«В декабре 1937 г. в городе Прокопьевске, в Кузбассе, родился кулацкий потомок, сын врага народа, я! Семья состояла из пяти человек. Отец, мать и три сына с разницей в возрасте 2–5 лет. До моих пяти лет отроду, 1942 года, в семье все были счастливы. Материально жили, как обычные советские рабочие, через стенку со своим дедом, сосланным в Кузбасс из Алтайского края. Отец был кузнецом.
До самой юности я вспоминал детство, как отец меня в 3 года носил на центральный рынок смотреть слона, который находился за металлической оградой из толстых прутьев. Как я, сидя на плечах у родителя, просунул свою ручонку к хоботу и почувствовал воздушную тягу, а отец успел отдёрнуть. Такое не забывается.
Однажды я проснулся рано утром и увидел, как отец собирается на работу. При одевании брюк из его штанины выпал мышонок и убежал.
Почти всю свою жизнь я вспоминал, как один односельчанин приходил к нам в гости, и они с отцом всё время тихо разговаривали, а я не понимал, о чём. Я только позже понял, что сосед этот был осведомитель и он заложил отца в КГБ.
Отец, кузнец с 2 классами образования, разве мог это понять? Наступил 1943 год – отец был осуждён по ст. 58 на 10 лет за то, что где-то на шахте ляпнул про Сталина, что он ходит в сапогах, чтобы не утонуть в народной крови при строительстве социализма, а мать говорила, что он не умел держать язык за зубами.
И вот именно с этого времени у семьи начинаются все мытарства, трудности и издевательства. Идет Вторая мировая война, для нас Великая Отечественная. Звали сыновей врага народа: Геннадий, Владимир и Юрий, все трое Иванычи.
Перво-наперво семье не давали несчастные 6 соток земли на горном отводе шахты для посадки картофеля. И это на фоне того, что у СССР территория 1/6 земного шара – 22 млн км2. Ходатайствуя, мать обращалась к большому городскому начальнику, который ее спросил: «У вас есть бык, мне надо вспахать огород?» Какой мог быть бык у несчастной женщины, оставшейся с тремя детьми одна? Вот вам и коррупция, глашатаи коммунизма. Пока не давали земли под картофель, приходилось два года копать глиняную землю и сажать картофель. Урожая, разумеется, не было.
Можно выразить признательность шахтерам шахты «Маганак» за «при чём тут дети…» И землю нам дали.
Когда получили землю, для ускорения посадки картофеля мать наняла помогать копать землю голодную женщину, за еду. Едой была очищенная вареная картошка со сливочным маслом. Я всё это видел, как женщина жадно ела эту картошку с маслом, и тихо плакал. Мне было жалко всех в этой ситуации.
Вспоминаю, как в конце 2009 года в еженедельнике «АиФ» защитник сталинизма режиссёр Говорухин, отвечая на вопрос корреспондента, заявил, что при Сталине коррупции не было. Была!
Посёлок «Чёрная гора» был построен на равнинной местности до Второй мировой войны. Солнце грело его с утра и до вечера. Население его состояло из ссыльных русских, татар и украинцев. Эти ссыльные появились на этой земле после коллективизации сельского хозяйства в бывшей Российской империи.
Угольные пласты крутого падения в Прокопьевско-Киселёвском месторождении располагались с севера на юг. Они были разделены на горные отводы отдельным шахтам, на которых должны были работать жильцы г. Прокопьевска, других каких-либо видов деятельности не предусматривалось.
Административно-бытовые части всех шахт были огорожены сплошными заборами высотой до 2-3 метров. Жилища некоторых черногорцев, если можно было их так называть, представляли из себя котлованы, перекрытые в основном берёзовыми жердями, покрытыми дёрном с землёй и глиняными ступеньками в котлован. Внутри были различные ограждения и койки.
Семьи были, как правило, многодетными. Жёны не работали на производстве. Шахтёры со временем обзаводилась коровами, поросятами. Таким образом, все со временем оперялись. Хоть они и считались ссыльными кулаками, но были трудягами. У каждой семьи в огороде что-нибудь да было посажено и росло.
Упокоившихся стариков и ещё живых смертельно больных быстро увозили на кладбище, которое называлось «Буфером» и располагалось примерно в 5 км по прямой.
