Пока стоит земля - читать онлайн

Прокуренное дымное небо,

Потупленные в землю деревья,

Зажмуренная на все окна и двери,

Уже почти нежилая Земля —

Вот что было здесь

До тебя, Мария!

Но ты родилась,

Но ты родилась,

Как рождаются реки,

Как рождается разум.

Пых! – сказало летучее облако

И протерло небо,

Как ветровое стекло.

Ш-ш-шу! – сказали деревья

И все отряхнулись разом,

Как собаки после дождя.

И, натужась, напружась,

Муравей потащил-потащил соломинку,

Ту маленькую, ту большую соломинку,

На которой стоит Земля.

Цезари

С жару по дюжине.

Вот хорошо!

Недужный поэт, что тебе нужно?

Не на арену гонят,

С арены…

На берегу далекой реки

Тихо.

Волна забита в колодки.

Блеснет на миг,

Как вложенный в ножны кинжал,

Рыба – и пропадет.

Раб, с боками, плетенными из тростника,

Несет тебе твой утренний хлеб.

Так тихо,

Словно солнце остановилось.

Так хорошо,

Пока не упрешься в него плечом

И не покатишь дальше…

А так ли трудно расчеловечиться

По волчьим законам,

По нраву овечьему?

Надо лишь думать шумом, шумом,

Спрессованным, утрамбованным шумом.

Все громче, все ниже по косогорам —

Сверчки в сумерках —

Думаем хором.

А долго ли снова вочеловечиться?

Недолго,

Недолго,

Не дольше вечности.

Я ненависть нянчила на руках.

Качала ее,

Пеленала ее…

Кормила

Презренным лицом

И шорохом крови.

А теперь она

Идет на меня, качая улицы,

В ногу, в ногу, в ногу,

И сквозь рупор

В упор:

…ый, ый, ый.

Серый день остановил время.

Он подлинно то, что есть.

Его можно видеть, трогать, съесть.

Он самая прочная дорога

Между «Бог весть»

И другим «Бог весть».

Но откроется глубоководный зрачок,

И срок придет, сужденный и трудный,

И, как трубач, напрягая губы:

Родительница снова родит.

Воительница снова родит.

И станет широко и легко,

Красно, и сине, и черно, и звездно.

Польется из теплых сосцов молоко.

Так было,

Так будет!

Если не поздно.

Он опять вернулся ко мне,

Прорицающий, жалящий голос.

Дай другому его, не мне,

Я видна, как ворона в огне

Неба, – мною оно раскололось.

Ни на шаг!

Не хочу, не могу,

Хоть убей, не пойду в Ниневию.

Я гортань свою ненавижу.

На, возьми, подари врагу.

Гонишь? Буду судиться с тобой!

Вот – народом дымится площадь,

Я любого проще и плоше.

Замеси меня вместе с толпой.

Ни на миг!

Не пойду в Ниневию!

Хоть убей, не хочу, не могу.

Там, не видя нависших палиц,

Голос мой будет мной владеть.

Он меня накроет, как сеть.

Убери указующий палец.

Ночью пришел Не-человек

И сказал:

«Ты слышишь течение рек?

Вот – устали руки Мои.

Не Я ли тебя подвигал на подвиг?

На каждом повороте винта

Стояли Ниневии врата,

Но каждой дороги давал Я по две.

Не Я ли тебя сажал на колени,

На отцовские теплые колени

Летнего дня и весеннего дня?

Свет облаков и лучей толкотня.

Но ты заградила глаза и уши.

Вот – устали колени Мои,

Солнца Мои и луны Мои,

И ветер Мой твои губы сушит!»

И я отвечала:

«Благослови!

Ты щедро дарил, Строящий души,

Но Ты мне не дал силы любви,

Силы любви и терпенья любви,

Но ты мне не дал железа в крови,

И вот – Твой ветер мне губы сушит!»

Возвращается ветер.

Возвращается ветер

На круги своя.

Этот старый свитер —

Узнаю тепло этой сброшенной кожи.

Мягок сказочный волос,

И на уровне глаз

Белой мяты семья.

Если голос прохожий, —

О, у голоса королевская власть! —

В этот голос похожий

Головою в колени, как в детстве, упасть.

Оттого, что вечен,

Оттого, что он – не ты и не я,

Возвращается ветер.

Возвращается ветер

На круги своя.

Долго ль будешь ты подниматься по лестнице,

Бессмертный возлюбленный мой,

Пока не ужалит тебя звезда?

Долго ль будешь спускаться вниз,

Пока не коснешься брезгливо

Пальцами правой ноги

Моря леммингов, крысиного моря?

О! О! О!

Легче ль было в доме Атридов?

Лучше ли в Гефсиманском саду?

На Черной – Богом проклятой – речке?

Долго ль будешь ты подниматься по лестнице

И снова спускаться вниз?

Луна на том берегу

Бросила мне конец полотенца.

Я стала обматывать полотенцем

Черные обгорелые пни,

Черные обгорелые головы…

Но мне не хватило луны.

День сначала был шестикрыл.

