Действие «Цыганов» происходит на юге, в Бессарабии (область, включающая соседние территории современных Молдавии и Украины). Молодой герой Алеко бежит из города (вероятно, совершив какое-то преступление) и оказывается в кочующем цыганском таборе. Он становится мужем молодой цыганки Земфиры, которая вскоре ему изменяет. Алеко не выдерживает испытания цыганской свободой, убивает неверную жену и её любовника, после чего его изгоняют из табора.
«Цыганы» – это поэма о самой природе человека и его судьбе, о том, возможно ли счастье на земле. Это поэма не только об Алеко, но и об индивиде как таковом: сможет ли он спокойно и беззаботно жить в прекрасном мире – или же живущие в нём страсти способны разрушить любую идиллию? Это поэма о любви и её законах. Именно любовь (что вообще свойственно русской литературе XIX века) станет ключевым фактором, определяющим судьбу и состоятельность героя: где располагаются границы свободы и в состоянии ли человек ею воспользоваться? Это поэма о понятиях «варварского» и «цивилизованного». Пушкин вслед за Жан-Жаком Руссо оспаривает тезис о благотворности прогресса, противопоставляя «неволе душных городов» простой, свободный и счастливый мир природного человека.
В 1824 году, в несколько приёмов – в Одессе, а затем в Михайловском. Пушкин приступил к тексту около 12 января 1824 года и продолжил работать над ним во второй половине января – начале февраля, а затем в первой половине июня. На юге поэт сочинил сцены, предшествующие разговору Земфиры, Алеко и старого цыгана («Скажи, мой друг: ты не жалеешь / О том, что бросил навсегда?»). Большая часть черновой редакции поэмы появилась на свет уже осенью в Михайловском – Пушкин писал «Цыган» параллельно с работой над «Евгением Онегиным»[198]. В начале ноября Пётр Вяземский уже просил Пушкина прислать ему «Цыган» для публикации.
В окончательном варианте, который Пушкин датировал 10 октября, отсутствовали стихи 145–224: беседа Алеко, Земфиры и старика, которая заканчивается репликой Алеко об изгнанном из Рима Овидии. Их Пушкин создал уже после эпилога в том же октябре 1824 года. Наконец, в январе 1825 года был написан монолог Алеко над колыбелью сына, который не вошёл в печатную версию поэмы.
Жозеф Вивьен. Портрет Александра Пушкина. 1827 год[199]
Нарочито фрагментарно. Текст разбит на отдельные сцены, каждая из которых выделена графически – горизонтальной чертой. Таких фрагментов в поэме одиннадцать. «Из общего количества пятисот шестидесяти девяти стихов триста двадцать шесть отведено диалогу, который принимает форму подлинного сценического диалога с обозначением говорящего лица и даже сопровождается театральными ремарками: «Уходит и поёт: Старый муж…», «Вонзает в него нож», «Поражает его»[200]. По мнению Олега Проскурина, драматическая структура и связанные с ней мотивы отразили пушкинский опыт чтения Шекспира и – в некоторой степени – мистерий Байрона[201].
Рисунки Пушкина к поэме «Цыганы». 1823 год[202]
Не забудем, кроме того, что Пушкин публиковал текст в отрывках, порой живших самостоятельной жизнью, – как, например, песня Земфиры, многократно положенная на музыку. Повествовательно-описательные фрагменты чередуются с драматическими – диалогами персонажей. Автор не занимает в поэме авторитетной позиции: изложение различных точек зрения вложено в уста беседующих и равных между собой героев.
«Цыганы» написаны четырёхстопным ямбом, который именно в «пушкинскую эпоху», в первую треть XIX века, входит в такое широкое употребление, что становится нейтральным размером, не имеющим ярко выраженной семантики. В большую эпическую форму впервые ввёл четырёхстопный ямб именно Пушкин в «Руслане и Людмиле», а затем использовал в «Кавказском пленнике» и «Братьях-разбойниках». Однако это не единственный стихотворный размер в поэме: входящие в неё песни написаны четырёхстопным хореем и двухстопным анапестом – разнообразие размеров усиливало впечатление фрагментарности текста.
Почти через два с половиной года после завершения – в конце апреля 1827 года. Но столичной публике «Цыганы» стали известны раньше. Уже в январе 1825 года журнал «Сын отечества» сообщил читателям, что Пушкин написал новую поэму «Цыганы». В петербургских салонах отрывки из произведения читал брат Пушкина Лев Сергеевич. Кроме того, фрагменты текста выходили в периодике. В марте 1825-го в свет вышла очередная книжка альманаха «Полярная звезда»[203], где были напечатаны первые 93 стиха «Цыган» – до слов «Как песнь рабов однообразной!». В ноябре в 21-м номере журнала «Московский телеграф» вышла «Цыганская песня» Земфиры («Старый муж, грозный муж…»). Наконец, в апреле 1826 года в альманахе «Северные цветы на 1826 год» появился третий отрывок – реплики старого цыгана («Ты любишь нас, хоть и рождён…») и Алеко («Так вот судьба твоих сынов!..») из их разговора с Земфирой.
В декабре 1826 года Антон Дельвиг подал прошение о напечатании поэмы в петербургский Главный цензурный комитет, вскоре позволение было получено. В феврале 1827 года рукопись ушла на согласование в Третье отделение императорской канцелярии[204]. В итоге в конце апреля 1827 года поэма вышла отдельным изданием в московской типографии француза Августа Семена (Огюста-Рене Семена). Стоила книжка 5, 6 или 7 рублей ассигнациями (в зависимости от книжной лавки), а на её обложке располагалась виньетка – разбитые цепи, кинжал, змея и опрокинутая чаша. Впоследствии Пушкин включил «Цыганов» во вторую часть «Поэм и повестей Александра Пушкина» (1835).
