«Холуи, ватничек нагладили, да?»
С.П.
Теплый комнатный вечер. Сегодня я, как обычно, гнал, терпел и ненавидел, а еще дышал, топтал и что-то там еще, о чем, конечно, ты вспомнишь и без меня, о, мой всеславный читатель; и вообще мне не стояло отнимать у тебя время, чтоб довести это до твоего сведения. Все со мной и так понятно.
***
«МЦК» плохо тем, что мозг в нём не отдыхает совсем (если не пользоваться берушами): какую-то лажовую информационную жижу льют в уши постоянно, при том сначала по-русски, потом по-английски, на французский бы еще перевели, европейцы хуевы! Еще это с таким выговором блядским, как будто ему нос прищепкой зажали, о, плебейское просвещенное общество! И я все чаще вижу совсем молоденьких ментов (девочек и мальчиков), руки их крепко будут сжимать резиновые фаллические символы (сразу видно, кто здесь кого прёт и кормит, и где альфа-самец), они, наверно, ебутся между построениями, и рожают все больше и больше…
Тише, мент рождается перманентно, мент перманентно – это рифма будущего – успешного русского колониального будущего.
***
Решил попробовать на вкус половые органы этого города: купил шаурму – никакого вкуса. Никогда нельзя брать скоком шаурму в большом городе; нужно принюхаться, присмотреться сперва хорошенько к этим маленьким, как какашки, мясным кусочкам.
***
Сейчас откроют двери вагонов, и брызнет она – сволочь.
***
Такой осени лишаю себя
***
И вот я съездил в Абхазию. Жизнь разделилась на доабхазский и послеобхазский период. Отчего – не скажу. И вообще никакой выспренности, романтики и трагичности не будет (последней, впрочем, не избежать). Ибо я как заправский обыватель говорить буду об обывательском, о том – как и чем набивать кишки. Так вот, с этой точки зрения, минуя горы, красоты, женщин, море и прочее, после поездки в Абхазию, по возвращении в РФ, попадаешь прямиком в продовольственный Ад. В Абхазии одно – «Сухумское» – пиво, но оно идеальное; здесь, в Московии, его тьма, но среди него нет ни одного настоящего – одна голимая спиртяга. Найти то самое, как говорит мой товарищ, не хватит печени. Еда – отдельная статья. Если вы попробуете однажды настоящий хачапур, то от палаток с шаурмой и прочем дерьмищем в тесте вас будет воротить за сто метров до оных. В Абхазии несколько сортов сыра, но они идеальные, и не нужны никакие импортные изыски.
В общем, пиздец, господа
Жить, конечно, можно и здесь, заскочить в «Красную икру», заказать винишка, устроить праздник молодого вина, но тоска по Абхазии неутолима, и дело даже не в кишках.
P.S. Помнится, на злободневной Пушкинской площади была акция наподобие «Я Шарли», только плакаты держали (державные терпилодержалы) с надписью: «Мы любим хачапури!» Мудаки, вы не ели никогда ни хачапур, ни (на грузинский манер) хачапури! Бледные вы, бедные, бледнющие, въевропооконочные РФские поганки!
***
Над ритмами перекошенных крыш недостроенный высится корпус, обставленный рукастыми кранами в облачном сером небе.
***
Фил представляет собой мыслительную конструкцию. Все это напоминает вавилонскую абстрактную башню, которая рушится при первом контакте с реальностью.
***
В детстве меня учили не выбрасывать хлеб, доедать еду до конца. Она, наверно думала, что даст мне немного попыхтеть над ней и этим все и кончится, но я привык доедать до конца. Пот выступил у нее на виске, а я мыл и мял ее мягкое хлебное тело, всаживал в нее свой нож, резал по живому, ощущая, как она окончательно сдается и только тихо посапывает подо мной простуженным носиком.
***
В Абхазии большое количество самоубийц среди молодежи, в основном вешаются. Зачем в темном углу, в сортире, в бане с пауками, когда столько красоты? Разбегись и бросься со скалы вниз, какая красивая смерть! Почему же им перед смертью не до эстетики?
***
Я украл ее улыбку у камеры, не мне она предназначалась.
***
Я хочу перевернуть тебя, так просто хочу тебя, так
ворочая, как куклу
«Окей» сказала она мне русским голосом, смятым, подавленным, согласным уже на все, голосом
поняла, что халява не пройдет
увидеть Абхазию, и умереть. Зачем малохольный Париж? Смерть в Абхазии, хачапури или хачапур?
***
Я никогда не говорю «Окей», я готов тратить в два раза больше времени, лишь бы не говорить этого слова (я и за слово-то его не считаю), я враг, фашист, антисемит, нетерпимец всевозможный, гомофоб и мразь. Еще плюнуть в свое отражение, чтобы вляпаться в штамп, в клиповый штамп.
***
Выцарпать на скале: «Смерть Иуде» и бросится; оставалась она одна, называл своей маленькой, и
как Есенин.
***
Только маленькое существо сдерживало еще, выбрал Абхазию, похмелье в Абхазии есть: проверено, оно даже может быть колоссальным.
***
Пензенские матом говорят нараспев: «Асфальт еще не промерз нихуя-я, к вечеру ебанет наху-уй!» Ритуально, напевно. «Инженер, еба-ать, да он что такое фланец не зна-ает!»
***
От онанизма Иван Иваныч хирел, а без оного херел. Так и метался между двух бедствий, по краям страстей.
***
Убегали от мента
я да ты, ты да я,
убегали все быстрей,
как два резвых, бля, коня,
убегали не стыдясь,
что другие не бегут,
ржали громко, спотыкаясь,
не боялись, что взъебут.
И гремели стеклотарой,
и воняли колбасой,
а ментяра, сука, пьяный,
все гонялся за тобой,
и за мной гонялся, сука,
пока в лужу не упал,
Там завыл он на старуху
И старуху испугал,
И скрутился он клубочком,
Под себя загреб листвы,
Беспонтовым пирожочком
оказался для страны.
А страна неслась по кочкам,
Как пизда, но только с ручкой,
И до ручки всех вела,
И до белой всех горячки,
И до белого телка,
но и мент не отставал, он в кармане пиджака таскал жирну колбасу.
***
У меня бывает очень злой взгляд; мусора останавливают меня, наверно, из-за него; сегодня я посмотрел в глаза попу, и взгляд его заметался, заползал по своей книжице. Может это был и не поп, а типа послушник, но мне какое дело, я смотрю в глаза блядей и попов одними и теми же глазами. И глаза блядей выдерживают (а то и еще больней кольнут), а вот попик православный не выдержал, заерзал по своей книжице, заискал ответов, а они все здесь, под ногами.
Вчера подвел замок, сломался, а инструменты все и вещи там, по ту сторону. Хорошо, выручили мужички с инструментом и умом; мы с ними замок сломали, и дело это отметили. Им вчера за часть работы перевели на карточку часть денег, и мы как раз выпили. Они собирались в «Жар-птицу», я говорил: мужики, просадите все деньги, но они, видимо, пошли. И сегодня не вышли, а я специально для них купил бутылочку. Но таков загадочный русский характер.
Еще хотел отправить сегодня подарок подруге, но денег немного не хватило, а баба в очереди сказала, что «она в очереди, но отойдет, потому что от меня невозможно пахнет», это произнесла она, закрываясь меховым воротничком.
Забыли, суки, такие слова, как «солдатня, матросня»? Скоро вспомните, я буду ебать тебя, сука, на твоей шубе и дышать в лицо разноцветным, по Егору, перегаром. Вспомните Иисуса Христа. Попики и батюшки.
***
«Я ему сейчас квадры вырву».
***
Ты думаешь, чем больше терпишь, тем лучше? Нет, чем быстрее покажешь, что ты живой, тем лучше; терпеливый – значит мертвый.
***
От той покорности, с которой произносят его обычно, слово «россиянин» насыщается новым смыслом. «Россиянин» становится снова русским; русская способность менять минус на плюс в словах.
***
Я не снимаю ответственности за написанное, все мое, но изначально было не мое, пришлое, я же чист был, как все дети, рос, вызревал, смотрел на мир одними вместе с вами глазами, впитывал в них. Зло вызревало вместе со мной, я понял, нельзя больше прятать его из-за каких-то моральных принципов, навязанных лицемерным обществом в угоду этого же общества, необходимо принять собственное уродство, мое отличие от других в том, что я говорю об этом серьезно, не эпатирую, не кривляюсь на потребу публики, это исповедь.
***
Классика вечна, но она навсегда в своем времени, для нас она всегда будет – нечто из прошлого, голос из прошлого, и дорога она нам только как голос из прошлого, нельзя творить классику, какой она была сто лет назад, будущее – классика, здесь и сейчас все, что так ненавистно глазам нашим и являет собой энтропию и деградацию – классика. Лучше будет потом или хуже для будущих поколений, это останется, будет классикой.
***
Давно пора уже выпустить из себя ад, хватит прятать его и беречь. Время выпустить свой ад, у каждого в душе живет ад, ему скучно в этой мясной конуре, хватит прятать его, пусть встретиться с другими адами, пусть вольется в общий наш ад, с человечеством нужно говорить на человеческом и о человеческом, хватит вранья и пастушьих идиллий.
***
Ебанутые бабы в шубках и с зонтиками зимой.
