Меня зовут Поля. Но бабушка зовет меня Полина, а папа – просто По.
Эта история произошла в тот период, когда я отчаянно хотела попробовать лёд. Какой он на вкус? Мечтала прям отодрать большой мутный комок с лавочки возле дома, ломая ногти и пристывая к нему шелушащимися подушечками пальцев. Положить в рот и вжать языком в самое небо. Успеет ли он прилипнуть намертво к языку, прежде чем начнет таять? Или снизу прилипнет, а сверху нет? А если приоткрыть рот и тонкой узкой струйкой втянуть в рот воздух, то ледяной воздух острым лезвием пойдет по горлу, обжигая пищевод?
А если, если попробовать совсем другой лёд, что будет? Допустим, аккуратный кубик льда из белой формы из погреба – тот ведь другой совсем. Прозрачный, с застывшими в нем пузырьками воздуха. На вид он был более нежный и хрупкий. Одомашненный, что ли. Но от этого не менее холодный. Казалось, что тот – с улицы – будет на вкус как гуща разваренного гороха на дне кастрюли. Облепит язык, да останется на нем густым налетом. А домашний будет – как верхний слой отстоявшейся сыворотки – свежий на вкус, чуть солоноватый, чуть кисловатый и напоминающий вкус лета. Хотелось попробовать оба. Но бабушка сказала, что тот, кто съест лёд – обязательно заболеет и умрет. Как же так? При таком варианте я смогу попробовать только один кусок. Но вкус второго что – так и не узнаю? Два одновременно пробовать – смысла не было.
Иногда, правда, было такое настроение, что не до вкусов. Хотелось просто все закончить. Закончить все хотеть. Ну, узнаю вкус одного, и ладно. Другой – в следующей жизни попробую. Хотя – есть ли она – это следующая жизнь? Будет ли? Судя по тому, сколько грехов я творю каждый день – так говорит мама – гореть мне синим пламенем только в аду. Вроде так говорят? Там уж я точно лед не попробую. В общем, на эту тему – чистая безнадёга. Может, поэтому надо иметь очень много желаний? По теории вероятностей – да, я и ее чуть изучала – шансы сбыться будут далеко не у многих желаний. Ну, и вот чтоб не страдать за этим самым льдом – хорошо иметь еще список хотя бы из девяносто восьми штук. Пункт номер три – я… я хочу вернуться домой. Наверное. Не уверена, что там хорошо. Но там есть другие люди. Они меня не любят. Никто. За исключением Надьки, моей подруги. Она меня любит, хоть и говорит иногда, что я коза и она меня побьет если я еще раз посмотрю на Витьку – соседа по парте через проход. А он мне вот вообще не нравится. Но в общем мы с ней ладим. И даже скучаем друг за другом. А больше меня там никто не любит. Но – наверное, по сравнению с тем, как сейчас – пусть лучше кто-то не любит, чем никто и не любит, и не не любит. Вроде пока не путаюсь в мыслях. «Рассуждаю вполне здраво» – как изредка хвалила меня Лариса Ивановна – учительница по литературе.
В то воскресенье народу на перроне было – не протолкнуться. Яблоку негде упасть, как говорится. Да, опять она – Лариса Ивановна – разжевала нам тему фразеологизмов год назад так тщательно, что я, «не валяя дурака», «зарубила их прямо у себя на носу». Ага. Нет, яблоко-то на перроне могло упасть. Но точно попало бы кому-то по котелку или шляпке с вуалькой. Зачем эти вуальки придумали, никак в толк не возьму. Хочешь ты себя показать и народ посмотреть – смотри. А нет – так и нечего высовываться.
Да, я опять отвлеклась. Так часто бывает. Начну с начала, если уж решила рассказать вам эту историю.
Это случилось в выходное воскресенье. Я знаю, что так не говорят. Но выходные – они ведь не только для уборки или отдыха. Они для того, чтобы выходить. Так понимаю? Вот мы в это воскресенье и вышли. И не пошли на воскресную службу, как это бывало уже много лет подряд. Что, конечно, удивительно было уже само по себе. Даже если бы мы вышли и никуда не пошли. Но по порядку. С утра распогодилось, и мы оставили дома теплые пальто и накинули легкие плащи. Даже не взяли зонты. Но я, конечно, взяла с собой Дуню. Это моя любимая кукла и без нее я никуда не хожу. Только в школу не беру, а то засмеют. У Дуни нет лица, и она живет в лапте, но я расскажу о ней потом, может быть. А то опять отвлекусь. Ну вот, мы оставили теплые вещи дома и, как это обычно и бывает, с неба, когда вернутся домой мы уже не могли, полетели пушистые снежинки. Но льда нигде уже не было. Так что и соблазна попробовать его было поменьше. Нет – и нет. Майские снежинки, падая на чёрный паровоз – тут же таяли. А что им еще было делать? Такая горячая махина. Дым так и валил из высоченной трубы, скрывая небо и иногда – меня от мамы.
