягушки мерещиться начнут. Да и заварка подозрительно походила на ряску: не тонула, как положено порядочным чаинкам, а плавала сверху.

– А что ты хотел? Кикимора – она кикимора и есть.

– Чего?!

Вообще-то после гуменника я думал, что удивляться больше нечему. Но как только дед назвал румяную – кровь с молоком – девушку кикиморой, глаза у меня точно стали размером с блюдца.

– А что тебя удивляет? – заботливо спросил старик, шумно отхлебнув пару раз. – Тоже, никак, впервые увидал?

– Впервые, – честно признал я. – Увидел впервые, но всю жизнь думал, что кикиморы – они страшные, худые и скрюченные…

– Так молодая ещё! – фыркнул дед. – А что до болота – так холодно сейчас. Сам поди поживи на льду – волком взвоешь. Правда, Весянка?

Присевшая было на лавку девушка кивнула и, озорно глянув на меня, опять ускакала в сени, откуда вновь послышался весёлый серебристый смешок.

– Так они ж, кикиморы, – проговорил я шёпотом, чтобы не услышала девушка, – плохие! На воде морочат, даже во дворах животину замучить могут, пакости всякие хозяевам строят.

Дед отставил от себя опустевшую кружку, чинно вытерся бородой и в упор уставился на меня:

– Ну, на это я тебе так скажу. Пакости строить, во дворе-избе хозяйничать так это я не дам. Моё это дело – порядки тут наводить. А что до «плохая-хорошая», так среди вас, людей, тоже всякие есть – и плохие, и так себе, и вообще позор рода человеческого. Точно так же и у нас. Ничем не отличаемся.

– Так вы тоже? Того…

– Домовой он, – глухо раздалось от двери, после того как она захлопнулась, запустив в избу порцию морозного воздуха.

Внутри у меня тоже похолодело. «Вот тебе и Полозовка! Вот тебе, бабушка, и фольклор!»

– Ты чай-то не плескай. И Весяну обидишь, и напиток хороший переведёшь. Хоть, конечно, не по-моему заварен, но с морозу знатно согревает, – с этими словами гость, закутанный в одёжу, словно из мха и меха шитую, отобрал у меня чашку и глотнул чаю.

Странное дело, но ступор, который был всего минуту назад, прошёл. Я с любопытством таращился на пришедшего, стараясь определить, кто это такой пожаловал. В принципе, долго стараться не пришлось. «Говорящий» наряд с головой выдавал лешего в самом что ни на есть расцвете лет. Чинно отвесив поклон деду, гость стряхнул с одёжи снег, устроился у печи прямо на полу и скинул обужу. Скоро запахло нестиранными онучами или что там лешие носят.

Домовой нахмурился и покачал головой:

– Ну, сколько ж тебе говорить, Лексей!

Тот, кого назвали Лексеем, проворно напялил лапти обратно и почему-то уставился на меня, как будто это я ему замечание сделал.

– Гость. За сказками, – ответил Домовой на незаданный вопрос.

– Угу, – буркнул леший. – Известно, за какими сказками ошивается. Я вот давеча троих таких «сказочников» из лесу выкинул. Деревья без спросу пилили. И ладно бы себе на избу, а то так – продавать собирались.

– Не-не, мы точно за сказками! – внутреннее чутьё подсказало, что с этим гостем шутки плохи. Каждый с детства знает, как леший в своих владениях народу нервы трепать умеет. Кругами водит, морочит голову так, что, если не выругаешься крепко, живым не уйдёшь.

– Так он тут не один?

Бахнула дверь, охнула Весяна. Лексея как сквозняком сдуло. Через пару минут в сенях послышался грохот, а потом в избе появился Димон под конвоем Овиныча. Правда, последний выглядел не столько злобно, сколько раздосадовано.

Димон еле держался на ногах, видимо, тоже, как и я, умаялся идти по сугробам. Но кроме этого невооружённым глазом было видно, что в запасе, прихваченном для «сугреву», одной посудинки уже точно нет.