***
У меня нет денег, они мне не нужны, – звучит как молитва.
***
Интересно бывает поразмышлять над нравственными устоями постсоветского общества, СССР развалили, а с морализаторством расставаться не хотят, сидят на жопе целый день, перекладывают бумажки из папочки в папочку, продают что-то по телефону и еще, бляди, морали читают: «Ты чего курьером-то пришел, такой молодой? Ручками работать не хотим?» – «Да мне и ножками незападло», – отвечаю, а сам думаю: тебя ебет вообще, тебе курьер нужен или пенсионер с кардиостимулятором? Пенсионер бы тебя, наверно, сука, устроил; сидишь, жопу свою коровью наращиваешь, и еще место тебе в метро уступай потом, блядина, свинорылая! Напишут, твари, «частичная занятость» и «работа подходит для людей с ограниченными возможностями» и думают, к ним инвалиды в очередь выстроятся. Хотят, чтоб инвалиды у них по Москве носились, а ты охуел, пришел такой молодой?! Мне надо было, видимо, прийти на костылях и с перебинтованной головой. Сами объявления пишут, а потом кочевряжатся: инвалида хотим. Когда по пятнадцать заказов на день швыряют, с оплатой по сто рублей штука, без оплаты проезда и связи, это никого не ебет, совесть спокойна, а сточишь ноги по самые помидоры, инвалидом станешь, тогда и приходи на два дня в неделю за пятнаху, а пока ебашь за эту пятнаху как папа Карло, изволь уж, мил человек! И это происходит в стране, где одни охранники, торгаши и секретарши и никто из них никого не упрекает, а курьер – это вообще не работа, сказал один мудак, фраза из разряда: «А не стыдно вам, молодой человек, учиться в тридцать лет?» – изогнуло ее, тряхнуло судорогой раздражения, и я уже вижу, как она так же набрасывается, придя с работы домой на своего щемящегося по углам мужа, на своих задроченных учебой нервных и уставших уже детей. Да что же вы за фашисты такие?!
***
«Курьерка сейчас вся на «андройде»» – сказал тут один так, будто «курьерка» – это побегушки какие-то развеселые, а между тем работа она и есть работа, попробуй сам, потом пизди; сидит, сучара, на очке с утра до вечера и пиздит еще.
***
В общем, когда не хочешь встраиваться в систему: торговать, консультировать, наебывать, за это приходится расплачиваться жалкой, низкой зарплатой (извините, блядь, за тавтологию) и еще и выслушивать наставления от мудаков с жопами от усидки как у макак павианов.
***
И о какой еще сраной свободе вы все думаете, креативный класс, европейцы хуевы? Если человек с бородой вас уже не устраивает, почему вообще вы смеете брить всех под себя, стадо поганое? Если в каждом из вас живет и царствует фашист.
***
Мимо проехал красавец-трамвай,
Мужик кулаком бабе в ухо заехал.
С утра в голове моей черничный Карвай,
И сыпется мелочь в кармана прореху.
Люди ждут, идут и стоят,
Прыгают, катятся и падают люди,
И шапки зимние ушами торчат,
И во рту закипают от радости слюни.
Картонки, коробки, задницы, санки,
И сыпется шерсть от старой болонки,
Катаются люди на льдистой каталке
И льют на снег воду из ржавой колонки.
Убитые вечером радости дня,
Латает маманя коленки разбитые.
Мы будем кататься с тобой допоздна,
Ведь мы давно не дети наивные.
Мы знаем, что хуже наказания нет,
Чем исполнять других приказания.
И не сносить мне казенных штиблет,
Если не прав я в своем осознании.
***
По телефону завлекает сладкоголосая милая женщина с восточным акцентом, а встречает перед собеседованием запертая решетчатая дверь и быдловатый охранник с сомьим лицом позднего дауна, обращающегося к тебе тоном надзирателя. Несмотря на то, что прибыл я вовремя (с запасом), меня он предостерег торопиться и посоветовал подождать, пока все «стадо» соберется, а то для одного меня собеседование слишком жирно проводить (западло, то есть). Из-за решетки доносятся какие-то голоса по громкоговорителю, как это бывает в фильмах про тюрьму будущего, в общем, странно все это. Да что там говорить, когда элементарно не приглашают присесть в ожидании (там, впрочем, и негде), стой, как баран, и жди, пока вызовут. В общем, мне за решетку эту расхотелось, и я ушел, не дождавшись собеседования, и зря только потратил время на каких-то жутко загадочных козлов. Возможно, там режут и продают потом на органы в Израиль.
***
Сердце радостью обливается, когда видишь, что еще один небесталанный писатель постов на ночь (или с утреца, перед тем, как на работу выбежать), покинул знатную ниву сию, умолк. Еще недавно ты регулярно видел в ленте его пророческие послания, читал, вдохновлялся, поругивал, поощрял лайками и перепостами, и вот тебе раз – нету его, сбежал с синюшного поганого Фейсбука. И радостно, весело на душе, ибо одумался еще один (или одна, что реже), дернул себя за обезьяний хвост, пристыдился и сохранил недорастраченное сердце свое. Или взял хотя бы передых. Ведь нельзя же так конвеерно за шедевром шедевр выдавать, устыдитесь, граждане, это ведь… Я даже не знаю, с чем сравнить, со скрытой камерой в туалете? Как детей отучают грызть ногти, как отучают их тискать пиписьки, так и вы отучайте себя от вычурного этого онанизма: ежедневно залазить в безмятежно (обманчиво) синий океан ФБ, готовый поглотить вас вместе с вашими чувствами, что вы доверчиво волочете сюда в узелке своих мыслей, кривляясь. Именно кривляясь, потому что каждый здесь рано или поздно начинает кривляться, вставать в позы (хорошо, если не раком), напускать пафоса, серьезности, там, где ей не пахнет, или просто самоумиляться под шумок притихших комментариев. В общем, сплошное самолюбование и чрезмерно завышенный стиль, там, где сгодилась бы одна простецкая реплика подвыпившего обывателя, но лай лайков в ответ! От таких же непослушенцев с не отбитыми линейкой неспокойными руками под одеялом. Чтоб я писал сюда? Да упаси Бог! Чтоб и без того выпученный торчал из каждой строчки фаллос? Увольте-с.
P.S. Уж лучше я буду беспомощно подписывать петиции через одну.
***
Приятно обедать за одним столом с человеком из народа, наблюдать его здоровое круглое лицо, не лишенное азартного румянца; слушать, как звонко трещит хрящами за его кряжистыми крепкими ушами. Видеть трудовой пот на лбу. И не смеюсь я, отнюдь! Такой человек ценит еду как жизнь. Он не оставит на тарелке недоеденное, нежно соберет хлебушком всю остатнюю сладость и – ням ее в рот! О, эти рабочие руки, о, эти, как сосиски, пальцы! И такое бережное отношение! А вы? Сидите слюнявите вилку, перебиваете пищеварение пустой праздной критикой пищи, о, кощунство! «Эта котлетка так себе» – мусолите вы на зубах говядину. Чего?! Что вы там ковыряете, что вы там нашли?! О, боже, глаза б мои не смотрели, куда, куда приятнее сидеть в столовой за одним столом с каким-нибудь охранником из-под Великого Новгорода или с негром из Южной Африки. Видели вы, как такой негр чистит мандарин, как бережно обдирает его черными пальцами? О, пресыщенные!
P.S. И уже традиционное мое – европейцы хуевы!
***
Все-таки успел до Нового года сходить на «28 панфиловцев». Для меня это определенно самое значимое событие уходящего года, наряду с оправдательным приговором приморским партизанам (его последующей отменой) и обвинительным Карауловой, уж куда значимей, по крайней мере, чем поджог тумбочки или чего-то там у ФСБ или еще какой-то дохлый пук от «элиты» общества. Особенно мне понравился момент, когда русский солдат взбирается по подорванному танку и вылезшему из люка немцу бьет в ебло валенком, а следом швыряет внутрь подпаленные «Три топорика»: «Грейтесь, хлопцы!» Очень, очень духоподъемно! Я вот, когда смотрю в ФБ на фотографию Рубинштейна, на это его, с позволения сказать, лицо (облезлый черепаший череп): а) я начинаю верить в существование рептилойдов; б) мне хочется, накинув на плечи свой наглаженный ватничек, вскарабкаться по танку преград и приличий и въебать по этому рыльцу валенком, да и много кто давно уже просит валенка, не только он. Имя им – легион, но всему, надеюсь, свое время, а пока будем писать тут, а, впрочем, лучше не писать, а подписывать через одну жалостливые петиции, дело приятное – как семечки щелкать.
P. S. Какая связь между «28 панфиловцами» и остальным, дуракам объяснять не надо, а умные, если найдутся, догадаются. С наступающим! Грейтесь, хлопцы!