Вопрос о влиянии традиционно делится на два сюжета – поэтический и философский. Поэтика «Цыганов» часто истолковывается в «романтическом» ключе, через соотнесение композиции, стиля, фразеологии, места действия поэмы с литературными нормами, которые считались в 1820-е годы «романтическими» и ориентировались прежде всего на сочинения Байрона. При этом важно помнить, что Байрона Пушкин читал не по-английски, а по-французски, а «байроническая» поэтика могла восприниматься через призму русской поэтической традиции, прежде всего связанной с произведениями Василия Жуковского.
Философская линия в «Цыганах» определяется «руссоистским» пластом – рефлексией Пушкина над проблемами, которые в середине XVIII века обсуждал в своих произведениях Жан-Жак Руссо. Речь идёт о соотношении между миром природы и миром цивилизации, между простым, первобытным человеком и индивидом, чьё восприятие реальности обусловлено законами гражданского общества, между свободой кочевой жизни и «неволей душных городов». Руссо предпочитал мир природы и порицал прогресс и цивилизацию, искажающие человеческую натуру. В этом смысле Пушкин выступал новатором в разработке «цыганской» темы и основателем большой традиции в русской литературе.
Первые отзывы появились ещё до публикации текста, когда в Петербурге, в отсутствие Пушкина, начали читаться отрывки из поэмы. В целом критики и слушатели сошлись во мнении, что «Цыганы» – очевидная пушкинская удача. Первые читатели поэмы в один голос выделяли особенное изящество стихов.
Александр Тургенев[205] писал Петру Вяземскому 26 февраля 1825 года: «Не мне одному кажется, что это лучшее его произведение», Рылеев сообщал Пушкину в письме от 25 марта того же года: «От Цыган все без ума», а Вяземский определил «Цыганов» так: «Ты ничего жарче этого ещё не сделал… Шутки в сторону, это, кажется, полнейшее, совершеннейшее, оригинальнейшее твоё творение» (из письма Пушкину от 4 августа 1825 года).
После публикации поэмы в журналах стали появляться критические отзывы (самый известный из них – статья Вяземского в «Московском телеграфе») – по большей части одобрительные: «…Пушкин пользовался безусловным признанием, и ни один критик не осмелился выступить открыто против него»[206]. Спорили о том, в какой мере «Цыганы» зависели от поэтики Байрона. Молодой Иван Киреевский[207] в журнале «Московский вестник» задавался вопросом о характере цыганского мира, особенно в свете эпилога, где Пушкин утверждал, что счастья нет и среди цыган: «Либо цыганы не знают вечной, исключительной привязанности, либо они ревнуют непостоянных жён своих, и тогда месть и другие страсти также должны быть им не чужды; тогда Алеко не может уже казаться им странным и непонятным».
Яков Рейхель. Портрет Петра Вяземского. 1817 год. Вяземский назвал «Цыганов» «совершеннейшим, оригинальнейшим творением»[208]
При этом, несмотря на отчётливое противопоставление в поэме природы и цивилизации, в рецензиях 1820-х годов слова «цивилизация» нет. Вяземский назвал Алеко «гражданином общества» и «недовольным питомцем образованности», который чувствует «тягость от повинностей образованного общежития»; Киреевский писал об «утонченном общежитии», «трудной образованности» и «выгодах образованности»; Орест Сомов указывал на особенности «жизни образованных горожан». Дело в том, что в это время в русском языке заимствованного слова «цивилизация» ещё не существовало. Оно появится в начале 1830-х годов и станет важным элементом риторики министра народного просвещения Сергея Уварова, автора знаменитой формулы «православие – самодержавие – народность».
Отсутствие артикулированной авторской позиции удивило некоторых современников Пушкина, в частности Жуковского, который спрашивал: «Я ничего не знаю совершеннее… твоих Цыган! Но, милый друг, какая цель? Скажи, чего ты хочешь от своего гения? Какую память хочешь оставить о себе отечеству, которому так нужно высокое…» На это Пушкин отвечал: «Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? вот на! Цель поэзии – поэзия, как говорит Дельвиг (если не украл этого)». Таким образом, он подчёркнуто воздерживался от определения одной «правильной» точки зрения на проблемы, обсуждавшиеся в «Цыганах».
Влияние «Цыганов» на дальнейшую историю русской литературы разнообразно. Пушкинская поэма послужила образцом при создании «семейных драм с кровавой развязкой» (вместе с другим текстом схожей тематики – поэмой Ивана Козлова[209] «Чернец», 1825), где любовные коллизии уже не требовали экзотического фона. Основными мотивами, которые пускаются в тираж, служат «убийство из ревности счастливого соперника (иногда только предполагаемого)», фигура «изменившей возлюбленной» и композиционная важность финальной «катастрофы»[210]. Отметим, что другой вариант сюжета ревности разработал Евгений Баратынский в поэме «Наложница» («Цыганка»): здесь носительницей разрушительного начала (страстей) выступает уже сама цыганка, а не её возлюбленный.