Вскоре выяснилось, что Овиннику не пришлось топать за человеком к машине. Товарищ, посидев немного в дохлой и холодной «ласточке», решил сам двинуться в деревню, благо знал, в какой стороне она находилась. К Полозовке Димон вышел, уже шатаясь от спиртного и усталости. И встретился с Овинычем.

Гуменник, которого послали выручать «незнамо кого», был сильно не в духе. Димон, успевший проклясть меня, машину, фольклор и собственную мягкотелось, тоже, поэтому поругались они знатно. Правда, вдоволь отыграться Димону не дали. Гуменник, видимо, вспомнив, что он нежить и в злобном виде куда сильнее человека, Димона скрутил, оттащил в избу и передал лешему.

– Не трогайте его, – взмолился я, чувствуя себя кругом виноватым. – Друг это мой, вместе сюда ехали, вместе отсюда и отправимся.

– Как пить дать, – язвительно произнёс Овиныч.

– Цыть!

На миг в избе потемнело, только сверкнули огни в углах. Это дед показал, кто в доме хозяин, как и говорил: «Моё это дело порядки тут наводить!» Димон сполз по стенке вниз, но на пол не упал. Откуда ни возьмись под ним появилась лавка. Сама. По своему хотению.

– А теперь по порядку.

Последние слова относились ко мне. Пришлось рассказывать. С самого начала. И про кафедральную маму, кактус ей под подушку, и про свою работу, и про подготовку к поездке: «Почему именно сюда? Да вышло так. На самом деле любая деревня сгодилась, конечно, если бы там осталось то, что сейчас зовётся фольклором, а раньше – баснями, побасёнками и былинами, песнями и сказаниями. К тому же Полозовка ближе к дому».

Услышав слово «дом», дед хищно подобрался. Сверкнули любопытством внимательные, совсем не старые глаза.

– Дом, говоришь? А ну-ка, мил человек, поведай, что у тебя там за хоромы? Хороши ли? Просторны?

Любопытство выпирало из Домового, словно тесто из кадки. Дед даже забыл про нового гостя. Я – нет. Поэтому вместо того, чтобы отвечать на многочисленные вопросы, я выразительно уставился на хозяина. Намёк остался незамеченным. Тогда я кивнул в сторону Димона, вздохнул и выдал то, чего сам от себя не ожидал:

– Что же вы правила-то нарушаете?

Домовой вытаращил глаза. Практически одновременно с Овинычем и меховым-моховым Лексеем. В глубине избы охнула Весяна, словно уже вовсю сожалела о незваном госте, с которым её друзья-товарищи за неосторожные слова такое сотворят, что и в страшном сне не придумаешь.

– Какие правила? – наконец ожил, заморгал Домовой.

– А такие. Любой ребёнок знает, что сперва добра молодца надо… Что?

– Что?

Обитатели избы и её окрестностей смутились, но изо всех сил постарались придать себе отрешённый вид. Это было смешно, однако показывать этого я не стал и на полном серьёзе быстро добавил:

– Сперва надо накормить, напоить, в баньке попарить, а потом уже и спрашивать!

В избе стало тихо. Так тихо, что было слышно, как в подполье шуршат и суетятся мыши. Потом неожиданно громко икнул Димон, распространяя вокруг запах выпитого «энзэ». Кустистые брови деда сошлись к переносице, не предвещая ничего хорошего, огромные квадратные ладони гулко хлопнули по коленям, внушительные ноздри со свистом втянули пропитанный теплом и травами воздух, рот распахнулся… И тут дед принялся хохотать так, что по избе ходуном заходили не только ухваты и горшки, но и лавки.

– Ловко! – хозяин вытер расшитым рукавом выступившие слёзы и снова принялся покатываться со смеху, то и дело поглядывая на своих друзей. – Эка! Вот уж уел так уел, гость дорогой. Не ожидал!

