Историографический обзор построен по проблемно-хронологическому принципу: политика Российской империи и Советской России (СССР) в ЦВЕ. В силу обширности темы автор характеризует историографию России, Германии и Польши как государств, наиболее заинтересованных в проблемах региона в исследуемый период, и отдельные работы англоязычных историков. При оценке историографии использовались следующие критерии: изменения в проблематике, методологических подходах, источниковой базе.
Советская (марксистская) и современная российская историография. Отечественная наука уделяет много внимания изучению внешней политики России и международных отношений первой трети XX века, но автор анализирует наиболее важные публикации, поскольку необходимо рассмотреть как политику России, так и политику Австро-Венгрии, Германии и стран, образовавшихся в ЦВЕ после крушения названных империй. Изучаемая проблема находится на стыке отечественной и зарубежной истории, что определило ее многозначность. Книги и статьи, как правило, посвящены двусторонним или международным отношениям, отдельным историческим событиям или территориальным сюжетам.
Советские публикации 1920-х годов о политике Российской империи в ЦВЕ носили спорный характер. Наиболее интересны книги А.М. Зайончковского. Военный историк пришел к выводу, что Россия шла в кильватере внешней политики Англии и Франции, а в вопросах защиты западных рубежей российская политика носила «отпечаток авантюры»[16]. Однако направленность исторических работ в 1920-е годы определяла школа М.Н. Покровского, отстаивавшего идею кардинального разрыва истории Советского Союза и Российской империи и объявившего главным виновником начала мировой войны царизм[17]. Взгляды Покровского подверг критике Е.В. Тарле, однако он обелял политику держав Антанты, включая Россию, в вопросе развязывании войны[18].
В 1930-1940-е годы ученые ориентировались на указания И.В. Сталина. 16 мая 1934 г. ЦК ВКП(б) и СНК СССР утвердили постановление о преподавании гражданской истории в советских школах. Идея разрыва традиций царской России и СССР заменялась идеей преемственности, которую отстаивал Е.В. Тарле. Поворот в политике Сталина обеспечил возврат историков к изучению царской внешней политики. Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) в письме членам Политбюро от 19 июля 1934 г., напечатанном в журнале «Большевик» в мае 1941 г., предложил запретить публикацию статьи Ф. Энгельса «Внешняя политика русского царизма»[19] (Энгельс писал о ее реакционности). С 1936 г. начался разгром «антимарксистской школы Покровского» и формирование имперской идеологии. Однако предвоенную внешнюю политику Российской империи в «Истории дипломатии» специально не выделили[20].
В 1950-е годы вопрос о политике России в регионе рассматривался в контексте международных отношений, обусловленных стереотипами «холодной войны». Однако с конца 1950-х годов в СССР и за рубежом стали публиковать неизвестные архивные материалы, пополнившие документальную базу исторических исследований. Это позволило историкам в 1960-1980-е годы более объективно анализировать международные отношения начала XX века. Объем второго издания II тома «Истории дипломатии» по сравнению с изданием 1945 г. вырос почти вдвое. В.М. Хвостов осветил характер внешней политики России, дал широкие обобщения. В III томе «Истории дипломатии» академик написал главу о дипломатической борьбе в ходе мировой войны[21].
Но в работах 1960-1980-х годов внешняя политика империи по-прежнему увязывалась с классовой борьбой в России; мировая война теряла значение самостоятельного явления, превращаясь в «служанку революции»[22].
Сегодня геополитика в России значима и популярна, но в СССР в ней видели реакционную теорию для обоснования политики империалистических держав[23]. В результате советские лидеры нередко ошибались при анализе международных отношений и осуществляли внешнеполитические акции без учета геополитики и реакции Запада. Мышление руководителей западных держав базировалось на геополитических постулатах, что приводило их, в свою очередь, к ошибочным оценкам советской политики.
Существенное значение для научного труда представили выпущенные Институтом славяноведения и балканистики АН СССР коллективные труды и сборники статей. Преемственность политики кайзеровской и Веймарской Германии в ЦВЕ раскрыли В.К. Волков, Т.Ю. Григорьянц, А.Я. Манусевич, Г.Ф. Матвеев, И.И. Поп[24]. В 1970-е годы о политике России в регионе в период Первой мировой войны кратко писали в коллективных работах и монографиях военные историки[25]. Мировая война закончилась для России Брест-Литовским мирным договором, и А.О. Чубарьян отметил, что Россия не потерпела военного поражения, а вышла из войны, сберегая солдатские жизни[26].
На внешнюю политику Российской империи влияли военные реформы и деятельность Военного министерства в XIX – начале XX века. Масштабные исследования реформ провел П.А. Зайончковский. Последняя статья ученого была задумана как глава книги о русской армии кануна 1917 г., к сожалению, не увидевшей свет. Зайончковский отмечал: на смену поместному дворянству пришло в основном служилое, но среди обер-офицеров выросло число лиц из бывших податных сословий, омолодилось высшее офицерское звено, улучшилась боевая подготовка командных кадров[27].
Новые условия для изучения Первой мировой войны возникли после окончания «холодной войны» и изменения геополитической ситуации в Европе. Особенностью российских публикаций 1990-х – начала 2000-х годов стали: отказ от идеологических стереотипов; охват более широкого диапазона факторов, влиявших на формирование внешней политики России; анализ действий российской дипломатии в контексте европейской политики; расширение методологических рамок исследований. Отчасти это объясняется открытием ранее секретных архивных материалов, отчасти потребностью изучения опыта прошлого в свете нерешенных задач настоящего. На основе сравнительно-исторического анализа источников и критического осмысления научной литературы предпринимаются попытки представить возможные варианты развития российского общества.