Это видели я и птицы,

Но, как ворох нудных петиций,

Ветер листья перешерстил.

Поднимается облако пыли

И угрюмо трясет головой.

Вот теперь мы и вправду поплыли,

Как и должно, в обнимку с землей.

Ни юродивого «за грехи»,

Ни первин святого испуга.

Добросовестно, как петухи,

Молнии повторяют друг друга.

Перемычка, коровий брод,

Коридоры, набитые пухом…

Не по этим мосткам перейдет

Стержень мой, именуемый духом.

Приоткрыли насильно

Глухие осторожные створки

И положили песчинку.

Скрип песчинки

В каждой жемчужине.

Я спускалась в колодец лет,

Как зондирует луч больной зрачок,

Как черную ночь испытует восток.

В глубокий жестокий колодец лет

Лживей нет и чернее нет.

Я ходила по челюстям,

По разрозненным челюстям,

По височным и лобным костям.

Как головы

Водяных лилий,

Они мои пальцы холодили.

Я спрашивала: «Кто ты? Кто ты?»

И эхо отбрасывало: «Ты!»

И луч возвращался опять на высоты

С высокой подземной глуботы.

Дети кричали, как птицы,

Когда они раздувают горло

И закрывают глаза.

Один кричал:

«Томагавк!»

Другой кричал:

«Самолет!»

Я иду по краю

Шириной в два пальца ноги,

Ощупью, как дымок на дожде.

Не окликай меня!

Я думала,

День прошел сквозь меня

От черного неба до черного неба.

Но нет,

Это ночь

Текла сквозь меня

От белого света до белого света,

Как двойное придыханье совы

Расщеплена:

Память – обетованье.

Люди, люди

Плачут, что людно.

А у соседа, у людоеда

Какой простор!

Люди, люди —

Цвета спелой дыни

И черной черники,

Цвета белого – в синих прожилках – снега.

Дубленая кожа печенега.

Каждая плоть – кому-то оплот.

Землю схватили за концы,

Тащат в разные стороны:

«Не тронь! Моя!

Мои отцы!

Цвет моей короны!»

Край покоренный

Отдал концы.

Черных

Выпороть.

Белых

Выполоть.

Люди, люди —

Моя единственная дорога, —

Ниже зверя

И выше бога.

Пересекаются в бесконечности формулы,

Каждая – Архимедов рычаг.

Как трепещут тревожно примулы!

Как сиротливо звери рычат!

Я еще помню тихое небо,

Я еще помню малиновый звон.

Это кажется счастьем.

А счастья не было.

Было преддверие похорон.

Крикнул —

Шаман или пророк —

На губах пена: —

«Держите,

Вот он,

Ключ

От блаженного острова!

Как просто!»

Смолк

И упал,

Как пчела в смолу,

В долгую, долгую память.

А ключ отпер —

Смерть.

Смерть классовая,

Смерть расовая,

И от желтого брега

До белого брега

Рев распоясавшихся костров,

И безумные девы визжат, приплясывая,

Ногами

Утаптывая ров.

И когда сквозь них проступает

Остов,

И горят их волосы, как скиты,

Соколиным взором

Среди пустоты

Они видят остров, остров, остров…

Сестры,

Отдайте мне ваши глаза!

Соловьиная ночь.

Петушиное утро.

Кукушкин день.

Вечер думал шапкой накрыть —

А поймал

Только шорох крыльев.

Закроет,

Блеснет перламутром —

И снова

Раскроет на тех же черных страницах.

Вороненые крылья антиопы.

Заденешь ветку – смех и потягушки.

И камни с белолобостью телят.

В ладоши – хлоп! И прыгают лягушки,

Как пробки от шампанского летят.

И ряска – жатым ситцем криворотым.

Пруд на воспоминания надет,

На сто морей и рек… За поворотом

Дорога сходит медленно на нет.

Опрокинутая в пустоту,

Я ношу с собой свое небо,

Как платок на глазах.

Когда я взгляну вниз

Сквозь улитку скрученных туч,

Когда я увижу, наконец,

Тебя сквозь тебя,

Альпийский твой луг и черную падь, —

Тогда,

Что будет тогда?

Все то же.

Мелко-мелко посыпется тихий дождь.

Луна —

Половина пшеничного хлеба.

Другая спрятана впрок.

К чему, небо,

Ты прикинулось бережливым? Ты,

Расточитель звезд, прожигатель душ, гуляка,

Разбивающий зеркала!

Каждый лист

Раскрывается по-своему.

Лист орешника – гармошкой.

Однажды чеканилась поступь воина.

Однажды – навечно тяжесть камня.

Боже мой!

Поверни меня

На голубой клетчатой миллиметровке.

Поставь отвесно,

Как стоит маяк.

Твоя помета, Твоя победа.

Кружатся, кружатся,

До головокружения кружатся.

Кружатся хаты и деревья,

Кружатся мачты и кочевья.

Кружатся, кружатся,

До головокружения кружатся…

Какая морока сидеть и штопать,

Когда самолет переходит в штопор.