Отсмеявшись – на это ушло несколько минут – Домовой ещё раз треснул себя по коленям и со словами «Пошли уже, уважим» пошёл к двери. Я двинулся следом, то и дело оглядываясь назад: оставлять Димона в такой компании мне было страшновато.

– Не боись, – дед то ли прочёл мои мысли, то ли догадался. – Ничего с твоим товарищем не сделается. Лексей с Овинычем и разденут, и уложат, потому как в баню ему сейчас нельзя. От жары да от пара нетрезвому человеку плохо бывает. Банник хоть и ближе всех к людям живёт, а всё же пьяных на дух не переносит: так пошутит, что потом несколько месяцев ожоги лечить придётся. И это в лучшем случае.

– А в худшем? – спросил я.

Дед приостановился, посмотрел на меня, как на мальца несмышлёного, и хмыкнул:

– Хоронить.

Последнее слово упало, словно хороший камень, – гулко и веско, напрочь отбило у меня всякое желание задавать вопросы. Так мы молча и шагали. Впрочем, шагать пришлось недолго. Баня – небольшая, сложенная из тёмных брёвен – оказалась недалеко, на краю нехоженого белого лоскута, обнесённого косыми кольями. «Огород, наверное», – решил я, и, как оказалось, правильно.

За пару-тройку шагов до бани дед остановился.

– Нехорошо без предупреждения, – ответ Домового опередил мой так и не прозвучавший вопрос.

– А разве о нашем приезде не знают? – я с улыбкой кивнул в сторону бани.

– Может, и знают, – серьёзно ответствовал дед, – но предупредить всё равно надо. Доброе слово, как говорится, и кошке приятно, а Баннику – тем более.

Не успел Домовой договорить, как дверь бани открылась, и на пороге показался худой дядька в длинной, почти до самых пят, рубахе. Поверх выбеленного полотна лежала тощенькая светлая бородёнка, придавая своему хозяину странноватый вид, потому как совершенно не стыковалась со смуглой кожей и такими же тёмными маленькими глазами.

Пока я, глядя на явившего себя Банника, пытался приставить на место отвисшую челюсть, эти самые тёмные глазки буравили меня, видимо, пытаясь не только разглядеть, но и запомнить минимум на веки вечные. Во взгляде хозяина бани явно читалось неприязнь к незнакомому человеку, но, явно уважая Домового, открывать рот и что-либо говорить Банник не спешил.

– Доброго здоровья, лёгкого духа, – чинно проговорил Домовой и указал на меня рукой: – Сделай милость, уважь, попарь дорогого гостя.

Банник стрельнул глазками в сторону деда, потом опять перевёл взгляд на меня. Засопел. Прищурился.

– Ходят тут всякие, ходят, – пробормотал он, обращаясь сразу и к деду, и к «дорогому гостю».

Я счёл за благо промолчать. Домовой, как ни странно, тоже, только чуть развёл руками, словно давал понять: ну стоит ли ссориться, ведь по чести просят. Банник опять засопел, с усердием почесал нос, вытер ладонь о рубаху и вдруг бодро и чуть ли не радушно произнёс:

– Да о чём речь! Попарим, порадуем молодые косточки! Чего стоишь колода колодой? Заходи!

Следовать за Банником я не спешил. Хозяин маленькой, но крепкой бани мне не нравился, да и я ему, скорее всего, тоже не внушал никакого доверия. Однако деваться было некуда. Потоптавшись на месте, я набрал полную грудь свежего морозного воздуха, досчитал до десяти, резко выдохнул и шагнул в тёмный проём двери.

Назад я не шагнул, а вылетел. Пулей. Прямо в снег. Не видя никого и ничего, я хватался за грозившее выскочить из груди сердце и пытался утонуть в снегу от жара и невыносимого крика.

– Живо-о-о-ой!!! – орали где-то совсем рядом.

Орали громко, надсадно, до хрипоты, но рассмотреть, кто же так рвёт связки, не удавалось – глаза застилали слёзы. Навести резкость удалось только в бане, куда я опять попал неведомым мне образом, и то только после того, как удалось влезть в чистую рубаху, отдышаться и смирить колотившееся сердце.

