Полное собрание стихотворений - читать онлайн

Солнцем сердце зажжено.

Солнце – к вечному стремительность.

Солнце – вечное окно

в золотую ослепительность.

Роза в золоте кудрей.

Роза нежно колыхается.

В розах золото лучей

красным жаром разливается.

В сердце бедном много зла

сожжено и перемолото.

Нагни души – зеркала,

отражающие золото.

Пожаром закат златомирный пылает,

лучистой воздушностью мир пронизав,

над нивою мирной кресты зажигает

и дальние абрисы глав.

Порывом свободным воздушные ткани

в пространствах лазурных влaчacя, шумят,

обвив нас холодным атласом лобзаний,

с востока на запад летят.

Горячее солнце – кольцо золотое —

твой контур, вонзившийся в тучу, погас.

Горячее солнце – кольцо золотое —

ушло в неизвестность от нас.

Летим к горизонту: там занавес красный

сквозит беззакатностью вечного дня.

Скорей к горизонту! Там занавес красный

весь соткан из грез и огня.

Вижу на западе волны я

облачно-грозных твердынь.

Вижу – мгновенная молния

блещет над далью пустынь.

Грохот небесного молота.

Что-то, крича, унеслось.

Море вечернего долота

в небе опять разлилось.

Плачу и жду несказанного,

плачу в порывах безмирных.

Образ колосса туманною

блещет в зарницах сапфирных.

Держит лампаду пурпурную

Машет венцом он зубчатым.

Ветер одежду лазурную

рвет очертаньем крылатым.

Молньи рубинно-сапфирные

Грохот тяжелого молота

Волны лазури эфирные

Море вечернего золота.

Мы былое окинули взглядом,

но его не вернуть.

И мучительным ядом

сожаленья отравлена грудь.

Не вздыхай… Позабудь…

Мы летим к невозможному рядом.

Наш серебряный путь

зашумел временным водопадом.

Ах, и зло, и добро

утонуло в прохладе манящей!

Серебро, серебро

омывает струёй нас звенящей.

Это – к Вечности мы

устремились желанной.

Засиял после тьмы

ярче свет первозданный.

Глуше вопли зимы.

Дальше хаос туманный…

Это к Вечности мы

полетели желанной.

Толпа, войдя во храм, задумчивей и строже…

Лампад пунцовых блеск и тихий возглас:

«Боже…»

И снова я молюсь, сомненьями томим.

Угодники со стен грозят перстом сухим,

лицо суровое чернеет из киота

да потемневшая с веками позолота.

Забил поток лучей расплавленных в окно…

Всё просветилось вдруг, всё солнцем зажжено:

и «Свете тихий» с клиросов воззвали,

и лики золотом пунцовым заблистали.

Восторгом солнечным зажженный иерей,

повитый ладаном, выходит из дверей.

Исчезает долин

беспокойная тень,

и средь дымных вершин

разгорается день.

Бесконечно могуч

дивный старец стоит

на востоке средь туч

и призывно кричит:

«Друг, ко мне! Мы пойдем

в бесконечную даль.

Там развеется сном

и болезнь, и печаль»…

Его риза в огне…

И, как снег, седина.

И над ним в вышине

голубая весна.

И слова его – гром,

потрясающий мир

неразгаданным сном…

Он стоит, как кумир,

как весенний пророк,

осиянный мечтой.

И кадит на восток,

на восток золотой.

И все ярче рассвет

золотого огня.

И все ближе привет

беззакатного дня.

Образ возлюбленной – Вечности —

встретил меня на горах.

Сердце в беспечности.

Гул, прозвучавший в веках.

В жизни загубленной

образ возлюбленной,

образ возлюбленной – Вечности,

с ясной улыбкой на милых устах.

Там стоит,

там манит рукой…

И летит

мир предо мной —

вихрь крутит

серых облак рой.

Полосы солнечных струй златотканые

в облачной стае торят…

Чьи-то призывы желанные,

чей-то задумчивый взгляд.

Я стар – сребрится

мой ус и темя,

но радость снится.

Река, что время:

летит – кружится…

Мой челн сквозь время,

сквозь мир помчится.

И умчусь сквозь века в лучесветную даль…

И в очах старика

не увидишь печаль.

Жизни не жаль

мне загубленной.

Сердце полно несказанной беспечности —

образ возлюбленной,

образ возлюбленной —

– Вечности!..

Молчит усмиренный, стоящий над кручей отвесной,

любовно охваченный старым пьянящим эфиром,

в венке серебристом и в мантии бледнонебесной,

простерший свои онемевшие руки над миром.

Когда-то у ног его вечные бури хлестали.

Но тихое время смирило вселенские бури.

Промчались столетья. Яснеют безбурные дали.

Крылатое время блаженно утонет в лазури.

Задумчивый мир напоило немеркнущим светом

великое солнце в печали янтарно-закатной.

Мечтой лебединой, прощальным вечерним приветом

сидит, умирая, с улыбкой своей невозвратной.

Вселенная гаснет… Лицо приложив восковое

к холодным ногам, обнимая руками колени…

Во взоре потухшем волненье безумно-немое,

какая-то грусть мировых, окрыленных молений.

Она улыбнулась, а иглы мучительных терний

ей голову сжали горячим, колючим венцом —

сквозь боль улыбнулась, в эфир отлетая вечерний…

Сидит – улыбнулась бескровно-туманным лицом.

Вдали – бирюзовость… А ветер тоскующий гонит

листы потускневшие в медленно гаснущий час.

Жених побледнел. В фиолетовом трауре тонет,

с невесты не сводит осенних, задумчивых глаз.

Над ними струятся пространства, лазурны и чисты.

Тихонько ей шепчет: «Моя дорогая, усни…

Закатится время. Промчатся, как лист золотистый,

последние в мире, безвременьем смытые, дни».

Склонился – и в воздухе ясном звучат поцелуи.

Она улыбнулась, закрыла глаза, чуть дыша.

Над ними лазурней сверкнули последние струи,

над ними помчались последние листья, шурша.

Мне слышались обрывки слов святых.

Пылала кровь в сосудах золотых.

Возликовав, согбенный старый жрец

пред жертвой снял сверкающий венец.

Кадильницей взмахнул, и фимиам

дыханьем голубым наполнил храм.

Молельщикам раздал венки из роз.

Пал ниц и проливал потоки слез.

Прощальным сном, нетленною мечтой

погас огонь небесно-золотой.

В цветных лампадах засиял чертог.

Заговорил у жертвенника рог.

Возликовав, согбенный старый жрец

из чащ пролил сверкающий багрец.

Средь пряных трав, средь нежных чайных роз

пал ниц и проливал потоки слез.

В безысходности нив

онемелый овес

дремлет, колос склонив,

средь несбыточных грез…

Тишину возмутив,

весть безумно пронес

золотой перелив,

что идет к нам Христос.