Цыганская тема в русской литературе развивалась в двух направлениях. Первое из них Юрий Лотман назвал «толстовским»: оно связано с философской проблемой природного человека, мнимого «варвара», у которого есть свои добродетели, пороки, вольность[211]. И Пушкина, и Толстого интересовала «руссоистская» концепция народа как носителя интуитивного, антигосударственнического и антицивилизационного (и потому «здорового») взгляда на жизнь. Только Пушкин обратился к экзотическому народу, а Толстой искал самобытности в русском крестьянстве и его общинной жизни. Второе направление связано с собственно «цыганскими» мотивами – от Пушкина к Аполлону Григорьеву и Александру Блоку[212]. Здесь особенно важны песни и музыка цыган: в них проявляются вольная «народная стихия» и «высшее искусство», а трагичность и противоречивость героев интерпретируются как свойства самой человеческой природы. Таким образом, раздвоенность и вольность символизируют полноту «настоящей» жизни и становятся предметом эстетического восхищения.
Споры об Алеко и цыганах продолжались и после смерти Пушкина – в работах Белинского, Достоевского, Вячеслава Иванова, Цветаевой и многих других. В XIX веке к поэме часто обращались композиторы. Особенно популярна была песня «Старый муж, грозный муж…», которую Земфира пела Алеко: музыку для неё писали известнейшие композиторы своего времени – Виельгорский, Верстовский, Алябьев, Антон Рубинштейн, Чайковский. В 1892 году оперу по сюжету «Цыганов» (под названием «Алеко») написал молодой Сергей Рахманинов. Автором либретто выступил Василий Немирович-Данченко. Действие начинается в тот момент, когда отношения Алеко и Земфиры уже омрачены её увлечением молодым цыганом (таким образом, начало пушкинской поэмы в либретто опущено – зритель ничего не узнаёт о том, как Алеко попал в табор). В итоге сюжет оперы в большей степени связан с темой ревности, чем с противопоставлением «природы» и «цивилизации», что несколько расходится с пушкинским замыслом.
Бессарабия – это область на юго-востоке Российской империи, вошедшая в её состав в 1812 году в результате Бухарестского мира с Оттоманской Портой[213]. По договору к России перешла территория между реками Прут и Днестр, которая и образовала Бессарабскую губернию с центром в Кишинёве.
Карта Бессарабской области. 1821 год[214]
Пушкин прожил в Бессарабии почти три года. По желанию императора Александра I в мае 1820 года он был сослан на юг за оду «Вольность», точнее, формально переведён по службе в Екатеринослав (ныне Днепр). В сентябре 1820 года Пушкин поселился в Кишинёве, где жил вплоть до июля 1823 года, когда ему пришлось переехать в Одессу, чтобы находиться при новом начальнике – новороссийском генерал-губернаторе и наместнике в Бессарабской губернии Михаиле Воронцове. В июле 1824 года, уже после начала работы над «Цыганами», Пушкин получает отставку и разрешение отправиться в родовое имение, село Михайловское Псковской губернии, под надзор местного начальства.
Цыгане появились в Российской империи ещё в XVIII веке, однако основной массив цыганского населения перешёл в русское подданство именно в 1812 году – после присоединения Бессарабии. По подсчётам историков, в этой области к середине XIX столетия проживало 18 738 цыган, что составляло почти треть от общего числа цыган в России, 48 247 человек. Почти две трети бессарабских цыган находились в крепостной зависимости и принадлежали частным лицам. Они «делились на дворовых, служивших при дворе владельца; поселенных, занимавшихся земледелием на помещичьей земле; скитавшихся или кочующих, занимавшихся ремеслом и состоявших при оброчном положении»[215]. Таким образом, кочевые цыгане, о которых идёт речь в поэме Пушкина, делились на свободных (меньшинство) и крепостных (большинство), которые платили помещикам оброк и зарабатывали ремёслами (они были кузнецами, музыкантами, каменщиками, портными, занимались куплей-продажей лошадей). Жизнь свободного табора в пушкинских «Цыганах» – это скорее нетипичное для Бессарабии явление (единственная, по-видимому, абсолютно достоверная черта в поэме – это цыганская бедность).
В 1820-е правительство всячески старалось сделать так, чтобы цыгане превратились в оседлый народ, занялись земледелием и хотя бы частично решили свои экономические проблемы. Впрочем, эти попытки оказались безуспешными. Причиной, по мнению чиновников, служили в том числе «закоренелые привычки самих цыган, наклонных ко всем злоупотреблениям кочующей жизни и беспечности рабского состояния»[216]. Этот тезис Пушкин интерпретирует в поэме совсем иначе – как позитивный признак природной свободы, в которой живут цыгане.
На самом деле нет. По сути, очень мало. То, что Пушкин жил в Бессарабии, ещё не значит, что он был хорошо осведомлён в делах и обыкновениях цыган. В мемуарах, напечатанных в XIX веке, есть сведения о поездках Пушкина в табор, но исследователи ставят их под сомнение; как пишет Олег Проскурин, «Пушкин наверняка видел бессарабских цыган и, скорее всего, из любопытства посещал их табор (деревню). Всё остальное – необоснованные домыслы»[217].
