1
Марианне Панфиловой
Т Р А М В А Й
Поздней ночью, когда на небе
В летнем рое звезды мерцают;
Звуки дня – друг друга нелепей -
Замирают и угасают;
Жизнь – в покое сонном, раздетом -
Не нуждается в ярком гриме,
И под желтым фонарным светом
Листья кажутся голубыми;
И собаки нестройным лаем
Подтверждают свое старанье -
Быть хочу я старым трамваем,
Без маршрута и расписанья.
Я хочу, распахнув все двери,
Пролетать сквозь город усталый -
Чтобы рельсы звенели, пели,
Чтоб скрипели дряхлые шпалы;
Чтобы там, где арками – ветки,
Провода провожали стоном;
Чтоб скользил из фарной фасетки
Луч в пространстве завороженном -
Прикасаясь к пыли дорожек
Полным светлой мистики знаком,
Силуэты пугливых кошек
Выцарапывая из мрака.
Я хочу меж домишек старых
Пробираться в джунглях бурьянных;
На заплеванных тротуарах
Подбирать влюбленных и пьяных -
Не ругая, не осуждая,
Не пытаясь залезть к ним в души! -
Поздней ночью ждущим трамвая
Был бы верен я и послушен.
Пусть салон разбит и обшарпан -
Здесь никто не посмотрит косо.
Разве много нам нужно…”шарма”?!
Только б целы были колёса!
Только б мимо неслись кварталы!
Только б тени в окнах мелькали!
Только б я – полуржавый, старый -
Вас довёз, куда вы мечтали!..
…И под утро, когда на крышах
Заблестит росистая влага,
Я устану, поеду тише,
Разбредётся моя ватага -
Одиночками и по парам,
Чтобы снова плакать, смеяться;
Поддаваясь июльским чарам
Доцеловывать, довлюбляться;
И в депо, где пути запасные,
Я уйду – пустой – чтоб забыться
Чутким сном на часы дневные -
Между кладбищем и больницей…
июль 1990г.
2 * * *
Искусство – гордых душ святой оплот,
Столетий связь, Предвечному осанна;
Крест избранных, пылающая рана,
Услада сердца – и кровавый пот;
Свет правды, средоточие щедрот,
Смертельных схваток ярость – и нирвана;
Тончайший вздох – и ход Левиафана
В безмолвных безднах; скорбь высоких нот,
Объединённых чистотой томленья;
Великий подвиг самоотреченья,
Едва заметный средь житейских драм;
Часть мира, что в себя миры вместила;
Надежд всепобеждающая сила,
Отваги жар – и славы фимиам.
1990г.
3 * * *
…И снова пела ночь, и ветер; и пути
Опять пересеклись – а нам всё было мало!
И мы легли в постель – но не смогли найти
Друг в друге ни себя, ни Вечности начало.
И ты шептала мне, печально и устало:
«Ведь я – всего лишь сон!.. Больной твой сон!.. Прости…»
Но я не мог понять, но я не мог уйти
От твоего тепла, от складок покрывала,
Измятого борьбой горячих наших тел;
От взгляда влажных глаз, что в полутьме блестел;
От кожи и волос, приснившихся так ясно!
Да, это – только сон… И ты со мной нежна
И страстна лишь во сне!.. Но разве мне нужна
Та явь, в которой звать и ждать тебя – напрасно ?..
1990г.
4 ***
Припозднившаяся ворона
Пролетала над Театральной.
О, печаль вороньего стона!
О. томленье по жизни дальней,
Где ни холода нет, ни снега,
Где не бьют в тебя из рогатки,
Но повсюду покой и нега,
И нектар – душистый и сладкий!
Здесь – тоска, дожди и туманы,
И бананы – попробуй, стибри!..
Там – повсюду растут бананы,
И порхают крошки-колибри,
Пляшут негры, поют мулаты,
Кенгуру выгибают спины.
А какой красоты закаты!
А какие самцы-павлины!..
Так, шуруя в небе над нами,
Горевала бедная птица.
А под ней сверкала огнями
Легкомысленная столица,
И шагал я к метро по лужам:
В меру трезвый, усталый дядя,
В рассуждении что бы скушать,
А на небо – совсем не глядя!..
2000 г.
5 * * *
День угас, отсверкав по фасадам,
В переулках глухих.
Истекают сиреневым ядом
Язвы окон твоих.
Мозг усталый жалит взбешённо
Злого нерва игла:
Там, над чёрным рифом балкона,
За гранитом стекла,
Как жестокой правды приметы,
Обо всём позабыв,
В танце кружатся силуэты
Под неслышный мотив.
А снаружи по глыбам зданий
Бьёт пурга, и в склепы дворов
Проникают напевы литаний
От созвездных хоров.
Млечный Путь незримым кадилом
Прочертив, дрожа и стоня,
Звёзды молятся вышним силам,
Звёзды молятся за меня!
Но тебе и тому, с кем просто -
Вам уже не до них.
И стянула портьер короста
Язвы окон твоих.
1990г.
6
***
– Прощай! – говорю истеричке, -
Терпеть не хочу ни минутки!
Ты можешь пойти к электричке,
А можешь дождаться маршрутки.
Не плачь и не падай мне в ноги!
Плевать, что веду себя жёстко!
Расходятся наши дороги
От этого перекрёстка!
…Простившись с унылой зимою,
Курю в ожидании трамвая.
И солнце любуется мною,
Восторга ничуть не скрывая!
2013 г.