Закивал, возопив,

исступленный овес.

Тихий звон. Сельский храм

полон ропота, слез.

Не внимая мольбам

голос, полный угроз,

все твердит: «Горе вам!»

Кто-то свечи принес

и сказал беднякам:

«Вот Спаситель-Христос

приближается к нам»…

Среди вздохов и слез

потянулись к дверям.

Солнца контур старинный,

золотой, огневой,

апельсинный и винный

над червонной рекой.

От воздушного пьянства

онемела земля.

Золотые пространства,

золотые поля.

Озаренный лучом, я

спускаюсь в овраг.

Чернопыльные комья

замедляют мой шаг,

От всего золотого

к ручейку убегу —

холод ветра ночного

на зеленом лугу.

Солнца контур старинный,

золотой, огневой,

апельсинный и винный

убежал на покой.

Убежал в неизвестность,

Над полями легла,

заливая окрестность,

бледно-синяя мгла.

Жизнь в безвременье мчится

пересохшим ключом:

все земное нам снится

утомительным сном.

Я нарезал алмазным мечом

себе полосы солнечных бликов.

Я броню из них сделал потом

и восстал среди криков.

Да избавит Царица меня

от руки палачей!

Золотая кольчуга моя

из горячих, воздушных лучей.

Белых тучек нарвал средь лазури,

приковал к мирозлатному шлему.

Пели ясные бури

из пространств дорогую поэму.

Вызывал я на бой

ослепленных заразой неверья.

Холодеющий вихрь, золотой,

затрепал мои белые перья.

Вечной

тучкой несется,

улыбкой

беспечной,

улыбкой зыбкой

смеется.

Грядой серебристой

летит над водою —

– лучисто —

волнистой

грядою.

Чистая,

словно мир,

вся лучистая —

золотая заря,

мировая душа.

За тобою бежишь,

весь

горя,

как на пир,

как на пир

спеша.

Травой шелестишь:

«Я здесь,

где цветы…

Мир

вам…»

И бежишь,

как на пир,

но ты —

Там…

Пронесясь

ветерком,

ты зелень чуть тронешь,

ты пахнешь

холодком

и смеясь

вмиг

в лазури утонешь,

улетишь на крыльях стрекозовых.

С гвоздик

малиновых,

с бледно-розовых

кашек —

ты рубиновых

гонишь

букашек.

Блестящие ходят персоны,

повсюду фаянс и фарфор,

расписаны нежно плафоны,

музыка приветствует с хор.

А в окнах для взора угодный,

прилежно разбитый цветник.

В своем кабинете дородный

и статный сидит временщик.

В расшитом камзоле, при шпаге,

в андреевском ордене он.

Придворный, принесший бумаги,

отвесил глубокий поклон, —

Приветливый, ясный, речистый,

отдавшийся важным делам.

Сановник платочек душистый

кусает, прижавши к устам.

Докладам внимает он мудро,

Вдруг перстнем ударил о стол.

И с буклей посыпалась пудра

на золотом шитый камзол.

«Для вас, государь мой, не тайна,

что можете вы пострадать:

и вот я прошу чрезвычайно

сию неисправность изъять…»

Лицо утонуло средь кружев.

Кричит, раскрасневшись: «Ну что ж!..

Татищев, Шувалов, Бестужев —

у нас есть немало вельмож —

Коль вы не исправны, законы

блюсти я доверю другим…

Повсюду, повсюду препоны

моим начинаньям благим!..»

И, гневно поднявшись, отваги

исполненный, быстро исчез.

Блеснул его перстень и шпаги

украшенный пышно эфес.

Идет побледневший придворный…

Напудренный щеголь в лорнет

глядит – любопытный, притворный:

«Что с вами? Лица на вас нет…

В опале?.. Назначен Бестужев?»

Главу опустил – и молчит.

Вкруг море камзолов и кружев,

волнуясь, докучно шумит.

Блестящие ходят персоны,

музыка приветствует с хор,

окраскою нежной плафоны

ласкают пресыщенный взор.

Сияет роса на листочках.

И солнце над прудом горит.

Красавица с мушкой на щечках,

как пышная роза, сидит.

Любезная сердцу картина!

Вся в белых, сквозных кружевах,

мечтает под звук клавесина…

Горит в золотистых лучах

под вешнею лаской фортуны

и хмелью обвитый карниз,

и стены. Прекрасный и юный,

пред нею склонился маркиз

в привычно заученной роли,

в волнисто-седом парике,

в лазурно-атласном камзоле,

с малиновой розой в руке.

«Я вас обожаю, кузина!

Извольте цветок сей принять…»

Смеется под звук клавесина

и хочет кузину обнять.

Уже вдоль газонов росистых

туман бледно-белый ползет.

В волнах фиолетово-мглистых

луна золотая плывет.

Вельможа встречает гостью.

Он рад соседке.

Вертя драгоценною тростью,

стоит у беседки.

На белом атласе сапфиры.

На дочках – кисейные шарфы.

Подули зефиры —

воздушный аккорд

Эоловой арфы.

Любезен, но горд,

готовит изящный сонет

старик.

Глядит в глубь аллеи, приставив лорнет,

надев треуголку на белый парик.

Вот… негры вдали показались —

все в красном – лакеи…

Идет в глубь аллеи

по старому парку.

Под шепот алмазных фонтанов

проходят сквозь арку.

Вельможа идет для встречи.

Он снял треуголку.

Готовит любезные речи.

Шуршит от шелку.

Красавец Огюст,

на стол уронив табакерку,

задев этажерку,

обнявши подругу за талью, склонился

на бюст.

«Вы – радости, кои

Фортуна несла – далеки!..»

На клумбах левкои.

Над ними кружат мотыльки.

«Прости, мое щастье:

уйдет твой Огюст…»

Взирает на них без участья

холодный и мраморный бюст.

На бюсте сем глянец…

«Ах, щастье верну!..

Коль будет противник, его, как гишпанец,

с отвагою, шпагой проткну…

Ответишь в день оный,

коль, сердце, забудешь меня».

Сверкают попоны

лихого коня.

Вот свистнул по воздуху хлыстик.

Помчался

и вдаль улетел.

И к листику листик

прижался:

то хладный зефир прошумел.

«Ах, где ты, гишпанец мой храбрый?

Ах, где ты, Огюст?»

Забыта лежит табакерка…

Приходят зажечь канделябры…

В огнях этажерка

и мраморный бюст.

На столике зеркало, пудра, флаконы,

что держат в руках купидоны,

белила,

румяна…

Затянута туго корсетом,

в кисейном девица в ладоши забила,

вертясь пред своим туалетом:

«Ушла… И так рано!..

Заснет и уж нас не разгонит…

Ах, котик!..»