Сегодня историки все чаще обращаются к роли геополитических факторов в истории России. Для понимания политики России в ЦВЕ интересна монография П.В. Стегния о разделах Польши. Ученый отметил, что польский вопрос во многом определил сущность имперской составляющей внешней политики России. Разделы Польши обусловил комплекс внутренних и внешних факторов, значительную роль среди которых сыграл сложный процесс формирования геополитических структур в регионе после Вестфальского мира 1648 г. Геополитическая подоплека разделов, по мнению автора, укладывается в методологию «реалистической школы» Х.И. Моргентау. По словам Стегния, Польша стала заложником и «частным случаем» крупномасштабной геополитической игры. Основной задачей России являлось обеспечение защитимого и контролируемого западного фланга, где в качестве ее вероятных противников выступали Пруссия и Австрия, а не Польша. Стегний отметил, что Екатерина II понимала важность сохранения урезанной Польши в качестве буфера между Россией, Австрией и Пруссией. Но под давлением германских государств императрица пошла на ее окончательный раздел[28]. Фатальный шаг в приобретении этнически польских земель совершил Александр I.
Б.Н. Миронов считает, что территориальную экспансию России во второй половине XVII–XIX веке стимулировали геополитические соображения: прочные границы, стремление обрести незамерзающие порты, помешать захвату соперниками пограничных территорий или включить их в сферу своего влияния. Автор ссылается, в частности, на мнение американского ученого Р. Меллора: «Россия приобретала лишь то, на что другие государства не претендовали, или то, что они не могли захватить»[29].
Общие и частные вопросы политики Российской империи на ее западных рубежах накануне и в период Первой мировой войны анализирует авторский коллектив V тома «Истории внешней политики России». Ученые характеризуют факторы, определявшие российскую внешнюю политику, раскрывают механизм ее формирования. Показаны усилия правящих кругов по поддержанию великодержавного статуса России, вскрываются противоречия между ее национальными и имперскими интересами. Историки рассматривают Россию как особый тип империи, для которой завоевание не являлось главным средством территориального расширения, а политическая зависимость и национальное неравноправие преобладали над колониальной эксплуатацией, поскольку русскому народу не было свойственно сознание национальной исключительности. Достоинством тома являются специальные главы о механизме принятия внешнеполитических решений в России. Рассматриваемый период был временем растущего внимания к внешней политике со стороны российского общества, которое усилилось накануне мировой войны, а после ее начала выступило на первый план. В соответствующем разделе прослежена эволюция внешнеполитических взглядов основных политических партий России. Новацией является характеристика внешнеполитического курса, принятого российским правительством после поражения в войне с Японией («политика соглашений и балансирования»). Этот курс был рассчитан на обеспечение сравнительно длительной мирной передышки, необходимой для модернизации страны и восстановления ее военной мощи. Но в результате назревания конфликта великих держав Россия вступила в мировую войну, не завершив ни модернизации, ни запланированных военных приготовлений. По-новому трактуется внешняя политика Временного правительства: снят чрезмерный акцент на классовую борьбу; показано, что главным для всех его кабинетов являлось продолжение войны в составе Антанты[30].
Своеобразие внешней политики Российской империи в предвоенный период изучает А.В. Игнатьев, анализируя механизм принятия в России внешнеполитических решений (роль царя, министров, послов, лидеров политических партий). Отмечая, что партии и печать имели относительно слабое влияние на внешнюю политику, он характеризует особенности геополитического положения России[31]. Взгляды государственных и военных деятелей на геополитическое положение империи рассматривают изданные ИРИ РАН очерки[32]. Роль геополитических факторов в политике России раскрывает сборник статей, подготовленный в ИРИ РАН к 100-летию со дня рождения академика А.Л. Нарочницкого. Обращает на себя внимание статья А.В. Игнатьева («В плену геополитической схемы. О книге Дж. П. Ле Дона «Российская империя и мир, 1700–1917. Геополитика экспансионизма и сдерживания»): в ней автор доказывает несостоятельность аргументов об извечном экспансионизме и агрессивности России. Представляет интерес статья И.С. Рыбаченок «Коренные интересы России в представлениях её государственных деятелей, дипломатов, и военных»[33].
В своей новой монографии И.С. Рыбаченок во многом обобщает прежние исследования внешней политики России на рубеже XIX–XX веков. На архивном материале он показывает, как формировался внешнеполитический курс самодержавия под воздействием изменений в международных отношениях, межведомственных и внутриведомственных разногласий, взглядов и влияний отдельных лиц в высшем государственном управлении. Последовательно прослежены методы, которыми российская дипломатия стремилась отстоять собственные цели и задачи в регионах мира, в частности в Европе[34].
В ряде книг трактуется геополитическая роль во внешней политике России прилегающих к ее западным рубежам земель Германии и Австро-Венгрии накануне и в годы мировой войны[35].
В последнем труде К.Ф. Шацилло исследуются цели и результаты реализации русских военных программ в период между русско-японской и мировой войнами. Причину относительного кризиса вооружения в России перед войной историк видит в социально-экономической отсталости страны. Ученый раскрывает природу ведомственных конфликтов в военно-политической элите России и подоплеку личных амбиций, оказавших в совокупности негативное влияние на ход военных реформ. По мнению Шацилло, участие России в гонке вооружений снижало порог национальной безопасности, способствуя втягиванию империи в мировую войну, усилению политической нестабильности в обществе[36].
В 1990-е годы к юбилеям начала и окончания Первой мировой войны вышли в свет сборники материалов конференций по ее проблемам. Статьи первого сборника неравноценны по содержанию и глубине анализа, иногда фрагментарны[37]. Во втором сборнике представлена квинтэссенция того, что дали российские и зарубежные историки по проблемам войны. В.П. Булдаков, В.А. Емец, А.В. Игнатьев, Т.М. Исламов, Л.Г. Истягин, В.Л. Мальков, С.В. Тютюкин приводят свежие факты, ставят новые вопросы, раскрывают современные подходы к истории войны[38]. Авторы отказались от определения характера войны только как империалистической; подчеркнули роль национальных проблем и психологического фактора;«вывели» Россию из блока инициаторов конфликта, но при этом отказались считать её младшим партнёром в Антанте.