7
КАК ИВАН, ЕРМОЛАЕВ СЫН,
В МОСКВУ НА ЗАРАБОТКИ ХОДИЛ.
Как пришёл во стольный град во Москву –
Златоглавую, первопрестольную –
Иван-молодец, Ермолаев сын,
Из Урюпинска, из провинции.
А и пришёл-то он в златоглавую
Не охотою, а неволею:
Не в «Метелице» со товарищи
Пить зелёно вино, пиво пьяное;
Не любиться с девками красными
Цельну ночь на шелках да бархатах;
Не казной сорить, златом-серебром,
А пришёл он в первопрестольную
Заработать пять медных грошиков,
Их снести жене, малым детушкам,
Да родному батюшке с матушкой,
Чтоб хоть раз все поели досыта
Во Урюпинске, во провинции.
Как ходил Иван, Ермолаев сын,
Всё людей московских выспрашивал:
«Вы скажите мне, люди добрые,
Люди добрые все, московские:
Где добыть мне пять медных грошиков? –
Не разбоем ночным, не татьбою,
Не лукавой торговой хитростию -
Молодецкой честной работою?»
Отвечали ему люди добрые,
Люди добрые все, московские:
«Бог с тобой, Иван, Ермолаев сын!
Не объелся ли ты севрюгою?
Не опился ли “Джоном Уокером”?
Мы и сами в тоске-кручинушке
На житьё проклятое жалимся:
Вишь, побились шубы соболии,
Бархата с шелками повытерлись,
Поломались телеги заморские;
Плачут жёны наши и детушки,
По полгода в Нью-Йорк не ездивши,
Истомясь в поганой Туретчине!
Где ж найдём тебе мы пять грошиков?!
Понаехало вас немеряно
Из урюпинсков, из провинциев!..
Разве только пойдёшь, Иванушка,
Ты в работу чёрную, тяжкую,
До которой мы не охотники;
Обольёшься слезой горючею
Да кровавым потом покроешься;
Вот тогда (если жив останешься),
Пять – не пять, а разве три грошика
Может, мы тебе и пожалуем…»
Как пошёл Иван, Ермолаев сын,
В ту работу чёрную, тяжкую,
Муку горькую, муку смертную;
Он три дня не ел, ни ночей не спал;
Весь облился слезой горючею
Да взопрел от пота кровавого;
Заработал три медных грошика –
Все-то выщерблены, все-то погнуты…
А как шёл Иван во обратный путь –
Становил его мент-сержантушка,
«Ты постой, Иван, Ермолаев сын,
Ты покажь казённую грамоту
Со пропискою-регистрацией!
Коли нет у тебя той грамоты –
Ты плати, давай, виру денежну –
В государевый, сиречь мой карман,
Всё до грошика, до последнего!
А не выплатишь виру денежну –
Я тебя дубинкой попотчую,
Белы зубы твои повыкрошу,
Сокрушу тебе рёбра крепкие,
Отведу в приказ, во сырую клеть,
К душегубцам да христорадникам -
Будешь знать, как в Москву захаживать
Из Урюпинска, из провинции!»
Возопил Иван, Ермолаев сын:
«Ой ты гой еси, мент-сержантушко,
Забирай ты три медных грошика,
Непосильным трудом добытые,
Не губи лишь душу христьянскую,
Отпусти к жене, малым детушкам
Да родному батюшке с матушкой;
Знать, они все очи повыплакали,
Меня с заработков поджидаючи,
Во Урюпинске, во провинции!..»
Забирал Ивановы грошики
Добродетельный мент-сержантушка,
Не губил он душу христьянскую -
Лишь дубинкой своей помахивал,
Шевелил бровями лохматыми
Да разил перегаром водочным.
И пошёл Иван, Ермолаев сын,
Не избывши нужду жестокую,
Во Урюпинск свой, во провинцию…
1999 г.
8
Б Ы Л Ь
Вот вам рассказ – безыскусен и груб,
С жизнью всё в точности схоже:
Мальчик жил с девочкой. Был он неглуп.
Девочка, помнится, тоже.
За комнатушку, где муравей
Мог разбежаться едва ли,
Семьдесят жёлтых советских рублей
В месяц хозяева брали.
Пела капель двадцать третьей весны.
Жизнь протекала не гладко.
Если рвались от износа штаны -
Ставилась новая латка.
К мальчику часто ходили друзья,
Чай освежал после чачи.
Вечер кончался под утро – нельзя
Было расстаться иначе.
Вился в табачном дыму разговор,
Комкалась пятая пачка…
Был этот мальчик…допустим, актёр.
Девочка…скажем, скрипачка.
Знали и он, и она, как порой
Сладок настой вдохновенья.
Только карман оставался пустой,
И истощалось терпенье.
Каждый, конечно, мечтал о своём:
Мальчик – о будущей славе,
Девочке грезились дети и дом -
Словом, всё то, о чём вправе
Женщина грезить, когда как вокзал -
Быт; и отсутствие ванны…
Мальчик от жалоб её убегал
В тихую заводь нирваны.
Девочку йог-самоучка бесил,
Ей он казался всё хуже…
Если её о любви он просил,
Зло прорывалось наружу:
“Что ж, – отвечала подруга, – любовь
Вряд ли окажется лишней…
Только сначала ты мне изготовь
Пару четверостиший!”
Мальчик, зубами зажав “Беломор”,
Слушал урчанье желудка.
Муза с готовностью шла на позор,
Муза была проститутка.
Изнемогая под гнётом поста,
Кто не стремится к награде?!