И к котику клонит

свои носик и ротик…

Щебечет другая

нежнее картинки:

«Ма chere, дорогая —

сережки, корсажи, ботинки!

Уедем в Париж мы…

Там спросим о ценах…»

Блистают

им свечи.

Мелькают

на стенах

их фижмы

и букли, и плечи…

«Мы молоды были…

Мы тоже мечтали,

но кости заныли,

прощайте!..» —

старушка графиня сказала им басом…

И все восклицали:

«Нет, вы погадайте…»

И все приседали,

шуршали атласом

«Ведь вас обучал Калиостро…»

– «Ну, карты давайте…»

Графиня гадает, и голос звучит ее трубный,

очами сверкает так остро.

«Вот трефы, вот бубны…»

На стенах портреты…

Столпились девицы с ужимками кошки.

Звенят их браслеты,

горят их сережки.

Трясется чепец, и колышатся лопасти кофты.

И голос звучит ее трубный:

«Беги женихов ты…

Любовь тебя свяжет и сетью опутает вервий.

Гаси сантимента сердечного жар ты…

Опять те же карты:

Вот бубны,

вот черви…»

Вопросы… Ответы…

И слушают чутко…

Взирают со стен равнодушно портреты…

Зажегся взор шустрый…

Темно в переходах

и жутко…

И в залах на сводах

погашены люстры…

И в горнице тени трепещут…

И шепчутся. «Тише,

вот папа

услышит, что дочки ладонями плещут,

что возятся ночью, как мыши,

и тешат свой норов…

Вот папа

пришлет к нам лакея «арапа»

Притихли, но поздно:

в дали коридоров

со светом в руках приближаются грозно.

Шатаются мраки…

Арапы идут и – о Боже! —

вот шарканье туфель доносится грубо,

смеются их черные рожи,

алеют их губы,

мелькают пунцовые фраки…

Красотка летит вдоль аллеи

в карете своей золоченой.

Стоят на запятках лакеи

в чулках и в ливрее зеленой.

На кружевах бархатной робы

всё ценные камни сияют.

И знатные очень особы

пред ней треуголку снимают.

Карета запряжена цугом…

У лошади в челке эгретка

В карете испытанным другом

с ней рядом уселась левретка.

На лошади взмыленно снежной

красавец наездник промчался,

он, ветку акации нежной

сорвав на скаку, улыбался.

Стрельнул в нее взором нескромно…

В час тайно условленной встречи,

напудренно-бледный и томный, —

шепнул ей любовные речи

В восторге сидит онемелом…

Карета на запад катится…

На фоне небес бледно-белом

светящийся пурпур струится

Ей грезится жар поцелуя…

Вдали очертаньем неясным

стоит неподвижно статуя,

охвачена заревом красным.

Заплели косицы змейкой

графа старого две дочки.

Поливая клумбы, лейкой

воду черпают из бочки.

Вот садятся на скамейку,

подобрав жеманно юбки,

на песок поставив лейку

и сложив сердечком губки.

Но лишь скроется в окошке

образ строгий гувернантки, —

возникают перебранки

и друг другу кажут рожки.

Замелькали юбки, ножки,

кудри, сглаженные гребнем…

Утрамбованы дорожки

мелким гравием и щебнем.

Всюду жизнь и трепет вешний,

дух идет от лепесточков,

от голубеньких цветочков,

от белеющей черешни.

И в разгаре перебранки

языки друг Другу кажут…

Строгий возглас гувернантки:

«Злые дети, вас накажут!..»

Вечер. Дом, газон, кусточек

тонут в полосах тумана.

«Стонет сизый голубочек», —

льется звонкое сопрано.

И субтильные девицы,

подобрав жеманно юбки,

как нахохленные птицы,

в дом идут, надувши губки.

Заброшенный дом.

Кустарник колючий, но редкий.

Грущу о былом:

«Ах, где вы – любезные предки?»

Из каменных трещин торчат

проросшие мхи, как полипы.

Дуплистые липы

над домом шумят.

И лист за листом,

тоскуя о неге вчерашней,

кружится под тусклым окном

разрушенной башни.

Как стерся изогнутый серп

средь нежно белеющих лилий —

облупленный герб

дворянских фамилий.

Былое, как дым…

И жалко.

Охрипшая галка

глумится над горем моим.

Посмотришь в окно —

часы из фарфора с китайцем.

В углу полотно

с углем нарисованным зайцем.

Старинная мебель в пыли,

да люстры в чехлах, да гардины…

И вдаль отойдешь… А вдали —

равнины, равнины.

Среди многоверстных равнин

скирды золотистого хлеба.

И небо…

Один.

Внимаешь с тоской

обвеянный жизнию давней,

как шепчется ветер с листвой,

как хлопает сорванной ставней.

Сквозь зелень воздушность одела

их пологом солнечных пятен.

Старушка несмело

шепнула: «День зноен, приятен…»

Девица

клубнику варила средь летнего жара.

Их лица

омыло струею душистого пара.

В морщинах у старой змеилась

как будто усмешка…

В жаровне искрилась,

дымя, головешка.

Зефир пролетел тиховейный…

Кудрявенький мальчик

в пикейной

матроске к лазури протягивал пальчик:

«Куда полетела со стен ты,

зеленая мушка?»

Чепца серебристого ленты,

вспотев, распускала старушка.

Чирикнула птица.

В порыве бескрылом

девица

грустила о милом.

Тяжелые косы,

томясь, через плечи она перекинула разом.

Звенящие, желтые осы

кружились над стынущим тазом.

Девица за ласточкой вольной

следила завистливым оком,

грустила невольно

о том, что разлучены роком.

Вдруг что-то ей щечку ужалило больно —

она зарыдала,

сорвавши передник…

И щечка распухла.

Варенье убрали на ледник,

жаровня потухла.

Диск солнца пропал над лесною опушкой,

ребенка лучом искрометным целуя.

Ребенок гонялся

за мушкой

средь кашек.

Метался,

танцуя,

над ним столб букашек.

И вот дуновенье

струило прохладу

волною.

Тоскливое пенье

звучало из тихого саду.

С распухшей щекою

бродила мечтательно дева.

Вдали над ложбиной —

печальный, печальный —

туман поднимался к нам призраком длинным.

Из птичьего зева

забил над куртиной

фонтанчик хрустальный,

пронизанный златом рубинным.

Средь розовых шапок левкоя

старушка тонула забытым мечтаньем.

И липы былое

почтили вздыханьем.

Шептала

старушка: «Как вечер приятен!»

И вот одевала

заря ее пологом огненных пятен.

Задумчивый вид:

Сквозь ветви сирени

сухая известка блестит

запущенных барских строений.

Всё те же стоят у ворот

чугунные тумбы.

И нынешний год

всё так же разбитые клумбы.