***
Изделия из кожи потерпели фиаско, нужно было что-то эластичнее, это понял Янкель, когда смотрел, как дети стреляют из рогатки, нужно было что-то тянущееся и не рвущееся. Впрочем, он понял это и без рогатки, исходя из того, что уд имел свойство меняться в размерах. И кожаный чехольчик при эрекции превращался лишь в колпачок и слетал при жаркой работе. Выбор пал на внутренние органы животных. Как падальщик, Янкель шастал то возле скотобойни, то возле кладбища – рва посередине поля, откуда за километр ветром разносило запах тухлятины, и вырезал себе мочевые пузыри и кишки, особенно, хорошо шла двенадцатиперстная кишка и материал из тонкого кишечника. Но и мочевой пузырь не уступал в податливости при натяжении. Янкель так обрадовался, понаделав кучу экземпляров, что не стал испытывать на дурачке Аксютке, а сразу втюхал свой продукт нескольким крестьянам. Первым пришел бить морду Янкелю кузнец Рубило, его чехлы полопались при надевании, а один наделся, но слетел во время соития и застрял в нутре, откуда вынимать его привили бабку повитуху, и ей еще пришлось отдать горстку медных грошей.
***
Музыка, которую мы слушаем, напрямую связывается с нашим психическим состоянием (какая банальность). Те, кто хотят потрясти хаером и послэмиться, ходят на концерты металлических групп, панк и пр. Кому потанцевать, идут на дискотеку. Соответственно, если вы не делаете ничего, а просто сидите, то и слушать надо нечто подобное: спокойное, ни к чему не обязывающее, не дразнящее, не раздражающее попусту половую систему. Иначе вы аккумулируете в себе чрезвычайную энергию, которой кроме как в сексе или в спорте высвободиться больше негде. Что касается подростков, то они, в силу своей активности и влияния моды, вряд ли будут слушать что-то расслабляющее, скорее, наоборот, что часто можно слышать даже через наушники в шуме метро. Естественно, такому подростку ближе к вечеру остается только трахаться в подъезде или дрочить дома в душе. Вместо того, чтобы… ну в общем, обойдемся без дидактики. Главное, это не удивляться, если застанете свое волосатое чадо, делающим ЭТО под новый альбом «Металлики». Еще Федор Михалыч поднимал этот вопрос в своем нагремевшем дневнике и писал, что от ЭТОГО вьюноша будет хиреть. Можно лишь добавить, что если лишить его ЭТОГО, не дав ничего взамен, то вьюноша уже будет хереть. И чем дальше, тем больше. Придется выбирать: хиреть или хереть. Либо спорт, секс, наркотики, рок-н-ролл (тоже можно), наука, социум, искусство, ну и прочее.
***
Покупатель пенопласта.
***
Она несла свое лицо, как блин на сковородке, нет, как пышку, моя бабушка пекла прекрасные пышки…
Я сам немножко музыкант, так вот, по мне Ротару, это как раз качественная такая попса, эстрада, не в пример нынешнему музлу, вроде и попса, а пафос есть, гордость есть в этих «было-было-было, но прошло», действительно прошло.
***
Этот город воняет и злой,
Я иду по размытым вдрызг улицам,
И менты у метро встали в строй,
Злыми тычутся взглядами устрицы.
Нету неба здесь над головой,
Под ногами лишь жижа фекальная…
Мне найти бы тебя в рюмочной,
А ты встретиться хочешь в пекарне, бля.
***
Куда подевались лакеи? Наказание для копрофилов: в больницу к бабкам ухаживать.
***
Писать нужно то, что за секунду до решения писать ты еще не представлял себе возможным; тем приятнее вспоминать написанное.
***
Пробиваться сквозь сплоченные фаллические ряды к закату.
***
Мой Содом пал и разрушен, но прах его торжествует, прах его вопиет во мне.
***
Знаменитая мусарня на Кривоарбатской, рой воспоминаний нахлынывает на подступах к зданию. Внутри турникет-металлоискатель, все как положено, постовой с руками на автомате: «Здравствуйте!» – «Здравствуйте! Принес документики». – «Обождите!» Несет тетку откуда-то: «Дочка ворвалась вчера мужняя, от первого брака, с бойцами из ваших, заявление на меня написала, хочу на нее написать, она жизни моей угрожает!» – «Обождите, разберемся, сейчас дежурный выйдет!» Вторая принеслась: «Ко мне ваши ломились, вызывали сюда». – «Удостоверение показывали?» – «Нет!» – «Могли не открывать!» – «Я и не открыла» – «А я тоже вашим вчера могла не открывать?»
Вышел дежурный, объяснил, все сели писать. Я в ожидании взял в автомате горячего шоколада за 33 серебряника, а ложку не получил. За мной милиционер вышел за кофе. То, говорит, не одной ложки, то сразу две. Это, говорю, моя, наверно. Он: да, вам не досталось? И нырнул обратно – на пост. Сел, достал из ящика домашние пирожки.
***
По тюрьмам русской литературы.
***
Кто же помогает мне, если помогает он и в добром и в злом? Одинаково двуликий.
***
В тюрьмах своих идеологий.
***
Машинист эскалатора с красной рожей поставил в кабине бутылку джин-тоника с сорванными этикетками и глушил ее, пока не запотели окна и не уснул сам в парах алкоголя.
***
Когда покинете Москву? Когда запретят читать книги в общественном транспорте.
***
Переживаю личный апокалипсис. Содом мой пал и разрушен, но прах его торжествует, пляшет по мне черными бесами.
***
Раньше даже помойки были свободнее, придешь с утра на помоечку, выбросишь мусор, разложишь для собачек косточки с холодца, сам в помоечке пороешься, может, выглядишь чего. Теперь и помойки подконтрольные, обязательно в любое время дня дежурит какой-нибудь узбек, шурует, отбирает, перебирает – трудиться, одним словом. Все нужное забирает сразу сам, наверняка. И у помойки разложить ничего не дает, сядешь книжки выбирать – уже стоит над душой: ну что выбраль, а то я выкидывать? Даже помойки и те отжали у божьего русского народа.
Весь порыв благой пропадает, на нет сходит весь энтузиазм. Бывало встретишь в помойке пенсионера какого-нибудь, архаровца, собрата по ремеслу, обсудишь с ним политику, пофилософствуешь, а теперь всех куда-то пошугали, собаки голодной не докличешься, всех на мыло пустили, только крысы и узбеки, узбеки, узбеки.
Чисто, стильно, нарядно! Москву вылизывают, как суку, два раза в год, да к хуям ваш порядок! Дайте в помойке поковыряться свободному человеку!
***
Отличная идея: делать угловые места в метро двухместными все знают, что угловые места не счастливые, на них часто спят бомжи, либо сидят, читая Тургенева какие-нибудь аутсайдеры вроде меня. Если в углу будет лежать человек с сердечным приступом, никто не дернется: все поймут, что это просто пьяный бомж никому не нужный. Однако на безрыбье и рак рыба, и обыватели несут сюда втюхнуться третьем свою пятую ношу, так и хочется воскликнуть, и иной раз приходится: ну куда ты втискиваешь до упора свою жирную, корова, жопу и потом еще требуешь двигаться? А эти мужики, ну хочешь сесть, ну сядь на краешек, куда втискиваешься и распираешь всех по углам плечами, ебанный баран? Нет, двуместные места – эта благо, это роскошь, можно свободно притулить сбоку свой рюкзак, разложиться и на сорок-тридцать минут сладострастно погрузиться в Тургенева, забыв и игнорируя любую блядскую мораль быдляцкого общества.
***
Если бы не страстное желание холодца, никогда бы не встал в эту длинную очередь в курином магазинчике. То и дело шныряют рыхлые женщины, интересуются колбасой. Но лица их уже цвета колбасы, с венозными сеточками, растрескавшимися по корке кожи. Будто всей страной стоишь за колбасой. Невольно взглядываешь на экран под потолком, который по циклу гоняет одно и тоже: куриная ярмарка, шуты и скоморохи, полевая кухня, хлеб и зрелище, и худая, как оглобля, сутулая, пляшет русская бабушка в платке и поблеклом старом пальтишке. И хоть банально и ожидаемо будет сказать, что жалкая эта старуха олицетворяет голую, нищую, пляшущую под чужую дудку Россию, но это так.
С лицом, как колбаса, в кровяных узелках, бабушка трясущаяся, жалко.
***
Литература легкого поведения.
***
Бабушка Русь пляшет худая, как оглобля, а им все колбасы и колбасы.
***
Знаю ветки, где можно ехать без наушников, я как таракан, осваивающий новые территории.
***
Тургенев так могуч и крепок, что хочется усесться ему на колени.
***
С детства мучил вопрос: зачем Герасим утопил Муму? Тогда я решил, что Герасим был влюблен в барыню, то есть спал с ней, как модно было говорить. Отец смеялся. Теперь и я понимаю, насколько я был недальновиден.
Конечно, логичнее было бы представить, как Герасим размозжит мерзкой старухе голову топором (по Достоевскому), но у драматургии свои законы и у каждого автора своя драматургия. Но если как бы пофантазировать: Герасима со всех сторон обложили жиды и нашептывают ему: убей, убей старуху, хотя Герасим глухой, что я говорю… Ладно, жиды подкинули Герасиму под дверь листовку: убей старуху. Герасим берет в руки топор, да руки у него уже, как топоры, зачем ему топор! И вот идет он и рубит всех: дворню, старухиных компаньонок, – хвать топором, и нет у старушки черепушки, хвать еще разок, и разлетелся пополам в старинном окладе святой образ, и пошел Герасим крушить иконы да колоколенки, и Россию порубал в куски, и передернул малость, перегнул, перегибнул, отправляют Герасима жидки на Соловки, сажают на цепь. Едет скорым поездом из столицы Прилепин, с ним вся Ленинская библиотека, изучает он в дороге историю Соловков, потому что роман будет писать про Соловки, и про Герасима. Перо его наточено, лысина его горит, как лампа Алладина. Скоро будет роман. А там Донбасс, одной ногой в Донбассе, другой на лекциях в литинституте. Зубами в книгу новую вгрызся, хвостом трубку телефонную держит и дает интервью. И трусики, и чепчики летят в воздух у всех литературно озабоченных. И Шаркунов на салазках поспевает за сказкой! Весело жить!
