Но, с другой стороны, прекрасно знал он и то, что существуют целые пласты населения, которые все свои вопросы, и личные, и общественные, решают вечерними телефонными звонками. А днем, днем они только отрабатывают то, что было решено накануне, во время полуночных перезвонов.

Единственный, кому решился позвонить Пафнутьев, это Андрей. Трубку долго не поднимали. В полном недоумении он уже хотел положить ее, но наконец где-то что-то щелкнуло, и он услышал знакомый голос:

– Да, слушаю.

– Андрей? Спал?

– Почти.

– Ладно. Слушай. Есть такой человек, Илья Ильич Огородников. Вроде адвокат. Не возбуждая паники в городе, постарайся узнать, что за птица, добро?

– Записал. Илья Ильич Огородников. Адвокат. Значит, завтра буду после обеда.

– Давай, – сказал Пафнутьев и положил трубку.

Не понравился ему Андрей, какой-то он был не то удрученный, не то подавленный. Трубку опять же долго не поднимал... Не все у них с Надей ладно, не все, вздохнул Пафнутьев. А ведь иначе и быть не могло, вдруг открылось ему, иначе и быть не могло. Оба они, и Андрей, и Надя, – люди с потревоженной психикой, если можно так сказать. У него девушка застрелилась, Надя сама застрелила отца своего ребенка... Какая может быть безоблачность, какая беззаботность, если у каждого за спиной труп маячит...

«Вмешивается, вмешивается криминальная жизнь в личную и влияет на нее самым пагубным и необратимым образом», – про себя проговорил Пафнутьев и даже восхитился, как у него складно да ловко сложились эти слова.

* * *

Андрей положил трубку, да так и остался сидеть возле телефона в прихожей. Он вдруг поймал себя на странном желании – не хотелось ему возвращаться в комнату, подходить к Наде, видеть ее, о чем-то с ней говорить. Последнее время все эти простые и естественные поступки начали обрастать какой-то тяжестью, подневольностью. Вот он что-то говорит Наде, важное для него, интересное, и видит, видит, что она попросту его не слышит. Замолкнув на полуслове, он отходит, и говорить ему что-то после этого не хочется. А она, спохватившись, вернувшись из каких-то своих дальних мысленных странствий, может легко и свободно, без напряжения повторить все его последние слова – дескать, слушаю тебя, Андрюша, дескать, внимательно жду продолжения, Андрюша, что же ты, Андрюша, замолчал?

Но не слушала она его и не слышала. А повторить только что прозвучавшие слова несложно, звуковое эхо еще некоторое время гуляет в сознании. С ним это случалось в троллейбусе. К примеру, едет он, задумавшись, и вдруг вспоминает, что на этой вот остановке или на следующей ему надо выходить. И в сознании, как по какой-то команде, звучат слова, которые минуту назад произнес в динамики водитель.

– Пафнутьев звонил? – спросила Надя из комнаты.

– Да. Он.

– Что на этот раз?

Возможно, она и сама не сознавала, насколько чуждым, если не сказать издевательским, был этот вроде бы такой невинный вопрос. Дескать, что с него взять, с Пафнутьева, дескать, что с тебя, Андрюша, взять? Такие уж вы люди, ни о чем действительно важном, волнующем поговорить не можете. И интересы у вас не меняются годами, и разговоры идут такие, что можно на год отлучиться, а вернувшись, тут же сказать нечто вполне уместное. А если на этот раз в вашем разговоре что-то новое, то это лишь способ, каким кто-то кого-то убил, расчленил, фамилия может измениться, название улицы или время суток. А суть, суть остается одна. И даже в том, что Надя вот так просто, не сомневаясь, спросила, не Пафнутьев ли звонил, Андрей почувствовал уязвленность. Конечно, Пафнутьев звонил, кто же еще может позвонить тебе, Андрюша, этим приятным вечерком?

– На этот раз Пафнутьева интересует человек, которого зовут Илья Ильич Огородников.

– Конечно, – кивнула Надя, и Андрей, не выходя из прихожей, не поднимаясь от телефона, увидел ее снисходительную улыбку. – Кто же еще может заинтересовать Павла Николаевича... Отпетый бандюга, трижды судимый, дважды сидевший, многократно опущенный... Илья Ильич Огородников.

Андрей поднялся, медленно приблизился к двери и с удивлением уставился на Надю.

– Боже! – пробормотал он потрясенно. – Откуда ты все это знаешь?