На старом балкончике хмель

по ветру качается сонный,

да шмель

жужжит у колонны.

Весна.

На кресле протертом из ситца

старушка глядит из окна.

Ей молодость снится.

Всё помнит себя молодой —

как цветиком ясным, лилейным

гуляла весной

вся в белом, в кисейном.

Он шел позади,

шепча комплименты.

Пылали в груди

ее сантименты.

Садилась, стыдясь,

она вон за те клавикорды.

Ей в очи, смеясь,

глядел он, счастливый и гордый.

Зарей потянуло в окно.

Вздохнула старушка:

«Всё это уж было давно!..»

Стенная кукушка,

хрипя,

кричала.

А время, грустя,

над домом бежало, бежало…

Задумчивый хмель

качался, как сонный,

да бархатный шмель

жужжал у колонны.

Вот к дому, катя по аллеям,

с нахмуренным Яшкой —

с лакеем,

подъехал старик, отставной генерал с деревяшкой.

Семейство,

чтя русский

обычай, вело генерала для винного действа

к закуске.

Претолстый помещик, куривший сигару,

напяливший в полдень поддевку,

средь жару

пил с гостем вишневку.

Опять вдохновенный,

рассказывал, в скатерть рассеянно тыча окурок,

военный

про турок:

«Приехали в Яссы…

Приблизились к Турции…»

Вились вкруг террасы

цветы золотые настурции.

Взирая

на девку блондинку,

на хлеб полагая

сардинку,

кричал

генерал:

«И под хохот громовый

проснувшейся пушки

ложились костьми батальоны…»

В кленовой

аллее носились унылые стоны

кукушки.

Про душную страду

в полях где-то пели

так звонко.

Мальчишки из саду

сквозь ели,

крича, выгоняли теленка.

«Не тот, так другой

погибал,

умножались

могилы», —

кричал,

от вина огневой.

Наливались

на лбу его синие жилы.

«Нам страх был неведом…

Еще на Кавказе сжигали аул за аулом…»

С коричневым пледом

и стулом

в аллее стоял,

дожидаясь,

надутый лакей его, Яшка.

Спускаясь

с террасы, военный по ветхим ступеням стучал

деревяшкой.

Всё подсохло И почки уж есть.

Зацветут скоро ландыши, кашки.

Вот плывут облачка, как барашки.

Громче, громче весенняя весть.

Я встревожен назойливым писком:

Подткнувшись, ворчливая Фекла,

нависая над улицей с риском,

протирает оконные стекла.

Тут известку счищают ножом…

Тут стаканчики с ядом… Тут вата…

Грудь апрельским восторгом объята.

Ветер пылью крутит за окном.

Окна настежь – и крик, разговоры,

и цветочный качается стебель,

и выходят на двор полотеры

босиком выколачивать мебель.

Выполз кот и сидит у корытца,

умывается бархатной лапкой.

Вот мальчишка в рубашке из ситца,

пробежав, запустил в него бабкой.

В небе свет предвечерних огней.

Чувства снова, как прежде, огнисты.

Небеса все синей и синей,

Облачка, как барашки, волнисты.

В синих далях блуждает мой взор.

Все земные стремленья так жалки…

Мужичонка в опорках на двор

с громом ввозит тяжелые балки.

Гляжу из окна я вдоль окон:

здесь – голос мне слышится пылкий

и вижу распущенный локон…

Там вижу в окне я бутылки…

В бутылках натыкана верба.

Торчат ее голые прутья.

На дворике сохнут лоскутья…

И голос болгара иль серба

гортанный протяжно рыдает…

И слышится. «Шум на Марица…»

Сбежались А сверху девица

с деньгою бумажку бросает.

Утешены очень ребята

прыжками цепной обезьянки.

Из вечно плаксивой Травьяты

мучительный скрежет шарманки.

Посмотришь на даль – огороды

мелькнут перед взором рядами,

заводы, заводы, заводы!..

Заводы блестят уж огнями.

Собравшись пред старым забором,

портные расселись в воротах.

Забыв о тяжелых заботах,

орут под гармонику хором.

Время плетется лениво.

Всё тебя нету да нет.

Час простоял терпеливо.

Или больна ты, мой свет?

День-то весь спину мы гнули,

а к девяти я был здесь…

Иль про меня что шепнули?..

Тоже не пил праздник весь…

Трубы гремят на бульваре.

Пыль золотая летит.

Франтик в истрепанной паре,

знать, на гулянье бежит.

Там престарелый извозчик

парня в участок везет.

Здесь оборванец разносчик

дули и квас продает.

Как я устал, поджидая!..

Злая, опять не пришла…

Тучи бледнеют, сгорая,

Стелется пыльная мгла.

Вечер Бреду одиноко.

Тускло горят фонари.

Там… над домами… далеко

узкая лента зари.

Сердце сжимается больно.

Конка протяжно звенит.

Там… вдалеке… колокольня

образом темным торчит.

Солнце жжет Вдоль тротуара

под эскортом пепиньерок

вот идет за парой пара

бледных, хмурых пансионерок.

Цепью вытянулись длинной,

идут медленно и чинно —

в скромных, черненьких ботинках,

в снежно-белых пелеринках…

Шляпки круглые, простые,

заплетенные косицы —

точно все не молодые,

точно старые девицы.

Глазки вылупили глупо,

спины вытянули прямо.

Взглядом мертвым, как у трупа,

смотрит классная их дама.

«Mademoisell Nadine, tenez voue

Droit»[1]… И хмурит брови строже.

Внемлет скучному напеву

обернувшийся прохожий…

Покачает головою,

удивленно улыбаясь…

Пансион ползет, змеею

между улиц извиваясь.

Был праздник: из мглы

неслись крики пьяниц.

Домов огибая углы,

бесшумно скользил оборванец.

Зловещий и черный,

таская короткую лесенку,

забегал фонарщик проворный,

мурлыча веселую песенку.

Багрец золотых вечеров

закрыли фабричные трубы

да пепельно-черных домов

застывшие клубы.

Боль сердечных ран,

и тоска растет.

На полях – туман

Скоро ночь сойдет.

Ты уйдешь, а я

буду вновь один…

И пройдет, грозя,

меж лесных вершин

великан седой:

закачает лес,

склон ночных небес

затенит бедой.

Страшен мрак ночной,

коли нет огня…

Посиди со мной,

не оставь меня!..

Буйный ветер спит.

Ночь летит на нас…

Сквозь туман горит

пара красных глаз —

страшен мрак ночной,

коли нет огня…

Посиди со мной,

не оставь меня!

Мне не страшно, нет…

Ты как сон… как луч…

Брызжет ровный свет

из далеких туч…

Надо спать… Всё спит…

Я во сне…

…Вон там

великан стоит

и кивает нам.

В лазури проходит толпа исполинов на битву.