***
Старушка и менты. Старушка в метро потребовала от пострелов норму поведения (наивная), на что такие же щеглы-менты только ухмылялись вместе с пострелами. И пошли прочь от нее – дальше пост держать, таща за собой длинноватые штанины и великоватые бушлаты.
***
Какие бы свинства и дурачества не творил я по-пьяни, все это безобидное юродство не сравнится с той звериной тупостью, в которой ежечасно пребывают люди, будучи трезвыми. Со своей никчемной работой, бесполезной семьей и всеми своими житейскими глупостями.
***
Еще немного о местах в метро. Боковое в среднем ряду – неплохой вариант. Однако могут вызвать опасения озлобленные мудаки, которые норовят посадить тебе на плечо свой протертый сальный зад. Это делают они специально – из зависти, потому что не досталось места, так они презирают всех, кто сидит. Другое дело, если милая хрупкая девушка притулит к тебе на могучее плечо свою свежую попку. Это, поверьте, совсем не обременительно и даже может отвлечь на время от Тургенева.
Садится сразу в середину – рискованное дело. Все зависит от размеров соседей. Может статься, что все вы очень уютно уместитесь – тютелька в тютельку. И всем будет удобно. Но может быть и тесновато, и лучше поберечь чресла, а самое неприятное, если останется прореженные щели или даже одна хотя бы щель, тогда обязательно найдется мудак, который непременно полезет своей задницей в эту щель, а зад его, как правило, широк так же, как и его мудацкие взгляды.
Также это касается боковых: есть опасность, что на следующей станции подвалит на своих протезах беременная старушка с детьми на руках. Но тут, как говорится, не западло: сам Бог велел. Жирным же теткам, бабкам в манто и шубах и фифам на двадцатисантиметровых каблуках я никогда не уступаю по причине пролетарского своего происхождения и классовой ненависти.
Есть еще место, требующее отдельного обстоятельного разговора. Это так называемые места для интровертов в новых вагонах, которые ходят, например, от Алтуфьева до Бутова. Это вообще шикарная вещь: вагоны эти тихие, в них не обязательно затыкать уши, чтобы почитать книжку, а также рядом с одиноким местом имеются огромные безместные сени, где можно с легкостью расположить весь свой табор-гарем, если таковым осчастливила тебя судьба.
Вагоны с царственными местами для интровертов у нас пока – на самой старой, между прочим, ветке метро – не ходят. Гуляет шумная классика, скрипящая при торможение колодками, и «Красная стрела», и еще катается стилизация под классику, так называемые ретро-вагоны. Те самые мягкие, альковые, по-домашнему уютные внутри, с открытыми светильниками. В советское суровое время они себя плохо зарекомендовали: пассажиры (вероятно, жиды) выкручивали из светильников лампочки и взрезали мягкие кресла, подражая народному герою Остапу Бендеру. Конечно, их можно понять: им обещали коммунизм и электрификацию всей страны, а вместо этого – постмодернизм и дефекация всей страны. Кульминация которой, я считаю, пришлась на 93-й год.
По местам пока все. Главное знать свое место, а то одна выдра как-то гаркнула мне в ухо: «Молодой человек, займите свое место!» Я якобы задел ее коленкой. На что я ответил: «А ты знаешь, где мое место, дура?»
***
– Стихотворения в прозе, так вот как это называется! Милый, милый Иван Сергеевич, позвольте вас обнять, – воскликнул бы я и с легкостью взобрался бы к старику на колени. Крепкий, как скала, Тургенев потрепал бы меня по загривку и сказал:
– Ну, слезай, егоза, опять нализался намедни и вытворял тут?!
На что я бы парировал:
– Какие бы свинства и дурачества не творил я попьяни, все это безобидное юродство не сравнится с той звериной тупостью, в которой ежечасно пребывают люди, будучи трезвыми!
– Полноте, полноте, сударь! – прервал бы мой спич помрачневший Тургенев, встал бы, расправил на себе сюртук и, встряхнув фалдами, отошел бы к окну. – Стыдно, милостивый государь, при вашем-то образовании. Стыдитесь!
И залился краской заката у распахнутой шторы, за которой его чуткий глаз уже подметил и критически оглядывал визгливую пробегающую собачонку, мысль его завертелась вокруг нового сюжета.
– Благослови, отец русской литературы! – возопил бы я, припав по-масонски на правое колено.
Тургенев приосанился бы, обернулся. Свет оттенил бы ему пол-лица.
– Апокалипсис грядет, Содом пал и разрушен, но прах его вопиет в тебе! Следуй своему пути, твой путь аутсайдера-самурая!
После в дверях покажется бакенбардистый лакей с полотенцем для бритья через руку.
– Извольте-с, откланяться!
Накинув капюшон, я прыгну в бричку, и крикну:
– Пошел, ёб твою мать!
Удалой ямщик ударит вожжами, и охочая до работы лошадка понесет меня сквозь сплоченные фаллические ряды назад – к закату.
***
Тургенев так крепок и могуч, что я с легкостью взгромоздился бы к нему на колени.
***
Указал бабке в какую сторону ближе, а ее на ближайшем перекрестке разворотило; так и уверовал Симеон в силу свою мистическую, сатанинскую.
***
В этот памятный для страны день подохла собака Борис Николаевич Ельцин. Мои искренние проклятья родным и близким, друзьям, собравшимся сегодня за одним столом, чтобы помянуть собаку и вспомнить все его подвиги. Да передохните вы все от мало до велика в сроки наикротчайшие, включая младенчиков, если таковые блядские младенчики у вас имеются. Аминь.
Осознание отдельности младенца от всего прочего мира. Убивая младенца врага, убиваешь любого младенца. Общего.
Оставляю для понимания, какой может быть слепой злость.
***
Десять лет назад я заболел одной болезнью, и от нее пошли другие, а когда вылечил и ее, и их, то некоторые неприятные последствия все же оставались и тревожили меня все это время, и вот я решил еще раз пройти курс лечения. Вдруг где-то была допущена ошибка, плюс-минус погрешность, и вся система рухнула. И сказал: если оставит меня болезнь, никогда больше не буду удить в том же омуте, где удил всегда в помрачении ума и страстью обуянный, считая, что уду свою нашел на помойке и, по истечению срока годности, можно ее будет на помойку обратно выбросить, а себе найти новую. И вот совершилось. Я исцелен.
***
Этим зачином я открываю рождение собственного жанра в литературе: проклятья. Не знаю, насколько они будут действенны, но ценность художественную иметь будут. Это будут проклятья Горбачеву, русскому народу, еврейскому народу, всему человечеству разом, Иван Иванычу из пятого подъезда, и самому себе.
***
Читая биографию Платонова, невольно вспоминаешь о его подражателях. Так легко, имея хоть маломальские способности взять его гениально-простой, на первый взгляд, сермяжный язык (почитать книжицу рассказов, он и сам пристанет) и фигачить в этом духе. Вольготно доморощенным писакам-ремесленникам тырить чужие технологии, и называться преемниками. А кто будет апостольски подвергаться гонениям, чьего сына преемнически сгноят в тюрьме за три года?
Когда я увидел следы Платонова у Мамлеева в «Шатунах», я возненавидел последнего; гадливое чувство сопричастности некому богомерзкому святотатству росло во мне с каждой новой страницей; в итоге книгу я бросил, не дочитав. Впрочем, куротруп вместо курощупа, это и не подражание, а какое-то дегенеративное передергивание. Прибавьте сюда утрированного, превратно понятого Сологуба, размажьте все жирно Маркизом де Садом, вот вам и новоявленный писатель-сатанист, как он представился некогда молодому Лимонову, приехавшему покорять столицу.
Позже как-то я увидел интервью со стареньким уже Мамлеевым (старцем, впрочем, мощным), вещавшем о России, кажется, вечной. Я тогда усмехнулся: какая, ребятки, Россия вечная после такого праздника некрофилии в Шатунах-шалунах? Это все равно, как если бы Сорокина на Пасху показали по телевизору в храме Христа Спасителя истово осеняющим лоб.
P.S. Конечно, о покойниках либо хорошо, либо никак, но мертвые все равно срама не имут.
P.P.S. Прилепин в этом смысле менее мерзок, но тоже недорос, чтобы использовать наработки Платонова. Продолжатели херовы!
***
Почему Прилепин не остался Поплавским? Да очень просто, четкий расчет: среди Шаркуновых, Водолазкиных и Полозковых Прилепиным самое место быть! Это, как в Питере – пить.
P.S. Из категории – куда подевались лакеи после революции.
***
Сегодня я слишком рано встал для субботы.
Пробудили меня отнюдь не позывы к рвоте.