Историографию причин Первой мировой войны и внешнюю политику России анализируют И.С. Рыбаченок, Б.Д. Козенко, Б.М. Туполев[39]. Можно констатировать, что нет оснований для преувеличения достижений западных авторов в освещении истории Первой мировой войны. Западная историография не свободна от односторонности и тенденциозных оценок.
В связи с подготовкой к 100-летнему юбилею начала Великой войны под эгидой Российской Ассоциации историков Первой мировой войны изданы коллективные работы. В историческом очерке мировой войны рассмотрены ее генезис, влияние войны на развитие цивилизации, итоги и последствия. В труде освещены боевые действия, политика и дипломатия, революционное движение; цивилизаци-онные, социокультурные и национально-психологические аспекты войны[40]. В центре внимания авторов книги о Первой мировой войне и обществе анализируются социально-экономические, идейно-политические, этнические, конфессиональные изменения и революционные потрясения в странах – участницах войны[41]. Одна из центральных тем – общественные перемены в России, кардинально изменившие ее внешнюю политику.
В последние годы прошли международные конференции как о Первой мировой войне, так и ее последствиях – на примере Версальско-Вашингтонской системы. В основу изданных сборников статей российских и зарубежных историков легли тексты выступлений на конференциях[42]. Санкт-Петербургский госуниверситет раз в два года проводит (уже пятую в 2017 г.) международные конференции «Первая мировая война, Версальская система и современность», посвященные актуальным проблемам истории и международных отношений[43].
Среди проблем, мало привлекавших внимание исследователей, назовем роль и деятельность секретных служб[44]; психология масс и человек на войне. А ведь «человеческий фактор» часто определял ход военных действий, успех или неудача которых влияли на внешнюю политику. В этом контексте представляют интерес тематические ежегодники по военно-исторической антропологии, выделившейся как научное направление лишь относительно недавно. Предмет военно-исторической антропологии, по мнению Е.С. Сенявской[45], соотносится с социально-культурной проблемой «человек и война». Все больше внимания историки уделяют роли генералитета и офицеров. Так, Е.Ю. Сергеев характеризует офицеров Генерального штаба, анализируя «военный склад ума» с выделением представлений о внешнем мире. Историк прослеживает эволюцию образно-представленческой системы элитного офицерства в проекции на западные страны[46].
Историки по-новому пишут и о воздействии революционных процессов, прежде всего в 1917 году, на армию. Проблемы социально-психологической адаптации офицерства в годы мировой войны, процесс быстрой демократизации армии после Февральской революции изучает В.Л. Кожевин. Историк характеризует реакцию офицеров на изменение социального и культурного облика русской армии, показывает попытки разрешения кризиса во взаимоотношениях офицерства и солдатских масс[47]. Анализ трансформации армии и изменения ценностных установок в годы мировой войны проводит О.С. Поршнева[48]. Весомым вкладом в осмысление проблемы «война и российское общество» стали результаты новых изысканий С.В. Тютюкина[49], исследовавшего роль национально-патриотического фактора на различных этапах Первой мировой войны, причины активизации революционного процесса и вызревания политического кризиса, приведшего к краху самодержавия. Бесспорно, февральский революционный взрыв определил и политику Временного правительства в ЦВЕ.
Однако следует отметить, что целостной концепции истории Первой мировой войны и общепризнанной оценки участия в ней России еще не существует; остались нерешённые вопросы. Например, утверждение о неизбежности войны и концепция «многовариантности» истории. Вероятно, историческое сообщество переходит к новому этапу изучения Первой мировой войны.
Так, фундаментальный коллективный шеститомный труд «Первая мировая война 1914–1918 годов» посвящен анализу вопросов военного, экономического, внутриполитического, международного положения России и государств Центральной и Западной Европы накануне и в годы войны[50]. Коллектив авторов МГУ им. М.В. Ломоносова представил солидное дискуссионное издание «Первая мировая война и судьбы европейской цивилизации»[51], а коллектив историков Санкт-Петербурга и Москвы – двухтомник «Россия в стратегии Первой мировой войны»[52].
Первые марксистские оценки политики Советской России (СССР) в ЦВЕ дали деятели международного рабочего движения Ю.Ю. Мархлевский, М.П. Прайс и К.Б. Радек в 1919–1920 гг.[53] Эти работы, как и последующие советские публикации 1920-1930-х годов о политике СССР в отношении западных соседей, носили полемический характер, особенно в связи с проблемой Восточной Галиции[54]. Впрочем, встречались и сравнительно объективные оценки политики СССР в отношении Литвы и проблемы Виленского края[55]. Советские историки доказывали, что польско-литовский конфликт является частью европейских международных отношений, а борьба Литвы за возвращение Виленщины – это борьба за сохранение суверенитета.
В 1950-е годы вопрос о политике СССР в отношении стран «ближнего» Запада рассматривался по-прежнему с классовых позиций. В III томе «Истории Польши» историки характеризовали борьбу поляков западных земель за воссоединение с Польшей как справедливую, а стремление начальника Польского государства Ю. Пилсудского подчинить белорусские, литовские, украинские земли как аннексию. Ф.Г. Зуев и его коллеги считали организаторами советско-польской войны 1920 года западные державы, а действия Польши и Белого движения изучали в рамках «третьего похода Антанты», обращая, однако, внимание на противоречия между Англией, Францией и Польшей по вопросу о ее границах[56]. Историки позитивно оценивали советизацию Польши в случае победы Советских республик, рассматривали цели восточной политики Пилсудского в русле антисоветских планов Антанты и интересов польского помещичьего землевладения в бывших восточных землях Речи Посполитой.