Ужасен их облик, всклокоченный, каменно-белый.

Сурово поют исполины седые молитву.

Бросают по воздуху красно-пурпурные стрелы.

Порою товарищ, всплеснув мировыми руками,

бессильно шатается, дружеских ищет объятий:

порою, закрывшись от стрел дымовыми плащами,

над телом склоняются медленно гибнущих братий!..

Дрожала в испуге земля от тяжелых ударов.

Метались в лазури бород снегоблещущих клоки

– и нет их. пронизанный тканью червонных пожаров,

плывет многобашенный город, туманно-далекий.

Давно я здесь в лесу – искатель счастья.

В душе моей столетние печали.

Я весь исполнен ужасом ненастья.

На холм взошел, чтоб лучше видеть дали.

Глядит с руин в пурпурном карлик вещий

с худым лицом, обросшим белым мохом.

Торчит изломом горб его зловещий.

Сложив уста, он ветру вторит вздохом.

Так горестно, так жалобно взывает:

«Усни, мечтатель жалкий, – поздно, поздно»…

Вампир пищит, как ласточка, шныряет

вокруг него безжизненно и грозно.

Ревут вершины в ликованье бурном.

Погасли в тучах горние пожары.

Горбун торчит во мгле пятном пурпурным.

На горб к нему уселся филин старый…

Молился я… И сердце билось, билось.

С вампирным карлом бой казался труден…

Был час четвертый Небо просветилось.

И горизонт стал бледно-изумруден.

Я заклинал, и верил я заклятью.

Молил творца о счастии безбурном.

Увидел вдруг – к высокому распятью

был пригвожден седой вампир в пурпурном.

Я возопил восторженно и страстно:

«Заря, заря!… Вновь ужас обессилен!..»

И мне внимал распятый безучастно.

Вцепившись в крест, заплакал старый филин.

Горы в брачных венцах.

Я в восторге и молод.

У меня на торах

очистительный холод.

Вот ко мне на утес

притащился горбун седовласый.

Мне в подарок принес

из подземных теплиц ананасы.

Он в малиново-ярком плясал,

прославляя лазурь.

Бородою взметал

вихрь метельно-серебряных бурь.

Голосил

низким басом.

В небеса запустил

ананасом.

И, дугу описав,

озаряя окрестность,

ананас ниспадал, просияв,

в неизвестность,

золотую росу

излучая столбами червонца.

Говорили внизу:

«Это – диск пламезарного солнца…»

Низвергались, звеня,

омывали утесы

золотые фонтаны огня —

хрусталя

заалевшего росы.

Я в бокалы вина нацедил

и, подкравшися боком,

горбуна окатил

светопенным потоком.

Шумит, шумит знакомым перезвоном

далекий зов, из Вечности возникший.

Безмирнобледная, увитая хитоном

воздушночерным, с головой поникшей

и с урной на плечах, глухим порывом

она скользит бесстрашно над обрывом.

Поток вспененный мчится

серебряной каймой.

И ей все то же снится

над бездной роковой.

Провалы, кручи, гроты

недвижимы, как сон.

Суровые пролеты

тоскующих времен.

Все ближе голос Вечности сердитой…

Оцепенев, с улыбкою безбурной,

с душой больной над жизнию разбитой —

над старой, опрокинутою урной —

она стоит у пропасти туманной

виденьем черным, сказкою обманной.

Я в свите временных потоков,

мой черный плащ мятежно рвущих.

Зову людей, ищу пророков,

о тайне неба вопиющих.

Иду вперед я быстрым шагом,

И вот – утес, и вы стоите

в венце из звезд упорным магом,

с улыбкой вещею глядите.

У ног веков нестройный рокот,

катясь, бунтует в вечном сне.

И голос ваш – орлиный клекот —

растет в холодной вышине.

В венце огня над царством скуки,

над временем вознесены —

застывший маг, сложивший руки,

пророк безвременной весны.

Был страшен и холоден сумрак ночной,

когда тебя встретил я, брат дорогой.

В отчаянье грозном я розы срывал

и в чаще сосновой призывно кричал:

«О где ты, кентавр, мой исчезнувший брат —

с тобой, лишь с тобою я встретиться рад!..

Напрасен призыв одичалой души:

Ведь ты не придешь из сосновой глуши».

И тени сгустились… И тени прошли…

Блеснуло кровавое пламя вдали…

Со светочем кто-то на слезы бежал,

копытами землю сырую взрывал.

Лукаво подмигивал. Взором блеснул

и длинные руки ко мне протянул:

«Здорово, товарищ… Я слышал твой зов…

К тебе я примчался из бездны веков».

Страданье былое, как сон, пронеслось.

Над лесом огнистое солнце зажглось.

Меж старых камней засиял ручеек.

Из красной гвоздики надел я венок.

Веселый кентавр средь лазурного дня

дождем незабудок осыпал меня.

Весь день старый в золоте солнца играл,

зеленые ветви рукой раздвигал,

а ночью туманной простился со мной

и с факелом красным ушел в мир иной.

Я счастья не мог позабыть своего:

всё слышал раскатистый хохот его.

Кентавр бородатый,

мохнатый

и голый

на страже

у леса стоит.

С дубиной тяжелой

от зависти вражьей

жену и детей сторожит.

В пещере кентавриха кормит ребенка

пьянящим

своим молоком.

Шутливо трубят молодые кентавры над звонко

шумящим

ручьем.

Вскочивши один на другого,

копытами стиснувши спину,

кусают друг друга, заржав.

Согретые жаром тепла золотого,

другие глядят на картину,

а третьи валяются, ноги задрав.

Тревожно зафыркал старик, дубиной корнистой

взмахнув.

В лес пасмурно-мглистый

умчался, хвостом поседевшим вильнув.

И вмиг присмирели кентавры, оставив затеи,

и скопом,

испуганно вытянув шеи,

к пещере помчались галопом.

Холодная буря шумит.

Проносится ревом победным.

Зарница беззвучно дрожит

мерцаньем серебряно-бледным.

И вижу – в молчанье немом

сквозь зелень лепечущих лавров

на выступе мшистом, крутом

немой поединок кентавров.

Один у обрыва упал,

в крови весь, на грунте изрытом.

Над ним победитель заржал

и бьет его мощным копытом.

Не внемлет упорной мольбе,

горит весь огнем неприязни.

Сраженный, покорный судьбе,

зажмурил глаза и ждет казни.

Сам вызвал врага и не мог

осилить стремительный приступ.

Под ними вспененный поток

шумит, разбиваясь о выступ…

Воздушно-серебряный блеск

потух. Все во мраке пропало.

Я слышал лишь крики да всплеск,

как будто что в воду упало.

……………….

Холодная буря шумит.

Проносится ревом победным.

И снова зарница дрожит

мерцаньем серебряно-бледным.