– Ну? – в сварливом голосе слышались добродушные нотки. – Чего так орал-то? Оглохнуть можно.

– Кто орал? Я?

– А кто же, – хихикнуло рядом, и передо мной нарисовался Банник – мокрый, усталый, но довольный. – Ты что, первый раз в бане паришься?

Вместо ответа я кивнул, потому что все слова просто исчезли, сгинули неведомо куда. По телу волной лениво, но неотвратимо, как рассвет после долгой ночи, разливалось блаженство. Накатывало, растворяясь в каждой клеточке, каждом нерве.

– Ох… – только и смог выговорить я.

В ответ донёсся тихий, но счастливый смешок. Смеялся Банник, смеялся так, как делал бы это любой человек, который хорошо потрудился и увидел, что работа его пошла только на благо. На какое-то время мне даже стыдно стало за своё откровенное недоверие к хозяину бани. Хороший же всё-таки чело… э-э-э… Банник! Просто замечательный! Надо бы его вслух похвалить, а то как-то нехорошо выходит…

Воздать похвалу вслух я не успел. Банник решительным жестом распахнул небольшую дверь и, не обращая внимания на морозный воздух, который ворвался в его владения, прокричал:

– Забирай, что ли! Готов! Как только что народился!

Как оказалось, кричал Банник деду, который обнаружился совсем рядом: ходил неподалёку, дышал свежим воздухом, то и дело поворачиваясь в сторону бани, словно опасался за гостя – а не захлещут ли его ненароком берёзовым веничком, а не обварят ли крутым кипяточком? Уж кто-кто, а характер своего соседа Банника Домовой знал хорошо. Не характер, а погода мартовская – то солнышком пригреет, то морозом ударит, то водой обольёт. И ладно бы ледяной. С него станется, с диковатого. А всё потому, что не в дому живёт, вот и одичал.

– Да не обидел я, не обидел, – проворчал Банник, стрельнув глазками в сторону дедка. – Что я, дитя малое? Не понимаю разве?

В ответ послышалось гулкое «Угу», которое можно было понимать как угодно. То ли Домовой соглашался с чистыми во всех смыслах намерениями своего соседа, то ли открыто сомневался в его хорошем поведении. На мой взгляд, сомнения было больше, но Банник – не я. Расцвёл первоцветом, погладил свою бородёнку, поморгал-поморгал и скрылся за дверью наводить порядок.

Вернувшись в избу, Домовой первым делом кликнул Весяну – чай подавать, а я кинулся поглядеть, как там мой товарищ. Оказалось, хорошо. Пока Банник гостеприимно принимал меня в своих владениях, Димона в избе определили спать, и сейчас он вовсю храпел на перине, брошенной на широкую лавку. Поверх мирно спящего друга лежало лоскутное одеяло, которое мерно опускалось и поднималось в такт дыханию.

– Пусть поспит, – махнул рукой Домовой. – Умаялся, хлебнул лишнего, так что оставь. А мы чайку попьём. Для тебя сейчас – самое оно.

Мелькнула Весяна. Тряхнула русыми косами, сверкнула голубыми глазами и ровными – мечта любой записной красавицы – зубами и вновь пропала. Только чай остался. По избе поплыл запах чабреца, зверобоя, мяты. В этот раз Весяна решила обойтись без ряски. Интересно, сама догадалась или подсказал кто?

От чая, который дымился в огромных кружках, я перевёл свой взгляд на деда и, наверное, упустил момент, когда произошло чудо. Стол больше не пустовал. Большие, чуть ли не с колесо, блины, сметана, мёд разных цветов и сборов, варенье, сушёные ягоды, орехи, репа, капуста, жареная и сушёная рыба, свежий, блестевший корочкой каравай – это и многое другое появилось в один момент и грозило обвалить стол и лишить меня рассудка, потому как от одного вида съестного у меня проснулся аппетит, которому позавидовал бы любой волк.