В 1960-е годы были введены в научный оборот новые источники по истории советско-польской войны. П.Н. Ольшанский, отдав дань оценкам 1950 годов, привел ранее неизвестные материалы о военных действиях и политической стороне советско-польских отношений 1918–1921 гг., а также о позиции держав Антанты, учитывавших при решении проблемы Восточной Галиции экономико-географические факторы[57].
Советские историки писали в 1970-1980-е годы и о советско-германских отношениях. Первые внешнеполитические шаги Веймарской республики представил Я.С. Драбкин. Автор описывал борьбу германских правящих кругов и немецких националистических организаций за сохранение в составе Германии части польских земель и как названные силы использовали угрозу большевизма в качестве средства давления на западные державы[58]. Монография А.А. Ахтамзяна посвящена новому этапу в советско-германских отношениях. Книга насыщена фактическим материалом, но ощущается недостаток архивных документов (что объяснимо) и в результате скупо обозначены территориальные проблемы[59].
Многие ученые рассматривали межвоенные отношения России, Германии и Польши на общем фоне европейских отношений. Одни – А.О. Чубарьян и А.А. Язькова – главное условие предотвращения германо-польского конфликта видели в организации системы коллективной безопасности[60]. Другие – З.С. Белоусова и С.В. Никонова – считали, что создание этой системы для европейских государств того времен было нереально. Однако Никонова выявила особенности германской внешней политики, показала близость позиций Германии и России по ряду территориальных вопросов. Историк раскрыла антипольскую направленность германских требований по ревизии территориальных постановлений Версальского договора[61].
Влияние решений Локарнской конференции на ситуацию в ЦВЕ показал Д.С. Климовский. Историк подчеркнул, что Локарно дало Германии юридическую возможность для постановки вопроса о «мирной» ревизии германо-польской границы. Автор исследовал германо-польские противоречия в период действия Локарнской системы и сделал вывод об их отрицательном влиянии на создание европейской системы коллективной безопасности. Однако он не всегда строг в отборе фактического материала, анализ которого временами недостаточно увязан с политикой СССР, внутренним развитием Германии и Польши[62].
Историки Литовской ССР (и не только) рассматривали территориальные проблемы северо-восточной части Центральной Европы, доказывали принадлежность Литве Виленского края и Мемельской области, уделяли внимание вопросу о транзите по Неману. Р.С. Жепкайте в большей степени исследовала проблему Виленщины, а Р.Ю. Жюгжда – Мемеля[63]. Ученые отметили важную роль Советского Союза в защите государственных интересов Литвы. Изданные на рубеже XX–XXI веков ИВИ РАН сборники статей российских и литовских историков по-новому рассматривают политику СССР в отношении польско-литовского конфликта и Литвы[64].
Оценка кандидатской диссертации В.А. Зубачевского, посвященная политике Германии в отношении Польши, приводит, как отмечается на соответствующем сайте Интернета, исследователя к интересным выводам. По словам рецензентов, Зубачевский полагает, что польские политики, в том числе и выступавшие против сближения с Германией, недооценивали потенциальную угрозу с ее стороны и считали вплоть до 1925 года проблему германо-польских отношений второстепенной для польской внешней политики[65].
В 1990-х – начале 2000-х годов в связи с открытием доступа к массиву архивных документов о внешней политики Советской России (СССР) с новых рубежей развернулась дискуссия о советско-польской войне.
Так, И.В. Михутина объясняет конфликт между Советскими республиками, Польшей и Литвой существовавшим в польском общественном сознании убеждении, что Польша может обрести былое могущество и противостоять Германии и России при условии включения в ее состав значительных территорий на востоке. Историк обращает внимание на планы Пилсудского образовать из национальных окраин бывшей Российской империи федерацию под польским началом. По мнению автора, провал планов по созданию польско-литовской федерации, поражение Белого движения, согласие главы Украинской народной республики (УНР) С. Петлюры заключить с поляками военно-политический союз против РСФСР способствовали в апреле 1920 г. началу польского наступления на Украине. Михутина считает, что в начале 1920 г. лидеры большевиков шли на максимальные территориальные уступки Польше в обмен на мирный договор, но в апреле тактика уступок себя исчерпала. В пользу мирного разрешения польско-советского конфликта выступали и британские правящие круги, опасавшиеся возможной дестабилизации устанавливавшегося Версальского порядка. О советизации Польши большевики задумались в июле 1920 г., когда Красная армия достигла успехов на фронте, а британская дипломатия предложила благоприятные для Москвы условия мира[66].
Иной подход к проблеме советско-польской войны наблюдаем у И.С. Яжборовской и В.С. Парсадановой. Исследователи раскрывают преемственность политики России в отношении Польши, детально исследуют польский вопрос в годы Первой мировой войны, позиции различных политических сил России относительно будущей Польши, трудное воссоздание Польского государства и определение его границ с учетом геополитического фактора. В центре книги – конфронтация политических и военно-стратегических планов России, Польши, Украины, Белоруссии в 1919 г. и советско-польская война 1920 г. Авторы уделяют внимание также антипольской направленности сотрудничества Германии и Советской России. Несомненно, анализ «синдрома 1920 г.» является осью работы, поскольку исследуются сложные и спорные проблемы. Историки изучают генезис войны, ее историографию и долговременные последствия – антагонизмы и мифологемы вражды[67].
Своеобразно итоги советско-польской войны оценил С.Н. Полторак, подразумевая под формулой «победоносное поражение», с одной стороны, поражение идей Великой Польши, с другой – поражение идеи мировой революции[68]. С историко-геополитических и этнолингвистических позиций политику Советской России в отношении возникших после войны 1920 г. пограничных проблем раскрывает В.Н. Савченко[69].
