В августе тысяча девятьсот сорок первого года Нине Васильевне Строевой было всего восемнадцать лет. Вместе с другими сотрудницами гострудсберкассы ее отправили на рытье окопов в сельский район южнее Ленинграда, под Лугу.
Оказавшись на месте, женщины слегка растерялись, так как не ожидали увидеть здесь такой фронт работ. На огромном пространстве хлебного поля, уходя за границу видимости, тянулась вереница полуодетых людей, в основном женщин, судя по лифчикам и разноцветным косынкам. Растерянность новоприбывших перешла в тревогу, а тревога – в страх, да такой, что лопата, которую выдали Нине, служила ей первое время не столько орудием труда, сколько чем-то вроде подпорки.
А что она, собственно, знала о войне? На вечеринках пела вместе со всеми: «Если ранили друга, сумеет подруга врагам отомстить за него». При этом она всегда думала об однокласснике Коле Шапошникове, влюбившемся в ее подругу Эльвиру, и отомстить хотела, прежде всего, Эльвире. Коля сейчас дрался на фронте, Эльвира затерялась где-то на Украине, сама Нина стояла вот в длинной веренице женщин с лопатой в руках. А враг… Врага она знала по газетам, преимущественно, по карикатурам, и поэтому он был для нее чем-то мифическим. Даже сейчас, соединившись в ее сознании с этой красивой сельской местностью, с березовыми перелесками и жарко желтеющим полем, враг не обрел конкретного человеческого облика, и, если бы из леса выполз огнедышащий змей или выбежал горбатый ящер на коротких ножках, Нина испугалась бы, но не удивилась.
Нина Строева всё не хотела верить, что это поле зрелого хлеба, не жалея и ни о чем постороннем не думая, надо пересечь от края до края глубоким противотанковым рвом. Она у всех спрашивала, почему не хотят прежде убрать хлеб, а потом уж копать, от нее отмахивались, а кассирша Елена Никифоровна отвела Нину в сторонку и вполголоса посоветовала не задавать больше вопросов. Ночью, когда они лежали на еловых лапах, согревая друг друга, Елена Никифоровна шептала ей в ухо:
– Вот ты тревожишься, почему не убрали, думаешь, головотяпство или вредительство, а представь себе, что это сделано в военных или, как там, в тактических целях. Начнут немцы наступать вслед за танками цепью от леса, войдут в рожь, так что их собачьих голов будет не видно, а рожь со всех сторон вдруг, да и загорится.
– Зачем загорится?
– Да что б им не выйти. Из горящей ржи ведь так просто не вылезешь. И бензобаки у танков начнут взрываться…
Нина представила вдруг заживо горящих людей, их скорченные мечущиеся фигуры, и всю её охватил непонятно откуда взявшийся жар. Ей захотелось пить, но воды поблизости не было, нужно было терпеть до утра, пока привезут.
– Они не пройдут к Ленинграду? – проговорила она спекшимися губами.
Но Елена Никифоровна не ответила, потому что спала. Всю ночь Нина просыпалась от холода, но стоило ей подумать о заживо горящих людях, как тело ее наполнялось болезненным жаром, и она согревалась.
Каких-либо признаков приближающихся боев в этих местах по-прежнему не было. С утра лес наполнялся молчаливой возней птиц, древесной и травяной сухостью, а в полдень над полем можно было заметить знойное дрожание воздуха – тяжелые зерна в колосьях пеклись и деревенели. Зато по ночам воздух иногда сотрясался от дальнего гула: где-то в ночных небесах ползли стаи невидимых бомбардировщиков.
Иногда днем в сияющем небе появлялась разведывательная «рама». Посверкивая плоскостями, она кружилась флегматично и миролюбиво, вызывая угрозы и нервные, непристойные жесты отдельных женщин. Когда однажды что-то тёмное, непонятной формы отделилось от ее фюзеляжа, военные саперы, не сговариваясь, что было силы, крикнули по всей цепи: «Ложись!» Женщины попадали, кто как сумел, на свежеотрытую землю. Нина упала на башмаки Елены Никифоровны, ушибив грудь, и скорчилась в ожидании удара. Но разрыва всё не последовало, и тогда откуда-то взялось мерзкое, безжизненное слово «газы» – и потекло по залегшей цепи. Сумки с противогазами почти у всех висели на сучках в березовой роще, ставшей им домом, и вот Нина, чувствуя уже спазмы и повинуясь какому-то утробному опыту, стала обвязывать нижнюю часть лица головным платком. В тот же миг она услышала истерический смех и выкрики, а когда приоткрыла глаза, то увидела огромную стаю белых птиц, бесшумно планировавших над полем. И в следующий миг она поняла, что это листовки. Некоторые женщины уже было пошли, раздвигая рожь, к тому месту, где должны были приземлиться листовки, но мужские голова в разных концах закричали: «Назад!», и всем пришлось вернуться.