И не соседи делали еврЕремонт.
И не прыгал сверху по паркету слон.
Нет, нет, и нет, прекратите
версии подавать, как блины на блюде.
Просто вы меня сегодня простите.
Я опять полюбил другую.
***
По сути, любой состоявшийся текст можно и нужно читать как молитву. Любой цельный текст священен, если это не понаблеванная рвота празднословия.
***
Упаси бог писать что-то злободневное: запах политики, как запах навоза, привлекает мух. Но надо быть пчелами и собирать мед поэзии из шлаков мегаполиса.
***
В тексте Платонова сакрального на один печатный лист столько, что авторы Ветхого завета могли бы зарумяниться за многие провисающие и проходные места. Чего только дотошное и меркантильное описание переносного еврейского храма стоит. Богословы, конечно, тряся бородами, нашепчут, набубнят много всего о самой посредственной части Писания – откроют истины, которых там нет, а между тем не зря их за эти бороды таскали раньше бары, чтоб исправнее господам кланялись.
При возможности, и с Платоновым, так же как с Толстым, можно заварить кашу, подобную толстовству, – религию, от которой пойдут в мир бабушки- и мужички-платоновцы. Не одним же трясущимся поповским бороденкам решать, где бог у нас хранится.
Просфору назвали бы «веществом жизни», и поехало.
***
Конечно те, кто строят заборы, они же строят и мосты. Одни и те же люди. Но каждый испорченный забор, каждое изломанное отверстие в заборе вызывает во мне почти половое возбуждение. Бунт теплится еще где-то в людях, тот самый – не бессмысленный.
***
Ходили миллионы лет, натаптывали тропу, вдруг некоторому мудаку понадобилось казенные средства истратить, самое простое – обнести забором что-нибудь, огородить то-то от того-то – изобразить потуги бурной деятельности, чтоб не ходили, а обходили, перелазили, подползали.
***
Друг, съездивший в Абхазию, говорит: «Фу, у них площадь главная вся в окурках, разруха, ничего построить не могут, денег нет!» Умиляет меня этот наивный русский шовинизм. Зато я в Абхазии не видел ни одного забора, исписанного «Металликой» или «SlipKnot», эта страна победоносно отстает пока от всеобщего прогресса, когда молодому стаду насыпают в корыто все, что вздумается, а Васька слушает да ест. Без особого разбора. Магическое фраза: «Приятного аппетита!» По радио-телевизору прозвучало, значит, не отравлено, налетай.
***
Стыдливо, воровато крестясь на византийские церкви империи.
***
Бывшие катакомбы переделали под автостоянки для машин, покупаемых у тех, от бомб которых когда-то строили катакомбы. Пропаганда как безотходное производство при освоении чужих территорий.
***
В мире, как известно, столько интересного, но телевизор – это как больничный режим: все по расписанию: столько-то манной каши с утра, столько-то борща в обед, столько-то селедки на ужин, из года в год меню не меняется. Многие ли до интернета видели, например, картины Иеронима Босха?
***
Группа для алкоголиков второй и третей степени посвящения, которые признают себя алкоголиками и живут с этим, переживая свой алкоголизм в одиночестве; для алкоголиков, которые пьют не постоянно, а время от времени – вступая в активную фазу. Если вы снова забухали, а поговорить не с кем, болеете с похмелья и хотите узнать, как быстрее отойти и вступить в трезвую жизнь – вам сюда. Делимся советами, здесь не наркология, и профессиональная помощь не оказывается, все на голом энтузиазме; никто не навязывает никому свое мировоззрение взамен выздоровления, никто никого не должен обращать в какую-либо веру, обещая исцеление. Группа для тех, кто отчаялся вылечиться, но смотрит на свой порок стоически.
Приветствуется: взаимовыручка и солидарность. У нас не братство, женщины тоже могут высказываться. Никакого глумления над собратом по несчастью, вообще никакого глумления над кем-либо, запрещены также проповеди сетевых методов лечения и оказание платных услуг. Никто не обещает никому выздоровления, никто не говорит, что алкоголизм – это навсегда.
Орден алкоголиков второй и третьей степени посвящения.
Лига тихих алкоголиков.
***
Напиваешься, и вся твоя детскость выползает наружу, как червь, под дождем, беззащитная мечтательная, и ухмыляются истинные гопнички, тычут пальцами, хотят растоптать.
***
Украина – экспериментальная зона осквернения лика божьего.
***
Пустой воскресный вагон в метро в неизвестном направлении. Слякоть, сырость, старенький кухонный гарнитур, выброшенный на помойку хранит еще теплоту бабушкиных рук, но вот простывает уже с утра. Капает с крыш, козырьков окон и шляп.
На табло высветилось напротив «Челябинск» – 5 путь. Первыми вспорхнула стайка грузчиков с тележками; гремя ими, полетели к концу платформы, расправив плечи, надув ветром синие робы. Моросило на угрюмые жестокие лица.
Далее по платоновским местам, где пропадает одинокий голос человека и былинка лезет на шпалу, а рельс срастается с турником для прокачки мускулов диких люмпенов, живущих в кирпичной заброшенке.
***
Все собрались за одним столом, поминают, наливают кровь из хрустальных графинчиков по рюмкам, вот и младенчикам помазали губы кровью – причаститься. В соседней зале проходят сатанистические оргии, на табло – лучшие моменты жизни: «Вот такая загогулина», Борис Николаевич играет на ложках, писает с трапа самолета. У секты Америка все девиации разложены по полочкам, названы, обведены в кружочек, от каждой ползут по телу земли черные вены. Чтобы понять опасность, нужно заразиться – ведать. Секта Америка. Ритуалы сатанистов вышли из андеграунда в серый будничный быт – в свет люциферов. Померкло солнце ненависти человеческой, кончились слезы, кровь застит глаза свирепых белых быков, тугие бычьи шеи режутся кривым ашкеназским ножом.
***
«Можно верить и в отсутствие веры». Полмира верит в отсутствие веры. Перевернутые кресты на школьных рюкзачках. Придя из школы, чадо заявит вам: «Мамочка, я правоверный сатанист». Общемировая религия будущего – латентный светский сатанизм.
***
Не люблю поэтов, которые без своей поэтиной мантии на улицу не выходят, которые, насупив брови, режут шагом пространство так, будто отрезают себе кусок жирного и заслуженного пирога, по сути, лишь циркулируя от кафешки к кафешке; которых не допросишься прочитать новое стихотворение, по понятным причинам не выскажешь критики; которые, нахохлившись сидят, закутанные в свою необъятную намоленную шубу из гордыни и комплексов. Люблю поэтов простых, с которыми можно выпить под ближайшим кустом (смородины), деревом, козырьком подъезда, юбкой, забухать и уехать внезапно в Малаховку на ночь, ржа неприличными конями в обкуренном тамбуре электрички.
***
От одного старого торговца книгами в переходе на «Краснопресненской» я слышал упрек Платонову в том, что он слишком вычурный. Да, любой абзац Платонова годится для цитаты, и это не вычурность – это кишки смысла, внутренняя сторона любой сути, это песня песней и смыслы смыслов. «Сафронов знал, что социализм – это дело научное, и произносил слова так же логично и научно, давая им для прочности два смысла – основной и запасной, как всякому материалу».
Все диалоги Платонова вполне реальные, но пересказанные на свой лад. Ему вменяли в вину, что он заговорил языком, к которому они только стремились, быстрее их самих. Просто у одного него хватило мастерства изобразить во всем потенциале и так присутствовавшее в жизни и изображаемое другими по чуть-чуть – щипками. А он охватил абсурд в полном объеме.
***
Молодой человек, займите свое место… извините, – переменилась, – вы свободны сегодня вечером? В серванте отражалась она, в очках, в которых в свою очередь отражался свет лампы вечерней.
***
Водка пластилином все чувства скрепляет воедино.
***
Несмотря на всю сложность сценария, виртуозность операторской работы и прочих заслуг, которые заставляют получать истинное удовольствие от просмотра, – основной, центрирующей всю круговерть, идеей фильма Алексея Германа «Хрусталев, машину!» было то, что Сталин тоже какает, а генералов в воронках с надписью: «Советское шампанское» тоже ебут в жопу черенком от лопаты.
***
Цыгане в транспорте очень изобретательны, постоянно придумывают новые формы мошенничества. То славят русского бога во славу русского кошелька, то теперь ругают и бога, и священников, и просят помочь от чистого сердца или из-за атеистической солидарности. Держат лапу на пульсе тенденций.
***
Сегодня видел в метро наимоднейшего рыжего человека в пальто цвета табака, белых ботинках, с двумя коричневыми чемоданами советского образца. Он был ко мне спиной и стремительно убегал вглубь толпы. Вместо того, чтобы проявить бдительность, я подумал, что он очень похож на чистильщика из «Её звали Никита». И возрадовался.
***
Средний класс, я смотрю, борзеет все больше. Видимо, забыли, бляди, как горели усадьбы и рояли кверху ножками вылетали с карнизов. А потом будут жаловаться и проситься в эмиграцию, и писать оттуда мемуары о своих страданиях за рубежом. Впрочем, что писать, это раньше этот класс умел писать иногда, теперь это просто быдло подворовавшее где-то что-то.
***
Нет ничего проще вести паблик Платонова и Филонова, объединенных.