Смотрю – колыхается лавр…

За ним удаленным контуром

над пенною бездной кентавр

стоит изваянием хмурым.

Под ним серебрится река.

Он взором блистает орлиным.

Он хлещет крутые бока

и спину хвостом лошадиным.

Он сбросил врага, и в поток

бессильное тело слетело.

И враг больше выплыть не мог,

и пена реки заалела.

Он поднял обломок скалы,

Чтоб кинуть в седую пучину.

…………………..

И нет ничего среди мглы,

объявшей немую картину.

Кругом только капли стучат.

Вздыхаешь об утре лазурном.

И слышишь, как лавры шумят

в веселье неслыханно бурном.

Над речкой кентавр полусонный поет.

Мечтательным взором кого-то зовет.

На таре играет И струны звенят.

В безумных глазах будто искры горят.

В морщинах чела притаилась гроза.

На бледных щеках застывает слеза.

Вдали – точно Вечность. Все то же вдали.

Туманы синеют Леса залегли.

Уснет и проснется порыв буревой,

и кто-то заблещет, бездонно-немой.

Над речкой кентавр полусонный стоит.

В тревоге главу опустил и молчит.

Мечтатель со дна приподнялся реки,

раздвинув дрожащей рукой тростники.

И шепчет чуть слышно: «Я понял тебя…

Тоскую, как ты, я Тоскую, любя…

Безумно люблю и зову, но кого?

Не вижу, как ты, пред собой никого.

Учитель, учитель, мы оба в тоске —

бездомные волны на шумной реке…

Как ты, одинок я Ты робок, как я.

Учитель, учитель! Я понял тебя»…

Уснул и проснулся порыв буревой.

В волнах захлебнулся мечтатель речной.

Кентавр – хоть бы слово: в затишье гроза.

На бледных щеках застывает слеза.

Над речкой кентавр возмущенный зовет.

Уставшую землю копытами бьет.

Он вытянул шею. Он лиру разбил.

Он руки в безумстве своем заломил.

И крик его – дикое ржанье коня.

И взор его – бездна тоски и огня.

В волнах набегающих машет рукой

Двойник, опрокинутый вниз головой.

Поставил вина изумрудного кубки.

Накрыл я приборы Мои стол разукрашен.

Табачный угар из гигантовой трубки

на небе застыл в виде облачных башен.

Я чую поблизости поступь гиганта.

К себе всех зову я с весельем и злостью.

На пир пригласил горбуна-музыканта.

Он бьет в барабан пожелтевшею костью.

На мшистой лужайке танцуют скелеты

в могильных покровах неистовый танец.

Деревья листвой золотою одеты.

Меж листьев блистает закатный багрянец.

Пахучей гвоздикой мой стол разукрашен.

Закат догорел среди облачных башен.

Сгущается мрак… Не сидеть нам во мгле ведь?

Поставил на стол я светильников девять.

Пришел, нацепив ярко-огненный бант,

мастито присев на какой-то обрубок,

от бремени лет полысевший гигант

и тянет вина изумрудного кубок.

На бледно-белый мрамор мы склонились

и отдыхали после долгой бури.

Обрывки туч косматых проносились.

Сияли пьяные куски лазури.

В заливе волны жемчугом разбились.

Ты грезила. Прохладой отдувало

сквозное золото волос душистых.

В волнах далеких солнце утопало.

В слезах вечерних, бледно-золотистых,

твое лицо искрилось и сияло.

Мы плакали от радости с тобою,

к несбыточному счастию проснувшись.

Среди лазури огненной бедою

опять к нам шел скелет, блестя косою,

в малиновую тогу запахнувшись.

Опять пришел он. Над тобой склонился.

Опять схватил тебя рукой костлявой.

Тут ряд годов передо мной открылся…

Я закричал: «Уж этот сон мне снился!..»

Скелет веселый мне кивнул лукаво.

И ты опять пошла за ним в молчанье.

За холм скрываясь, на меня взглянула,

сказав: «Прощай, до нового свиданья»…

И лишь коса в звенящем трепетанье

из-за холма, как молния, блеснула.

У ног моих вал жемчугом разбился.

Сияло море пьяное лазури.

Туманный клок в лазури проносился.

На бледно-белый мрамор я склонился

и горевал, прося грозы и бури.

Да, этот сон когда-то мне уж снился.

Ты опять у окна, вся доверившись снам, появилась…

Бирюза, бирюза

заливает окрестность…

Дорогая,

луна – заревая слеза —

где-то там в неизвестность

скатилась.

Беспечальных седых жемчугов

поцелуй, о пойми ты!..

Меж кустов, и лугов, и цветов

струй

зеркальных узоры разлиты…

Не тоскуй,

грусть уйми ты!

Дорогая,

о пусть

стая белых, немых лебедей

меж росистых ветвей

на струях серебристых застыла —

одинокая грусть нас туманом покрыла

От тоски в жажде снов нежно крыльями плещут.

Меж цветов светляки изумрудами блещут.

Очерк белых грудей

на струях точно льдина.

это семь лебедей,

это семь лебедей Лоэнгрина —

лебедей

Лоэнгрина

Сирый убогий в пустыне бреду.

Все себе кров не найду.

Плачу о дне.

Плачу… Так страшно, так холодно мне.

Годы проходят. Приют не найду.

Сирый иду.

Вот и кладбище… В железном гробу

чью-то я слышу мольбу.

Мимо иду…

Стонут деревья в холодном бреду…

Губы бескровные шепчут мольбу…

Стонут в гробу.

Жизнь отлетела от бедной земли.

Темные тучи прошли.

Ветер ночной

рвет мои кудри рукой ледяной.

Старые образы встали вдали.

В Вечность ушли.

Скрипит под санями сверкающий снег.

Как внятен собак замирающий бег…

Как льдины на море, сияя, трещат…

На льдинах, как тени, медведи сидят…

Хандру и унынье, товарищ, забудь!..

Полярное пламя не даст нам уснуть…

Вспомянем, вспомянем былую весну…

Прислушайся – скальды поют старину…

Их голос воинственный дик и суров…

Их шлемы пернатые там, меж снегов,

зажженные светом ночи ледяной…

Бесследно уходят на север родной.

Вот на струны больные, скользнувши, упала слеза.

Душу грусть oбyялa.

Все в тоске отзвучало.

И темны небеса.

О Всевышний, мне грезы, мне сладость забвенья подай.

Безнадежны моленья.

Похоронное пенье

наполняет наш край.

Кто-то Грустный мне шепчет, чуть слышно вздыхая «Покой»…

Свищет ветер, рыдая…

И пою, умирая,

от тоски сам не свой…

Окна запотели.

На дворе луна.

И стоишь без цели

у окна.

Ветер Никнет, споря,

ряд седых берез.