– Общалась, когда служила у одного подонка... У папаши вот этого невинного младенца. – Она кивнула на девочку, которая возилась в детской кроватке с куклами. – С остальными судьба поступила сурово, а он, как видишь, увернулся.

– И ты знаешь, что он сидел, что он...

– Да, и это знаю. – Надя спокойно улыбнулась в лицо Андрею. – И что опускали его несколько лет подряд, тоже знаю. – Ей легко давались такие вот слова на грани бесстыдства. Андрей их избегал. Не потому, что не знал. Знал. Просто избегал, полагая, что люди могут общаться и без этих откровений. – Ты знаешь, что бывает в лагерях с теми, кто попадает туда за развращение малолеток? – Ей, казалось, доставляло удовольствие видеть его неловкость.

– Представляю.

– Так вот он сидел именно за это. У нас было на него неплохое досье. Компра, как выражается твой Пафнутьев.

– Пафнутьев не мой. И он так не выражается. Он вообще не выражается. В отличие от некоторых.

– Ты меня имеешь в виду?

– Да.

– Недостойна, значит? Грязновата? Замарана? – Надя улыбнулась, но это была лишь гримаса, изображающая улыбку. Андрей уже знал это ее состояние – она была близка к истерике. Знал и то, что одно его неосторожное слово, и начнется такое, что потом неделю будет висеть в воздухе чем-то тягостным и непродыхаемым.

– У Огородникова были дела с твоим шефом?

– Он был не только шефом...

– Кем же еще? – неосторожно спросил Андрей, решив, что Надя начала успокаиваться.

– Любовником. Отцом этого ребенка.

– Хорошим любовником? – не удержался Андрей, понимая, что получил ее ответом по физиономии.

– Да! В отличие от некоторых! – Надя уже не могла остановиться. Может быть, она и сожалела о злых, подлых словах, которые выскакивали из нее, но остановиться не могла. Андрей видел это по бешенству в глазах, которое на мгновение сменялось беспомощностью. Но он тоже не владел собой и не хотел останавливаться. Это он потом поймет, но сейчас уже не хотел останавливаться и бросать разговор неоконченным, с повисшими в воздухе оскорблениями, обидами, обвинениями.

– За что же ты с ним так? – усмехнулся Андрей побелевшими губами. – За что же ты ему пулю в лоб?

– Погорячилась. Бывает.

– Что же в нем было такого потрясающего? Как в любовнике?

– Тебе не повторить.

– А я и не собираюсь. Но должен же я знать границы собственного ничтожества.

– Думаешь, они есть?

– А что, их нет?

Надя некоторое время смотрела на Андрея бешеными от ненависти глазами, но постепенно ненависть угасала и вместо нее появлялось все больше смятения. Наконец, не выдержав, она разрыдалась.

– Зачем ты втягиваешь меня в такие разговоры? Почему ты просто не набьешь мне морду? Ты же видишь, что я плыву, что несу чушь, что не отвечаю за свои слова, ты же видишь...

Андрей знал, что нужно делать в таких случаях, – он просто обязан подойти к Наде, положить руку на ее голову, погладить по волосам. Она расплачется, прижмется, обнимет его, стоящего рядом, и через несколько минут успокоится. И у них будет хорошая, очень хорошая ночь. Надю всегда возбуждали такие ссоры, она просто теряла самообладание от любви после таких перебранок с оскорблениями, обидами, даже с пощечинами. А наутро была, как никогда, ласкова, нежна, предупредительна. И такой оставалась почти неделю, на неделю ее хватало. Но потом снова начинала смотреть в угол, молчала и в ответ на вопрос Андрея, слышит ли она его, могла легко, без запинки повторить десяток, два десятка слов, которые он только что произнес. Но все-таки она их не слышала, увлеченная видениями своей прошлой жизни.

– Так что Павел Николаевич? – спросила Надя подобревшим голосом, словно то злобное существо, которое только что бесновалось в ней, покинуло ее тело и она наконец снова смогла стать собой. – Ах да, Огородников... Запиши, Андрюша... Тридцать два шестьдесят три сорок один.

– Что это? – испуганно спросил Андрей, решив поначалу, что Надя бредит.

– Его телефон. Домашний, между прочим. Этот номер знают немногие.

– И ты его до сих пор помнишь? – удивился Андрей.

– А почему нет? Я многие номера помню. И твой хорошо помню. – Это был явный выпад. И хотя Надя произнесла последние слова с улыбкой, Андрей не принял шутки. Он отошел в сторону, записал в блокноте номер, который только что назвала Надя.