***
Когда я впервые услышал, о том, что Сталин написал на рукописи Платонова слово «подонок», то рассказчик обронил знатную деталь: «красным маркером». Сталин якобы написал это красным маркером. Я задумался, а были ли тогда маркеры? И сразу представил себе Сталина на горшке с набором разноцветных фломастеров, таким как в детстве.
***
Читать Платонова страшно и смешно.
***
Утренняя пробежка в сумерках рассвета под лекцию Аствацатурова о наркоманах-битниках выявила, что утки уже прилетели к прудику и, покрикивая, торопят клювами лед; выдалбливают дыры и, просунув утлую голову в прорубь, хлещут холодную воду, покрякивая от удовольствия и выставив наружу червивые жопки.
***
Некто в маске Бафомета насилует женщину, приговаривает перед тем, как войти в нее, возбуждая себя: вот какая загогулина. Мясное лицо его по углам зала освещено свечами, содомское благочестие кругом, кривым членом метит он в лоно девственницы связанной. В углу забитый палками поп бубнит молитву. Ельцин играет ложками на голых ляжках, и голые девки пляшут с бесами вкруг стола.
Много голографических ельцинов танцуют твист, в третьей зале Сюткин. Приглашается на каждую годовщину исправно. Угол залы украшает фонтан в виде трапа самолета, с которого писает восковой Ельцин. Все огромное семейство поднимает бокалы: «Да будем мы прокляты в вечности!»
Бляди в вечерних платьях. В центре стола русский младенец в яблоках, гости подходят, и горбатый слуга отрезает тонкими слоями человечинку.
Здесь идут поминки по Ельцину.
***
Полдевятого утра. Все несутся в ущелье метрополитена, стекают в него отработанной водой. Возле спуска на «Бульвар Рокоссовского» чувачело в костюме плющевого зверя, потряхивая патлами, херачит на гитарке с легким приплясом.
Абсолютно не денежное место.
***
С этим самым языком, кроме которого у Платонова якобы ничего для внимания нет, дается в «Котловане» весь расклад революции, как оно и было в преломленном зрении гения. Бродский высказался умно, но слишком самонадеянно. По сути, его мнение лишь конструктивная фраза, выявляющая больше собственный ум и начитанность Бродского, нежели глубинность Платонова; касательно языка, впрочем, все сказано верно. Но что тогда все эти ученые тома и труды о Платонове: о тексте, подтексте, контекстуальных связях, философских концепциях, библейских отсылках, проиллюстрированных творчеством Платонова? Все это, хочет сказать Бродский, несерьезно, все это паразитирование на творчестве или высасывание из пальца? И это говорит легкий, как пух, Бродский, о котором можно судить по его гимну импотенции: «Не выходи из комнаты». Бродский, написавший мешок звенящих милых стишков-игрушек-безделушек, среди которых есть и увесистые звезды и пики, которыми можно бы украсить, как елку, вершину творчества Бродского; но в целом по жизни он прошел изящной походкой талантливого всезнайки – эстета. Изящные гонения, изящная эмиграция; изящными бабами всю жизнь облепленный, он безусловно счастливчик и выдающийся поэт; но никак не столп, как Платонов. А уж весь этот похоронный марш в СМИ вокруг его гонений, ссылок ни что иное как нелепая ангажированная мистификация, работающая только на убыль образа поэта. По сути, мнение Бродского не более чем изящная эрудированная фраза, поскольку ее можно отнести не к одному Платонову, а к любому писателю или поэту, окунувшемуся в бездны языка и вынесшему из них свою стилистику. Бродский – любитель баб и дорого алкоголя.
***
В аду, наверно, тоже смешно и страшно, как в «Котловане» Платонова. Дантов ад; найти статью полностью.
***
Надо беречь себя для Коммунизма, чтобы в Коммунизм войти в безбрачии – небракованным.
***
Пользуясь обеденным перерывом, смотрю по ящику в столовой сериалы про ментов и врачей, которые наравне с другими оперируют бомжей; на деле же эти бомжи каждый день слоняются в центре города, циркулируя от помойки к помойке, по ходу движения оставляя от себя гнилые отвалившиеся куски.
***
Судил о Бродском по отрывку из предисловия (или послесловия, с Платоновым вечная в этом смысле путаница) к «Котловану», когда был еще совсем не подготовлен; тогда точно решил, что отзыв вражеский. Спустя время, перечитывая «Котлован» и тот же отрывок в конце, решил, что он не вражеский, но Бродский все же сильно кичиться фразой. Прочитав нынче статейку полностью, понял, что Бродский не только не ругает Платонова и не кичиться, а, в общем-то, поет ему осанну в обход Кафки и Джойса.
***
Сентиментальная я тварь, у человека сердце червями пошло, а я который день подряд слушаю с утра песню группы «Божья коровка» – «Гранитный камушек». Песня некогда беззаветно любимая моим братом шизофреником, но даже ему она надоела. А я проникся. Вот, стою в майке-алкашке, чищу картошку и подпеваю в ноты: «Не ходи к нему на встречу-у, не-е ходи, у него гранитный камушек в груди».
***
Я всегда знал, что нехилая часть людей попросту ебанутые, но настоящим откровением для меня явилась станция метро «Площадь Революции». Было это лет пять назад, когда я увидел впервые, что несколько человек, один за другим, натерли нос каменной собаке. Я тогда подумал, что меня отчего-то внезапно вштырило, но оказалось – традиция сия старинная почитаема и древна; студенты-бездари, пенсионеры-маразматики и прочая скучающая сволочь этаким манером забавляется: загадывая желания. Скажут, вот мудак, набросился на невинную такую традицию. Да нет, не невинная; все лицемерие и ложь мира происходят именно из этого удивитительного свойства людей: верить во всякую хуйню. Потому что лень своей головой думать.
***
Готовя очередной холодец, придумал извращенным умом японский аналог. Итак, холодец по-японски. Остывшим свиным бульоном заливается обнаженная молодая японка, обкладывается отделенным от костей мясом, украшается зеленью и морковкой по вкусу. В рот вставляется березовая трубочка для дыхания. На ночь все выставляется на балкон под заморозки. Либо в морозильную камеру. Можно использовать под блюдо санитарные каталки. На следующей день приглашаются все японские друзья-извращенцы, к столу холодец подается с васаби и имбирем, вместо горчицы и хрена. Обглоданная, очищенная от съеденного холодца японка, воскресает и танцует на столе стриптиз. В смысле, просто танцует – голая. И отогретая саке. Друзья японцы, объевшись, хлопают в ладоши и подобострастно улыбаются. Этакая «Шокирующая Азия».
***
Один человек заблудился в лесу, и когда выбрался он из этого леса, идя на шум машин, то оказался он возле огромного светящего города, в котором то и дело сновали туда-сюда, сюда-туда. И решил человек: вот город, в котором мне теперь помогут. Помогут, не могут не помочь, ведь сколько людей вокруг добрых, и все готовы и в состоянии оказать помощь человеку. Так думал человек, и сам не знал, как сильно он ошибался. Прошел месяц, месяц прошел, но человеку так никто и не помог, все проходили мимо, воротили носы и кашляли в кулак. Вот так и умер человек. Лег на дорогу и отдал концы, сотрясая воздух проклятьями всему человечеству в лице этого одного отдельно взятого светящего города. Умер человек. И над городом нависло проклятье. Проклятье маленького человека.
***
Ходишь таким, бля, панком. Мелочь запотела в твоей руке, она зачерствела в ней, приросла, покрылась плесенью. Безобразные зеленые медяшки, вросшие в твою плоть, с которыми положат тебя, мудака и тормоза, в могилу, а там вини кого угодно: мошенников, воров – не поможет, все ты, все от тебя, любая другая, другой, простой, обыкновенный, может, вложит теперь в руку его мелочь; может, это вообще будут менты, а ты прошел мимо, не остановился, не спросил. Прошел мимо человека, руководствуясь стереотипным своим, а может, и не стереотипным даже, бля, а очень индивидуалистичным мышлением, а, может, лишь по привычке ты сделал это. А потом сидишь и рефлексируешь как сука. А сразу не вернулся. Думаешь, ну ладно, да ведь я так же
А именно поэтому и надо было вынуть и отдать от себя эту мелочь, оторвать с мясом, гнилым жадным мясом, отдать мелочь, которая не успела запотеть, не успела даже запотеть, она сразу сожгла тебе руку, панк ты, еб-та, сраный! Ты простой обыватель, падучий до баб и пива, а мимо человека проходишь, как мимо столба с неинтересной тебе агитлистовкой.
И мелочь жгла твою руку, и ты купил на нее соль и спички. Как одна поездка на метро, вход в метро, чтобы уехать домой с разбитым ебалом. Неужели ты не видел, не успел все оценить? Даже если ошибся бы, было бы не так погано.
***
Унизительно падок до баб, перед приоткрытой юбкой юлишь, как стерва.