Историки-популяризаторы, сочувствовавшие цыганам, также решительно отметали версию о близком знакомстве Пушкина с нравами цыган. В частности, этнографы-ромисты[218] Ефим Друц и Алексей Гесслер писали: «Почему-то до сих пор ни один пушкиновед не задался простым и естественным вопросом: на каком языке общался Пушкин с цыганами? Бессарабия отошла к России по Бухарестскому миру в 1812 году. С тех пор прошло всего девять лет. Трудно представить, что цыгане к тому времени владели русским языком, хотя знали молдавский. Но Пушкин не знал ни цыганского, ни молдавского. Можно даже допустить, что какие-то азы русского языка знал старик булибаши[219], но уж, безусловно, не знала его Земфира. Так на каком же языке они общались? Скорее всего, это был выразительный, но бедный язык мимики и жестов». Больше всего соавторов возмущала мысль о том, что представление о вольных обычаях цыган (прежде всего в области семейной этики), описанных Пушкиным, может восприниматься как реалистическое: «Нет большей нелепицы, чем миф о свободе нравов в цыганской среде». Впрочем, несмотря на всё сказанное, цыгане «гордились тем, что он (Пушкин. – М. В.) написал о них, воспринимали его по-цыгански запросто»[220].
Цыгане у Пушкина – культурный миф, почерпнутый из книг, а не из непосредственного наблюдения. Это ясно из пушкинских примечаний к поэме, показывающих знакомство поэта с источниками по происхождению и современному ему состоянию цыган. Пушкин отмечал, что, хотя истинная их историческая родина – Индия, их часто «считают выходцами из Египта». Эти сведения были в 1824 году новостью. Куда только не селили предков цыган отечественные и европейские авторы: в Северную Африку (Павел Свиньин), Древний Рим (Александр Вельтман) или, собственно, в Египет (Вальтер Скотт, Виктор Гюго). Откуда же возникла в «Цыганах» правильная с современной точки зрения версия? По мнению Олега Проскурина, Пушкин заимствовал сведения о прародине цыган из классической работы немецкого профессора Генриха Грельмана «Исторический опыт о цыганах», с французским переводом которой (1810) мог познакомиться в одесской библиотеке Михаила Воронцова.
Примечательны здесь два обстоятельства. Во-первых, Грельман считал простоту цыганских нравов – «дикую вольность», «бедность» и «первобытную свободу» – пороками и следствием отсутствия какого бы то ни было просвещения. Пушкин же, напротив, интерпретировал те же свойства совершенно в ином, «руссоистском», ключе – как свидетельства непорочности цыган, их «правильной» и подлинной близости к природе, свободной от губительного влияния городской и оседлой цивилизации с её условностями, законами и порядками. Так научная книга о пользе просвещения стала материалом для откровенно антипросветительской концепции.
Во-вторых, Грельман «изобретает» цыган, что вообще характерно для рубежа XVIII и XIX веков, эпохи национализма, когда «нации» возникали как «воображённые сообщества» с мнимой историей. Характерный пример здесь – шотландцы Вальтера Скотта с их дикими нравами и народной одеждой – килтом. Известно, впрочем, что килт как национальный символ был изобретён англичанином в XVIII столетии и в наряде древних шотландских хайлендеров не присутствовал. С Грельманом (и вместе с ним Пушкиным) ситуация иная: сравнительный лингвистический анализ позволил немецкому учёному придумать цыган таким образом, что современная наука впоследствии лишь подтвердила его выводы. Перед нами редкий случай «изобретённой традиции» на исторически достоверных основаниях!
В разговоре о любом тексте интерес вызывает не только его итоговая версия, но и варианты, которыми поэт в итоге пренебрёг. Любопытны в этом отношении и «Цыганы». Например, песне Земфиры, из которой мы узнаём о том, что её чувства к Алеко переменились («Старый муж, грозный муж, / Режь меня, жги меня…»), в черновиках предшествовал монолог Алеко над колыбелью спящего сына. Алеко, словно предвидя печальный финал своей истории, предрекает сыну вольную и свободную «человеческую» жизнь (пусть и со своими пороками и несовершенством): «От общества, быть может, я / Отъемлю ныне гражданина – / Что нужды – я спасаю сына». В одной из промежуточных редакций фрагмента о младенце сказано: «Он будет здрав, силён и волен – / Чего же больше для него».
Кроме того, Пушкин предпослал поэме два рукописных эпиграфа. Первый из них резюмирует интригу «Цыган», как бы вложенную в их собственные уста: «Мы люди смирные, девы наши любят волю – что тебе делать у нас? Молд<авская> песня». Второй эпиграф: «Под бурей рока – твёрдый камень, / В волненьях страсти – лёгкий лист. Князь Вяземской». Он взят из послания Вяземского «Толстому», которое начинается так: «Американец и цыган, / На свете нравственном загадка» (написано в 1818 году, на тот момент ещё не было опубликовано, но расходилось в списках, обращено к Фёдору Толстому-Американцу). Исследовательница Ксения Кумпан так комментирует эти строки: «Цыган. Употребляя это слово, Вяземский намекал на беспорядочную жизнь Толстого, его наружность (Толстой был смугл и черноволос), пристрастие к цыганскому пению и кутежам с цыганами (впоследствии, в 1821 году, Толстой женился на цыганке Авдотье Максимовне Тугаевой)»[221]. Кстати, эти же строки Вяземского Пушкин хотел сделать эпиграфом к другой своей «южной» поэме – «Кавказскому пленнику».