– Чем богаты, – развёл руками Домовой, приглашая начать трапезу.

Приглашал не только меня. Через пару секунд за столом собрались все, кто был в избе: завозился, забурчал что-то своё, устраиваясь на лавке, гуменник, скромненько примостился на самом краю так и не рискнувший повторно снять свою обувь Лексей, неслышно опустилась Весяна. Последним за стол уселся Банник. Пока все остальные занимали свои места, он неслышно юркнул в дверь, поставил у порога зачем-то прихваченное из своих владений корыто и теперь растерянно оглядывал угощение, то и дело дёргая себя за бороду.

– Ну…

Третьего приглашения не требовалось. Все собравшиеся за столом накинулись на еду, и я с удивлением обнаружил, что мои новые знакомцы отсутствием аппетита не страдают. Даже Весяна. Из вежливости отсидев положенное время, она весело стрельнула в мою сторону глазами и придвинула к себе немаленькую посудину с клюквенным киселём и пару добрых пирогов. «Дела», – только и успел подумать я, как крепкая широкая ладонь Домового стукнула меня по плечу.

– Да ты не стесняйся. В еде и в труде, как говорится… Тут и нам хватит, и товарищу твоему останется. А нет – так мы опять приготовим, – произнёс дед, пододвигая ко мне тарелки со съестным.

– Спасибо, – больше кивнул, чем произнёс я, потому как говорить с набитым ртом было трудновато.

Трапеза продолжалась долго. За столом почти никто не разговаривал, разве что леший пару раз толкнул в бок своего соседа гуменника, чтобы тот подтащил поближе туесок с сушёными ягодами, да Домовой ещё раз напомнил мне, чтобы я не стеснялся. Я подумал-подумал и согласился. Удивление, равно как испуг, давно прошли, а после бани я вообще чувствовал себя превосходно. Действительно, а что было удивительного в том, что напротив меня щёлкал зубами, выбирая ягодку покрупнее, леший? Или что такого необычного наблюдалось в болотной красавице Весяне, которая приговаривала уже вторую порцию киселя? Обычные лю…

Здесь я чуть не подавился. Кусок тёплого, щедро сдобренного густой сметаной блина стал комом в горле. Люди? Разве? Эк меня… Это бабку, которая повстречалась мне первой и потом невесть куда сгинула, можно было с уверенностью записать в люди. А здесь за столом сидели те, кого долгие века считали нечистыми духами. Добрыми, злыми – не важно. Главное – не людьми. Не человеками. А я, видно, совсем тронулся умишком, если считаю их такими же, как Димка (из-под разноцветья лоскутов донёсся приглушённый храп), как я.

Ошарашенный такой мыслью, я на некоторое время застыл, потихоньку осматривая своих новых знакомых. Не люди. Духи. Нечисть. Все вместе, за одним столом, в одной избушке, хотя по всем правилам каждому из них положено находиться в своём владении, а не собираться дружной толпой, чтобы разделить трапезу с незнакомым человеком, попавшим сюда исключительно из-за несчастливого стечения обстоятельств. Да и куда это – «сюда»? Что это за деревня? Полозовка? Так не настолько она дремучая, чтобы не иметь ни одного проявления цивилизации, хотя бы в виде одиноко стоящего посреди улицы фонарного столба. В домах, пусть и сложенных из брёвен, должно водиться хотя бы радио. Ну, или на худой конец какой-нибудь проводочек для него. Здесь же…

– Подавился? – прогудело над ухом.

Всё это время, пока я раздумывал, сидя с блином в руке, Домовой участливо смотрел на меня внимательными, абсолютно не стариковскими глазами. Чтобы не выдать нерадостных мыслей, я на всякий случай пару раз кашлянул, выпрямился и попробовал улыбнуться.

– Да ничего. Всё нормально.