Позже по всей линии прошла небольшая группа военных и разъяснила, что поднимать и читать фашистские листовки – это бесчестье и предательство, и никогда ленинградцы не подадутся на подлую провокацию. Листовки, запутавшись в колосьях, остались бесполезно лежать в поле.
Ночью Елена Никифоровна зашептала в Нинино ухо:
– Знаешь, что пишут эти говнюки?
– Кто?
– Немцы. Они стихи в нашу честь сочинили: «Дамочки-дамочки, не ройте ваши ямочки, наши таночки придут, ваши ямочки займут». Это же просто анекдот.
– Откуда вы знаете?
– Так говорят. Но я не утверждаю.
Утром их перевели на новый участок, и незадолго до начала работ Нина с Еленой Никифоровной пошли вдоль опушки леса в поисках каких-нибудь ягод. У обеих горели ладони от слипшихся за ночь волдырей. Далеко отходить не позволялось, и они не пошли. Тут же, на границе поля и леса попался малинник, совсем не обобранный. Нина торопливо обрывала малину, сознавая, что это последнее, что ей осталось от мирного времени. Было много перезрелых, истекающих соком ягод. Руки у нее тотчас покраснели, волдыри стали нестерпимо болеть, но остановиться не было сил.
Елена Никифоровна шуршала кустами где-то неподалеку, Иногда она окликала ее, звала посмотреть, какое у нее изобилие, но у Нины и без того разбегались глаза. Понемногу она погрузилась в прострацию, которая часто наступает, когда собираешь ягоды или просто ходишь по лесу, – теряется ощущение времени, какие-то незначащие мысли сменяются одна другой, да и само тело свое перестаешь чувствовать.
Неожиданно Елена Никифоровна шуркнула рядом, Нина, не повышая голоса, спросила:
– А нам не пора?
Елена Никифоровна не ответила.
– Я говорю, Елена Никифоровна, будем закругляться? – повторила Нина. – Надо прийти сюда с кружкой. Пойдемте, а то попадет.
И в ту же секунду она встретилась глазами с мужчиной. Он ей улыбался, и всё его красивое лицо выражало приветливость. И она ему улыбнулась, решив, что это сапер. Но что-то в его облике мелькнуло такое, что Нине не понравилось, заставило ее замереть. В просвете между листьями она увидела петлицу с металлическим тусклым шевроном, погон и подсунутую под него пилотку.
– Нина, кричать не надо, – сказал мужчина ласково, но твердо, и она на секунду потеряла сознание при звуке своего имени. Она бы могла даже упасть, если бы не держалась за ветки.
Мужчина участливо спросил:
– Я вас испугал?
Нина, не отрывая глаз от погон, кивнула.
– Но что делать, на войне всем страшно. Так?
По-прежнему улыбаясь, он бросил в рот несколько ягод.
– Вы живете в Ленинграде, да, Нина?
Она снова легонько кивнула, чувствуя, что всё, всё для нее пропало, и какая-то вялость, апатия нашла на нее.
– На какой улице?
– На Марата, – прошептала она.
– Ах, та-ак! Это ближе к Боровой или к Невскому? Дом нумер…?
– Пятнадцать, механически ответила Нина. Тут только она заметила, что ест ягоды вместе с ним.
– А квартира?
Она назвала и квартиру, не слыша звука своего голоса. Но тут ее окликнула Елена Никифоровна, и Нина пришла в себя. Она поняла, что стоит в лесу, в спелом малиннике, где-то неподалеку свои, а перед нею немец, офицер, объясняющийся по-русски, но с каким-то безжизненным, слегка механическим выражением. Она услышала, как он сказал ей: «Ответьте: иду!»
– Иду! – крикнула Нина, сорвалась и закашлялась.
– Ну, вот, – сказал немец, улыбаясь. – Теперь у меня в Ленинграде есть добрая знакомая. Не правда ли, добрая? Скоро я вас навещу. Или вы в это не верите, а, Нина?..
Она молчала, не отводя от него глаз.
