Я вверх и вниз ходил на жизненном пути;
Я отдал дань всему: сомнению и вере.
Я обо всем мечтал, всему сказал прости.
– Я жил, и я любил, и я захлопнул двери…
Какой романский принц иль сумрачный прелат,
Наскучив сплетнями двора или конклава,
Вокруг дворцов своих громады величавой
Искусною рукой раскинул этот сад?
О чем мечтал он здесь сто лет тому назад?
О призраке любви, о блеске прежней славы?
Воспоминаньями борьбы или забавы
Туманился порой его потухший взгляд?
Кто знает? Но в тени покинутого сада,
В аллеях, где царит безмолвье и прохлада,
Осталась чья-то грусть и чей-то вздох немой.
И летним вечером так нежно и печально
Сливаются в аккорд мелодии одной
Фонтанов тихий плеск и листьев шелест дальний.
Сегодня ветер с моря; он порой.
Как торопящийся прохожий, вас толкает.
Лагуна мечется и в берег ударяет
Тяжелой, темною и гневною волной.
На узкой площади и звон, и свист, и вой;
Пустой сарай к дворцу пугливо припадает;
Борей рассерженный сегодня сна не знает
И в море паруса склоняет пред собой.
Когда-то, если вихрь вздымал седые гребни,
Твой лев, Венеция, рассерженный и гневный,
Над этой бездной вод стоял, смотря вперед.
Но что ему теперь их ласка иль смятенье! —
Венеция не ждет, как прежде, возвращенья
Пурпуровых галер по влаге пенных вод!
М. С. Саеич
Фонтан! – к тебе пришел ребенок и в томленьи
Он умер, своему поверив отраженью.
Когда губами он твоих коснулся вод.
В вечернем сумраке вдали свирель поет…
Там где-то девушка, одна, срывала розы
И вдруг заплакала… идти устал прохожий…
Темнеет… крылья птиц махают тяжелей;
В покинутом саду плоды с густых ветвей
Неслышно падают… и я в воде бездонной
Себе явился вдруг так странно отраженный…
Не потому ль, фонтан, что в этот самый час,
Быть может, навсегда в тебе самом угас,
Дерзнув до губ своих дотронуться губами,
Волшебный юноша, любимый зеркалами?
Подруга, берегись фессалиянки той,
Что с флейтой звонкою вечернею порой
Склоняется одна над сонными струями.
Ты золото вплела небрежными руками
В узор моих часов; но прежде, чем любить
Тебя, я должен был так долго проходить
Лесами темными и страшными, не зная,
Что встречу, яркая и нежная, тебя я!
Я, мнивший, что навек всех роз узор поблек.
Я слушал голос тот, что быть твоим не мог!
Подруга, берегись волшебницы чудесной!
Ей злые колдовства и таинства известны;
И я видал в лесу, однажды, как она
Плясала, с флейтою в зубах, обнажена;
И как она в хлеву, где козы спят устало,
Доила молоко тайком и украшала
Крапивой терпкой черного козла,
Который и тогда, когда она ушла, —
Вдыхал ее еще неуловимо, словно
Любовь моя, ее вдыхавшая греховно.
Фонтан рыдал весь день в лесу моей мечты.
О, знал ли я, душа, что будешь плакать ты?
Но вот вернулся я, и скоро вечер. Розы
Не обвивают кипарисов, что как слезы
Ночные отражаются в воде.
Та нимфа, что ловила в темноте
Оленя стройного с рогами золотыми, —
От фавна скрылась здесь под ветками густыми;
И раненый олень пришел испить к воде,
В которой я порой кажусь себе
Чужим, и я в твоих свои рыданья слышу,
Фонтан! и этот лес, где ветер лист колышет,
Был жизнью, где я дал охотиться мечтам,
По трижды окровавленным шипам,
За нимфой гнавшейся за сказочным оленем…
И ты, фонтан, сквозь плач смеялся нашим пеням,
Меж кипарисов, на которых нет
Тех роз, что посвятить могли бы свой букет
Воде, где кровь свою таинственно смешали
И Нимфа, и Олень, и Пилигрим печали…
Ни яркие цветы, ни тихий зов свирели.
Которой говорить мои уста умели.
Ни пряники медовые в тени
Корзины круглой, ни голубка, ни
Заманчивый венок, что для нее плету я, —
Не привлекли ко мне фавнессу молодую,
Что пляшет на опушке, при луне.
Она обнажена. В волос ее волне
Оттенок рыжеватый. И мне ясно,
Что сладость пряников ей кажется опасна,
И мщенье диких пчел за мед – ее страшит;
А в памяти ее голубка воскресит
Какой-то прежний час, во мраке бывший белым…
И пенье флейты той, которая несмело
Рассказывает ей желания мои —
Напоминает ей о брошенной в пыли,
Обветренной, отеческой и славной
Сатира коже или шкуре фавна.
Мой конь, крылатый конь, в густой тени дремал.
Движением хвоста порой он задевал
Траву. И острием моей блестящей пики
Его коснулся я, и конь поднялся дикий,
И повернувшись на восток – заржал.
И на него верхом вскочил я и сказал:
Идем, уже заря, и час рассвета близок!
Я знаю шум дорог и тишину тропинок,
Где камни катятся иль стелется трава.
Идем, нас ждут леса и моря синева,
И тот фонтан, где пить мы будем в час заката,
И сказочный дворец, где в стойлах из агата
Хрустящий, золотой тебе готовят корм…
– И мы отправились, Пегас! Но с этих пор,
Горя в часы зари и к ночи потухая,
Мы остановлены дверьми, что не сломают
Удары мощные божественных копыт.
Засовов и замков резных не сокрушит
Удар моей руки и пики, и напрасно,
От шеи до колен омытый пеной красной,
Ты бьешься об утес преграды роковой,
И от рассветных зорь до темноты ночной
Вздымаешь в бешенстве мучительных усилий
То мрак, то золото своих разбитых крылий!