По-разному трактуют хронологию советско-польской войны и её последствия не только российские (И.В. Михутина считает её хронологическими рамками 1919-1920-е годы[70]) и польские историки, но и англо-американские, хотя автор данной монографии не ставил перед собой цель обзора англоязычной историографии.
Английский историк Н. Дэвис считал, что советские и многие западные учёные игнорировали начало войны в 1919 г. По его мнению, ни большевики, ни поляки не были виновниками войны, поскольку эвакуация германской армии создала вакуум между двигавшимися спонтанно советскими и польскими войсками. Победа Белого движения над большевиками, по словам Дэвиса, была невыгодна Польше, но и Рижский мирный договор 1921 г. оказался тупиком, не решив проблему. Исследователь обратил внимание на негативное отношение британского премьер-министра Д. Ллойд Джорджа к территориальным требованиям Польши на востоке[71].
В отличие от Дэвиса его коллеги Р. Карр и А. Тейлор датируют начало советско-польской войны апрелем 1920 г., а предшествовавший конфликт рассматривают как пограничные стычки. Тейлор в предисловии к книге Дэвиса констатировал: «Эта война (…) определила направление развития русской истории на следующие 20 лет (…) советские лидеры отошли от курса на мировую революцию. Социализм в одной стране, подкреплённый диктатурой Сталина, был прямым следствием советско-польской войны (.). Результат был роковым для Польши. Расположенная между Германией и Советской Россией, эта страна должна была выбрать дружбу с одной из них. Победа над Советской Россией привела польских лидеров к убеждению, что они не могут предпочесть ни одну из этих держав»[72].
Американский историк польского происхождения П. Вандич писал: «Захват Вильно не был началом войны (…), но уже это движение было важно само по себе в запутанной игре Москвы и Варшавы за границы». Но Польша, по мнению этого автора, не была заинтересована «в организации антибольшевистского крестового похода», поскольку, помогая белым, подвергала опасности собственную восточную программу, а отношение Антанты показало, что «русские интересы получают приоритет над польскими требованиями». Вандич полагает, что Варшава маневрировала между генералом А.И. Деникиным и большевиками, а Рижский мир был шагом, «негативные последствия которого были очевидны для Польши больше, чем для России»[73].
Парадигма данной работы основана также на одном из ведущих направлений исторического исследования – «новой биографической истории», переключившейся на неординарного индивида, способного принимать в сложных обстоятельствах нестандартные решения. В каждой исторической ситуации имеется спектр возможных вариантов поведения. Из возможных альтернатив человек делает выбор – действие или бездействие[74].
Примером такого подхода являются работы историка-слависта Г.Ф. Матвеева о Ю. Пилсудском, имя которого много лет было окружено молчанием как в СССР, так в Польше. Этому есть объяснение: Пилсудский, боровшийся за независимость своей страны, был непримиримым врагом как царской, так и советской России. В самой Польше он установил диктатуру, жестоко подавлял оппозицию, поощрял возникновение культа своей личности. Тем не менее, несмотря на это, Пилсудский остается виднейшим польским политиком первой половины XX века, восстановителем польского государства, ярким и неординарным человеком, личность которого наложила отпечаток на все последующее развитие страны. Рассуждая о советско-польской войне 1919–1921 гг., Матвеев настаивает, что стороны конфликта были в равной степени виноваты в его развязывании. Он отвергает господствующий в современной польской историографии термин «польско-большевистская война», предпочитая определение «польско-советская» или «советско-польская война». По мнению историка, акцент на «большевизме» искажает сущность конфликта, в основе которого лежала не идеологическая борьба, а территориальная[75].
Иначе трактуют ученые сегодня и характер советско-германских отношений, позицию обеих стран в отношении Версальской системы, порожденных ею территориальных проблем. Военно-политическим отношениям между СССР и Германией посвятил свою книгу С.А. Горлов. Представленные им документы раскрывают начало контактов и подготовку военного сотрудничества. Материалы ЦК РКП(б) показывают, как принимались политические решения, военные документы – как решения реализовывались. Военно-политические отношения, по мнению Горлова, развивались сложно и противоречиво, имелись лишь элементы союзных отношений: это был «брак по расчету», до правового оформления альянса дела не дошло[76]. Общими для СССР и Германии являлись такие задачи, как необходимость выхода из дипломатической изоляции и возвращение в мировую политику.
Вместе с тем приводимые в некоторых современных работах ссылки на «подлинные» мотивы отхода Ленина от концепции мировой революции представляются спорными: так, Ю.Г. Фельштинский, по мнению Я.С. Драбкина, явил на свет наукообразную версию, будто Ленин сначала «продал Россию» германскому генштабу, а затем он же саботировал германскую революцию и тем «предал» мировую революцию[77].
Линии Рапалло продолжал уделять внимание А.А. Ахтамзян. Ученый писал о выгодных для Германии и СССР обоюдных военных связях, но считал их не сутью рапалльского курса, а побочным результатом. Ахтамзян обратил внимание на то, что советско-германское сотрудничество способствовало выходу обеих стран из кризисного состояния на основе взаимного учета национальных интересов[78]. Воздействие Рапалльского договора на германо-польские отношения рассматривает Г.М. Садовая[79]. Отдельные историки полагали, что договор имел секретное приложение и стал якобы прологом к секретному протоколу советско-германского пакта о ненападении 1939 года. Однако В.В. Соколов и И.В. Фетисов на основе дипломатической переписки доказали, что секретного приложения к Рапалльскому договору не существовало[80].
Изменились прежние оценки руководителей внешнеполитического ведомства Веймарской Германии, сыгравших важную роль в отношениях с СССР и Польшей. Так, Н.В. Фарбман обратил внимание на сочетании «линии Рапалло» и «линии Локарно» в политике Г. Штреземана, который отстаивал мирную ревизию Версальского договора, включая пересмотр германо-польской границы[81]. С.З. Случ показал мотивы, которыми руководствовались лидеры СССР и Германии в своих действиях, комплексно рассматривая аспекты советско-германских отношений, которые в отечественной истории не фигурировали или трактовались в ложном свете: Брестский мир, Рапалльский договор[82]. Работы В.Л. Чёрноперова[83], написанные на основе новых документов, посвящены советскому дипломату В.Л. Коппу, сыгравшему немалую роль в развитии советско-германских отношений.