Строчки ложились на простынь листа
В толстой измятой тетради.
Буквы спешили наперегонки,
Падали прямо и косо,
С каждым поспешным движеньем руки,
С каждым кольцом папиросы.
Если был к сроку исполнен заказ -
Девочка спорить не смела…
Но остальное уже не для нас,
Это – их личное дело…
Так закруглялся последний виток
Четырёхлетних идиллий.
В знойном июле приблизился срок
Их расставанья. Распили
Пару бутылок – с друзьями и без -
На посошок, на дорожку…
Девочка села с вещами в экспресс,
Мальчик махнул ей в окошко.
Вот прозвучало два долгих гудка,
Лязгнули сцепки вагонов…
Может, кому и взгрустнулось – слегка,
Без драматических стонов…
Мальчик остался мечтать о своём.
…Девочке ж грезились въяве
Будущий муж и обставленный дом -
Словом, всё то, о чём вправе
Женщина грезить, покинув вокзал
Города длительной сшибки
Нищих актёров, семейных начал,
И утомительной скрипки…
1990г.
9
* * *
Что может быть проще:
Собрать все свои грехи, все слабости и пороки,
Выйти средь бела дня на базарную площадь -
В залатанных джинсах, с тюком огромным и кособоким;
Вызывая сплетни и кривотолки,
Встать посредине и заорать:
“Эй, вы, все! Налетай! Апробировано и запатентовано!
Берите, растак вашу мать,-
Можно в розницу, как новогодние ёлки,
А хотите – оптом, как корабельную рощу!”
Народ столпится заинтересованно,
Будет пробовать товар на ощупь.
Поторгуются, раскупят и растащат
По привычке брать, что ни есть – а вдруг завтра не будет?! -
Грехи, один другого гаже и слаще;
Спросят ещё – и разойдутся, выпятив животы и груди.
Пританцовывая, отправлюсь домой,
Давя по дороге окурки и яблочные огрызки.
В трамвае пофлиртую с чужой женой,
Дома – блюдечко молочка налью для киски.
…Завтра куплю себе малахитовый особняк
С мраморным бассейном, роялем и вертолётом.
Ключи раздам друзьям – это сущий пустяк!
И соседи меня ославят сумасшедшим и мотом.
Буду спать до обеда, по ночам – сочинять и играть,
А умру – исцелят всех недужных мои застеклённые мощи.
И всего-то дела – грехи на базаре продать!
Что может быть проще?..
1990г.
10
* * *
Я едва запомнил аромат этой нежной кожи -
Аромат цветочной пыльцы на бабочкином крыле,-
И в болезненном сне он утерян! Но правда, ты мне поможешь?..
Ты разбудишь меня ото сна на покрытой гниющей листвою земле?..
В этом сне – почерневшие своды и морок лампадных мерцаний,
Тусклый отсвет окладов и воском закапанный пол;
Силуэты небесных святых – в резких складках земных одеяний;
И неведомый смертным божественный произвол.
В этом сне “во благих водворяться…” хоры запевают,
Одержимые бесом хохочут, срывая лохмотья рубах,
И в соседнем приделе любые грехи отпускают,
Если смелости хватит солгать, что раскаялся в этих грехах.
Я солгать не смогу – потому, что тропа покаянья избита;
Потому, что за краем земли я не смог различить ничего…
Я устал посредине пути – и далёкая цель позабыта
В этом долгом, болезненном сне… Ты разбудишь меня от него?..
1990г.
11 * * *
Я хотел в тебе ошибиться -
Но силы мои не безмерны:
Чистота, что в тебе таится -
Незаметна под слоем скверны.
Ничего я не ожидаю:
Ни раскаянья, ни ответа.
И тебе от души желаю
Много счастья, тепла и света,
Много музыки и веселья,
И вина, и жарких признаний,
Обеспеченного безделья -
Без сомнений и покаяний,
Неги бархата и атласа,
Всех триумфов, венков из лавра -
Вплоть до самого смертного часа!
И пусть он наступит завтра.
1991г.
12 Б О Г Е М А
В тёмной комнате было чадно,
Мучил плёнку кассетник старый;
Пол дощатый скрипел нещадно,
Скрежетали колки гитары;
И лохмотья ветхого ситца
Не скрывали кухонных стёкол;
И расплывчаты были лица,
И змеился по грифу локон,
Приглушая вкрадчиво-нежно
Пестроту аккордного звона;
И касался чужой одежды
В мокрых пятнах от самогона;
И осколки стекла хрустели
Под ногами у проходящих…
А над ними, слышимый еле,
Бился звук – нездешный, томящий,
Что рассказывал всем печально
О неясном, прошедшем мимо;
О случайном и неслучайном,
О ненайденном, но любимом;
О засыпанных пеплом звёздах…
Обо всём утраченном – или
Обо всём, что ещё не поздно,
Поверял им звук ностальгии?..
Размывая маски и роли,
Сизый дым над столом колебля -
Где картошка в искринках соли
И зелёного лука стебли…
1991г.
13 * * *
В твоём огне сгорев, без лживых покаяний -
Листвой увядших слов, тетрадью спетых нот -
Атлас небес прорву, и устремлю полёт
До крайних рубежей бескрайних расстояний.
Астральных гроздьев сок, нектар вселенских знаний
Пригублю жадным ртом – и горько-сладкий мёд
Алхимии стиха – в ячейках жёлтых сот
Неповторённых встреч, истлевших ожиданий.
Фермату дивных снов не снявшая рука!