***
Иногда Башмаков думал, как он оказался в такой жопе, и вспоминал, как в седьмом классе их повезли в политехнический музей, потому что классная вела информатику, и повели в класс с компьютерами, где они выходили в интернет. Тогда интернет был далеко не у всех, не изведан еще был. Классные хулиганы влезли быстро в порнуху, за ними и остальные полезли туда, и так скоро весь класс наслаждался порно, классная беспомощно бегала от компьютера к компьютеру и заставляла выключить. Вот так же и я, думал Башмаков, вместо того, чтобы заниматься своей жизнью, влез по горло в какую-то нескончаемую порнуху, и как мамы говорят детям: ну где ты был, весь изгваздался; теперь Башмаков говорил себе: ну где ты был, весь изгваздался: алкоголизм, сифилис, трихомоноз, полная потеря человеческого достоинства.
***
Попивая чаек в здешней чебуречной, он вдруг увидел в отражении стекла свое лицо, присмотрелся: отец. Глаза, нос, почти все лицо отцово; он вспомнил отца, как он жил, жил и вдруг умер. То же абсолютно ждет и тебя, никакие томящие тебя мечты, совершения – только смерть впереди, такая же простая и нелепая, как и жизнь.
В ожидании этой смерти. Он ясно увидел в отражении стекла свое будущее.
***
Сменив очередную работу, Башмаков вскоре выяснил, что на этот раз ему выпало возить писательские рукописи.
– Что это, издевка или знак судьбы? – думал Башмаков. – Конечно, издевка, чего я только не возил: дебильные сувениры, игрушки из сексшопов, даже дерьмо в виде анализов и то приходилось. А теперь Вселенная, как говорят придурки, предоставила мне шанс возить чужие рукописи, мне сраному писателю. Что это как не издевка?
Волею случая Башмакову и раньше случалось попадать в странные ситуации. Когда его друг Сашка Кочаргинский выиграл литературную премию «Тюбет» и пригласил его, – вернее, даже не он, а его, Башмакова, литературный товарищ из библиотеки дал ему пригласительный билет: на, мол, проветрись, – а вовсе не Сашка; Башмаков решил тогда: «В лонг-лист не взяли, но хоть водки вашей нажрусь». И пошел на награждение, но не только из-за водки, но еще и назло Сашке, который сам его не пригласил. Сашка тогда еще только номинировался на главный приз – миллион рублей – и не знал, что победит, но Башмаков думал потом: «Все ты, зараза, знал, и вообще, ты, наверное, еврей, раз премию выиграл».
Башмаков действительно был почти уверен, что если Сашка и не еврей, – если он смотрящий на него, Башмакова, русскими простыми глазами друг его Сашка не еврей, – то в жюри явно кто-то из-за его фамилии принял его за еврея. «Произошла чудовищная ошибка, – придуриваясь, лепетал после премии пьяный Башмаков, – никто из-за моего имени не принял меня за еврея, но его приняли из-за фамилии. Это сионистский заговор, не меньше». Собственно, странность случая была не в именах и фамилиях, а в том, что, отправившись на премию «Тюбет», Башмаков попал совсем в другое место.
На злосчастном в тот день Кутузовском проспекте проходило, видимо, не одно пиршество, что, в общем, для таких знатных мест не новость. Башмаков, блуждая снежным позднеосенним вечером, спутал здания, в «18-ти» он увидел издалека, в размытом свете фонаря, «13-ть», а потом, заметив и выложенную по снегу дорожку из горящих свечей, удивился, конечно, размаху организаторов и их тонкому дизайнерскому стилю; но все-таки решил, без тени сомнения, что праздник на этой улице один, и он на него уже приглашён. Пройдя светившуюся дорожку, Башмаков зашел в раскрывшиеся перед ним двери, на ходу доставая пригласительный. Милые девушки в два рта широко и приветливо улыбнулись. Башмаков тоже изобразил улыбку. «Я по приглашению, вот», – залепетал Башмаков, протягивая бумажонку. Как позже он догадывался, у девушек не было четкого регламента, кого пускать, кого нет, прийти должны были только те, кто должны были прийти. Кому-то, вероятно, и правда высылали пригласительные, а кто и приходил сам. А главное, девушки просто боялись обидеть кого-то из гостей своим недоверием и потерять работу, поэтому даже и не посмотрели, что написано у Башмакова в пригласительном.
К тому же они никак не предполагали, что на вечеринку в честь учредителей солидного банка, явится какой-то мудило с премии с дурацким названием «Тюбет», да даже и не с самой премии, а просто по чужому пригласительному. Что до внешнего вида Башмакова, то тут не может быть никаких противоречий: на одном корпоративном Новом году случилось так, что в джинсах были только генеральный директор и курьер Башмаков. Так что многие сейчас знают про эти причуды успешных людей.
Итак, Башмаков попал в залу. «Тесновато, – подумал он, – неужели здесь уместятся все эти голодные трущобные литераторы, их же там человек пятьсот? А где сцена? Наверно, я попал в какой-то предбанник, где гостей встречают хлебом-солью, а потом уже проведут в пышную залу». И он двинулся к фуршетному столу. У стола тут же сработал один из официантов, дюжина которых носилась туда-сюда с подносами и без оных. «Чего изволите?» – «Коньячку», – выдавил из себя смутившийся Башмаков, не привыкший, чтоб его обслуживали. «Хеннесси» или… – спросил официант. «Хеннесси!» – махнул Башмаков рукой, ему нравился запах этого слова, к тому же водка среди напитков отсутствовала напрочь. «Ещё и через руку, сука, наливает», – обратил внимание он. – На заводе ему за это грабли бы уже оборвали». Одним духом Башмаков принял порцию «Хеннесси» и вспомнил, как один раз выдул из бара сестры весь армянский коньяк, а бутылку наполнил чаем. Здешний же напиток был изящен, но крепость в нем примята была вкусом. Спирт, однако, действовал безотказно, осмелевшая рука Башмакова потянулась к закуске, но, заробев, снова зависла над угощениями: еда была настолько экзотической, что Башмаков просто не знал, как это едят. К тому же шестым чувством он уже предощущал опасность и палится ему лишний раз не хотелось. Допустим, он узнал из всей этой непонятной, будто понаблеванной кем-то, каши устрицы, и, конечно, слышал, что их надо высасывать, но сам Башмаков никогда этого не делал. Вдруг он обрызгается или сплюнет еще с непривычки официанту на жакет, он же не знает, какой у этой дряни может быть вкус. «Бог с ним со всем», – решил Башмаков и зацепил пальцами невинный и безопасный лимончик. «Повторить», – отозвалось внутри благодарного желудка. «Можно повторить?» – спросил Башмаков официанта и тот повторил. Далее Башмаков не упускал этой возможности и каждые пять минут подходил причащаться, благоразумно отказываясь от вина и шампанского, и налегая только на элитные коньяки, за неимением водки.
Зал постепенно наполнялся публикой, из-за ширмочки выглянули экзотические музыканты и заиграли что-то на там-тамах и каких-то африканских гуслях. «Широко живут, оказывается, наши литераторы», – размышлял Башмаков, разглядывая лысого ухаря в твидовом пиджаке из 90-х с кожаными заплатами на рукавах. Остальные большей частью были в черных строгих костюмах, а дамы в вечерних платьях. То и дело мелькали на запястьях и тоненьких женских и жирных мужских шеях золотые да и всякие украшения. Некая парочка в уголке, посасывая из бокалов шампасик, поглядывала на Башмакова и саркастически улыбалась. «Может, я попал на чертово сборище свингеров», – опасался уже Башмаков и потянулся к коньяку, и смело на этот раз налил себе сам, освободив от труда официанта. «Вот с кем я, если что, могу здесь забухать», – решил Башмаков, выцепив взглядом из толпы одного худого и бородатого мужика, одетого, однако, не в пример Башмакову, тоже в черный дорогой костюм с галстуком.
К счастью до этого не дошло, скоро музыка прекратилась, залу осветили, и ею оказалось заширменное и принаряженное банковское помещение, где в обычные дни толкутся в одной куче пенсионеры и студенты да и все кому не лень. «Так-так, – подумал Башмаков и решил подлить коньячка. Некто в лиловом костюме вышел и, взяв слово, поприветствовал всех собравшихся в банке учредителей, инвесторов и…
Дальше Башмаков не дослушал. «На посошок и деру», – решил он, пока из-за ширмочки не выглянул пяток лакеев и не выставил бы его с позором вон. Закинув в рот напоследок лимончику, Башмаков по-блоковски медленно пройдя меж пьяными, максимально сдерживая себя, чтоб не побежать, этакой незнакомкой прошмыгнул в предбанник, где встречающих девок уже не было, но оставался по-прежнему гардеробщик. «Что, уже уходите?» – без всякого намека, но с дежурной улыбкой сказал он, отправляясь за башмаковской курткой. «Дела-дела», – нараспев протянул подозрительный Башмаков, решив про себя: «Знает уже все, сука, и издевается».
На телефоне осталось пару не отвеченных и СМСка: «Ну долга ты там?» – писал знакомый Башмакова, тоже приглашенный на «Тюбет». «Да с банкирами тут забухал, – написал ему Башмаков, – скоро буду».
«Ну и дурак, – говорили ему позже друзья, – остался бы, затусил с банкирами, книжку бы издали». – «Ага, издали бы, видели бы вы их пасмурные рожи», – отвечал ехидно Башмаков.
На улице тем временем пошел снег. Крупные, но не очень крепкие хлопья враз облепили подшафэшного Башмакова, как снежную бабу, и таяли на его разгоряченном алкоголем лице.