Собственно, если это и была помощь с ее стороны, то небольшая, совершенно незначительная, поскольку к услугам Пафнутьева была надежная служба по установлению телефонных номеров граждан. Но другие ее сведения об Огородникове были в самом деле важными. Во всяком случае, теперь можно было запрашивать сведения о нем в тех местах, до которых Пафнутьев мог бы и не додуматься.

– Так что Павел Николаевич? – Надя вспомнила о своем вопросе.

– Павел Николаевич передает тебе пламенный привет. Он желает тебе здоровья и личного счастья, – сказал Андрей без выражения. Почувствовав его холодность, Надя снова начала заводиться, поняв ее как пренебрежение.

– Скажи ему, что я помню его. Он все так же ходит в рубашках с жеваными воротничками? – Это тоже был выпад, она знала, чем зацепить Андрея.

– Я же хожу, и ничего, – улыбнулся он. И эти слова были ответным ударом.

– Как его жену зовут? Вика? Помнится, ты говорил, что у тебя с ней что-то было? Это она вас приучила к жеваным воротничкам? – Надя усмехнулась.

– Да, Надя, – тихо проговорил Андрей. – Твой шеф, у которого столько сексуальных достоинств и которому ты всадила пулю в лоб, носил другие рубашки. За ним, похоже, ты ухаживала более тщательно, нежели Вика за Павлом Николаевичем... Мы, похоже, того не стоим. – Андрей еще что-то говорил все тише и все безжалостнее. Он уже принял решение и знал, как поступит через минуту.

– А если я тебе сейчас врежу по морде? – спросила Надя звенящим от злости голосом.

– В тебе заговорил опыт прошлой жизни, Надя. То ты предлагаешь себя бить по морде, то сама воспылала этим желанием... Странные у вас там нравы, странные у вас там отношения...

– У кого это у нас?! Где это там?!

Андрей не стал отвечать, он почти успокоился. Надя перешла, или же оба они перешли ту границу, перед которой можно еще обижать и обижаться, можно что-то доказывать и пытаться ударить побольнее. Все это потеряло значение, наступили усталость и безразличие. Но Андрея это состояние охватывало раньше, и в этом было его преимущество. Когда Надя готова была сделать очередной выпад, когда она опять выкрикнула что-то злое и обидное, Андрей лишь усмехнулся. Он уже был защищен усталостью и безразличием.

Спохватившись, Надя напряженно прислушивалась к звукам, которые доносились до нее из прихожей. Царапнули по полу туфли, прошуршала куртка, Андрей заглянул в комнату уже одетым.

– Я отлучусь маленько, – сказал он. – Мне надо привести в порядок свои воротнички.

– Надолго? – Надя смотрела на него исподлобья, не зная, то ли снова попытаться царапнуть его, то ли требуется что-то другое, что уже начало просачиваться в ее сознание.

– Позвоню, когда будут первые успехи. Знаешь, о чем я подумал... Мы с тобой немного притворялись... А теперь стали самими собой. – Андрей великодушно сказал «мы», хотя имел в виду только Надю.

И она его поняла.

– Я не притворялась, – сказала она почти беспомощно. – Я вообще никогда не притворялась. И не намерена это делать сейчас. Андрей...

– Я позвоню, – сказал он. – Пока.

– Не уходи!

– Пока.

Когда Пафнутьев, вспомнив о чем-то, снова позвонил, трубку подняла Надя.

– Он здесь больше не живет, – сказала она.

И это была правда.

Они были еще слишком молоды и не понимали простой и очевидной вещи – все, что случается между ними, происходит между всеми мужчинами и женщинами в свое время – когда собственное настроение, недомогание или обида кажутся важнее всего, что вообще может быть на белом свете. Их ссора с намеками на прошлую жизнь и упреками в прошлой жизни была самой обычной семейной ссорой в стороне от здравого смысла. Может быть, она вообще не имела никакого смысла, и потому все слова казались обиднее и злее, чем они были на самом деле, все сказанное звучало обобщенно, как бы навсегда, как бы окончательно.

Приговором звучало, приговором, не подлежащим обжалованию.

Слова и произносились как приговор, и воспринимались как приговор.

Но проходит какое-то время, и именно это вот свойство злых слов, обобщенность, растворяет их в памяти, и сами собой выплескиваются искренние слова:

– Боже мой! Андрей, ты помнишь хоть слово из нашей ссоры?

Загрузка...