Истаял твой изгиб в мерцаньи отдалённом,
Лучей своих мираж омыв чистейшим тоном,
Овеяв светом звук – и памяти река
Вневременность мечты – цветущего венка -
Аккордом страстных строк возносит к вышним тронам.
1991г.
* * *
14
Из духоты тюремных лазаретов –
В зловонный ров.
Так погребают проклятых поэтов
Под стон ветров.
Тех, кто при жизни знал кошмар геенны
И неба высь,
На чьих губах лохмотья бурой пены
Теперь спеклись,
Изгоев, отщепенцев – постоянно,
Для всех, везде;
Вплетавших богохульства в крик «осанна!»
И на кресте,
Не помнивших, в чаду больных сонетов,
Семью и дом…
Так погребают проклятых поэтов.
…Но день за днём
Нас гонит вдаль, по каторжным дорогам,
Дерзанья плеть;
Нас проклял мир, но избраны мы Богом –
Кто смог прозреть.
Бог нас простит, и примет в круг объятий –
За жгучий стих,
За поиски любви и благодати,
За веру в них.
И мы идём – сквозь брань и ярость лая
Презренных каст –
Путём, что нам откроет двери Рая,
Где свет обдаст
Живым теплом иззябшие ладони –
Дай, Боже, сил! –
В торжественном и стройном антифоне
Миров, светил.
Пусть нет нам днесь, сверх крох насущной пищи,
Иных наград –
Но Рай нас ждёт, пока его мы ищем,
И стынет Ад.
И пусть наш путь – всё выше, безрассудней –
Во тьме пролёг,
От омертвлённых серым светом будней
Храни нас Бог!
1991 г.
15 * * *
Лишь вчера ты верила в чувства -
Но сегодня вера угасла.
Свою нежность – пусть это грустно -
Ты дарила другим напрасно.
И теперь, мечты подытожа,
Ты живёшь под знаком мгновенья.
Дом твой вычищен и ухожен,
В сердце – пепел и лёд презренья.
И теперь в полуночных безднах
Дом твой полон, забыв любимых,
Ожиданьем гостей нетрезвых
И по-скотски неутомимых,
Перед кем душой обнажаться
И не нужно и невозможно;
С кем без боли можно расстаться,
Чтобы жить тепло и надёжно.
В одиночестве не заплачешь,
Только станешь строже и злее.
Ты права – зачем же иначе?..
Так – спокойнее и сытнее…
1991г..
16 * * *
Звон рюмок и смеха. Дымит, гудит
Свадебное веселье.
Каждый наряжен, умыт, побрит,
Никого не страшит похмелье.
Обезобразила майский день
Сыпь оспы: пьяные рожи.
– Послушай! Жених твой – он глуп, как пень!
“Зато человек хороший.”
– Послушай! Твой выбор – ломаный грош,
Просчёт наивной девчонки.
Его друзья и приятели сплошь -
Невежды, хамы, подонки.
И смысл его жизни один: грамм сто…
И ты, хоть вырвись из кожи,
Не сможешь его изменить!.. “Зато
Он человек хороший”.
– Послушай! Я знаю, что через год
Ты станешь взрослей намного.
В смятенье тебя тогда приведёт
Избранная дорога.
Ты с болью увидишь, что жизни рань
Ненужная смяла ноша:
Бездарное нечто, дурак и пьянь!..
“Зато человек хороший”.
– Послушай!.. А впрочем… К чему слова?..
Тебе не понять их смысла.
Такая история не нова,
Гуляйте ж, дым коромыслом!
Во мне же не может вызвать никто
Больше брезгливой дрожи,
Чем тот, чьи достоинства все: “зато
Он человек хороший!”
1991 г.
17 * * *
В одну из ледяных , безжалостных ночей
Мне снилось, будто я наутро не проснулся:
Сдавил мне горло бес, и вот – я задохнулся
Под собственный свой хрип и резкий хруст хрящей.
Он захотел, глупец, владеть душой моей -
Но ряд его клыков на пустоте сомкнулся.
И от бессилья взвыв, губитель ужаснулся
Напрасной трате сил, и гной своих речей
Излить посмел Творцу: “Да, проведён я ловко!
И всё же – где душа? К чему твоя уловка?..”
И свыше был ответ: “ Я эту душу спас
Из чрева, в первый день. Она в раю резвится.
А тело в мир вошло – над бесом поглумиться!”
И смехом божий клир театр Небес потряс.
1991г.
18
* * *
Порой я вспоминаю о собаках,
Что на любых вокзалах обитают -
Покрытых коркой грязи и блохастых,
Некормленых, усталых бедолагах.
Бывает так: вбежит продрогший пёс
Под сводчатую крышу, где томленье
И суета транзитных пассажиров,
Где всё пропахло сигаретным дымом,
И мокрой тканью, и пролитым пивом,
И жареными курами, и потом;
Так вот, вбежит и ляжет где-нибудь
В углу, среди обслюненных окурков,
Плевков, клочков промасленной бумаги -
На тощий бок. Глаза полузакроет
Слезящиеся, красные; и лапы
Доверчиво к проходу протянув,
Забудется в больной и чуткой дрёме,
Лишь иногда всем вздрагивая телом
От криков резких, скрежета тележек,
Что перевозят сумки, чемоданы,
И ящики – багаж разнообразный -
Весь день. Всю ночь. Всечасно. Беспрерывно.
Там, под открытым небом – темень, ветер,
И хлёсткий дождь, а может – дождь со снегом,
И холод, даже для людей – собачий.