Скоро Башмаков отыскал нужный ему дом, на входе не было никаких лыбящихся девиц, а просто стоял охранник с рацией. Вручение шло полным ходом. Башмаков прошмыгнул за партьеру на балкон и даже занял какое-то пустующее место. На сцене в этот момент мельтешил автор нашумевшего романа «Засахарите меня под минусом» и говорил о том, что премия «Тюбет» – это почти тот же «Оскар», только «Тюбет». Также среди вручающих Башмаков успел разглядеть знаменитого Пахома, при его появлении публика захлебнулась в овациях, раздался гик и свист. «Надо всего лишь один раз как следует обосраться на всю страну, чтобы вызывать такие бурные эмоции, лучше бы они Олега Попова пригласили», – подумал Башмаков и задремал.
Сквозь сон он видел, как на большом экране показывали отснятый заранее материал, где Саша Качергинский вертелся в черном кресле повелителя мира, снимаемый одновременно с разных ракурсов, и что-то быстро-быстро нашептывал как заклинание. Иногда показывали крупным планом лицо и плясавшие изгибистые губы, но разобрать Башмаков ничего не мог. «Пафоса, пафоса-то нагнали», – зевнул он пьяно и снова задрых. Проснулся Башмаков как раз тогда, когда Кочаргинского поздравляла с победой Алика Смехова, дочь советского Атоса, и Сашка шептал ей на ухо какие-то, конечно, глупости, как решил Башмаков; и Смехова, конечно, смеялась, закатив к потолку свои красивые папины глазки.
Наконец, официальная часть закончилась, все перешли в обширный буфет. Толпа голодной творческо-одаренной молодежи, ринувшись с лестниц врассыпную, в миг обложила собой все столы с закусками и брала уже приступом барменов, не успевавших разливать по стаканам пойло, выбор которого был не велик, но меток: два вида сухого вина, белое и красное, и неплохая водка «Смирнофф» (реплика водки с одноименным названием из 90-х). Стоял дикий гик, как будто Пахом снова сделал свое главное дело. Одни проталкивались за выпивкой, другие возвращались с оной обратно, пытаясь не разлить, или пили прямо на ходу. Вино текло по ртам, плескалась водка, штука была в том, что столы с закуской стояли на приличном расстоянии от столов, где разливали пойло, в этом, видимо, был организаторский расчет и умысел, чтоб хоть как-то усложнить литературному стаду задачу нажраться в полчаса.
Башмаков, почувствовав колоссальные различия между пиршеством банкиров и молодых литераторов, смотрел на все происходящее с брезгливостью и пренебрежением, хотя и он не без трепета пробирался к барной стойке, опасаясь, что и водка так же быстро закончится, как вино. Решив, что он самый умный, Башмаков запросил сразу бутылку, чтоб не мелочиться и не бегать туда-сюда; но получив вежливый отказ, набрал побольше стопок в растопыренные пальцы одной руки, а второй взял стакан из-под сока, в который ему благосклонно налили водки. Вернувшись к столам с закуской, он обратил было внимание на вышедшего уже Кочаргинского, увешенного какой-то одной радостной и не совсем трезвой женщиной, но в этот момент его схватила за задницу поэтесса Светка Серебрянская, давно имеющая на нее виды. «Попался!» – взвизгнула она, и Башмакову ничего не оставалось, как тут же угостить ее рюмкой водки и запихать ей в рот виноградину, вымазанную майонезом. Литераторы небрежно обращались с угощениями, среди которых, надо отметить, закуска была вся понятная и знакомая, никаких тебе устриц или фуагра.
Вскоре Башмаков воспользовался тем, что Светку совсем развезло и скинув ее на руки знакомого поэта, прибился к столику с неизвестными дамами и одним знакомым, но тоже неизвестным драматургом. Кочергинский где-то пропал в толпе, и Башмаков его больше не искал. «Не желаете мяса?» – спросила его одна из дам, стреляя глазками на тарелку с едой. «Вашего, с удовольствием» – ответил Башмаков, отчего вторая дама зарделась, а драматург сглотнул слюну, но ничего не сказал.
Потом все как-то завертелось, закрутилось, на Башмакова то и дело налетали знакомые рожи или он сам на них налетал, они делились водкой, он закусывал с чьей-то тарелки, вот уже и сам схватил кого-то за задницу, и так, казалось, и не отпускал до самого метро, до которого они в компании еще нескольких пьяных литераторов неслись в забытьи и пьяном восторге. Дальнейшее Башмаков плохо помнил, дорогой они где-то догнались, сосались, потом растерялись, поехали по домам, Башмакова в вагоне трепала за воротник женщина в красной шапке, дабы разбудить тело, и тело проснулось, добрело до дома, и там отрубилось до утра. А утром Башмакову пришло сообщение от Светки Серебрянской, в котором она ругалась, что потеряла вчера свой телефон и муж гонит ее теперь из дома, потому что это его подарок. «Приезжай», – написал в ответ Башмаков и провалился снова в сон.
***
«Теченье времени», по Платонову это рассказ для детей. Представляю, как закрякало бы на это наше чиновничье дерьмо, и обязательно нашло бы там педофилию. И она там есть. И она там нужна. Кормят детей оглупляющими смешариками и телепузиками, а потом удивляются, почему у них растут дебилы.
***
Хорошо в утро апреля пробежаться по первому чистому снегу вокруг прудика. Тяжелое время для уток и бомжей. Утки недовольно покрякивают, грея жопками лед, бомжи прячутся в снегозащитном шалаше. Рано ловить рыбу. Бабка возле церкви высыпала пакет залежавшегося пшена, слетелись голуби, клюют пшено вместе со снегом.
***
«Трубить исключительно о смерти певцов, политиков, актеров, музыкантов и прочих ремесленников своего дела, это само по себе уже как симптом оглупляемого общества, разделенного классовыми предубеждениями и предрассудками; мне бы список всех умерших за ночь иван иванычей и марь ивановн. С ним бы я знал кого и сколько убыло из народа, а вместо этого мне предлагают пролить слезу по одному Евтушенке», – думал мальчик и с тем гулял по улице, болтая руками. А на скамейке к нему подсел длинный скрюченый дедушка в лиловом пиджаке с цветным бантом на пересохшем, белом от старости кадыке. «Что не хочешь меня поминать?» – спросил дедушка не в рифму. «Нет», – ответил мальчик и лег к нему на колени, притомившись. «Тогда я заберу твое слабое сердце и сделаю из него пару глупых и нудных стишков. А когда я скоплю много таких сердечных мальчиков, тогда сотворю целый верстачок для стихотворства. И будет у меня собрание». «Забирай», – сказал тихо мальчик синея от слабости и изгнания его с этого света темными высвободившимися силами чахлых забытых поэтов.
***
Наплотонившись, перехожу к Кржижановскому.
***
Башмаков почувствовал себя игрушкой в руках великого режиссера, который крутится, вертится вкруг него, выбирая нужный ракурс. И говорит, делая фото, когда надо: блюй, и Башмаков блюет по команде, а говорит, когда надо: пей, и башмаков пьет покорно. Дворник мел улицу, то ли тот, то ли другой, да и было ли все это на самом деле, не приснилось ли ему, что гоняли они ночью узбека, оглашая улицу дикими криками: «Слава России!» Башмакову стало так странно, страшно и смешно от всего этого непонимания жизни, что он заплакал, мелко и тихо, что не понять опять же было, то ли от блева своего ярого он плачет, то ли и вправду прослезился. «Ничего не поддается объяснению, не правда, что поддается», – подумал Башмаков и побрел к электричке. Теперь он и сам давно переехал в другой район и бывал здесь редко.
***
Вспомнили Кузю. «Помнишь?» А как было не помнить маленького смешного Кузю, уркагана недоделанного, с детства только и мечтавшего о тюрьме и приключениях тюремных. Я выкинул бесполезный кусок теста от злости, подошел отец Халва.
***
Красная девочка.
***
Также вспомнили Пыха, Сашу Бомжа, Кощея, зубы в тюрьме вставили обоим.
***
Книги привлекали сумасшедших, потому что они чуяли мудрость и избыток ума в них. «Толстого опять привезли. – Швыряй пока на пол».
***
Отточенный топор всегда показывал нам правду – в блеске своем, во взмахе своем, люди стоят под карнизом, капает дождь, темная сторона луны отсвечивает в их полуденном мозгу золотисто-медной монетой. Я не должен объяснять никому, почему люди стоят под карнизом, они стоят там, потому что они там стоят. Даже не факт, что дождь тому виной, они могли стоять там и до дождя. Да, в общем, так и есть, они стояли там еще до карательного всемирнопотопного дождя. Говорили свои осклизлобабистые пошлости, исповедовали нонконформизм, находясь ногами в с пумпонами тапочках. Снимали шляпы, когда проезжал на велосипеде большой человек, или, когда проходил пешком, до изобретения велосипеда. Повязывали простоволосым косынки, чтоб скрыть инстинктивно снующий в ноздрях запах телесного сала. Подливали воды в водосточные трубы, ссылаясь на афоризмы древних; трогали за лица тех, кто не чувствовал. Провожали на лодках огнем в небесное твердое тело, дабы умилостивить зверя в нутре и спать спокойно, заготавливая куличи на Пасху.