– Ну, ничего, поговорим в Ленинграде. Ведь так? У нас будет время. А сейчас – до свидания, Нина. Не задерживайтесь здесь долго, это опасно. Скажите всем, чтобы уходили.
Затем он что-то достал из полевой сумки, вложил Нине в руку и скрылся в кустах.
Елена Никифоровна снова звала ее, Нина бросилась на голос, понеслась сквозь кусты, как от зверя, обдирая лицо. То, что она держала в руке, мягко сломалось. У нее хватило сил добежать, она рухнула на колени возле Елены Никифоровны, и ее вырвало.
– Боже мой, Нина, да ты объелась!.. А это что у тебя? – строго спросила Елена Никифоровна. – Где ты взяла шоколад? Ты нашла?..
Нина посмотрела на нее мутными глазами.
– Боже мой!.. Где? Что это?.. – Кассирша схватила лишившуюся сил Нину и потащила к лагерю. На ходу она вырвала из ее рук сломанную плитку и зашвырнула в кусты.
Елена Никифоровна, хотя и была перепугана насмерть, все же поостереглась устраивать общую панику, помня, кто такой паникёр. Она намеревалась поставить в известность начальство, но в это время уже был получен приказ всем уходить в Ленинград.
Вереница женщин с сумками и рюкзаками двинулась по проселку на ближайшую станцию. Шли так долго, что возникло сомнение – уж не заблудились ли они. Вдоль дороги в траве горели оранжевые подосиновики, из-под елок выглядывали целые колонии лисичек и моховиков, но никого они не интересовали. Да какие грибы, если в небе, прикрытом от них переплетениями ветвей, выли, выделывая какие-то петли, авиационные моторы разных тембров, и рассыпался сухой пулеметный треск. Вереница растянулась, распалась на отдельные группы, так как сильные и нетерпеливые, обгоняя других, ушли далеко вперед.
Нина Строева шла рядом с Еленой Никифоровной прогулочным шагом – кассирша страдала плоскостопием и быстро устала. Впереди и сзади то и дело раздавались выкрики, гулко катившиеся по лесу.
– У меня такое впечатление, – говорила Елена Никифоровна, – что из-за деревьев за нами следят.
Нине легко было в это поверить, и она старалась не оглядываться по сторонам. Все это время она сознавала, что было что-то постыдно обыденное в её первой встрече с врагом, и если бы действительно кто-то сейчас вышел из-за этих деревьев, она стала бы его бить и царапать, хлестать по щекам и срывать погоны, мстя за свою слабость и унижение.
Когда в той стороне, куда они шли, всё загудело, заухало, затрещало и раздались один за другим сильные взрывы, у кого-то из женщин возникло предположение, что они окружены и что дорога приведет их только к фашистам в лапы. Вероятно, эта догадка появилась у многих одновременно, потому что уже через пять минут Нина увидела, как те, кто обгонял их недавно, возвращаются тем же путем назад. Женщины остановились, началась паника, но, может быть, именно благодаря ей, двум военным, сопровождавшим колонну, удалось собрать всех вместе. Майор, взобравшись на березовый пень, срывая голос, кричал, что, скорее всего и даже наверняка, немцы с воздуха бомбили станцию и вот поэтому стоял такой сильный грохот, а самих немцев в тех местах днем с огнем не сыщешь, и нужно успокоиться и продолжать движение к железной дороге, куда, по их сведениям, к вечеру будет подан состав. Во время этой речи Елена Никифоровна сильно сжимала Нинин локоть. В заключение майор предложил всем сесть отдохнуть и перекурить. Некоторые женщины засмеялись, а майор поправился:
– Я хотел сказать: перекусить.
Во время этого привала Нина снова хотела подойти к майору и рассказать о своей утренней встрече, но Елена Никифоровна сказала:
– Не лишай его уверенности. Твой немец на панику и рассчитывал.
Станция, куда они, наконец, пришли встретила их безлюдьем, руинами и клубами черного дыма. Нина никогда еще не видела пожара, до которого никому не было дела. Она с удивлением разглядывала попадавшиеся им на пути предметы, которые потеряли подобающую им форму и назначение: разбитые фонари, гипсовую руку от памятника, искореженные железные балки, упавшие провода. Всюду на земле валялись картонные железнодорожные билеты. И она поняла, что война в том и заключается, чтобы сорвать всё и всех с надлежащих мест и поставить в нелепое и стыдное положение.