А здесь – почти тепло. Почти не сыро…
Толпа снуёт по залам и проходам,
От расписанья поездов к перронам,
От баров и киосков к туалетам,
Лоткам газетным и билетным кассам,
Переходным мосткам, дверям вокзальным,
Фанерным креслам, столикам, и снова -
К киоскам, кассам, барам, туалетам…
А пёс всё в забытьи. Всё так же дремлет.
Почти согревшийся. Почти счастливый.
Как хорошо: никто не наступает
Ему на лапы! Пусть пока, и всё же…
Худые лапы с коркой чёрной грязи
И бурой крови, меж когтей присохшей.
Никто не наступает. Ни носильщик,
Ни пьяный, ни патрульный, ни калека,
Ни тётенька в оранжевом жилете
(Поверх лохмотьев сальной телогрейки),
Которая поодаль мерно машет
Метлой истёртой – тупо и привычно,
И тучи пыли к потолку вздымает.
Пёс дремлет. Ночь идёт…
ноябрь 1992г
19
ПРЕДЧУВСТВИЕ
Я плюнул вниз с шестого этажа -
И мой плевок в своём полёте кратком
Успел понять, что в мире этом шатком
Летать – порой не стоит ни шиша.
В порыве ветра – радость виража
Он ощутил, и мировым загадкам
Познал всю цену, и судьбы повадкам,
И смыслу слов “бессмертная душа”.
Но, отхреначив три неполных сальто,
От тротуар заляпал, и с асфальта
Был слизан языком воздушных струй.
Вот так и я когда-нибудь: в полёте
Постигший смертный ужас бренной плоти,
О землю – хрясь! А всем вам – хоть бы что…
1993г.
20 * * *
В октябре тысяча девятьсот девяносто третьего года
Я сидел дома и кушал борщ. Погода,
Помню, была недурна: листопад, паутина…
Внезапно ко мне врывается Кроливец Валентина -
Мой друг, журналистка, способная поэтесса.
Сыпет словами “переворот”, ”коммуняги”, ”чёрная месса”
И прочее в том же духе. Но борщ, что сварила мама,
Был для меня важнее, чем вселенская драма -
Мнимая или подлинная. Всё же, обед наруша
Из уваженья к Валюше, её я спросил:”Валюша!
А как это отразится на работниках бюджетной сферы?..”
Валюша, от возмущения став землисто-серой,
Вскричала: ”Виговский! От тебя я такого не ожидала!
Неужели ты хочешь, чтобы всё началось сначала:
“Руководящая роль”, цензура, субботники и ГУЛАГи?..”
Я ей ответил: “Всё это ты знаешь лишь на бумаге -
Так же, как я. А потому умываю руки.
Что коммунисты – суки, что демократы – суки.
Это во-первых. А вот во-вторых и в- третьих:
Что до меня, я бы вешал и тех, и этих.
Политикой занимаются одни подонки и бляди.
Я мог бы сказать иначе, но, собственно, чего ради?
Это не оскорбление, а констатация факта.
Блядь – это блядь, и иначе не называется. Так-то!
Меня же уже достало на заплату ставить заплату!
Одним лишь интересуюсь: поднимут ли мне зарплату,
То есть – как это отразится на работниках бюджетной сферы?..”
Валюша опять ругалась, опять приводила примеры
Преступного равнодушия и того, чем оно чревато…
Я молча смотрел на джинсы. На джинсах была заплата.
ноябрь1993г.
21 * * *
После изрядной пьянки выйти в утренний город.
В мыслях – покой и свежесть. Главное – встать пораньше.
Нега чистой рубашки. Лёгкий, бодрящий холод.
Первая чашка кофе на привычной террасе. Дальше,
Очевидно, вторая чашка. И первая сигарета.
Наблюденье мимоидущих – от троллейбуса к гастроному.
Внутренний слух прокрутит дуэт: Жермон, Виолетта…
“Misteriozo altero…” Как славно, что нет знакомых!..
Вот – новый день. Наставший. Как и предсказано было
Женщиной, что далёко. Единственной, в высшем смысле.
Будет ли всё по прежнему? Так она говорила,
В этом меня убеждая. И себя. Повторяю мысли
И слова совсем не чужие – разве может быть чуждым
Мнение той, чьё имя заставляет пульс учащаться
Наверное, на порядок. Ей я хотел быть нужным,
И даже – необходимым. С ней я хотел встречаться
Взглядом каждое утро – такое, как это или
Любое другое утро – просыпаясь одновременно
В одной и той же постели. Утра такие были
Довольно давно, к сожаленью. Но были. И это ценно.
Может быть, даже ценнее всего, что со мной случалось
За ещё не долгую жизнь… Я кофе свой допиваю,
Вспоминая, то до начала репетиции мне осталось
Только двадцать минут – и тело своё вверяю трамваю.
1994г.
22
С Т Р О Ф Ы
«Фламандской школы пёстрый сор…»
А. Пушкин
1
Предельно прост моей веранды вид:
Каркас из тонких реек снизу – толью,
Прозрачной плёнкой – поверху обшит.
Внутри – диван, чья ткань побита молью
( В нём ржавчина разъела треть пружин),
Под синею клеёнкой стол один,
Да стул, что года три назад покрашен
Был белой краской, и уже не страшен
Для чёрных брюк. Здесь – полный господин -
Гостей я принимаю, строг и важен.
2
Мне скучен огород, но дорог сад.
Пусть только две лозы!.. И это – дело…
Придёт сентябрь. Поспеет виноград
С названьем романтичным “изабелла”.