Я обращалась с мольбой,

Которая больше меня.

Накорми меня хлебом,

Накорми меня светом!

Широко разинутый рот птенца.

Зарево медленно зажило.

Затянулось розовой кожей.

Теперь —

Ты можешь поверить глазам.

Можешь

По головке погладить небо,

Пока не проснулись сестры, сестры,

Пока, как щенята, слепы звезды.

Снятуе сиротское молоко

Осеннего неба…

И вдруг —

Облако

В рыжих подпалинах,

И другое – двухцветное, как камбала.

Смотрят

И не хотят закрыться

Золотые глаза берез

На ветках невозмутимых елей.

Ветер прочистил горло.

Сейчас начнет похоронную речь.

Помяни июнь, помяни июль,

Помяни самого себя,

Теплого, пропахшего медом!

Но послышался только вздох: «о-о-о»,

От горизонта до горизонта.

Для каких берегов?

Для какого солнца?

Для каких несбыточных поколений?

Зима поднимается снизу.

Последними уходят вершины,

Оглянутся —

И земной поклон.

Вороны, воры – вороны,

Хозяева в запустелом доме,

Хлопают, хлопают, хлопают дверью.

Выстрел.

Комочек перьев.

Правнук спросит:

«А вправду,

Сюда, вот сюда, где шины шипят,

Птицы слетались клевать бруснику?

Правда ли, что тогда охотились люди

Не только на людей?»

Возьми себе цвет и свет,

Стожары возьми,

Уделив мне,

Однозначность листа в листве,

Одиночество капли в ливне.

Горбатились лунные горы,

А мы, теряя размах,

В несмазанных сапогах

Шли поступью Святогора.

…И чуть проступал на ветру,

Другой, несказочный холод,

Тот, что бездетен и холост,

Тот, что презирает игру.

Я бросилась в детство,

Раскинув руки крестом,

Но упала на гладкий лед.

Как? Ни трещины, ни разводья?

Ни одной полыньи?

Вернулась, будто очнулась.

Гляжу,

На моей ладони

Маленький боровичок,

Капюшон еще стянут под подбородком.

Жизнь —

Серый солдатский ворс

На пропыленных сорняках.

Жизнь —

Молния, дождь,

Блеск, тьма, грошовая свечка…

И только одним она не была.

Жизнью она никогда не была.

Глотая птиц и солнце,

Проходят облака – сновидцы.

А я, облокотясь на поручни земли,

Досматриваю их протяжный сон,

В час

Между вечером и ночью.

Белые куницы с веток

Свесили головы.

Крапчатый, лапчатый, февральский

Снег на закате —

Как дальний город.

Время рябины.

Время мелкой и мелочной ряби.

Время сухого листа,

Семенящего через дорогу.

Время семян и прозрачного неба.

Время навалом и на выбор.

Непоправимый выбор.

Я верила

Числам-убийцам.

Рукам,

Вертящим шар земной

Против шерсти.

И вот теперь я стою на краю

Исполинской могилы

Галилея

И слушаю

Пастуший урок:

Блаженны кроткие,

Ибо они…

Благословенно доброе солнце,

Которое ходит вокруг земли.

Развели огонь

На седьмом, восьмом и девятом небе.

Листья – желтые сухари.

Зубы себе обломали черви.

Пальцы себе обожгла роса.

Яблочный Спас!

Кого ты пришел спасти?

Тихий медвяный свет.

Яблоки об одной щеке

На дереве

Круглом,

Как яблоко.

Слепое слово,

Зачем тебе огненный поводырь?

Мы шли дорогою облаков,

То выше, то ниже облаков,

Червленых знаменных облаков.

Цветы, словно глядя на царский поезд,

Шапки ломали и кланялись в пояс.

Прерывистый, напряженный рокот

Дубов-тугодумов,

Подстеленный лепетом осины.

Ей не нужно ветра.

Она

Пенится, брызжет, дрожит, роится…

Она подхватит тяжелую мудрость

Дубов, обдумывающих столетья,

Перемелет зубами света

И бросит

Родичу своему и подобью —

Кипящему рою мошек.

Рассыпьтесь!

Я – житница, я соберу…

На голову

Укороченный свет.

За день до отступленья

Жжет торопливо свой старый архив

Осень, – косящий взгляд.

И мертвая бабочка на плече.

Серое, ровно серое,

Словно мышь его строила,

Небо проглажено утюгом,

Небо прокатано катком.

Хоть бы родинка, хоть бы кровинка,

Хоть бы одна задоринка.

Глаза – это большой костер.

Надо бросать в него ветки,

Новые ветки,

Новые ветки.

Так исчезают леса.

Так начинается полынь.

Наедине с собою, как с Богом.

Не смотришь, а видишь.

Сначала

С легким всхлипом, как пузырьки,

Всплывают и пропадают

Голоса, города,

Тени…

Потом становится тихо.

Медленно – по ступеням – восходит

Арктическая, ледяная,

Белая-белая мысль.

И я рисую на ней.

Скажи,

Для чего Тебе нужно

Все – и это еще:

Головоногий мой человечек,

Точка, точка и два крючочка?