На шахту проходить можно было по спецпропускам через проходные, в которых стояли вооружённые винтовками охранники. По территории административно-хозяйственной части шахты ходили даже вооружённые охранники – женщины, которые иногда выходили наружу для ловли различных нарушителей. Начальники охраны были вооружены пистолетом. Примерно до конца Великой Отечественной войны (ВОВ) вооружены пистолетами были директора, парторги, комсорги.
На шахте «Манеиха» нормировщик поругался с директором Д.К Русиновым из-за норматива. Директор ударил того пистолетом по шее, нормировщик изловчился и ударил директора стулом по голове, который о его голову сломался. После чего на шахте шла трепотня, закончившаяся развалом семьи этого нормировщика, хотя у него была куча детей.
Пройти на шахту, например, в мойку, даже пацанам было невозможно. Хотя один случай со мной произошёл, запомнившийся на всю жизнь. Мы, два пацана, нашли в ограждении «дыру» – разъединение плах, пролезли и далее по склону горы на четвереньках сползли вниз до мойки. Но попались, кто-то следил. Привели нас к начальнику охраны, там ещё сидят четверо пойманных пацанов. Начальник охраны тряс пистолетом перед носом каждого из нас. Орал и был пьян. Через некоторое время появилась его жена с завёрнутым ребёнком на руках. Она, увидев, как муж куражится перед детьми, закричала на него, тогда-то и долетели до нас её слова: «Ты пьян».
Начальник охраны всех нас обшарил, искал спички, папиросы. Какие могут быть папиросы у нищих пацанов, курили мы тогда найденные бычки на дорогах да сухие листья подсолнуха.
Мы, четырёх-пятилетние сорванцы, однажды, бегая по улице, услышали, как в завалюшке Ивлевых начала причитать мать. Провожали на фронт старшего её сына:
– Ой, сыночек, последний раз тебя вижу!
Потом ещё несколько сот метров мы бежали за ними следом. Мать бросалась на шею сына, рыдала, затем её оттащили, а сын с мужиком пошли дальше на войну, так и погиб парень.
В первый класс принимали с восьми лет. Не имея ни карандаша, ни ручки, ни тетрадки, ни портфеля, ни даже восьми лет, я убежал учиться в школу с пацанами, которым уже исполнилось 8 лет. Моей матери кто-то сказал, что я ушёл получать знания, и она пришла забрать меня. Затем я всю зиму изучал с матерью азбуку и цифры, поскольку была большая тяга к знаниям. Так было трудно, что я многие годы об этом вспоминал. Далее, в 1945 году, я наконец-то пошёл в 1 класс. Помню как сейчас, что целую неделю зимой мы не учились, так как были морозы минус 51 градус.
Первые три класса учиться было очень тяжко. Не было даже чернил. Ходили на конный двор, выкапывали яму в конском навозе, собирали в посуду жижу, которая заменяла чернила. Одна вонь, да и только. Клянчили, где придётся, газеты, делали из них тетради и писали между строками.
Нужда допекала нашу семью настолько, что я с девяти до четырнадцати с половиной лет включительно работал каждое лето подпаском. Сначала на поселке «Высокий», затем два последних года с братом пасли одиноких коров на поселке «Чёрная гора».
Зарабатывал я по тем временам по двести рублей в месяц. Первые четыре лета работал подпаском стада коров. В стаде доходило до 66 голов. Пастух был осетином по национальности. Три года умудрялся обманывать власти, что в стаде шестьдесят голов, за остальные шесть голов деньги клал в карман. Государство контролировало даже количество коров на лугу.
Пастух был не простой, а бывший царский офицер, знавший четыре иностранных языка: английский, персидский, китайский и русский. Имел уже затухающую офицерскую выправку и возраст семьдесят пять лет. На родину уезжать почему-то боялся. Жил на поселке «Высокий» у одного и того же мужика каждое лето, в кладовой, на полке. Дразнили мы его «балкам», так как по-русски он не выговаривал слово «палка».
Жил я у бабушки Фени – матери моей мамы. Будила она меня всегда в пять часов утра. Пастух «балкам» почему-то выслуживался перед хозяевами коров. Чтобы разбудить так рано ребёнка, бабушке часто приходилось на меня выливать половину кружки холодной воды. Благо вода была вкусная, всю жизнь родниковая.