Геополитическую преемственность политики Советской России в отношении соседних западных государств и сравнительно малое влияние на нее идеологии подчеркивают сегодня многие историки. В сборнике полемических статей отечественные и зарубежные ученые исследуют соотношение во внешней политике СССР концепции мировой революции и реальной политики[84]. В частности, Л.Н. Нежинский прослеживает эволюцию доктринально-концептуальных и конкретно-практических основ внешней политики Советского государства, ее соответствие или несоответствие общественно-государственным интересам, действия по линии дипломатии и Коминтерна[85]. В.А. Шишкин анализирует связи Советской России с другими государствами в 1920-е годы. По его мнению, главным для послереволюционной России было стремление обеспечить национальные и геополитические интересы страны и ее безопасность. В итоге историк показывает преемственность национальной и геополитической традиции в политике России, но не учитывает намерения лидеров РКП(б) и Коминтерна осуществить в большей мере на практике концепцию мировой революции[86].
Проблема отношений Коминтерна и РКП(б) – ВКП(б) оказалась на стыке отечественной и зарубежной истории, что предопределило сложность ее изучения. Поэтому важную роль при анализе советской внешней политики в 1920-х гг. играют книги, статьи и публикации документов А.Ю. Ватлина, подробно раскрывающие определяющее влияние партии большевиков на действия Коминтерна[87]. В 1990-е годы возродился интерес к изучению рецидива революционной стратегии большевиков в 1923 г. в связи с кризисом в Центральной Европе. Выявлению исторической истины способствует написанная на основе ранее неизвестных архивных материалов статья Л.Г. Бабиченко: осенью 1923 года при помощи Коминтерна и РКП(б) Компартия Германии стремилась к захвату власти, но при отсутствии революционной ситуации это была попытка переворота бланкистского типа[88].
Германская историография. Преемственность политики в ЦВЕ была характерна и для Германии. Националистически настроенные немецкие историки и публицисты в 1920-1930-е годы доказывали правильность политики Германии в регионе в годы мировой войны. В 1920-е годы среди немецких историков преобладало стремление интерпретировать неудачу предпринятых Германией усилий стать мировой державой как «субъективное упущение объективно достижимой цели», но с начала 1930-х годов в центре их внимания оказались агрессивные цели Антанты. В 1933 г. Г. Онкен в книге «Германская империя и предыстория мировой войны» писал, что державы Антанты вызвали мировую войну, чтобы подавить немецкую нацию. Только царская Россия, по мнению этого исследователя, не имела исторически обоснованных военных целей в отношении Германии. Ее враждебность относилась скорее к монархии Габсбургов. Именно поэтому, полагает Онкен, во время июльского кризиса 1914 г. Россия, объявив всеобщую мобилизацию, своей активностью и спровоцировала войну[89].
К 1960-м годам историки перевели проблему причин Первой мировой войны в русло конструктивных дискуссий. Барьер «патриотического» подхода преодолел либеральный историк Ф. Фишер, изложивший объективную трактовку генезиса Первой мировой войны в книге «Рывок к мировому господству». Работы Фишера и его учеников, в частности И. Хайсса, являются моделью современной историографии, свободной от националистической узости. В 19701980-е годы Фишер распространил свой подход к Первой мировой войне на генезис Второй мировой войны, обратив внимание на сохранение доктрины «срединного положения Германии в Европе»[90]. Хайсс в книге «Польская пограничная полоса в 1914–1918 гг.», конкретизируя концепцию Фишера, критиковал правящие круги Германии за аннексионистские планы в отношении Польши[91].
Консервативная историография отвергла метод «политико-социальной истории» Фишера, противопоставив его принципам геополитический подход (Фишер не отрицал его значимость). Историки-консерваторы обусловливали политику Германии в XX веке «ее срединным положением в Европе» и «бедностью занимаемого ею пространства».
Германская историография о политике Советской России (СССР) и Веймарской республики в ЦВЕ. Попытку показать трагические для Германии и немцев последствия решений Парижской мирной конференции предприняли видные консервативные историки М. Бем и К. Лоэш, под чьей редакцией вышел трехтомник «10 лет Версаля». Опубликованные в III томе этого издания статьи посвящены возникшим в результате подписания Версальского договора пограничным проблемам между Германией и ее соседями[92]. Авторы этого труда попытались проследить также мотивы политики западных держав в этом вопросе, рассматривая Францию в качестве главного адвоката польских интересов и отмечая сдерживающую роль Англии. Однако, по мнению В. Рекке, Франция добилась успехов в вопросе отторжения в пользу Польши немецких земель лишь благодаря поддержке президента США В. Вильсона, желавшего обеспечить себе голоса американских поляков на предстоящих президентских выборах[93].
Историография ФРГ касается проблемы новых границ Центральной Европы с несколько иных позиций. Работы историков консервативного направления позволили углубить оценку позиций германских и польских правящих кругов вокруг территориальных постановлений 1919–1923 гг. Исследованием советско-германских и германо-польских отношений этого периода занимались М. Брошат, Г. Роос, Х. Яблоновски, пытаясь свести спорные проблемы к борьбе национальностей и сожалея по поводу утраты «исконно германских земель на Востоке». Ученые обращали внимание на разногласия между западными державами относительно конфигурации ЦВЕ. По их мнению, во многом определяющую роль при решении спорных проблем играли США. Так, Яблоновски считал, что США пошли на компромисс с Англией в противовес Франции, поскольку якобы не имели конкретных интересов в Польше[94].