Смеешься ли Ты,

Кладешь ли в папку и ставишь год

Или входишь в мое плечо

И тихо-тихо толкаешь руку?

Стань меньше, прошу Тебя!

Вот Тебе домик, и вот Тебе дождик,

Косоугольное облако,

Сбитые в пену листья

И длинные, удивленные звезды.

Прости!

Больше я ничего

Не умею.

В царской ложе

Осенней рощи

Серых шинелей все больше, больше…

Ау, дичок – молчок,

Детство мое!

Хорошо ль тебе бегалось,

Высоко ль тебе прыгалось

По черепам, по черепкам,

По красным и золотым черепкам —

Сквозь сплюнутую с губы шелуху?

Стоит, на ветру качается

Сахарная пирамида.

…Лучше солью присыпать раны.

Соль земли.

Соль морского ветра.

Соль непримиримого неба.

Как трудно,

С каким напряженьем,

Мокрая, измученная до хрипа,

Земля-роженица,

Выталкивает из себя весну…

Еще одно злое усилье,

И вдруг блаженная тишина.

Омойте ребенка талой водою,

Оботрите пучком травы.

Я знаю теперь, отчего

Качаются зыбки на каждом дереве.

(сонным голосом)

Качаются зыбки, качаются зыбки…

Казалось,

Березки не отмыть, —

Захватана, как бумажный рубль.

А вот она —

Белой рукой

Перебросила молодые листья

С затылка на лицо

И сушит, сушит на солнце.

Вороновым крылом

Коснулось меня —

И я подвязала кожаный фартук

И стала месить кирпичи.

Сотни, тысячи кирпичей

В уплату

За одну лишь минуту

Залетной дрожи.

Ребенок родился на свет,

Нашего полку прибыло.

Будет ли считать звезды или прибыль, —

Нашего полку прибыло.

Дерево вышло из-под земли,

Нашего полку прибыло.

Станет ли костром или тенью, —

Нашего полку прибыло.

Отчего-то вдруг полюбил,

Нашего полку прибыло.

Полюбил ли виданное или невиданное, —

Нашего полку прибыло.

Муха жужжит в кулаке,

А я —

Большой зверь.

Для меня

Дом,

Как глубокий сон,

Упаковка,

Стружки…

Но вдруг

Лбом вышибает дверь

Вестник

И трясет за плечо:

«Проснись!

Вот тебе ключ

От грозы и бури,

Что скажешь,

То сбудется,

Говори!»

Я не хочу!

Я не хочу называть тебя,

Молния.

Я не хочу тебя,

Молния.

Глубокий сон,

Как глубокий снег.

Я всю жизнь говорю: «нет!»

К моим губам приколочено: «нет».

А голова кивает: «да».

А рука повторяет: «да»,

Чего же ты смотришь на меня?

Гляди, я обструганная – наяґ.

Гляди, я напуганная – наяґ.

А ведь было за что ругать!

А ведь было за что пугать!

Пришел несмышленыш ко мне,

Как к иконе на стене.

Он ждал от меня мановенья руки,

Слова мои, как щенок, лакал.

А я по земле чертила круги,

А я смотрела на облака.

И там, где стоял он, розовощек,

Вьется сейчас только легкий дымок.

К чему мне теперь моя рука?

К чему мне теперь мои слова?

Да здравствуют встречи,

Лицом к лицу,

И вкось,

И ожогом,

И как перед Богом,

И как в атаке —

Рубец к рубцу.

Сколько гипсовых отливок

Слов дебелых и пустых!

Сколько парубков счастливых!

Размахнулись, да ы-ых!

Берегитесь! Ненароком

В воздухе рука застынет.

Это – памятника взмах.

Идолы и вас не минут:

Вот они стоят уроком

На жестоких площадях.

Утром выпал, —

Бело, бело, —

Лебединое крыло,

Без единой черной отметины.

Все вокруг прибрано, метено…

Как в первый день творенья, светло.

Что написать на нем —

Какое великое слово?

К полудню стек в яму,

Пустой, как зеркало.

Какая большая, какая тяжелая

Голова подсолнечника

У человека.

Он весь ушел в свою голову,

А голова все глядит на солнце,

Глядит на горячее желтое солнце.

Какая маленькая голова,

Только рот,

Только зубы,

У того,

Кто лузгает семечки.

Я видела, как мерли от голода.

Я видела, как убивают пули.

Я видела, как дуги гнули

И как под рост подрезают головы.

Я видела, как дома дымились.

Я видела, как плодились нйлюди.

Головою о стену люди бились,

Как о плотину бьются стерляди.

Я видела, как ход столетий

Глупцы повернули будто шлюпку.

Я видела, как рождаются дети,

Падающую из гнезда скорлупку.

Я видела облако на рассвете.

Я видела долгий обморок света.

И если нужен верный свидетель,

Свидетельствую: я видела это.

Веди нас на зеленые пастбища,

На медовые заливные луга,

Где дышится так, как трава колышется,

Где верное «завтра» приходит наверное,

Где нога воспоминанья легка!