После ежемесячного получения по двести рублей баба Феня заматывала деньги в свой платок и привязывала мне его на пояс под рубашку, отправляя на «Чёрную гору» к матери. Я старался бежать всю дорогу, чтобы пацаны не отобрали, а это около 10 км.
Во время обеденного перерыва подпаски загоняли стадо коров на стойбище, огороженное берёзовыми жердями, чтобы пришедшие хозяйки могли подоить бурёнок. Ограждение стойбища было выполнено мужиками – хозяевами коров.
Сгорая от любопытства и сопереживания о родном отце, я дважды в разные обеденные перерывы поднимался на «Иваничеву гору» к маяку, от которого хорошо был виден лагерь зэков. Я смотрел и мысленно фантазировал об условиях отцовского лагеря, который находился в Комсомольске-на-Амуре. Поднимаясь и спускаясь с горы, я всё боялся попасться работникам НКВД, которые могут идти на тренировку по стрельбе в своём тире, находившемся в нескольких десятках метрах от нашего стойла, где мы часто слышали свист пуль над головами. Все наши пастбища были расположены на возвышенной местности, поросшей берёзовым лесом. В горе из-под скал вытекал родник, рядом со стойлом геологи пробурили скважину диаметром около 1 метра, из которой вытекала пенистая белая вода, которую мы черпали кружками и пили.
Красота природы, конечно, неописуема, но она омрачалась кровососами-комарами, оводами и НКВДэшным тиром. В лагере зэки сидели по двадцать пять лет. Приблизительно в 1948 году в зоне было восстание, и сбежали несколько человек. Как раз в это время был обед, и мы слышали с горы топот сапог, это бежали охранники с овчарками, привязанными цепями к их поясам. Добежав до нас, они спросили, не видели ли мы сбежавших зэков. Пастух осетин сказал «нет», и они побежали дальше.
При перечитывании этих строк в части своего детства текут по щекам предательски слёзы, вероятно, никогда не надо возвращаться через много лет в своё детство. Как бы ни было тяжело, всё равно это воспоминания детства, когда ты растёшь, познаешь, матереешь, голодуешь, приспосабливаешься, но бегаешь, выполняешь работу для своей семьи.
Я думаю, что даже человеку, родившемуся в лагере, в тюрьме или на зоне, не познавшему вкуса свободы, детство будет всегда казаться светлым и счастливым, каким бы он его ни вспоминал в будущем. А вспоминается лишь светлое небо, тёплые лужи после проливного дождя. И ты находишься где-то в болотистом логу, где много цветов, редких кустарников, где прячутся под ними молодые пары, а вы, пацаны, подсматриваете за ними. В этом логу прорыты и местами огорожены тёсом водосточные канавы для весенних вод, и ты с людьми нанимаешься весной очищать их от снега и льда. А иногда по нужде наша матушка договорилась с одной украинской семьёй несколько раз в неделю носить им ведро картофельных очисток взамен кусочка сала, чтобы хоть как-то питаться.
В зимнее, учебное время необходимо было отапливать свою избушку, расположенную в средней части дома. Через стенку с одной стороны – дед по отцу, с другой – человек чужой, кузнец. У кузнеца жена даже расписываться не умела. У неё была дочь до него, которую в войну посадили на три года за прогул. Там, в лагере, она родила ребёнка. У него было до неё два сына, старший в войну повесился во дворе, придя со школы домой. Затем они совместно нажили ещё двух детей.
Дед мой жил со своим сыном, нашим дядей и безграмотной бабушкой Анной Васильевной, которая расписывалась в документах крестиком. При этом она обладала прекрасным воронежским голосом, за что на гулянках мужики ставили её на табуретку, и та исполняла для всех воронежские песни. Когда я впервые услышал её, то от изумления раскрыл рот. Но благодаря этому дома пел советские песни, подражая ей.
Для отопления своей хибарки площадью пятнадцать квадратных метров приходилось на отцовских металлических санях возить куски угля с двух террикоников от шахт «Маганак» и «Чёрная гора», расположенных в пяти километров друг от друга. Однажды в одном из провалов погиб мужчина и мы перестали брать уголь там. Вот так и отапливались до моих пятнадцати лет, пока не пришёл отец со сталинского «курорта» в 1953 году.