И буду я в безрадостные дни,
Под яростную ругань всей родни
Тащить бутылку из глубин подвала -
И лить себе вино в объём бокала,
И угощать друзей, когда они
Зайдут мне рассказать, как жизнь достала!..
3
Езда в трамвае утром – крестный путь.
О выглаженных брюках, о блестящих
Ботинках – ты, войдя в салон, забудь.
Он стонов полон, возгласов молящих,
Ругательств и локтей, а что до ног,
То кажется – хотя какой в том прок?! -
Что у любого их по два десятка.
Просторней огурцов солёных кадка,
Чем эта жесть, что медленнее дрог
Влачится, до людских страданий падка!
4
Приятно выпить кофе поутру
В универсаме на углу двух улиц.*
Артист я на работе*, а в миру
Согласен есть бекон, копчёных куриц -
Вообще, непритязательную снедь…
Не всё же лишь стихи писать да петь! -
Порой не худо ублажить желудок.
И знаете…сегодня жирных уток
Сумел я на витрине углядеть,
И брёвна балыка… Нет, кроме шуток!..
5
Застыв перед коммерческим ларьком,
Я молча изумляюсь изобилью.
Вот “Прима”. “Прима” пахнет табаком.
А “Мальборо” – так чуть ли не ванилью.
Здесь бренди есть: “Метакса”, “Парфенон” -
Се Греция! Коньяк “Наполеон”,
На нём ярлык : Париж. Всё ясно – Польша.
И, если постою чуть-чуть подольше,
“Столичную” замечу. Возмущён.
Такая дрянь! Не подносите больше!..
6
Я, как это ни странно, не краду.
Но под влияньем жизненных резонов
Мне кажется порой, что вот пойду -
И банк “поставлю” на пятьсот “лимонов”.
Конечно, всем понятно: это вздор.
Какой там из поэта, на фиг, вор!
И всё-таки, хоть верьте – хоть не верьте,
Я поражён – как мы всё это терпим:
Страну, зарплаты нищенской позор -
И на “бану” ещё “углы не вертим”?!*
7
Не то чтоб я не мог иначе жить,
Но иногда, придётся вам признаться,
Мне нравится сидеть в кафе – и пить.
А коль совсем уж честно – напиваться.
Беспечно посреди густых ветвей
Чирикает о чём-то воробей,
А мне – хоть знаю Фрейда, Франкла, Берна* -
Так не дано… И оттого мне скверно.
Да так, что наливаюсь до бровей -
Целенаправленно и планомерно.
8
Над островерхой крышей – жаркий май.
Окно мансарды в небо приоткрыто.
Лохматой шавки суматошный лай
На почтальона, что бурча сердито
Проходит мимо моего двора -
Сегодня, точно так же как вчера,
Не бросив ничего в почтовый ящик.
Досуг. Покой. Никто мне не указчик.
И завтра тоже выходной. Ура!
Вот вам утра субботнего образчик.
9
А вот – субботний вечер. Зажжены
Рекламные огни и люстры в барах.
Повсюду люди! Все чуть-чуть пьяны.
(Те, кто не чуть – уже лежат на нарах).
Мужья от жён и жёны от мужей
Сбежав иль бывши выгнаны взашей,
Все, у кого ништяк идут делишки,
Желают развлекательной интрижки,
Танцулек, пива, общества друзей,
И просто – перекинуться в картишки.
10
Ага, уснёшь!.. Заели комары.
Едва лишь вечер подойдёт прохладный -
Покинув близлежащие дворы,
Все эти твари, злы и кровожадны,
Как будто им другого места нет,
Слетаются в мой дом, как на банкет;
И я, свернув дубинку из газеты,
Произношу: “Застолья вам?.. Банкеты?!..
Ну-ну!..” – и зажигая полный свет,
Спешу на праздник сла-а-адостной вендетты.
11
Подруга*пишет мне издалека,
Что очень сложно с бытом и квартирой,
Что недостаток мяса, молока,
Не каждый день восполнить можно лирой;
Но, несмотря на этакий балласт,
Она своё призванье не предаст.
Поэт с тобой согласен, поэтесса!
И ты, и я – того ещё замеса!
Мы сбережём честь наших светлых каст,
Хоть вовсе в теле не останься веса!
12
Друг негр! В прекрасной Африке твоей,
Стараньями издохшего Союза
Уж и в помине нет очередей,
И можно лопать колбасу от пуза.
Приехав к нам, ты среди нас, невеж,
Как человек, за баксы мясо ешь;
Мы ж, покупая за рубли бананы,
Сырыми их жуём, как обезьяны,
И на любой взираем зарубеж,
Завистливой печалью обуяны.
13
Нет, измененьям всё-таки я рад:
В какие не заедешь нынче дали -
Везде свой Белый дом и свой Арбат,
И скоро, скоро будут пляс пигали!
Затем – весёлых красных фонарей
Антверпенский район, в один из дней,
Как воплощение земного рая
Увижу я, восторга не скрывая,
За филармонией – а перед ней
Проляжет Авеню Сороковая!
14
Мне послан был такой кошмарный сон,
Какого не измыслить сотне берий:
Как будто бы зовусь я Томлинсон*,
Живу в особняке на Беркли-сквере;
Есть у меня цилиндр, кобыла, сток*,
Газеты, рента, клуб и файф-о-клок,
А в перспективе – титул баронета.
И так меня перепугало это,
Что до сих пор не оставляет шок…
На кой мне чёрт гербастая карета?!..