– Поля! Поля, где ты? На перроне надо вести себя аккуратно! Ах, ты рядом. Вот и стой. Никуда не отходи.
Маме-то было все равно, где я. Но мама с папой везли меня показать бабушке – «как вытянулась и выросла». Боялись, что вдруг с поезда сойду в Москве— а показать будет некого. Паровоз загудел и выпустил из трубы огромное – в пол неба белое мутное облако. Все ринулись к ступенькам, оттесняя вежливо улыбающегося проводника.
Паровоз загудел еще раз, на этот раз гораздо протяжней и тревожней. Дернулся, щелкнул, дернулся еще раз, и поехал так, словно никогда и не останавливался.
В вагоне сильно воняло гарью. До тошноты. В купе, на столике с нарисованной на нем картой, стояла лампа с абажуром из зеленого стекла. Полина, поёрзав на сиденье, скинула правый ботинок и подтянула ногу под себя. Ну и что, что так нельзя. Почему? Кому-то же можно было расковырять в дерматиновом сиденье огромную дырку, распотрошив грязный поролон. Он, конечно, был когда-то чистым и новым. Наверное, таким же, как и это выцветшее и обшарпанное, но все еще презентабельно выглядящее купе. Но поезду, наверное, уже много лет.
«Интересно, через сколько лет хождения или езды по рельсам, как у него, начинаешь терять вид? Сильно ли заметен этот период, или момент, когда ты ого-го и можешь не свернуть горы – нет, зачем их сворачивать, до сих пор не понимаю, а подняться по ним и… Нет, опять не то. Взбежать по ним, по прямой, до самой вершины, и – взметнуться ввысь, с самыми большими орлами. Чтобы увидеть тот самый мир, который ты прямо сейчас можешь покорить. Хотя нет, чуть-чуть позже. С того момента, как опустишься. И как понять, где началась та точка, в которой ты все еще покоряешь этот мир, а силы и вид – уже не те? Да и сиденье вот изрядно потрепалось, и ты ведь тоже можешь и не заметить того момента, когда треснет первая истертая петелька. Затем вторая, третья. – Снег плавно сменился дождем. Капля по ту сторону окна, сказав мягкое «Привет!» – присоединилась к раздумью. – А потом починить петельки будет недосуг. «Сейчас, сейчас, вот только доделаю…» И какой-нибудь хулиган ковырнет первую порцию поролона, выбросив кусок из самого нутра – на пол».
Поезд дернулся так внезапно, что лоб почти коснулся края ржавого истертого стола с выщербленными в три слоя, словно здесь велись геологические раскопки, кусками. Полина выскочила из дремоты, а пассажиры недовольно заголосили, завозмущались. Но поезд в свое оправдание сделал все, что мог. Дернулся еще раз, что было мочи, и пустил густую порцию свинцового вонючего дыма прямо в салон, сопровождая слабым свистящим звуком. Пассажиры закашлялись, позабыв о жалобах и угрозах. «Извинение принято, – старый поезд с облегчением улыбнулся, – а хорошо все-таки вот так, не спеша делать единственный и последний рейс за этот день. И на покой. Да. На заслуженный покой».
Капли по ту сторону окна занервничали, зачастили, падая и тонкой струйкой сбегая вправо и вниз. Вправо и вниз. Опять. Поезд, внезапно оборвав солнечные лучи, въехал в тоннель. Замелькали фонари. Красные блики просвечивали сквозь капли, расплываясь, словно смешные горошины акварели на тонком листе бумаги, излишне намоченному водой и пытающемуся, коли так, пойти настоящими морскими волнами. Полина, плотнее подоткнув под себя ногу в коричневом гольфе с оборкой по краю, часть из которой загнулась в сам гольф, представляя, а какой бы был на вкус лед вместе в этими размытыми цветными каплями, сощурила глаза. Красный блик, будто только этого и ждал – слился с дрожащей каплей, превратившись в идеально ровную толстую точку. Хотя нет. Точка – это как завершение. Какое же тут завершение? Поля улыбнулась и сощурилась еще сильнее. Идеально круглый шар – вот это точно. Ведь шар – он сейчас покатится. Обязательно! Он покатится, да не просто так, а в прекрасно-идеальном направлении! Да!