Первоначально отца даже не прописывали с семьёй в Прокопьевске, и он не мог устроиться на работу. Через некоторое время ему удалось устроиться работать кузнецом в артель инвалидов, куда я к нему ходил после школы работать молотобойцем. Тренировка изматывающая, но всё-таки тренировка.
Со многих деревень и районов приезжали к нему верхом на конях, в кошёвках, чтобы подковать своих лошадей. Один раз пригнали даже лошадь, на которой воевал Блюхер, мужики сбежались смотреть её, и я тоже видел. Она отличалась даже от жеребцов-тяжеловесов, была длинная и чуть выше.
Но хочется вернуться назад. Учились мы в Черногорской школе № 23. Школа эта – длинный барак. Были школьники отличники, были хулиганы. Некоторые курили и пили спиртное, за что их исключали из школы на два года. По возвращении обратно их дразнили «папами», некоторые из них даже спали с учителями. Был один случай, как одну мою одноклассницу-красавицу хулиганы привязали в классе к столу и связывали между собой волоски в интимном месте. Директор школы Михаил Иванович Милешко, участник ВОВ, отучал пацанов курить ремнём по заднице и заставлял жевать табак.
Вспоминается мне случай воровства лыж на складе школы. Я тоже принял участие в этом, но украл всего одну лыжу, чтобы вторую сделать самому. Всех разоблачили и пытались исключить из школы, за что на школьной линейке я закричал: «За одну лыжину – несправедливо». Лыжу пришлось вернуть – в школе оставили. После этого мне и однокласснику Толе Болгову, отец которого работал в школе завхозом, стали иногда давать лыжи покататься после занятий.
Отдельные эпизоды из учёбы в школе запомнились на всю жизнь. Помню табель успеваемости за третий класс. Одни пятёрки. С четвёртого по пятый класс мои тетради носили показывать старшим классам за красивый почерк. Мне нравился почерк моей учительницы Полины Константиновны Арендоренко. Я ей подражал, натренировался даже подделывать её подпись, за что пацаны иногда просили меня в их тетрадях писать и за неё расписываться. Эта учительница учила меня со второго по четвёртый классы. В третьем классе она пригласила меня домой и водила в кино в городской кинотеатр. У неё дома я впервые увидел портрет И. Джугашвили – она его так назвала. Позже оказалось, что её доброжелательность ко мне возникла от того, что она хотела моего дядьку женить на себе. Не получилось.
Когда я доучился в нищете до третьей четверти пятого класса, мать решила переехать на поселок «Высокий» к бабе Фене, думала, что будет легче нас ей растить. Не тут-то было.
Отучившись два года в пятом классе, в шестом я стал учиться на четыре и пять. В те времена шла компания по приёму в комсомол. Раздувались моральные привилегии. Я тоже готовился, не приняли – сын врага народа. Зато потом, после перехода в школу № 3, когда пришёл отец с «курорта», приняли автоматически.
И вот наступил 1953 год и седьмой класс. Я начал думать, что скоро отец придёт со Сталинского «курорта» домой, что кирзовые сапоги мы сами купим.
В те времена для показухи в нашей школе организовывались школьные линейки, когда в зале выстраивали семь классов для вручения каких-нибудь подарков ученикам-безотцовщине.
Новый директор большевичка Оходова З. Ф. организовывала эти показухи, как «заботу» о детях без отцов – погибших в ВОВ или пропавших без вести. Вручали кирзовые сапоги и валенки. Я носил валенки, подшитые медной проволокой. Директриса могла бы сынов врагов народа и не выстраивать на эти линейки, чтобы их не оскорблять, не унижать. И вот на одной из таких линеек, когда выдавали кирзовые сапоги, зачитывали фамилии детей без отцов со словами: «нет отца» или «пропал без вести». Я на всю линейку закричал – вырвалось: «У меня тоже нет отца». Несколько секунд была тишина, затем директриса в истерике на сцене закричала: «Вон из школы». Я демонстративно прошёл через сцену мимо неё и ушёл. В коридоре меня задержала учитель литературы и русского языка П. И. Соболь. Моя спаситель.