Улыбка вышла кислой и фальшивой, но на большее меня не хватило. Да и есть как-то резко расхотелось. В голове вертелось только одно: надо выбираться отсюда, и чем скорее, тем лучше. Хрен с этой Полозовкой, с заданием, фольклором и завкафедрой. Дошедшие до наших дней предания и свидетельства говорили, что ни одно близкое знакомство людей с нечистой силой ещё не заканчивалось хорошо. Нечисть – на то она и нечисть, чтобы вредить. Пусть не сразу, не вдруг, но всё равно… Русалки – топят, лешие – заводят в чащу, гуменники – пакостят, кикиморы – с ума сводят. Во всех сказках, во всех легендах об этом написано. И нигде о том, что вся эта «братия» гостеприимно принимает людей, кормит до отвала и участливо интересуется человеческими проблемами. Ну, разве что Баба Яга. Но тут её нету.

– Дык её и летом калачом из лесу не выманишь, не то что сейчас, – проговорил дед, ловко выбирая из жареной рыбины косточки.

– Кого? – оторопело заморгал я.

– Ягу. Домоседка она. Отшельница. Раньше, веков этак триста-четыреста назад, ещё шустрила в ступе по миру, а теперь ничего и видеть не желает. Сидит сиднем на печи да вспоминает былые времена.

– Вы… Я… – слова мне давались с трудом, вернее, не давались совершенно.

– Мыслей не читаю, – веско уронил дед, чуть повернувшись в мою сторону. – Просто догадался, что ты именно про это и подумаешь. Разве не так?

– Так, – согласился я, – подумал.

– Ну вот. А ещё ты, гость дорогой, подумал, что надо отсюда быстрее бежать, потому как все мы, – Домовой сделал широкий жест рукой, – создания зловредные и для человека ничего, кроме гадостей, делать не желаем.

– Нет, почему же все! – пробормотал я. – Домовые – они с людьми издревле в дружбе, за домом следят, скотину обихаживают. Если не злить… Не скотину – домовых.

Дальше я заставил себя заткнуться, потому что про остальных нечистых ничего хорошего в моей голове не имелось, а обижать никого из сидящих за столом не хотелось. Просто язык не поворачивался. Овиныч Димона привёл, Лексей его спать уложил, Банник меня выпарил, мороз из костей выгнал, Весяна чаем угостила… Все приветили как могли, а я веду себя как сволочь. Неожиданно я почувствовал на себе цепкий взгляд. Меня сверлила красавица-кикимора. Сверлила насквозь, не жалея своих огромных водянистых глаз, в глубине которых плескалось разочарование пополам с обидой. «Не “как”, – произнёс я про себя. – Не “как”. Просто сволочь. Последняя. Девушку вот обидел ни за что».

– Зловредные, зловредные, – повторил Домовой, отодвинул от себя опустевшую посуду и положил на стол свои большие ладони. – Ты правильно думаешь. И домовые – не исключение. Подобрей, конечно, чем все остальные, но если нам, домовым, что-либо не понравится, то так напакостить можем, что берегись. Только вот разгуляться себе мы не даём, потому как дому от нашего гнева одна беда: и люди без крыши над головой, и хозяйство без присмотра.

Дед помолчал немного, видимо, ожидая от меня замечаний. Не дождался, вздохнул и продолжил:

– В общем, все мы хороши. Каждый по-своему. Как и вы, люди. Это у нас с вами общее. А как же иначе? Столько веков друг за дружкой наблюдаем, вот и понабрались всего понемножку. А что собрались здесь, так это, мил человек, от безысходности.

– Какой? – чуть не подскочил я на лавке.

Домовой ещё раз вздохнул. Внимательные глаза под кустистыми бровями заволокло грустью. Почти одновременно с хозяином избы посмурнели и его товарищи, один только Овиныч злобно покосился в мою сторону и принялся скрести корявым пальцем столешницу.