Много было горя…

Много слез…

И встает невольно

скучный ряд годин.

Сердцу больно, больно…

Я один.

Пролетела весна.

Лес багрянцем шумит.

Огневая луна

из тумана глядит.

Или вспомнила вновь

ты весенние дни,

молодую любовь,

заревые огни?

Пролетела весна —

вечно горький обман…

Побледнела луна.

Серебрится туман.

Отвернулась… Глядишь

с бесконечной тоской,

как над быстрой рекой

покачнулся камыш.

Кто ходит, кто бродит за прудом в тени?..

Седые туманы вздыхают.

Цветы, вспоминая минувшие дни,

холодные слезы роняют.

О сердце больное, забудься, усни…

Над прудом туманы вздыхают.

Кто ходит, кто бродит на той стороне

за тихой, зеркальной равниной?..

Кто плачет так горько при бледной луне,

кто руки ломает с кручиной?

Нет, нет… Ветерок пробежал в полусне…

Нет… Стелится пар над трясиной…

О сердце больное, забудься, усни…

Там нет никого… Это – грезы…

Цветы, вспоминая минувшие дни,

роняют холодные слезы…

И только в свинцовых туманах они —

грядущие, темные грозы…

Ты горем убит,

измучен страданьем —

Медведица в небе горит

бесстрастным сияньем.

Вся жизнь – лишь обман,

а в жизни мы гости…

Метель набросает курган

на старые кости.

Снеговый шатер

протянется скучно…

На небе огнистый костер

заблещет беззвучно.

Алмазом сверкнет

покров твой морозный.

Медведь над могилой пройдет

походкою грозной.

Тоскующий вой

в сугробах утонет.

Под льдистой, холодной броней

вдруг кто-то застонет.

Осенне-серый меркнет день.

Вуалью синей сходит тень.

Среди могил, где все – обман,

вздыхая, стелится туман.

Береза желтый лист стряхнет.

В часовне огонек блеснет.

Часовня заперта. С тоской

там ходит житель гробовой.

И в стекла красные глядит,

и в стекла красные стучит.

Умерший друг, сойди ко мне:

мы помечтаем при луне,

пока не станет холодна

кроваво-красная луна.

В часовне житель гробовой

к стеклу прижался головой…

Кроваво-красная луна

уже печальна и бледна…

Могилу их украсили венками.

Вокруг без шапок мы в тоске стояли.

Восторг снегов, крутящийся над нами,

в седую Вечность вихри прогоняли.

Последний взмах бряцавшего кадила.

Последний вздох туманно-снежной бури.

Вершину ель мечтательно склонила

в просвете ослепительной лазури.

Плачем ли тайно в скорбях,

грудь ли тоскою теснима —

в яснонемых небесах

мы узнаем Серафима.

Чистым атласом пахнет,

в небе намотанном.

Облаком старец сойдет,

нежно разметанным.

«Что с тобой, радость моя, —

радость моя?..»

Смотрит на нас

ликом туманным, лилейным.

Бледно-лазурный атлас

в снежно-кисейном.

Бледно-лазурный атлас

тихо целует.

Бледно-лазурный атлас

в уши нам дует:

«Вот ухожу в тихий час…

Снова узнаете горе вы!..»

С высей ложится на нас

отблеск лазоревый.

Легче дышать

после таинственных знамений.

Светит его благодать

тучкою алого пламени.

Задохлись мы от пошлости привычной.

Ты на простор нас звал.

Казалось им – твой голос необычный

безумно прозвучал.

И вот, когда надорванный угас ты

над подвигом своим,

разнообразные, бессмысленные касты

причли тебя к своим.

В борьбе с рутиною свои потратил силы,

но не разрушил гнет…

Пусть вьюга снежная венок с твоей могилы

с протяжным стоном рвет.

Окончилась метель. Не слышен голос злобы.

Тиха ночная мгла.

Над гробом вьюга белые сугробы

с восторгом намела.

Тебя не поняли… Вон там сквозь сумрак шаткий

пунцовый свет дрожит.

Спокойно почивай: огонь твоей лампадки

мне сумрак озарит.

Как невозвратная мечта,

сверкает золото листа.

Душа полна знакомых дум.

Меж облетающих аллей

призывно-грустный, тихий шум

о близости священных дней.

Восток печальный мглой объят.

Над лесом, полные мечты,

благословенные персты

знакомым заревом стоят.

Туманный, красно-золотой

на нас блеснул вечерний луч

безмирно-огненной струей

из-за осенних, низких туч.

Душе опять чего-то жаль.

Сырым туманом сходит ночь.

Багряный клен, кивая вдаль,

с тоской отсюда рвется прочь.

И снова шум среди аллей

о близости священных дней.

Призывно грустный шум ветров

звучит, как голос откровений.

От покосившихся крестов

на белый снег ложатся тени.

И облако знакомых грез

летит беззвучно с вестью милой.

Блестя сквозь ряд седых берез,

лампада светит над могилой

пунцово-красным огоньком.

Под ослепительной луною

часовня белая, как днем,

горит серебряной главою.

Там… далеко… среди равнин

старинный дуб в тяжелой муке

стоит затерян и один,

как часовой, подъявший руки.

Там, далеко… в полях шумит

и гонит снег ночная вьюга…

И мнится – в тишине звучит

давно забытый голос друга…

Старинный дуб порой вздохнет

с каким-то тягостным надрывом…

И затрепещет, и заснет

среди полей глухим порывом.

Пусть на рассвете туманно

знаю – желанное близко…

Видишь, как тает нежданно

Образ вдали василиска?

Пусть все тревожно и странно…

Пусть на рассвете туманно

знаю – желанное близко.

Нежен восток побледневший.

Знаешь ли – ночь на исходе?

Слышишь ли – вздох о свободе —

вздох ветерка улетевший —

весть о грядущем восходе?

Спит кипарис онемевший.

Знаешь ли – ночь на исходе?

Белые к сердцу цветы я

вновь прижимаю невольно.

Эти мечты золотые,

эти улыбки святые

в сердце вонзаются больно…

Белые к сердцу цветы я

вновь прижимаю невольно.

Стоял я дураком

в венце своем огнистом,

в хитоне золотом,

скрепленном аметистом —

один, один, как столб,

в пустынях удаленных, —

и ждал народных толп

коленопреклоненных…

Я долго, тщетно ждал,

в мечту свою влюбленный…

На западе сиял,

смарагдом окаймленный,

мне палевый привет

потухшей чайной розы.

На мой зажженный свет

пришли степные козы.

На мой призыв завыл

вдали трусливый шакал…

Я светоч уронил

и горестно заплакал:

«Будь проклят. Вельзевул —

лукавый соблазнитель, —

не ты ли мне шепнул,

что новый я Спаситель?..

О проклят, проклят будь!..