Она заерзала, и попыталась подоткнуть ногу под себя еще глубже, но глубже уже начиналась твердая спинка с навсегда крепко слежавшимся поролоном и со всеми, целыми до единой, петельками.
– Нет-нет. Тут без вариантов. Лучше опусти ногу и обуйся, как и полагается приличной девочке. Да и коричневые гольфы – что за дела? Приличные девочки ходят только в белых! Ну и молодежь! Ну и нравы!
– Оставь их, – вторило сиденье, – ты ж пойми, жить надо, пока живется. И ноги на сиденье задирать тоже надо – когда хочется. А то потом, как пойдут больные колени, а уж я-то наслышана, не то, что подогнуть – спасибо, что вообще досгибались до того, чтобы в поезд зайти!
Полина, зацепившись, как обычно о самую верхнюю из трех пуговиц, и плотнее закутавшись в вязаную кофту цвета горчицы, крепко обхватила себя ладонями. Красные фонари сменились зелеными. Красные расплывающиеся горошины, конечно, были эффектнее. Но зеленые… Сквозь зеленые горошины поехал, свернув слева и вдаль по дороге – белый автомобиль, едва подмигивающий фарами. Дождь закапал так часто, как только мог. Как знать – может, он посчитал, что размытых зеленых горошин, перемежающихся изумрудными и малахитовыми – недостаточно? А привлечь внимание сейчас – ох и дорогого стоит! Полина заулыбалась, уже не заботясь, как обычно, кто и что о ней подумает. Да и сложно в дремоте быть сдержанной и следить за манерами. Несколько крупных зеленых шаров пустили лучи вверх и вниз по диагонали. А автомобиль, немного потеряв контуры, остановился. Мелкие зеленые горошины тотчас же обрамили его – так будет более гармонично. Три шара слева, сливаясь воедино – передумали на полдороги, да так и остались – слитыми наполовину – зеленая, желтая, да белая. Автомобиль все стоял. И ждал – кого-то. Зеленые боке задрожали вместе со стеклами. Новая порция жесткого ливня неожиданно ударила по ним. А паровоз, вдруг решив извиниться еще раз, на всякий случай, вновь дернулся, и разбавил прозрачный воздух серыми парами.
Окошко с плотной зеленой и прозрачной белой занавесками – было не открыть, а терять утреннюю овсянку прямо на коврик в тамбуре я не хотела. Пока мама отвернулась, проскользнула вместе с Дуней под мышкой в коридор, а затем – в дверь, в соседний вагон. Если быстро идти – тошнота отпустит, уже знала по опыту. Правда, в движущемся поезде быстро идти никак не получится. Пара ног в бархатных темно-синих брюках, длинная коричневая юбка с носками лакированных маленьких туфель, белый пекинес, которого поначалу приняла за огромный ватный шар, и лишь два коричневых глаза, похожих на бусины, выдали его. Серые смокинги и перчатки, держащие цилиндры, платье красное атласное шуршащее, платье ванильное, удушающе пропитанное сладкими духами так, что даже моя Дуня чуть было не закашлялась – я врезалась во всех и в каждого. Как назло и бывает, когда спешишь. Вслед неслись возмущенные голоса, кашель, вопросы. Хлопали двери купе, щелками замки на чемоданах и створки окон. Юбки, трости, бахрома на зеленых занавесках, пятна на запотевающих стеклах, бордовые коврики, то и дело заворачивающиеся рулонами – все мелькало быстрее и быстрее. Двери между вагонами становились все тяжелее. К запаху гари добавился запах кофе и сейчас даже неизвестно было – какой из них хуже. Судя по окружающим меня жующим лицам, звону бокалов и проносимых мимо меня розовых пирожных на глянцевых блюдцах и звукам пианино – я попала в вагон-ресторан.
– Ррикардо хорроший! – Сквозь шум в ушах донеслось со стороны окна. – Хорроший мальчик!
– Что? – Резко остановившись, чуть не врезалась в огромный живот, шедший впереди хозяина, одетого в зеленый костюм в желтую полоску.