Типы цыган. Из серии фотографий Максима Дмитриева. 1900-е годы[222]
Наконец, известны два проекта предисловия Пушкина к «Цыганам», так и не вошедшего в издание 1827 года. В первом из них поэт даёт этнографическое описание цыган: происхождение своё они ведут от «индейцев», они вольны, дики и бедны, а в Молдавии к тому же заключены в крепостное состояние или, попросту говоря, находятся в рабской зависимости. «Это не мешает им, однако же, вести дикую кочевую жизнь, довольно верно описанную в сей повести. Они отличаются перед прочими большей нравственной чистотой». Второй комментарий касается источников по истории Бессарабии, о которой в России на тот момент было мало что известно. Пушкин советует читателям обратиться к «Историческому и статистическому описанию» Бессарабии своего приятеля Ивана Липранди[223], когда оно появится в печати. Таким образом, предисловие должно было хотя бы отчасти мотивировать этнографическую ценность поэмы – при всей очевидной фиктивности изображённых там цыганских нравов. По мнению филолога Олега Проскурина, «предисловие предполагалось опубликовать анонимно или под псевдонимом»[224]. В одном из вариантов текста Пушкин как бы со стороны оценивал свою поэму – «жизнь, довольно верно описанная в сей повести». В итоге поэма вышла без предисловия, которое слишком сильно контрастировало с вымышленным миром вольного народа. Условный колорит цыганской Бессарабии, созданный Пушкиным, ввёл в заблуждение многие поколения читателей, убеждённых, что поэт лично наблюдал жизнь цыганского табора.
Типы цыган. Из серии фотографий Максима Дмитриева. 1900-е годы[225]
Ещё один пример. Почему Алеко бежит из города? «Его преследует закон». Примечательно, что в черновиках к поэме мотивировка изгнания была иной: «ему по нраву наш закон». Если бы Пушкин избрал первоначальный вариант, интерпретация поэмы достаточно сильно изменилась бы: во-первых, из изгнанника по необходимости Алеко превращался в беглеца по доброй воле, во-вторых, мир цыган, подобно миру цивилизации, обретал свой собственный закон. В итоге Пушкин предпочёл изменить строку, что позволило старику цыгану утверждать: «Мы дики; нет у нас законов».
Хотя мы, вообще говоря, не обязаны непременно помещать любой текст в рамки «сентиментализма», «романтизма» или «реализма», но вокруг «Цыганов» возникла по этому поводу весьма интересная дискуссия – как именно правильно читать поэму?
«Цыганы» естественным образом примыкают к циклу «южных» «романтических» поэм Пушкина («Кавказский пленник», «Братья-разбойники», «Бахчисарайский фонтан»). Герой поэмы – одинокий беглец и изгнанник с демоническими чертами, предмет описания – его жизнь среди экзотического восточного народа. Отрывочность поэмы, её недоговорённость и множество лирических диалогов, сближающих её с лирической драмой, – всё это сразу напомнило читателям о «романтической» поэтике Байрона (в первую очередь о поэме «Гяур»). Сразу после публикации «Цыганов» это заметил, например, Вяземский. Подробно исследовавший вопрос о романтическом влиянии уже в XX веке литературовед Виктор Жирмунский выделил сходства и различия между стилем и композицией байроновских и пушкинских поэм[226]. Сходств оказалось больше, однако филолог отметил, что в эпилоге «Цыганов» с его одической интонацией («В стране, где долго, долго брани / Ужасный гул не умолкал, / Где повелительные грани / Стамбулу русский указал…») ощущается будущее развитие пушкинской манеры – в сторону «надындивидуальных, государственно-исторических тем», которые будут подняты в «Полтаве» (1828)[227]. Таким образом, хотя «Цыганы» принадлежат к циклу «романтических» южных поэм и даже представляют из себя «завершающую и самую зрелую» поэму[228], на этом «романтическая тема» оказывалась «исчерпанной». Как резюмировал Григорий Гуковский в работе «Пушкин и русские романтики», «в Михайловском завершился пушкинский романтизм и был создан русский реализм»[229].
С этой точкой зрения не соглашался Юрий Лотман. Он полагал, что изначально Пушкин задумывал «Цыганов» как «просветительскую», а не «романтическую» поэму[230]. Поэта интересовала природа цыганской свободы, «страстей» и взаимодействия двух миров – вольного, кочевого, и рабского, городского. Ничего специально романтического в тексте не было. Конечно, Алеко бежал от цивилизации и противопоставлял себя ей, однако в поэме он не изображался в роли «исключительной», «героической» личности. Мы видим героя на фоне цыганского табора, который никак нельзя уподобить «толпе». Мир вольного народа «скуден», «дик» и «нестроен», но, замечает в поэме Пушкин, «всё так живо-неспокойно», самобытно, разнообразно и в целом привлекательно. Это обстоятельство позволило Лотману заключить: «Мысль о яркой личности, составляющей лишь единицу в «пёстро-нестройной», яркой народной толпе, романтизму чужда»[231].
Однако в финале поэмы Пушкин ставит под сомнение идею «природной доброты и разумности человека». По мнению Лотмана, переосмысление просветительского мифа происходит под прямым влиянием политических событий: кризиса европейского революционного движения начала 1820-х годов и «разгрома кишинёвского гнезда декабристов» в 1823 году. В эпилоге выясняется, что цыганский мир также не свободен от страстей – а значит, оптимистический тезис о добродетельном народе, не принимающем эгоистического героя, оказывается опровергнут. Порочной теперь представляется природа человека как такового, вне зависимости от того, к какому миру он принадлежит. «На поэму наслоились краски, внешне напоминающие романтические»[232].
По Лотману, в «Цыганах» не было ничего романтического: интерес к экзотическому миру романтическая поэтика унаследовала от эпохи Просвещения, главный герой поэмы – это не alter ego автора, «народ» не противостоит основному персонажу, к тому же в поэме присутствует не менее важная и сильная героиня – Земфира. В этом смысле «Цыганы» – это даже «не отказ от романтизма, а преодоление прямолинейно-просветительского взгляда на человека и общество»[233].