Им пришлось пройти вдоль полотна в сторону семафора и дальше, за семафор. Там стояла дрезина и работали люди – они меняли покореженные рельсы на новые. Миновав их, Нина с Еленой Никифоровной, как и другие женщины, устроились в тени, возле кустов ивняка.
– А ведь что стоило прихватить десятка два подосиновиков, – говорила Елена Никифоровна, разуваясь. – Так бы мы сегодня поужинали.
Нина прилегла на траву и под жужжание пчел и стрекот кузнечиков уснула. Проснулась она от энергичного движения вокруг, от возбужденных голосов, нагрянувших сразу. Елена Никифоровна тоже спала, и Нина ее растолкала. Они увидели в перспективе путей, в растворе леса белый дымок над черной точкой паровоза и уже не спускали с него глаз, пока он не приблизился. Это был простой дачный поезд, зеленый и легкий, с частым рядком труб над каждым вагоном. Из окон, из раскрытых дверей смотрели на них молодые ребята в военном обмундировании и разноголосо галдели, и выкрикивали что-то, и махали руками, и бросались чем-то, пока поезд медленно проплывал мимо, и они уже понимали, что это не за ними поезд, что это дальше, на фронт, как вдруг он перестал двигаться. С высоких подножек тотчас стали спрыгивать красноармейцы – грузные, неуклюжие со своими скатками, вещмешками, винтовками – и женщины, в их числе Нина, натыкаясь друг на друга, размахивая руками, побежали к месту высадки – а там уже всё перемешалось.
Пробираясь в разгоряченной толпе, пропитанной острыми запахами сукна, ремней, ружейной смазки и пота, Нина вглядывалась в незнакомые потные лица парней и то смеялась, то хмурилась, пожимала чьи-то руки, принимала и прятала в сумку белые треугольники, напомнившие ей письма, которые передавала ей мама, когда она лежала в больнице со скарлатиной, удивлялась неожиданным встречам, которые у кого-то всё-таки произошли – с выкриками, со слезами и смехом, с судорожными объятиями, – даже взяла у кого-то конфету и пожевала её. Кругом выкрикивали имена, адреса, названия военкоматов. Так долго не могло продолжаться, и, словно подводя итог, протяжно прогудел паровоз. И вдруг ее окликнули:
– Нина!
Она обернулась и увидела Колю Шапошникова.
– Нинка! Строева! – кричал он и проталкивался к ней.
Она чуть не задохнулась в его крепких руках, она чуть не потеряла сознание.
– Ты жив? – спросила она.
– Я жив, снаряжен и обучен! – крикнул Коля, и она успокоилась.
– А что это у тебя за шишка на лбу? – спросила она и погладила свежую ссадину.
– Да вот сейчас в вагоне, об полку!..
– Пятак прикладывал? – Она положила руки ему на плечи.
– А у меня нет! Что, сильно, да?
– Фонарь что надо, Коленька!..
– Да заживет…
Они так и стояли, обнявшись, и понемногу грустнели. Нина привстала на цыпочки и поцеловала его ссадину, а он поцеловал ее в губы.
– Так ты кого любишь?.. Меня или Эльку?
Коля виновато молчал.
– Ладно. Ты выживи, а там разберемся, – сказала Нина.
Вдруг поезд лязгнул буферами и осадил назад. Толпа задвигалась вдоль состава, все закричали, и поезд остановился. Бойцы помогали женщинам взбираться на высокие ступени. Коля тоже подвел Нину к вагону, но подняться ей помогли уже другие.
– Нинка, адрес-то скажи! – крикнул Коля ей в спину.
– Марата! – крикнула она.
– Да знаю, Марата! Дом-то какой?
– Пятнадцать!
– А квартира?
Нина выкрикнула номер квартиры и заплакала.
– Обязательно, Коленька!.. – кричала она уже из окошка, то ли видя, то ли не видя его. – Обязательно, Коленька!.. Обязательно!..
А он, словно понимая ее, кивал и твердил:
– Да, да, да, да!..
Через много-много лет после войны Нина Васильевна Строева рассказала про встречу с немцем на торжественном вечере гострудсберкасс, посвященном Дню Победы. Ей долго аплодировали как блокаднице и активному участнику оборонных работ. Особенно всех взволновали заключительные слова Нины Васильевны: «К счастью, мы так и не встретились, мы сделали всё, чтобы это свидание не состоялось».
– Ну, а с Колей-то! С Колей встретились? – выкрикнула из зала молоденькая операторша.
Все затихли.
Нина Васильевна развела руками.
– К сожалению, нет.
И ей почему-то снова зааплодировали.
1970