Ответом был лишь шум крыльев. Справа от меня сидел на жердочке большой попугай цвета выстиранного лимона и смотрел прямо в глаза.
– У, какой ты! Красивучий!
Тот в ответ задергал головой, приподнимая не богатый перьями хохолок на макушке. Попугай был такой роскошный и большой. И какой-то живой, свой – посреди всей этой суеты. Но, что-то было не так. Жердочка, поилка, зерна. Все, как полагается. Так в чем же дело?
Огромная высокая клетка. Я провела пальцами по холодной шершавой решётке. Её не должно было быть вокруг него! Прутья слегка ободрались, но не стали от этого менее прочными. Железные полосы, растущие от дна и вверх, выше, плавной дугой загибались вверх. Казалось бы – куда? Куда они могут загибаться? Забор, и тот – вот он идет и кончается гораздо раньше, чем небо, и даёт возможность идти дальше, хотя бы глазами – к нему. Или лететь. Ну, как хотите. А тут – нет. Эти прутья – они стекались сами в себя. Апогеем служила неаккуратная спаянная капля железа на самой верхушке. Дно, перетекающее в движение и, вроде, дающее надежду, но продолжающееся в верхушку – без окна. Переходящее в само себя – только вниз – что может быть страшнее? Скользить взглядом вверх, ожидая взлета, но, придя к капле безалаберной формы – скатываться по другой стороне вниз, уже понимая – что это конец. Каково вам? Тошнота, о которой было стала забывать, вернулась, подперев под самые мочки ушей.
– Почему ты в клетке? Так не должно быть!
Я смотрела на попугая. Поначалу не заметила, но он такой бледный. С парой рыжих пятнышек на грудке. Такой живой и не свободный. Хохолок вздымался. Наверное, в унисон его мыслям. Выше, ниже, выше. Мыслей, наверное, было много, хохолок почти не успокаивался. Я тоже. Мы иногда сталкивались взглядом. У попугая сложно отследить эмоции по глазам – ни зрачков, ни полутонов. Это был тот момент, когда не смогу отойти просто так и не думать о нем больше. Он чуть перепрыгивал с жердочки слева направо, приподнимая крылья. Что у него внутри? О чем он думает? Была ли у него семья? Как он оказался в этой клетке и сможет ли когда-нибудь еще оказаться на свободе? Попугай, может, устав от гляделок со мной, помедлил с полминуты, перепрыгнул к миске с зерном и стал увлеченно клевать.
Но мои мысли было не унять. Что ему снится? Что он сделал плохого или глупого, что очутился в клетке? Уф, здесь совсем нечем дышать! Даже окна запотели так, что и не разобрать есть ли за окном солнце. Попить бы. Попугай быстро клевал и иногда поднимал голову. Что в его мире? Откуда он? Как живет теперь один? Накрывают ли эту клетку на ночь тряпкой, или он так и спит, под мелькание фонарей, вдоль железной дороги? Здесь, в клетке – это же не жизнь. А сплошная безнадега. В голове вдруг что-то щелкнуло. С таким звуком переводят рельсы, переключая пути и меняя направления. Как ты, пернатый друг? Что в твоих мыслях? Что в твоем мире? Покажешь?
Попугай, перестав клевать, посмотрел прямо в мои зрачки. Да, не в глаза, а именно в зрачки. Скосил чуть голову набок, не отрывая глаз и продолжил клевать. Раз, раз, раз. Вдруг, среди зерен в миске я увидела одно, очень большое, раза в четыре больше любого зерна. Ну, не будет же он есть и его?
Посмотрев на меня еще с доли секунды, попугай поднял голову, оторвавшись от своего занятия. Застыл на пару секунд. И схватил клювом прямо его!
– Нет! Нет-нет, выплюнь его! – Вцепившись пальцами в решетку, я пыталась потрясти клетку, но та даже не шелохнулась. – Выплюнь его!
– Чей это ребенок?
– Уберите ее сейчас же от клетки!
– Как она вообще попала в вагон-ресторан?