Действие в начале поэмы развивается стремительно. Земфира сталкивается с героем в пустыне и, видя его одиночество, зовёт Алеко в табор на ночь. Между тем сам Алеко «хочет быть как мы цыганом» и уже «готов идти… всюду» за Земфирой. Пушкин сразу же связывает в один узел философскую и любовную линии. «Стать цыганом» означает обрести подлинную свободу, причём реализовать её герою необходимо именно в отношениях с женщиной.
У изгнания Алеко есть причина и повод. Повод – «его преследует закон». Очевидно, он совершил некое преступление (мы не знаем точно какое) и бежит от наказания из города в «пустыню». Причина же лежит глубже – о ней Алеко рассказывает Земфире и старому цыгану во время разговора. Герой сознательно порывает с прежней жизнью – в этом явно проступает философская линия поэмы.
Во второй половине XVIII столетия «цивилизацию» (которую у Пушкина символизирует город) воспринимали по-разному. С одной стороны, цивилизация трактовалась в положительном ключе: как средство утончённого общения, социальной коммуникации, позволяющей разрешать конфликты уже не с помощью оружия, а словом, не в поединке, а в салонной беседе. У цивилизации были и чисто экономические свойства: она связывалась с оседлостью – если речь шла о городе, то с торговлей и распространением коммерческих отношений. Обладание собственностью и богатством считалось здесь не пороками, но позитивными факторами: комфорт и удобство внешней жизни сочетались с умением договариваться, уважением к закону и развитием форм общественной жизни.
С другой стороны, эта концепция встретила яростный отпор, например в лице того же Руссо, творения которого Пушкин штудировал в 1823 году. С точки зрения философа, собственность приводит к порабощению: человек, ища экономической выгоды, связывает себя различными обязательствами и приносит в жертву обществу свою свободу. Социальная жизнь полна условностей, которым необходимо платить дань. Индивид больше не принадлежит сам себе и теряет качества, заложенные в нём природой, – первоначально он свободен, беспечен, счастлив, добр, не склонен к насилию, здоров, миролюбив, им руководит сердце, а не разум. В итоге «варвар» оказывается куда добродетельнее «цивилизованного» человека.
Харитон Платонов. Цыганка с бубном. 1877 год[234]
В беседе со стариком и Земфирой Алеко воспроизводит руссоистскую критику городской цивилизации: там люди не знают природной жизни, «стыдятся» естественной «любви», «гонят мысли», «торгуют волей», «просят денег да цепей». Вывод:
Что бросил я? Измен волненье,
Предрассуждений приговор,
Толпы безумное гоненье
Или блистательный позор.
Здесь в Алеко проступают черты романтического героя-беглеца, противостоящего толпе. Однако бросающаяся в глаза близость процитированных строк стихотворению Пушкина «Дружба» (1824–1825) свидетельствует о более глубоком конфликте, заложенном в саму природу общества, в котором естественные чувства (дружба или любовь) немедленно искажаются и превращаются в пороки:
Что дружба? Лёгкий пыл похмелья
Обиды вольный разговор,
Обмен тщеславия, безделья
Иль покровительства позор.
Это центральный вопрос пушкинской поэмы. Формально Алеко цыганом поначалу становится – два года он живёт и кочует с табором на лоне природы, он волен и любим, «с пеньем зверя водит» и «к бытью цыганскому привык». Однако проблема заключается в том, что человек – это не производная от той среды, в которой он находится. Алеко воплотил свои мечты в реальность, он – один из цыганов, однако счастливым, подобно им, он так и не становится.
Почему? Виною всему – страсти, т. е. внутренняя природа человека, которую невозможно изменить, его «судьба»: «И всюду страсти роковые, / И от судеб защиты нет». Фактор «страстей» подчёркивается Пушкиным неоднократно. Страсти проявляют себя на «бессознательном» уровне, как мы бы сейчас сказали. Сам герой не осознаёт причины разлада с цыганской жизнью. Алеко вспоминает о прежней жизни – «волшебной славе», «роскоши» и «забавах» (атрибуты цивилизованного мира), но они его до поры до времени не тревожат, он – «беспечен». И тем не менее порой его посещает неведомая тоска: «И грусти тайную причину / Истолковать себе не смел». Эта грусть – предчувствие «судьбы», следствие того, «как играли страсти его послушною душой!». «Они проснутся: погоди!»
И здесь философская линия вновь смыкается с любовной: проверку страстями Алеко проходит в процессе отношений с Земфирой. Полная свобода оказывается для Алеко неприемлемой – он поддаётся страстям, мстит и в этот момент перестаёт быть цыганом, теряя свою свободу[235]. Он «наслаждается мщеньем». В разговоре со стариком Алеко выступает в амплуа классического злодея: убийство спящего и беззащитного врага, «свирепый смех», немедленно усиленный повтором – «И долго мне его паденья / Смешон и сладок был бы гул». Итог подводит сама Земфира: «…мой муж ревнив и зол». От цыганской и человеческой добродетели не остаётся и следа. Причина – сама природа человека, управляющая им часто помимо его собственного желания.
Прежде всего заметим, что изгнанный «полудня житель» выполняет важную функцию в сюжете поэмы – своеобразного двойника героя. Таких двойников в тексте несколько – помимо Овидия, это сам старик цыган в рассказе о его молодости и любви к Мариуле, а также повествователь в эпилоге поэмы. Двойники несут с собой альтернативные версии событий, показывают, как они могли бы развиваться. Это фон для действий Алеко. Сравнивая Алеко с «двойниками», мы можем лучше понять мотивировку поступков главного персонажа.