15
Ещё немного споров, красок, нот,
Стихов, концертов, писем – и за этим
Тысячелетье новое придёт,*
И мы его все вместе ТАК отметим!!!..
Нам будет всем по тридцать с небольшим;
Уверен я – наш круг мы сохраним,
Переживём все бури, все авралы,
Обогатим истории анналы,
И вместе, под прозванием одним -
“Рубежники” *– взойдём на пьедесталы!
1995 г.
*В универсаме на углу двух улиц – угол улиц Красной и Северной в Краснодаре.
*Артист я на работе… – писано в бытность автора артистом камерного
хора Краснодарской краевой филармонии.
*”Вертеть на бану углы” – воровать чемоданы в местах скопления людей: на вокзалах и т.п.
*Фрейд, Франкл, Берн – предполагается, что читатель знаком с этими
именами.
*Подруга – Марианна Панфилова, после окончания института
на два года направленная по распределению к чёрту на куличики -
город Ипатово Ставропольского края.
*Томлинсон – см. одноимённое стихотворение Киплинга.
*Сток(стэк, стек) – хлыст для верховой езды.
*Тысячелетье новое придёт – уже в конце 1999 года невежды
поздравляют друг друга с приходом нового тысячелетия, не зная того, что старое закончится только через год (примечание 2000 г.)
*”Рубежники” – так автор считает правомерным называть людей, мировоззрение и гражданская позиция которых сформировались во время так называемой “перестройки”, и творчество которых становится достоянием общества на рубеже двух веков и тысячелетий.
23
П И К Н И К В Р А Ю
Мой друг – херувим, и живёт в Раю.
(Адама неплохо знал).
И вот на днях он душу мою
К себе на пикник позвал.
Мы в Рай проникли сквозь чёрный ход -
Был тонко продуман план! -
С деревьев срывали за плодом плод
И лили вино в стакан.
За всё мы выпили по чуть-чуть,
А тут и вечер настал.
И я на полянке прилёг вздремнуть,
Поскольку слегка устал.
Но друг всполошился: “Вздремнуть не дам!
Ты б лучше домой летел…
Нельзя слишком долго без душ – телам,
Нельзя и душам без тел…”
А мне так лениво было летать! -
Пришлось до земли ползти,
И носом ухабы всю ночь считать
На Млечном долгом Пути.
Назавтра лишь стало в башке свежей,
Проник я под отчий кров.
И думал, что встречу там плач друзей
( А может быть, смех врагов).
Но встретил один разграбленный стол,
Залапанных рюмок ряд,
Да мух, что из банки пили рассол
И сала рубали шмат.
А тело моё, уевши обед,
Дрыхло без задних ног.
И есть в нём душа или вовсе нет -
Никто разобрать не мог!
1995г.
24
В З И М Н Е Й С Т Р А Н Е Д У Ш А
Тане
Ощущенье такое, что лето вовсе не наступало.
Не было и весны. Только зима сырая
следом за ноябрём – когда, ругаясь устало,
пригнали – в приклады, пинки – и поставили у сарая
кучку стремлений, чувств, каких-то там упований -
“фрондёров и инсургентов”, как заявили в печати.
Напротив – расстрельный взвод Героев Жизненной Брани:
Повседневных Реальностей. Небрежно пожав плечами,
выплюнул офицер сигарету на прелые листья,
поправил зачем-то футляр на груди висящего “цейса”,
веткой, с куста обломленной, рант сапога почистил,
отбросил ветку, прокашлялся и скомандовал: “Целься!”
И, секунд через пять – /крикнула где-то ворона/ -
скомандовал:”Пли!” Залп вышел не очень стройным,
зато безупречно метким: все упали без стона.
Теперь можно быть спокойным. Можно покойным
простить перемен попытку, простить им их нетерпенье,
с грустной улыбкой сказать:”Глупые шалунишки!..”
Можно пойти домой, чаю попить с вареньем,
посмотреть футбол и хоккей, почитать нетолстые книжки.
Ощущенье такое, что лето вовсе не наступало.
Не было и весны. Нет и не будет больше
осени. Только зима, сырая зима, что стала
вечным временем года, неизменяемым. Коль же
вдруг примерещится зелень на девственно-белом фоне,
или пенье скворца, или дня удлиненье -
вспомни стену сарая, случайный выкрик вороний,
и отправляйся быстрее домой – доедать варенье.
Ощущенье такое, что лето не только не наступало,
но самое слово “лето” бессмысленно и неуклюже
в зимней стране Душа. Здесь и того не мало,
что в оттепель можно беспечно в калошах шлёпать по лужам.
Здесь и того не мало. Здесь и того довольно,
что можно снежинки в ладонь ловить – и смотреть, как тают.
А если в морозы больно сердцу, то можно “Больно!”
крикнуть и быть уверенным: за это не поругают.
Не поругают и не осудят, да и едва ли услышат.
А и услышат – так не поймут (как в старой цыганской песне).
Небо становится с каждым днём не ближе, а просто ниже.
Крикнешь кому-то, зачем-то: “Мы – вместе?!” – но “Эсти”, “Эсти” -
эхо доносит название духов “от Большого Дома”,
будит воспоминания, из которых не только каши -
спитого чаю не сваришь. Тебе всё это знакомо?
Превращенье прекрасных снов в хлопья пепла и сажи?..
“Ты сам виноват во всём!” – злорадствует Разум.
Заёмный Опыт бормочет: “Другие не то видали!”