Звуки были оглушающе громкими, но в воздух, видимо, пустили тумана, который постепенно обволакивал и предметы вокруг, и сами голоса, и мои, нечеткие теперь, мысли. Силуэты замельтешили. Что-то сзади ухватило меня за платье и дернуло. Попугай издал вибрирующий звук. Меня оттаскивали от клетки все дальше, я все пыталась уцепиться, да, как назло, кроме кисточек занавесок, ничего и не попадалось. Но и они предательски выскальзывали из ладоней – мол, прости, сделали все, что могли. Уже издалека, но все же успела увидеть – Рикардо крепко прижал крылья к тельцу – и, посмотрев на меня еще раз – рухнул с жердочки вниз. Глухой стук о газету был ужасен даже посреди оглушающего шума в голове и вокруг.
– Помогите! Помогите кто-нибудь! Помогите, он умер!
Мой страшный хриплый голос – это было последнее, что я слышала. Густая липкая чернота, залившись в рот, уши и глаза, выключила все мысли разом.
Темно. Вокруг все темно. Вытягиваю руки вперед, пытаясь понять, где я. Ничего. Пусто. Но дышу, это точно. По ощущениям я здесь уже пару часов как, хотя не знаю. Поднесла руки к лицу, пощупала его, подышала на пальцы. Все чувствую. И это я. Наверно, живая. Под ногами что-то есть, стою ведь. На ощупь гладкое. Ступать не пробовала. Жду. Дуня со мной, держу в правой руке. Её круглая голова меня всегда успокаивала. Если взять её в ладонь сверху, и сжать. Обычно помогало. Сейчас нет. Колючки въедались в спину, простреливая одна за одной, и почти толкая вперед. Но лучше не шевелиться.
Из темноты справа, по диагонали, послышалось словно эхо. Низкий гул. Он постепенно нарастал, приближаясь. Кончики пальцев заледенели в момент и холоднее быть уже не могли. Но всё же леденели дальше. К эху добавилось слабое холодное свечение. Смех. Это было похоже на детский смех. Мне ничего не оставалось кроме как прижать к себе Дуню со всей силы и обхватить нас обоих двумя руками так, что пальцы грозились выгнуться в другую сторону.
– Я тебе отвечаю, что это был говорящий хомяк! Клянусь! – Мальчишеский голос рикошетил о стены полупрозрачной серой арки, выплывшей из темноты. Вслед за ней, покачиваясь, появились еще две, непонятно как задевая, но при этом проникая друг в друга. Ледяные струи катились по моей спине, чудом не застывая на ней же ледяными дорожками.
– Да ты гонишь! Говорящий! Ты, часом, наверное, съел до этого тех зеленых ягод из леса! Говорили же, нельзя! – Второй чуть визгливый голос несся из-под свода слева.
– Он правду говорит, не только хомяк, и зайцы тоже, и мыши.
– Ох не могу, вы вместе те ягоды ели? – Девчачий смех заполнил собой все три свода. С детскими голосами разносились визги и звуки возни. Они все рикошетили о стены, потолок, уносились в темноту. Смех усиливался и разрастался. Разрастался так, что арки вот-вот могли поломаться. Но, вместо этого они заходили ходуном, как мармеладные червячки, впуская в себя колышущуюся волну из ниоткуда, плавно пропуская вибрацию через себя, и спокойно отпуская внизу, у самого своего основания. Ледяные колючки парализовывали мой позвоночник всё больше.
– Ррикардо хорроший! – Звук, похожий на хлопанье огромных крыльев перекрыл все остальные. Смех превращался в истеричный хохот, доводящий кирпичи до вибраций. Арки вибрировали все быстрее, способствуя тому, чтобы хохот перерастал в зловещее завывание.
В ту секунду, когда громкость стала невыносимой и я готова была лучше попрощаться с барабанными перепонками, чем выдерживать это дальше – все исчезло. Разом. Чернота поглотила свет и звук.
Щелкнул другой выключатель. Тут же. Надо мной появилось свечение. Из трубы шел дым. Серый, обычный дым. Из трубы в совершенно пустой крыше. Меня чуть зашатало, ну, не мудрено. Села прямо на пол. Да, это был пол. Пол дома, в котором был стальной каркас с четырьмя серыми стенами с дырой в одной из них, каркас крыши и… И труба. С дымом. В голове что-то леденело, твердело и сдавливало. Отключилась.
Открыла глаза, когда за домом снаружи затрещало. Выскакивать, чтобы посмотреть, что происходит, необходимости не было. В доме осталась одна стена, сзади. Примерно, метрах в… С математикой было всегда плохо. С длинами, величинами, и глазомером тоже. Да, «со всей головой было плохо» – это уже говорила моя мама. Не обижаюсь. Хорошо, что голова есть. А плохо из неё – у меня не всегда. Да и глазомер бы помог вряд ли. Дым из трубы сейчас чадил черным и вонял нефтью. Вообще, не знаю, как она пахнет, но мне кажется, именно так.