Веди нас на зеленые пастбища!

Всех веди на зеленые пастбища,

Тех, кто не жил и кто не дожил,

Кто рассеялся в воздухе, как дождик,

Кто плыл, как ястреб, все истребя!

Веди нас на зеленые пастбища,

Туда, где мы обручимся

С собою,

Как с морем венецианские дожи,

Туда, где каждый встретит себя, —

О, этот лик, такой непохожий! —

Где каждый впервые встретит себя.

Ночь вытянулась длинной трубою…

Лишь в самом конце световой кружок

Глядит на нас, словно волчий глаз.

Старый Господь, как свежий ожог.

Веди нас на зеленые пастбища.

На стекло дохнули слегка —

И весеннее небо готово.

По снегу, облитому глазурью,

Синие, голубиные,

Смуглые, круглые, легкие тени,

Не разбери-бери.

Наспех, только б скорей,

Поспевает рабочий чертеж.

Видно, скоро в теплом дожде

Сам Великий мастер проснется.

Поэты ходили друг к другу в гости.

Молотком забивали друг в друга гвозди.

Поэты давно лежат на погосте,

А гвозди ходят друг к другу в гости.

Сновали тени на стене.

Сновали тени на стене.

Сосед гудел, как пылесос,

И на стену полез.

Он девушек целовал наповал.

Бил по скуле: «На, поскули!»

Под намалеванной горой

Он умер, как герой.

А после – поворот рычага —

Тело свое продел в рукава.

На жизнь и смерть теряя права,

Тело свое продел в рукава.

Что нужно для славы со знаком минус

Тебе, пустоглазый? Тебе, пролаза?

Что нужно, что ты себе вечность выстроил?»

«Так, пустяки.

Пушкин

На расстоянии выстрела.

Храм

На расстояньи руки».

Незабвенный убийца! Ты легче дыма,

Но в книгу бессмертных занесен.

Святое имя, окаянное имя

Начинают звучать в унисон.

Каждое слово,

Каждый жест поэта, – каждый, – награда…

Пощечина —

Монумент наушнику.

Щелчок

Увековечит повесу.

Памятники не расцепляют взгляда.

Этот памятник – Пушкину,

А тот – Дантесу.

Он ходит с тяжелым стуком

На липовой ноге,

Березовой клюке.

Он спросит медвежьим рыком:

«Кто мое мясо варит?

Кто мою шерсть прядет?

Выдюжил лагерь.

Вывернул горы.

Нет мне сносу и нет с меня спросу».

Таким

Видит себя он сам.

А вот что видят другие:

Он на ходу волочит ногу,

Как заяц перебитую лапу.

Глаза выцвели,

Как у вдовы.

Пучок волос, как пучок травы,

Выжженной, выкошенной травы.

Спасибо зеркалу —

Не выдает.

Покажет то,

Что душа твоя просит,

Хочешь старым —

Старый медведь.

Хочешь юным —

Святой Георгий.

В этом Инферно

Не привидения —

Только куклы на погляденье.

Как в воздухе детства

Крест до креста —

От площади к другой —

Кукла ходом крота.

Ищет пустую

Плоскую, плоскую площадь.

Серебро – не ребро,

Золото щелчком.

Длинный —

За ухом перо,

Обойди стороной.

Не вываришь в щелоке

Эту веру, эту поступь,

Этого молчанья приступ,

Этой речи оторопь.

Человек вылезал из кожи —

И вылез,

Человека прикрыли рогожей,

Били, забили – и забыли.

А воздух кругом был раскален

От беломясых азартных колонн.

Колонны лезли на небосклон.

Но мертвый чуть дунул: «фу-у-у» —

И долго-долго – и удивленно

Ветер потом разгребал траву.

Ногтем на полях беседы:

«Складывали в штабеля.

Хоронить не могли.

Ослепли от снега».

День был тих,

И остался тих.

Только где-то

На самом краю неподвижной памяти

Комариным звоном запели стекла.

Я правую руку вложила в огонь,

И она сгорела

До плеча.

Я отрастила новую руку,

Короткую, осторожную руку,

И ношу ее за спиной,

Как суму.

Я стала бывалой.

Я говорю:

«Бывало. Бывало.

С кем не бывало».

Но ты пришел,

Обстрелянный за глаза солдат.

Ты головой покачал.

Ты не веришь,

Что руки до самого неба горят.

На, возьми свечу.

Запали!

Спасибо.

Память чиркнула спичкой,

Высветила лицо,

И забывчивый ангел устыдился.

Значит, все-таки было?

Значит, было это лицо?

Считай – и снова считай,

Но меньшего нет и большего нет.

В тебе упакован весь божий свет

По самое горло и самый край.

Какая звездная ночь!

Какая беззвездная ночь!

Какое утро!

Как начинал он!

Как начинал он

Тогда

«В те баснословные года»,

Посвистом маковки сшибая.

И вдруг схватился

За опустевшее горло.

Время

Бросило дудку в кусты.