Надежда, видимо, бредит: “Забудь – навсегда и сразу!”
А Сердце упорно твердит:”Предали, предали, предали…”
Я мучусь, пытаюсь вспомнить: кто, когда меня предал?
Может, я сам – не лучше, и проку ли мне в законе?..
Кто проиграл, победил, и была ли вообще победа?..
Но тают воспоминанья снежинками на ладони…
Ощущенье такое… Такое… Сейчас, я вспомню!..
Ощущенье… Сейчас, я только выберу слово!..
Что-то, связанное с любовью? Или, быть может, с кровью?
Или со словом “кров”? Или со словом “снова”?
.Или – “спаси меня!”
Или – “я задыхаюсь!”
Или – “мне без тебя…”
Или – “помилуй, Боже!”
Или просто – “помилуй…
…Снежинок растаявших брызгами
ладонь свою окропя,
я вспомнить пытаюсь, пытаюсь,
пытаюсь… пытаюсь…
Я вспомнить пытаюсь значение слова “лето”.
Ни ощущений, ни чувств. Чувств отыграны роли.
Помнишь – вороний крик?.. Боль в сердце. Но это -
раз сердце лишили чувств – лишь фантомные боли.
И Ты, Ты – всего лишь призрак!..
…Мы будем играть в снежки
в зимней стране Душа: Ты – призрак, я – человек.
По снегу Твои шаги так быстры и так легки!
Но – призрачными руками…сможешь ли Ты мять снег?..
Что ж, посмеюсь над собой – снова, в который раз!
Даже играть, как дети, мне с Тобой не дано.
(Словно, решив уйти, открыл до упора газ -
а дети, играя в снежки, разбили снежком окно.
Словно бы бритва вдруг – не из стали, а изо льда,
и лезвие сразу тает, коснувшись горячих вен…)
В зимней стране Душа переменам не скажешь “Да!”
В зимней стране Душа вовсе нет перемен.
Вовсе нет перемен в зимней стране Душа.
Нет ощущений, чувств. Даже обиды нет.
Только остатки мыслей, из мозга вовне спеша,
выпрыгивают на снег и, шагая след в след -
вслед за расстрельным взводом (“В колонну по два – марш!”) -
уходят за горизонт: всё выше, а после – вниз.
И небо уже так близко, словно – второй этаж.
И мне вы взобраться туда – да слишком узок карниз…
июль 1995г.
25 * * *
Прибой накатывает упорно
На берег моря. Устало, хмуро
Камни считают волны – как зёрна
Чёток мулла, читающий суры.
Волны смеются, греховную тяжесть -
Земную тяжесть! – с камней смывая.
Лёгкой, причудливой белой пряжей
Взлетает к небу пена морская,
И падает вниз, и бесследно тает;
И ветер летит быстрее птицы
Над морем, над берегом – и не знает,
Придётся ль, удастся ль остановиться,
Забыв движения окаянство
И времени злобу, что дни и ночи
Вселенной окостеневший панцырь
Резцом веков и мгновений точит,
Предавая забвению всё постепенно,
И оставляя итогом конечным
Только слова о том, что бренно.
Только догадки о том, что вечно.
1993 г.
26 * * *
Люди Ночи опять не спят, им о сне даже мысль смешна -
Как заснуть, если синь небес так зовуща и глубока?!
Облачившись в звёздный халат, обожаньем возбуждена,
Превзойдя красотой принцесс, о которых помнят века,
Ночь заходит в каждый приют, где хоть кто-то в неё влюблён -
Чередой совершенных форм, несказанно прекрасных лиц;
Там на руки её берут, и влекут в постель, как на трон;
Жадных ласк рассыпают корм, благодарно падают ниц,
И целуют лицо и грудь, все изгибы и пальцы ног,
Умоляют: ещё хоть миг! От восторга стонут, кричат,
На часы боятся взглянуть, растравляют страсти ожог -
Что обширен, как материк, и , как Вечность, едва почат.
И груди им не охладить, и сердечный стук не унять;
Люди Ночи дышат тобой, ты любовью пьяна, пряна;
Всех готовая одарить, ты ко всем приходишь опять,
И любому – блажен любой!– как единственному верна!
Люди Ночи опять не спят, и опять ты приходишь, Ночь;
И опять, чем ближе рассвет, тем печальней мы и бледней;
Где нам силы такие взять, чтоб стреножить, чтоб превозмочь
Не уставших за сотни лет золотой Авроры коней?!
Люди Ночи – мы вновь не спим! Люди Ночи забыли сон!
И минутой – длинною в год! – истязает нас вновь закат!
И, желаньем горя одним, каждый – нем и обворожён -
Ждёт торжественный твой приход от высоких надмирных врат!..
1995г.
27 * * *
“Запятых не надо так много ставить,
И заглавных букв так много не нужно!” -
Блестя очками в тяжёлой оправе,
Шипела умная, злобненькая старушка.
Рукопись, на широком столе распластанная,
Становилась как будто тоньше и суше.
Лишние запятые, подчёркнутые красным,
Словно плавали в кровавых лужах.
И прядка волосиков, седых и сальненьких,
Выбившихся из-под заколки старушки,
Подрагивала сочувственно, покачивалась печальненько
И что-то подсказывала ей на ушко.
И глаза, блестевшие за толстыми стёклами,
Испепеляли, заходясь в бесноватой дрожи,
Чёрным пламенем и комнату с высокими окнами,
И беспечно идущих за ними прохожих;
И дома оседали кипящей лавой…
А старушка губками причмокивала сочненько,