Что мы узнаём о «полудня жителе» из текста поэмы? Он оказался на берегах Дуная в изгнании по воле «царя», он был поэтом, не приспособленным к повседневной жизни («Чужие люди за него / Зверей и рыб ловили в сети») старцем и скитальцем. Более того, жизнь в Бессарабии его тяготила, он стремился вернуться домой и умер на чужбине, «и завещал он, умирая, / Чтобы на юг перенесли / Его тоскующие кости». Алеко уточняет, что речь идёт о римском поэте.
В пушкинских строках современники без труда распознавали аллюзию на судьбу Овидия. Публий Овидий Назон был сослан Августом в 8 году нашей эры по непонятному до сих пор обвинению во время распри Юлиев и Клавдиев, боровшихся за влияние на императора. С точностью можно сказать, что поводом к ссылке стали именно литературные тексты Овидия. Место ссылки – город Томы (румынская Констанца) на Чёрном море, рядом с устьем Дуная, где поэт и скончался. Таким образом, Овидий был сослан не в Бессарабию, и Пушкин об этом знал.
Как бы то ни было, описание «бессарабских» страданий Овидия проецируется, во-первых, на сюжет поэмы, во-вторых, на биографический миф самого Пушкина. Овидий был свободен, но несчастлив, поскольку тосковал по отечеству. В сущности, то же происходит и с Алеко: цыганская вольность не привела его к счастью. Сначала кажется, что Алеко и Овидий принципиально по-разному воспринимают Бессарабию, однако затем выясняется, что они похожи: их прежняя жизнь имеет над ними большую власть. Сам же Пушкин проявлял в тот период особый интерес к Овидию (что, в частности, выразилось в стихотворении «К Овидию», 1821 года, посвящённом римскому поэту). Параллели в судьбе понятны – ссылка по воле императора в наказание за стихотворный текст в отдалённую провинцию. Впрочем, этим сходство и ограничивалось: «Суровый славянин, я слёз не проливал… ‹…› Изгнание твоё пленяло втайне очи, / Привыкшие к снегам угрюмой полуночи». В последних строках чувствуется даже ирония: одно и то же место ссылки было севером для Овидия и югом – для Пушкина.
Древнеримский поэт Овидий Назон. Гравюра Джеймса Годби по рисунку Джованни Баттисты Чиприани. 1815 год.
Описание бессарабских страданий Овидия проецируется на сюжет поэмы и на биографический миф самого Пушкина[236]
Песня – непременный атрибут цыганской жизни. Страсть этого народа к музыке была известна и за пределами Бессарабии. В частности, столичные цыгане, общество которых часто любили жившие в Петербурге и Москве русские дворяне, отличались именно ярко выраженными способностями к пению.
«Литературная» песня Земфиры – «Старый муж, грозный муж…» – основана на подлинной песне, но не цыганской, а молдавской[237]. На первый взгляд, её слова лишь косвенно относятся к Алеко. Герой – отнюдь не «седой» старик, которому Земфира противопоставляет «молодого» и «смелого» любовника из песни. Однако цыганка не скрывает, что прямым адресатом её высказывания служит именно Алеко: «Я песню про тебя пою».
Именно благодаря песне настоящее цыганской вольной жизни соединяется в поэме с прошлым. Песня выступает в функции предсказания. Старый цыган замечает Алеко, что она «во время наше сложена»: «Её, бывало, в зимню ночь / Моя певала Мариула, / Перед огнём качая дочь». Чем закончилась история старика и Мариулы, мы знаем. Знает это и Алеко. Однако случившееся прежде повторяется лишь наполовину. Цыганка изменяет мужу, но Алеко мстит, вопреки тому, что сделал в своё время цыган. Алеко сделан прозрачный намёк на измену и дана рекомендация, как поступить в этом случае, однако он решает иначе. Алеко нарушает привычный для цыган ход событий и тем самым порывает с природным миром вольного народа.
Сны важны в поэме, поскольку именно в этом состоянии обнаруживают себя «роковые страсти» человека, проявляется его истинная природа. Характерно, что «страсти» у Пушкина «просыпаются» именно в то время, когда человек засыпает.
Снов в «Цыганах» несколько. Сном заканчивается эпизод знакомства старика и Алеко. Герой остаётся в таборе, после чего Земфира говорит: «Но поздно… месяц молодой / Зашёл; поля покрыты мглой, / И сон меня невольно клонит…» Цыгане живут в соответствии с природным циклом – месяц указывает на время сна. Эта параллель вновь появится в поэме: старик будет объяснять Алеко суть цыганской «естественной» любви через сравнение женского сердца с луной.
Первый сон Алеко пугает Земфиру: «О мой отец! Алеко страшен. / Послушай: сквозь тяжёлый сон / И стонет, и рыдает он». Старик предполагает, что это «домашний дух», согласно русскому преданью, мучающий героя. Во сне Алеко произносит «другое имя» с «хриплым стоном» и «скрежетом ярым». Проснувшись, он помнит лишь «страшное» сновидение о Земфире, которому он, по совету цыганки, отказывается верить. Мы точно не знаем, чье имя произнёс Алеко, но можно предположить, что речь идёт о другой женщине из его тёмного прошлого. Таким образом, во сне проявляют себя «страшные» наклонности Алеко. Страсть к насилию, связанному с изменой, усилена намёком на прежнюю, «цивилизованную», жизнь героя.