К. Швабе в своей объемной монографии раскрыл противоречия в самой американской делегации по территориальным проблемам между «инкуайри» (экспертами), с одной стороны, госдепартаментом и военными – с другой. На позицию последних по ряду внутри-и внешнеполитических причин перешел в марте 1919 г. В. Вильсон[95]. Историки указали на единство основных германских партий по вопросу сохранения Германии в прежних границах, обращая внимание на паллиативный план создания «восточного государства», которое объединило бы на федеративной основе часть немецких и польских земель. Х. Шульце полагал, что «революционная импотенция» чиновников сделала этот проект эпизодом[96].
Умеренно-консервативный историк Г. Вагнер писал о политике Германии в период советско-польской войны. Автор анализировал позицию рейхсвера, правительства, рейхстага, немецких партий, прессы в отношении Советской России и Польши; показал советско-германские военно-политические и экономические связи, контакты представителей Кёнигсберга и Москвы на границе с Восточной Пруссией, однако отрицал наличие союзных отношений с Кремлем[97]. Обильную информацию содержит книга либерального историка Х. Хёльтье о внешней политике Веймарской республики в ЦВЕ, позиции Польши и Советской России по территориальным проблемам[98]. Однако тезисы Хёльтье – стремление Германии к миру и одновременно необходимость ревизии ее восточных границ – не согласуются. «Пересмотреть» свои границы на востоке Веймарская республика могла только за счет Польши, а это непременно вело (и привело) к войне.
Важное место в историографии ФРГ 1950-1970-х годов заняло изучение Брестского и Рапалльского договоров. Консервативный историк Л. Циммерман писал, что после подписания Брестского мира и крушения надежд на мировую революцию В.И. Ленин «развил двухколейную внешнюю политику, приметы которой до сих пор сохраняются в советской дипломатии». Вместе с тем, по мнению ученого, Ленин «попытался вывести Советскую Россию из изоляции»[99]. На это указывал и либеральный историк В. Баумгарт, характеризуя роль Ленина, а также Г.В. Чичерина, А.А. Иоффе и других дипломатов в создании новой дипломатической службы и защите государственных интересов России[100]. По мнению консервативного историка Г. Рауха, Чичерин вел антибританскую политику, поскольку она помогала борьбе большевиков за руководящую роль в антиколониальном движении, революционному союзу с которым нарком придавал большое значение. Чичерин уделял внимание сотрудничеству с Германией, но не строил в этом отношении иллюзий[101].
Значителен диапазон мнений при оценке Рапалльского договора. Как консервативные (К. Бухгейм), так и либеральные (Г. Эйлер) историки видели в нем волевой акт реалистически мысливших министров, дипломатов и военных, указывая на заинтересованность Германии в улучшении отношений с Советской Россией, чтобы предупредить давление на нее западных держав[102]. Однако Бухгейм полагал, что договор ухудшил отношения Германии с Западом[103], в то время как, по мнению Г. Рауха, Рапалльский договор отразил самостоятельную роль Германии, вывел ее из внешнеполитической изоляции. Раух считал, что избрание Сталина генеральным секретарем ЦК РКП(б) в апреле 1922 г. способствовало подписанию договора, который усилил, в свою очередь, позиции лидера партии большевиков внутри страны[104]. По мнению Чичерина, писал консервативный историк Т. Шидер, Рапалльский договор укрепил независимость Германии от западных держав и обеспечил реальное советско-германское сотрудничество[105]. С другой стороны, ряд консервативных историков отвели договору роль военного союза, направленного против Польши. На деле многие германские военные и политики желали использовать сотрудничество с Россией для пересмотра Версальского договора, но военное соглашение не было подписано. Советскую и Веймарскую республики многое разделяло, но их сотрудничеству способствовало обоюдное недовольство политикой Польши в ЦВЕ.
Современная историография ФРГ по-разному оценивает послевоенную ситуацию в ЦВЕ[106]. Историк О. Ференбах называет Версальский мирный договор недальновидным: чтобы уничтожить Германию, договор был слишком мягок; чтобы просто наказать ее, слишком унизителен[107]. Историк О. Данн пишет, что поражение Германии создало для нее в регионе даже более «выгодные предпосылки»: в результате распада Австро-Венгрии и Российской империи у Германии стало меньше конкурентов, а благодаря территориальным уступкам рейх избавился от проблемных в национально-политическом отношении земель с этническими меньшинствами[108]. Эту точку зрения разделяет Э. Кольб, подчеркивая, что Россию вытеснили из ЦВЕ и она была долгое время занята внутриполитическими проблемами[109].
Представляет интерес коллективная работа «Между традицией и революцией: детерминанты и структуры советской внешней политики 1917–1941 годов», особенно написанная В. Кноллем глава, посвященная деятельности НКИД в 1920-е годы[110]. Современные немецкие историки отрицают наличие союзных советско-германских отношений, считая основным мотивом прагматической «рапалльской линии» враждебность Германии к Польше. Так, возможность совместных действий с Россией была для командующего рейхсвером генерала Г. Секта козырем, сохранявшим силу, пока он не был разыгран.