Поют,

Как поется…

Бог не скупился для малой твари,

Каждая мошка звучит струной

На эоловой арфе ветров,

На эоловой арфе больших ветров.

Ветру дано,

И мошке дано,

А тебе не дано.

Поют,

Как поется,

Как на душу Бог положит.

И все же

Слышишь? Слышишь? Слышишь?

Разве этого мало для тебя?

Что согнулась ты, «непреклонная лира»?

Лебединые шеи, как сухие травы.

«Не согнулась я, но к земле припала.

Там, где пепел певца, слышу голос неба».

Тело мое —

Тяжелый дубовый крест —

Я волоку в гору, в гору…

Шаг —

И еще шаг.

И вдруг

Легко, легко, легко

Взлетаю, поднимаюсь, парю…

Нога моя не согнет травинки.

Чей бессмертный голос,

Чей стих

Коснулся моих ушей?

Превратил перекладину в крылья?

Как мать

Вышивает сыну рубашку:

Себе игла,

А ему – шелка…

Как подводный ил

Выдувает вверх

Из своей глубины

Черной, как чрево творенья,

Медные трубы цветов…

Так, только так.

Не проклинаю!

Нужны для ненависти

Сильное дыхание

И страшная уверенность в себе.

Простить?

Прощу!

Чужим, далеким.

Грехи их позабыть

Нетрудно,

Что собаке отряхнуться.

Но кровному, родному…

Нет!

В своем упорстве

Два перста подъемлю.

Не отмоет

Хрустальная вода родника,

Где дрожит на дне

Озябший до синевы листок,

Где на счету песчинка…

Не отмоют

Все дочери бурь,

Полощущие полотна морей,

Не отмоют этой улыбки,

Этой покорной улыбки.

В мире стало больше одной улыбкой,

Стало меньше одной душой.

Гог и Магог —

Два параллельных истукана,

Лежат, —

Нагота неприкрыта.

А давно ли,

Голову задрав, как пожар, —

Идолы с золотыми усами, —

Обоняли вы запах жертв,

Сладостный, томный запах жертв?

Кто вас поверг?

Какой гремящий карающий бог?

Словно чмокнуло свиное корыто:

«Сами, сами, сами!

Сами – с глиняных ног

Упали, лежим, мхом прорастаем,

Муравьиным, мышиным, блошиным раем,

Мы – великаны,

Гог и Магог».

Я не прошу благословенья,

Хоть ветку протяни мне,

Шершавую, со вздыбленной корой,

С того единственного деревца,

Еще поющего…

Ты сам его когда-то посадил

На склоне лунного серпа.

Память,

Летящая снизу вверх,

Перебирает все уровни неба.

Память,

Летящая сверху вниз,

Помнит детский уровень ветки.

У него был глаз муравья.

Он выбрал

Небо на уровне травы,

Неподвижную надежную память,

Тихую

На переломе ночи,

Сонную

На переломе утра.

Идет.

Идет посолонь времени,

Поперек забвенья и славы.

По дороге встречные

Просят, молят.

Одна цыганка хвать за полу:

«Позолоти ручку!

Ручку, ручку позолоти!»

И вдруг отпрянула, смотрит:

Ладонь пуста,

Золотые пальцы

Насмерть припаяны к смуглой руке.

Ни поманить,

Ни приласкать,

Никогда не проси,

Ничего не проси у прохожего бога.

Кто-то крикнул на улице:

«Началось!»

У дома был опыт.

Окна все враз

По-черепашьи втянули головы.

Сначала – сплошная стена,

А после —

Кукольный дом без передней стены.

Портрет качался,

Как паутина.

Ветер из-за реки,

Словно голос подростка,

Срывается на петушиную ноту.

Смотрю:

Невысокий камыш

Опять до моей щеки дотянулся

И на мокром податливом песке

Нога оставила детский след.

Он вечен,

Как след на Луне.

Вот здесь,

На берегу реки,

Стояли камыши в боярских шапках…

Там, где теперь сухое русло,

Река забвенья.

Все к немногому сводится

Понемногу.

Каждый просвет

Зашпаклеван пылью мохноногой…

Какое долгое – не-ет!

Монашеский герметизм.

А где-то в углу

«Corazon! Corazon!»

Напевает чуть слышно,

На гитаре тренькая, старый метис

В своей – когда-то – цветной рубашке.

Где цвет? Где звук?

Ночь натягивает башлык на башню

Тысячью гусениц-рук.

Марья Зажги-снега,

Марья Заиграй-овражки,

Марья, сполосни берега!

Холмы через голову

Снимают рубашки.

Марья-работница, босая нога,

Где Египет

И где Россия?

Отсель – досель два шага.

Это знают птицы

И вышние силы.

Зажги снега.

Все в порядке!

Беспамятство в лошадиной дозе,

Снотворно-ровное…

Вместо скалы – гладь.

Так сметает бульдозер

Курганы скифов.

Скоро и споро.

Зачем же возводят опять

Купол без единой опоры,

Пристраивают шатры и венцы

Стражи памяти:

Знамя,

Слово,

Священные мертвецы?