Второй сон Алеко предшествует кровавой развязке поэмы. Здесь границы сна и реальности будто исчезают. Герой спит – и, пользуясь этим, Земфира встречается с молодым цыганом. Во сне Алеко является «смутное виденье», которое заставляет его проснуться и обнаружить, что Земфира исчезла. Он идёт на курган с могилами и застаёт там Земфиру и её возлюбленного. При этом Алеко не понимает, спит ли он или бодрствует: «Идёт… и вдруг… иль это сон?» Порочная страсть переходит из сна в реальность. Наконец, в финале основного текста поэмы сон как время, когда тайные страсти становятся явью, больше уже не нужен, он выполнил свою функцию. Именно поэтому Алеко не спит: «Настала ночь: в телеге тёмной / Огня никто не разложил, / Никто под крышею подъёмной / До утра сном не опочил».
Старик рассказывает о своей любви к Мариуле в центральный с философской точки зрения момент поэмы – во время спора о ревности между Алеко и цыганом. В этой перспективе биография старика очень важна – она указывает Алеко на «правильный» любовный сценарий, который соответствует поведению свободного человека.
Старый цыган утешает Алеко, который осознал, что Земфира его не любит: «Здесь люди вольны, небо ясно, / И жёны славятся красой». В среде цыган социальные отношения не строятся в соответствии с «законами» и условностями, но лежат вне всяких правил, организованы «естественным образом» в полном соответствии с желаниями человека. Для пущей убедительности старый цыган сводит «теорию» и «жизнь» – рассказывает собственную историю. Любовь старика к Мариуле – история «старая», это свидетельство о традиции, давнем обыкновении. Мариула любила цыгана, тогда ещё молодого, «только год» (Земфира же любит Алеко два года). Поведение Мариулы подчёркивает её свободу от любых внешних обязательств: она оставила мужа ради, по сути, случайного увлечения (два цыганских табора «Две ночи вместе ночевали. / Они ушли на третью ночь»), при этом «бросив маленькую дочь». Последствия для старика оказались поистине ужасны: «…с этих пор / Постыли мне все девы мира». Тем не менее поведение Мариулы не вызывает у него особого удивления и порицания: «Кто в силах удержать любовь?» Практика полностью соответствует теории. Алеко ревнив – именно поэтому он не принимает цыганской свободы.
Важно, что Алеко не казнят, а изгоняют. Он не несёт того наказания за убийство, которое предусмотрено гражданскими законами «городской» жизни. Собственно, именно это и сообщает Алеко отец Земфиры при прощании: «Мы дики, нет у нас законов». Однако эта «дикость» вполне в руссоистском духе трактуется Пушкиным как позитивное качество, отсутствие государственного насилия: «Мы не терзаем, не казним».
Старый цыган выносит приговор Алеко – это не авторское суждение, оно принадлежит одному из персонажей поэмы, носителю определённого мировоззрения. Судьба Алеко – это не цыганская «дикая доля», а страсти цивилизованного человека, который хочет «воли» «только для себя». Однако, как известно, «свобода одного заканчивается там, где начинается свобода другого». Когда оказывается, что Земфира, не скованная «законом», любит другого, Алеко вдруг вспоминает о «своих правах», т. е. о «законе», от которого он изначально бежал. Он воспринимает Земфиру («подругу») как свою «законную жену», если угодно, как «собственность». По наблюдению Юрия Лотмана, здесь Пушкин прямо следует за Руссо, который писал в трактате «О происхождении неравенства»: «Караибы – народ, менее других удалившийся от естественного состояния, – наиболее миролюбиво разрешают возникающие на этой почве столкновения: им почти не знакомо чувство ревности, хоть они и живут в жарком климате, где страсти эти всегда, по-видимому, бывают более деятельны»[238].
В сцене изгнания Алеко Пушкин дополнительно подчёркивает «добродетельность» цыган: «Мы робки и добры душою, / Ты зол и смел». «Доброта» и «робость» не синонимичны христианскому смирению. Они служат свойствами свободного естественного человека в доцивилизованный и дообщественный период его бытия, это этика анархии и тотальной свободы вне рамок морали.
Здесь уместно вспомнить и о расхождении между Пушкиным и Руссо по вопросу о первобытном состоянии человека. В изображении французского философа люди в естественном состоянии были принципиально одиноки. Это существенно, поскольку, по Руссо, как только возникает общество, союз между людьми, сразу же является и неравенство, а за ним и другие пороки, свойственные просвещению и цивилизации. У Пушкина мы видим иную картину: цыгане связаны между собой, но живут при этом по законам природы. Впрочем, выводы читатель должен делать сам.
В эпилоге Пушкин намеренно усложняет сюжет поэмы. На первый взгляд, мораль истории кажется понятной: Алеко не прошёл испытание цыганской вольностью, его погубили бушевавшие в нем «страсти». В итоге он оказался изгнан из счастливого «природного» мира табора. Однако выясняется, что естественная свобода цыган – вымысел, фикция. Поэма заканчивается следующими стихами:
Но счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны!..
И под издранными шатрами
Живут мучительные сны.
И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
Счастья нет не только в городах, но в мире цыган. Общество, не знающее пороков, – это всего-навсего поэтический вымысел.
Что именно наводит автора на эту печальную мысль, не вполне понятно, однако итоговый вывод заставляет иначе – в куда более трагическом свете – посмотреть на содержание поэмы: проблема состоит не только и не столько в личности Алеко, сколько в самом мироустройстве, где страсти не знают преград и способны проникнуть даже в самое простое и свободное сообщество людей.