Политике Российской империи и Германии уделяла внимание польская историография. Интерес представляет книга Р. Дмовского (лидер крупнейшей польской буржуазно-помещичьей партии «Национальная демократия» – эндеки, член Государственной думы Российской империи) «Германия, Россия и польский вопрос». Галицию и Царство Польское Дмовский характеризовал как «географическое уродство»[111]. Важную и довольно полную информацию содержит III том «Истории польской дипломатии»[112]. Из последних работ польских историков выделим труд А. Ахматовича о политике России по польскому вопросу в период Первой мировой войны[113]. Современные взгляды польских (и российских) ученых на польский вопрос в годы мировой войны раскрывает сборник статей, в основу которого легли тексты выступлений на международной научной конференции, прошедшей в ноябре 2007 г.[114]
Польская историография политики Советской России (СССР) и Германии в ЦВЕ в 1920-1930-е годы имела в основном публицистический характер. Не ставя вопрос об обоснованности вхождения в состав Польского государства украинских, белорусских, литовских земель, историки и политики писали, что западные державы заплатили Польше при решении проблемы ее границ недостаточно высокую цену. Наиболее четко эта позиция отражена в работе Дмовского «Политика Польши и восстановление государства»[115]. Однако М. Бобжиньский в книге «Воскрешение Польского государства» подверг программу Дмовского критике, поскольку концепция эндеков следовала во многом этническому принципу, что обусловило потерю для Польши части земель на востоке, входивших в Речь Посполитую до ее разделов в XVIII веке[116]. Историк защищал программу «начальника государства» (1918–1922 гг.) Пилсудского.
В период до государственного переворота 1926 г., осуществленного Пилсудским, в работах польских историков конкурировали как концепция инкорпорации эндеков, выступавших за независимую Польшу в границах ее второго раздела (относительно этнические границы), так и взгляды пилсудчиков по созданию «федеративной», по сути великодержавной, Польши. После утверждения режима «санации» возобладала легенда о «подлинных» освободителях Польши – польских легионах во главе с Пилсудским, воевавших на стороне Германии и Австро-Венгрии. Так, в 1930-е годы издавали работы видного ученого В. Конопчиньского по истории Польши XVII–XVIII веков, но не по истории ХХ века – из-за его политических взглядов. Книга Конопчиньского «Политическая история Польши в 1914–1939 гг.» вышла в свет только в 1995 г., хотя рукопись была готова еще в 1947-м. Историк, в частности, критиковал восточную политику Пилсудского, его стремление сделать столицей «ягеллонской Речи Посполитой» Вильно, который стал бы «центром центрально-восточной Европы»[117].
В годы Второй мировой и «холодной» войн находившиеся в эмиграции польские историки по-прежнему пытались обосновать экспансионистскую политику Польши на востоке, видели причину неудач при решении проблемы границ Польши в англо-французских противоречиях, обеляли внешнюю политику Варшавы, используя теорию о «двух врагах» в лице Москвы и Берлина[118]. В современной Польше опубликованы практически все их работы. Второе и третье поколение историков осталось в странах проживания, издавая свои исследования и на родине.
Существенное значение для нашей монографии имели труды историков ПНР 1960-1980-х годов, поскольку они содержат неизвестный ранее материал и довольно взвешенные трактовки исследуемой проблемы. Отношение западных держав, Германии и Польши к проблеме установления польских границ накануне и в период работы Парижской мирной конференции получило освещение в полемических статьях сборника «Польско-германские проблемы в Версальском мирном договоре», а также в монографиях. Р. Бежанек, З. Вроняк, Г. Зелиньский, М. Лечик, К. Ляптер, Я. Собчак, П. Хаузер подвергли критике различные аспекты Версальского договора. Они подчеркивали, что страны Антанты и США навязали Польше такие границы, которые не удовлетворяли ни ее, ни соседей Польши. Действуя подобным образом, союзники, прежде всего Англия и США, стремились, во-первых, увековечить германо-польский и советско-польский конфликты;во-вторых, усилить зависимость Германии и Польши от Запада[119]. Вместе с тем, указывали польские ученые, в ходе работы мирной конференции союзные державы делали уступки Германии за счет Польши, рассчитывая в первую очередь именно Германию использовать для сокрушения советской власти.
Историки В. Гостыньская, А. Деруга, Е. Куманецкий, П. Лоссовский и В. Матерский писали о характере советско-польских отношений после воссоздания Польского государства; о наследии войны 1920 г.; возникших по вине Польши территориальных проблемах. Они отмечали торгашеский подход к внешней политике правящих кругов Польши, стремившихся к захватам на востоке и занимавших в большинстве случаев оборонительную позицию в вопросе о возвращении западных польских земель. Однако против возможной советизации страны в 1920 г. и революционных планов СССР в 1923-м официальная историография ПНР не выступала[120].
В работах того времени раскрывалась теория о «двух врагах» Польского государства, критиковались апологетика польской эмигрантской историографией и встречавшиеся у историков ПНР субъективистские оценки внешнеполитического курса Пилсудского. Е. Красуский пришел к выводу, что наличие «двух врагов» у Польши проистекало не только из-за антипольской политики Германии и антисоветизма польских правящих кругов, но и вследствие давления на каждое из государств существовавших территориальных проблем[121]. Некоторые авторы изображали в качестве агрессора Литву, внешняя политика которой зависела от Москвы и Берлина[122].
Историки-марксисты в любых действиях Пилсудского и его окружения искали прогерманский и антисоветский подтекст. Внешняя политика СССР идеализировалась, а политика Англии и Франции критиковались. С 1956 г. началась переоценка методологических и мировоззренческих принципов польской исторической науки, которая позволила более объективно подойти к политике великих держав. С конца 1960-х годов на изучение вопроса оказывало влияние ревизионистское направление в историографии ПНР, возникшее под воздействием социально-политического кризиса в Польше. Во время событий 1980–1981 гг. был реанимирован миф о Пилсудском как «крупнейшей политической фигуре ХХ века».
Новые условия для исследования проблемы появились после окончания «холодной войны» и изменения геополитической ситуации в Европе, но на смену преодоленным фальсификациям пришли мифы довоенных лет. Наглядным подтверждением этому стали материалы конференции в Варшаве (1990 г.), посвященной советско-польской войне 1920 года. Так, В. Бальцерак оправдывал политику Польши в отношении Белоруссии, Литвы и Украины, обвиняя Советскую Россию в экспансионизме на востоке Центральной Европы. П. Мадайчик преувеличивал негативную роль Германии и Литвы для Польши во время советско-польской войны[123]