Не сразу вострубят трубы.

Поэтапно, исподволь

Строится Страшный Суд.

Одесную – осторожные.

Ощуюю – острожные – диавольский сосуд.

Чур меня, человече!

Стражи света,

Скрестите меж нами бердыши!

Отойди, сторона очерненная!

Кто сказал мне:

«Половина души!

Заячья губа, пополам рассеченная…»

Люди выпалывали цвета,

Кроме зарева

И лиловых молний.

Оттого-то, как в брачную ночь,

Голова ходит крэгом, крэгом…

Видны, наконец-то видны

Боги, как змеи,

В расщелинах молний.

Я думаю,

Есть для стихов Элизиум

Не в нашей, людской,

Но в божественной памяти.

Там живут они,

Пока мы сгораем.

По ночам

Мы дышим их светом.

Я знаю,

Есть для стихов геенна

В черной неиссякаемой памяти.

Там,

Мерцая, словно гнилушки,

Лишенные света,

Кажутся светом,

Ибо горшей мэки

Не ведает даже Девятый круг.

Опасаюсь детей.

Им все впервой.

Спросят (как палец прищемят дверью):

«Почему висите

Вниз головой?

Вы разве летучие мыши

В пещере?»

Дети, кто любит ночь?

Спатки, прятки, рай простаков.

Вот два надежных крюка.

Дети, кто любит день?

Вот истэпленная кирка,

Измочаленная кирка,

И на дорогу

Огарок неугасимой свечи.

Дом в три окошечка смыло.

Разлив, раскат.

Зачем нужны очи Сивиллы?

Видно до самых Карпат!

Здесь!

Оно еще здесь, это время.

Холод. Умерли птицы.

К железу пристыли пальцы.

Кто ослеп,

Я или Солнце?

Или оба вместе?

Задернутый пленкой птичий глаз —

Небо весны,

Небо надежд.

И я тихонько воткну

Веточку с белой куделью

В Землю – Большое гнездо.

Подружились,

Посестрились,

Росли,

Цвели

И состарились вместе

У времени на закорках.

Никто,

Больше никто на всем белом свете

Не прочтет ее, так как я.

Никто меня не прочтет,

Строка за строкой

И между строк,

Как эта книга

Читала меня.

Дурной чудотворец —

Черный оборотень пламени —

Коснется храма перстом:

Вместо купола

Черная вмятина.

Коснется звезд:

Поперек груди птичий насест.

Коснется глаз:

Бельма латунные.

Коснется чести:

Мелкая месть.

Присохли к небу луны безлунные.

Доверимся корню.

Он знает, где верх.

Доверимся времени.

Только ему —

Оттого, что лишь свет

Поборает свет.

Лишь тьма поборает тьму.

Жили-были

Маленькие глиняные человечки,

Величались: «Мы – настоящие!»,

А им отвечали: «Вы – недобитки!»

Тарарах – в мусорный ящик.

Но мертвые не имут срама.

Маленькие глиняные человечки —

Сыновья Адама.

Люди дробятся,

Как мокрый снег.

Взглянешь —

В глазах мельтешит.

А отойдешь

В будущее на десять шагов,

И позади опять соберется

Человек-Великан

С печальной улыбкой.

Мы шли по аллее,

В теплом воздухе мошки толклись,

Заняты трудной работой:

Надстраивали нас в вышину.

Мы уже глядели поверх деревьев.

Но не были мы детьми.

Не доросли до вечернего неба.

Воробьиная ночь.

Всю ночь

Воробьиная ночь.

Небо сверкало,

Но у молний вырван язык.

Смилуйся, небо!

Верни им грохочущий голос.

Грохочущий детский голос пророка.

Плененный тигр

Учится прыгать

Сквозь горящий обруч,

Не опалив усов.

А помнится кто-то сказал:

«В начале бе слово»…

Белый лист выпал из рук.

Огненный шар,

Заключенный в доверчивую плоть,

Прекрасную беззащитную плоть,

Изливается языками огня…

Языки огня щупают, шарят.

Реки – вспять!

Холмы – прополоть!

Впроголодь.

Чем подкормить

Огонь?

Такая сила!

Самому страшно…

Все могу.

Только дышать не могу.

Милые спутники, простите!

Где ты, конь, допотопный, вчерашний?

Воздух уже не дрожит на лугу.

Завтра – детище Франкенштейна,

Ублюдок мысли,

Наследник, сын,

Единственный – не сожгу, не сомну —

Хранитель отеческих седин,

На Земле, догоняющей Луну.

Сито —

Как не было свито.

Воздушные кружевные круги

Работы

Самого Сальери,

А ныне

Седая прядка на хворостине.

Кого ты уловишь теперь?

Чей остановишь полет?

Крылья

Рванулись на просвет меж ветвей.

Замерли вдруг.

Запутались в памяти и пустоте.

Дождь пришил меня ниткой

К высокому облаку.

Одутловато-серое,

Словно вышло

Из тюремной больницы,

Серебряная изнанка,

Чуть блеснувшая из-под полы.