Никто меня не слышит…»

Чахоточная грудь

так судорожно дышит.

На западе горит

смарагд бледно-зеленый…

На мраморе ланит

пунцовые пионы…

Как сорванная цепь

жемчужин, льются слезы…

Помчались быстро в степь

испуганные козы.

Из царских дверей выхожу.

Молитва в лазурных очах.

По красным ступеням схожу

со светочем в голых руках.

Я знаю безумии напор.

Больной, истеричный мой вид,

тоскующий взор,

смертельная бледность ланит.

Безумные грезы свои

лелеете с дикой любовью,

взглянув на одежды мои,

залитые кровью.

Поете: «Гряди же, гряди».

Я грустно вздыхаю,

бескровные руки мои

на всех возлагаю.

Ну, мальчики, с Богом,

несите зажженные свечи!..

Пусть рогом

народ созывают для встречи.

Ну что ж – на закате холодного дня

целуйте мои онемевшие руки.

Ведите меня

на крестные муки.

Я вновь один. Тоскую безнадежно.

Виденья прежних дней,

нас звавшие восторженно и нежно,

рассеялись, лишь стало холодней.

Стою один. Отчетливей, ясней

ловлю полет таинственных годин.

Грядущее мятежно.

Стою один.

Тоскую безнадежно.

Не возродить… Что было, то прошло —

всё время унесло.

Тому, кто пил из кубка огневого,

не избежать безмолвия ночного.

Недолго. Близится. С питьем идет

ко мне. Стучит костями.

Уста мои кровавый огнь сожжет.

Боюсь огня… вдали, над тополями

двурогий серп вон там горит огнями

средь онемело-мертвенных вершин.

Туман спустился низко.

Один, один,

а смерть так близко.

Бескровные губы лепечут заклятья.

В рыданье поднять не могу головы я.

Тоска. О, внимайте тоске, мои братья.

Священна она в эти дни роковые.

В окне дерева то грустят о разлуке

на фоне небес неизменно свинцовом,

то ревмя ревут о Пришествии Новом,

простерши свои суховатые руки.

Порывы метели суровы и резки

Ужасная тайна в душе шевелится.

Задерни, мой брат, у окна занавески:

а то будто Вечность в окошко глядится.

О, спой мне, товарищ! Гитара рыдает.

Прекрасны напевы мелодии страстной.

Я песне внимаю в надежде напрасной…

А там… за стеной… тот же голос взывает.

Не раз занавеска в ночи колыхалась.

Я снова охвачен напевом суровым,

Напевом веков о Пришествии Новом…

И Вечность в окошко грозой застучалась.

Куда нам девать свою немощь, о братья?

Куда нас порывы влекут буревые?

Бескровные губы лепечут заклятья.

Священна тоска в эти дни роковые.

Бледно-красный, весенний закат догорел.

Искрометной росою блистала трава.

На тебя я так грустно смотрел.

Говорит неземные слова.

Замерла ты, уйдя в бесконечный простор.

Я все понял Я знал, что расстанемся мы.

Мне казалось – твой тающий взор

видел призрак далекой зимы.

Замолчала… А там степь цвела красотой.

Все. синея, сливалось с лазурью вдали.

Вдоль заката тоскливой мечтой

догоревшие тучки легли.

Ты, вставая, сказала мне. «Призрак… обман…»

Я поник головой Навсегда замолчал.

И холодный, вечерний туман

над сырыми лугами вставал.

Ты ушла от меня. Между нами года.

Нас с тобой навсегда разлучили они.

Почему же тебя, как тогда,

я люблю в эти серые дни?

Тучек янтарных гряда золотая

в небе застыла, и дня не вернуть.

Ты настрадалась: усни, дорогая…

Вечер спустился. В тумане наш путь

Пламенем желтым сквозь ветви магнолий

ярко пылает священный обет.

Тают в душе многолетние боли,

точно звезды пролетающий след.

Горе далекою тучею бурной

к утру надвинется Ветром пахнет

Отблеск зарницы лилово-пурпурной

вспыхнет на небе и грустно заснет.

Здесь отдохнем мы. Луна огневая

не озарит наш затерянный путь.

Ты настрадалась, моя дорогая,

Вечер спускается. Время уснуть.

Был тихий час. У ног шумел прибой.

Ты улыбнулась, молвив на прощанье:

«Мы встретимся… До нового свиданья…»

То был обман. И знали мы с тобой,

что навсегда в тот вечер мы прощались.

Пунцовым пламенем зарделись небеса.

На корабле надулись паруса

Над морем крики чаек раздавались.

Я вдаль смотрел, щемящей грусти полн.

Мелькал корабль, с зарею уплывавший

средь нежных, изумрудно-пенных волн,

как лебедь белый, крылья распластавший.

И вот его в безбрежность унесло.

На фоне неба бледно-золотистом

вдруг облако туманное взошло

и запылало ярким аметистом.

Милая, – знаешь ли – вновь

видел тебя я во сне?..

В сердце проснулась любовь.

Ты улыбалася мне.

Где-то в далеких лугах

ветер вздохнул обо мне.

Степь почивала в слезах.

Ты замечталась во сне.

Ты улыбалась, любя.

помня о нашей весне

Благословляя тебя,

был я весь день как во сне.

Мои слова – жемчужный водомет,

средь лунных снов бесцельный,

но вспененный, —

капризной птицы лёт,

туманом занесенный.

Мои мечты – вздыхающий обман,

ледник застывших слез, зарей горящий —

безумный великан.

на карликов свистящий.

Моя любовь – призывно-грустный звон,

что зазвучит и у летит куда-то, —

неясно-милый сон,

уж виданный когда-то.

Сердце вещее радостно чует

призрак близкой, священной войны.

Пусть холодная вьюга бунтует —

Мы храним наши белые сны.

Нам не страшно зловещее око

великана из туч буревых.

Ах, восстанут из тьмы два пророка.

Дрогнет мир от речей огневых.

И на северных бедных равнинах

разлетится их клич боевой

о грядущих, священных годинах,

о последней борьбе мировой.

Сердце вещее радостно чует

призрак близкой, священной войны.

Пусть февральская вьюга бунтует —

мы храним наши белые сны.

Ночь темна Мы одни.

Холод Ветер ночной

деревами шумит. Гасит в поле огни.

Слышен зов: «Не смущайтесь… я с вами…

за мной!..»

И не знаешь, кто там.

И стоишь, одинок.

И боишься довериться радостным снам.

И с надеждой следишь, как алеет восток.

В поле зов «Близок день.

В смелых грезах сгори!»

Убегает на запад неверная тень.

И все ближе, все ярче сиянье зари.

Дерева шелестят:

«То не сон, не обман…»

Потухая, вверху робко звезды блестят…

И взывает пророк, проходя сквозь туман.