Треск усиливался. Это точно не было каким-то мимолетным шуршанием. Что-то лопалось и разрывалось внизу, все быстрее приближаясь в мою сторону и разрастаясь вширь. Вскочив, бросилась было назад, но через полтора шага чуть не встретилась лбом со стеной. Подбежав к краю дома, занесла ногу над землей, или чем там, под ним. Но неизвестно, что было лучше – ступить в черноту, или встретиться с разрывающим треском. Звук нарастал, будто огромный тролль вспарывал темную поверхность изнутри огромной медленной бензопилой. Вторая нога вернулась обратно, к первой. Я уперлась спиной в шаткую стену.
К треску добавился визг, выдавливающий воздух вместе с глазами и выносящий ушные раковины вовнутрь. Зажав руками по локоть и уши и глаза, втянув голову в колени – вжалась в пол. Гулко и смачно бабахнуло. Планета взорвалась. Спустя пару секунд осторожно разжала уши. Гулкий звук обрушивающихся обломков доносился откуда-то спереди и снизу. Если что-то куда-то обваливается – сама планета, вероятно, на месте. Открыла глаза.
Оказывается, есть степень черноты – чернее черного. Метрах в десяти от дома – все же рискну метрами – образовался зияющий провал. Огромный, судя по тому, что его краев по сторонам не увидела, а на дальней стороне и подавно. С краёв еще лениво продолжали сыпаться камни и куски земли. Судя по булькающему звуку спустя почти минуту, далеко внизу – была вода. Эхо спиралями разносило звук, грозя вибрациями обрушить провал еще дальше. Если было, куда дальше. Летящих частей становилось все меньше. Под ногами слегка завибрировало. Совсем немного, словно где-то начали маршировать тысяча муравьев. Дым в трубе накренило, невидимые ладони потянули его в сторону провала. Напор стал уменьшаться, улетая вниз, вслед за обломками. Каркас дома накренился туда же. Из дыры внизу послышался то ли гул, то ли низкая нота. Дым и каркас продолжали наклонять то ли невидимые ладони со стороны стены, то ли невидимые лапы из пропасти медленно, но неизбежно тянули их в сторону. Гул оказался не гулом. Из дыры неслась музыка. Задерживаясь на каждой ноте, окутывала эхом пространство вокруг себя, проникала в воду – судя по силе звука – до дна. Даже если оно было на другой стороне планеты. Вибрировало эхом в темноту вверх, уносясь в безмолвие, и тогда начиналась следующая нота, зовущая еще больше, чем предыдущая – уйти с ней – в неизвестность. Жуткая в своей мрачности мелодия могла бы сделать меня своей рабой – в ту секунду ради нее я готова была провалиться даже в дыру. Хотя… Желание начинало исполняться. Меня сдвинуло. На пару сантиметров. Нет, музыка прекрасна, но вдруг остро захотелось пожить еще. Попыталась было отойти в стену, но я же не привидение из мультфильма. Хм, подзабыла часом. Интересно, а привидениям бывает страшно? Какие своевременные мысли, когда я… Нет! Нет, нет, нет! Не хочу в эту дыру! Нет!
Словно из далёкой точки в темном провале, где предполагалось небо – появился поток воздуха, похожий на ветер. Но вряд ли это был он. Невидимый, но острый, он срезал дым мистическими ножницами, и, захватив часть темноты вокруг – да она и не сопротивлялась – просто понес его в эту дыру. Перестав цепляться за стену – подалась было за ним. Последние часы этот дым был единственным, почти живым существом вокруг, которое что-то делало и не особо страшило меня. Щемящее чувство потянулось из ямки на шее в низ живота. Такое же чувствовала, когда в детстве от меня сбежал любимый хомяк. Был рядом, рос, ел, играл, а потом – исчез. Очередная нота была нажата, поток разогнался, и дым – прощаясь, он оглянулся на меня – снесло в провал. В ноте тренькнуло, словно она сама упал на клавишу. Но было уже не до звуков. Поток возвращался. Он летел за мной. Нет! Нет, нет, я боюсь высоты, боюсь боли! Обещаю, что больше никогда не буду вор….