– Такой, – наконец проговорил Домовой. – Не можем мы жить, как раньше, потому что нет нам больше места. Вы, люди, всё вокруг заняли: овины убрали, поля застроили, от лесов одни посадки оставили, реки в хилые и не очень чистые ручьи превратили. Тесно нам стало, душно. Но главное даже не это. Основная беда в том, что вы, – слово «вы» дед выделил особенно, словно смешал ругань с сожалением, – практически вычеркнули нас не только из наших родных мест обитания, но и из своей жизни.

– Ну да, сложно домовым ужиться в многоэтажках, а водяным – в водопроводных трубах, – вставил я, вспомнив старый добрый мультик про домовёнка Кузьку.

Домовой покачал головой.

– Не нужны вам теперь ни басни, ни сказки, ни былины, в которых мы тоже живём. Вернее, жили раньше, когда эти сказки постоянно звучали, передавались от человека человеку, от старших – младшим. Люди знали о нас, считались с нами, делились с нами заботами и радостями, делами и праздниками, а мы, видя это, чувствуя всё это, просто жили. Не могли не жить, потому что вы наделяли нас жизнью. Не то что ныне.

Было заметно, что к концу своей речи Домовой уже не грустит, а сердится – то ли на всё человечество разом, то ли на бестолкового гостя, не умеющего уяснить простых вещей. Я молчал, изредка поглядывая в сторону сидевших за столом и размышляя, как же их лучше называть. Слово «нечисть» резало слух и почему-то оскорбляло, «духи» не подходили по определению, потому как не может нечто эфемерное столько слопать за один присест, а «нежить» отпадала сама собой после последних слов Домового.

– Молчание – знак согласия?

Я чуть не подскочил. Слишком уж неожиданно прозвучала фраза, слишком по-человечески, особенно если учесть, что произнёс её молчавший доселе Банник – существо.

– Почему же, – начал я, понимая, что пытаюсь оправдать скорее не себя, а весь род человеческий, – вовсе нет. О вас помнят. И сказки есть, и былины, и фильмы… картинки такие. Конечно, они не постоянно существуют в нашей жизни, но они есть, а раз есть, как говорит Домовой, то живы и вы.

– Да разве это жизнь? – подал голос леший. – Так, смех один, да и тот горький.

– Неправда! – я сам не заметил, как завёлся и решил во что бы то ни стало доказать, что люди до сих пор помнят и про леших, и про кикимор, и про водяных с кощеями и ягами.

Не успел. В доме явно сгустился воздух и запахло неприятностями. Это Домовой сурово сдвинул брови, в очередной раз напоминая, кто в доме хозяин и что в его владениях не место склокам и ссорам. Пришлось замолчать.

– А ты, мил человек, не спорь, – произнёс дед, когда собравшаяся было гроза исчезла, растворилась в воздухе, настоянном на чабреце со зверобоем, – ты послушай. Говоришь, за сказками с товарищем ехали? Вот и будут тебе сказки. Всё расскажем, как есть. Ты, главное, запоминай, что да как. Другу потом своему поведаешь, когда проснётся. Ну, и остальным, кому сочтёшь нужным. Но это после. Покамест слушай, а мы рассказывать будем. По порядку.

Домовой задумчиво пожевал сизый ус и неспешно окинул взглядом избу. Сидевшие за столом знакомцы были задумчивы. Даже гуменник перестал злиться и сейчас сидел, печально понурив косматую, словно растрёпанный сноп, голову. Но задумчивее всех был леший. Забыв про корзинку с ягодами, хозяин лесов смотрел в сторону, вспоминая что-то своё, пережитое, но не забытое, и на смуглом, словно заросшем бурым мхом лице его проступала боль.

– Лексей? – негромко окликнул его Домовой.

Леший неслышно вздохнул и повернулся к деду, заморгали зелёные, словно молодые листья, глаза.

– Давай, Лексей, ты первый, – не приказал, скорее попросил Домовой.

– Хорошо, – прозвучало в ответ.

Леший опять уставился в сторону, поёжился, словно в жарко натопленной избе ему вдруг стало зябко, кивнул зачем-то и принялся рассказывать…