Погоди, нам, кажется, по дороге?

Встреча.

Ранимое слово,

Пугливое, как птенец в траве.

Того, кто прямо перед тобою,

Кто смотрит,

Кто дышит еще,

Невидимого, как ты увидишь?

В его плохо пригнанной оболочке.

Легче увидеться через, через…

Через сосущий песок,

Через жующие челюсти столетий…

Встреча.

Невероятное слово. Блаженное слово.

Как щелканье курка,

Решительна и коротка

Была его каждая мысль,

Была его каждая жизнь.

Потому что он мысли менял.

Потому что он жизни менял.

А жил он долго-долго.

А жил он все дольше и дольше,

А щелкал все громче и громче —

Костяшками домино

Во дворе.

Милостей ждать?

От кого?

Быть милосердным…

Но к кому?

К этой слепой утробе?

Вгрызайся, червяк,

Прокладывай свой спиральный ход

Под тонкой атласной кожурой.

– Какое прекрасное яблоко

Висело на ветке в саду Эдема…

Запах клевера.

Чуть подсушенный запах.

Голубой цикорий уснул.

Но вот —

Я поднимаю сухую ветку —

Палочку дирижера.

Укажу направо —

Стрекот сверчка.

Укажу налево —

На дне травы

Дробь барабана.

Дико глянуло из-под бровей на меня

Облако.

Слушает…

Слышит…

Неужели и вправду

Кто-то слышит?

Два близнеца, два рифленых листика

Плещут в ладошки: агу-агу!

Ажурный ум аналитика

Захлебнулся зеленью на лугу.

В этот миг всевидящей лени

Я, как младенец – Творец,

Выдуваю пену явлений,

Для начала теряя конец.

Вчера

Он пришел ко мне,

Длинноногий,

С еще неоперившейся бородой.

«Ты так долго жила.

Что, что ты нажила?

Дай мне хоть грошик,

Хоть полушку надежды»

В одной руке

Я подала ему горсть земли.

В другой руке

Я подала ему горсть семян.

Я родилась

Во время легенд,

А сделалась я

Цифрой, жужжащей в черной папке.

Комариная песнь ада.

Сработано чисто.

Все молнии заземлены.

Все стороны света

Поклоном неистово истовым

Четырежды почтены.

Повернуты розвальни

Передом на юг.

Теперь скажите, довольны вы,

Дьяволы добрых услуг?

Как живется вам,

Дорогие спасенные,

Как живется-можется?

Нам-то? Слава те господи!

Развели костер на спине кита,

Подвесили котелок.

Вот так и живем.

А того, кто под ноги поглядит,

Живьем, живьем, живьем!

Сабельный шрам поперек лица…

Память —

Старый бретёр

Рубится в темном лесу.

Все рубится, рубится в темном лесу.

Тени – семеро на одного.

Над каждой тычинкой тонкий свист.

Волчьи ягоды – как волчьи глаза.

Старо,

Как истертая ступень

Каменной лестницы.

Как зацелованный крест.

Отмахнулся!

И вдруг

Вертится, прыгает, бежит…

Слышу эринный пчелиный рой.

Вы ошиблись, кажется, адресом,

Святая дурь или Наитие,

День поза-позавчерашний.

Взгляните!

Губы зашиты суровой нитью.

Каплями крови

Имя закрашено.

Тише!

Уважайте молчание!

Запоздалые гости хуже татар,

Но Деве-Обиде путь закрыт.

О словах сожалеет только словарь,

А цветок, он, знаете, не говорит.

За спиной —

Топот убегающих ног.

А там впереди —

Руки, руки,

Ловят солнце, хватают ветер,

Маленькие,

Перевязанные ниточками руки.

Тень птицы

Вдоль снега,

Пока

Птица летит

По ангельской трассе,

Вдоль встречного неба…

На персональных льдинах

Друзья мои плывут.

Растут разводья.

Врозь разбегаются миры.

Редеет перекличка.

Льдины

Все светятся насквозь, истоншены,

Как содранные с луковицы пленки.

Боюсь спросить:

«Как ты живешь, мой друг?

Живешь ли ты?»

Когда земля заходила волной,

Псы из дома выбегли,

И в высоте, сами собой,

Зазвонили, качаясь, колокола.

Но не видны мелочишки гибели:

Под ноготь

Стеклянная игла.

Детоубийца!

Стихи убивать – детей убивать.

Сто раз родиться,

Нехотя тысячу раз родиться,

Чтобы найти,

Чтобы всех спасти.

Где они?

Пальцы мох разгребают.

Где они?

Сквозь пальцы ветер.

Рыщут глаза по всем дорогам.

Где они, где они, где они,

Убитые мной,

Позабытые Богом,

Дети мои?

Охапка осенних листьев,

С чем ты тягаешься, книга, книга?

Так повелось.

Мне в долг,

Дождю задарма.

Мне хоть бы один перстенек,

А он

Кольца с пальцев роняет в реку.

Тень птицы пролетела

Не сколупнув

Порошинки.

И только

Лисицы чуют след…