Мир – только отражение твоего взгляда.
(банальность)
Марина Егоровна Люсина, пенсионерка с голубыми ладонями, в китайском халате и бигудях, вошла утром в кухню, когда жилец, фотограф Прохоров, которому она сдавала комнату, варил себе овсяную кашу на воде.
– Украли! – сказала, разведя синеватыми ладонями, старушка, – украли самую лучшую кастрюлю у меня.
– Доброе утро, Марина Егоровна! – сказал фотограф Прохоров.
– Такая вся эмалированная, с цветочком на боку.
– Кто же мог у вас кастрюлю украсть? – сказал жилец, помешивая кашу.
– А кто его знает… Может жильцы, постояльцы…
– Я не брал, Марина Егоровна, честное слово.
– Да что вы, Сашенька, я же разве на вас говорю! Вы человек серьезный. Это у меня как-то две девки жили. Ну, такие непотребные, вот они, наверное, и украли.
– И на что же им, «непотребным», кастрюля? Кстати, это не она вот там, на подоконнике стоит?
– Батюшки, а я ее ищу. Вот спасибо вам!
Прохоров сварил кашу и ждал, когда она остынет в тарелке. Смотрел в окно. Было тридцатое апреля. Подходил срок платить за аренду фотоателье. В прошлом месяце он не доплатил треть суммы. С позапрошлого месяца не мог отдать долг приятелю, который его тогда выручил. И вот теперь, видимо, придется опять занимать:
– Что? – спросил он.
– Ничего, – ответила Марина Егоровна, – я говорю, дочка вышла за железнодорожника. Вроде бы хорошо, потому что бесплатный проезд раз в год на поезде.
Марина Егоровна была словоохотлива и рассказывала бесконечные, часто повторяющиеся истории.
– Да, за железнодорожника, – повторила она, – Видный такой парень. Она в белом платье и фате, а он в форме железнодорожной, черной, высокий такой. Я вам фотокарточку покажу, если найду. Его потом посадили.
– Кого?
– Железнодорожника, зятя моего. Он квартиры грабил.
– Надо же, – ответил Прохоров, неторопливо помешивая кашу.
– И странно так грабил. Ничего не брал.
– Как это?
– А вот так. Все перевернет вверх дном, обивку на диванах и креслах вспорет, подушки порежет, а брать ничего не берет.
– Сумасшедший?
– Его обследовали в институте психиатрии. Сказали нормальный. Ну, а потом уже посадили. А Зоя с ним не развелась. Она принципиальная.
– М-гу, понятно… – Прохоров подошел к раковине, отвинтил старый медный кран и стал мыть тарелку под узенькой струйкой воды.
– Так вот, как раз непонятно, – настаивала Марина Егоровна, наливая чай в блюдце. Она пила подряд пять чашек и все из блюдца.
«И за квартиру через неделю платить», – вспомнил Прохоров.
– Я так думаю, искал он что-то, а найти никак не мог…
– Ну, спасибо за компанию, я пошел.
– На демонстрацию?
– Демонстрация завтра. Я на работу.
– А на демонстрацию не пойдете завтра?
– Нет.
– А я обожаю первое мая! – сказала Марина Егоровна и глаза ее вспыхнули молодым огнем.
Единственное дерево в узком каменном дворе недавно распустилось, и свежая зелень на фоне сырых стен тихо радовала глаз. К фотографу подбежал мальчик Славка.
– Дядя Саша, вы в мастерскую?
– Здравствуй, Славка. Не в мастерскую, а в ателье.
– Ну, да. Можно мне с вами?
– А ты чего не в школе?
– Я с физкультуры отпросился, у меня нога болит.
Они зашагали вдвоем через низкую, темную арку, в которую с улицы залетали солнечные стрелы, пущенные стеклами проезжавших машин.
Ателье было недалеко, через полтора квартала.
– Дядя Саша, а есть такой город Антананариву?
– Может, есть, – пожал плечами Прохоров, – я не бывал.
– А в Москве вы были? Москва лучше, чем наш город?
– Нет, Славка, не лучше.
– Она же столица!
– Ну и что.
– Все хотят в Москву, – весело сказал Славка, забегая вперед и заглядывая в лицо фотографу.
Солнце, проглянувшее ненадолго, тронуло молодую зелень листвы и снова скрылось в тумане.
Прохоров усмехнулся:
– Ну и пусть хотят.
– А можно я у вас в мастерской до обеда посижу?
– В ателье.
– Ну, да… Только там раньше мастерская была, вот я и называю так по привычке. Там даже подземный ход есть.
– Что?
– А вы не знали? Хотите, покажу?
Они вошли, и фотограф стал понимать рольставни. Свет добрался сначала до старого венского стула с вытертым до белизны сиденьем, потом до массивного резного стола с зеленым сукном и выточенными еловыми шишечками по углам. Мебель Прохоров привез сам, находя ее преимущественно на свалках и желая обставить ателье в винтажном стиле. На столе стоял недопитый с вечера стакан чая в стальном подстаканнике, массивная, под хрусталь, пепельница из тех, что раньше украшали лакированные столы в кабинетах советских начальников. Потом открылся небольшой фанерный подиум за черной ширмой и последними ответили на свет, блеснули дикарским золотом большие кольца, державшие белый занавес, игравший на свету атласными подвенечными складками.
Антон Пантелеев аккуратно сложил листы в папку и поставил ее на полку. Очередное дело было закрыто. Антон убедился в невиновности подозреваемой. Но это уже никак не могло ей помочь, Мари Лафарж скончалась 7 ноября 1852 года, амнистированная Наполеоном третьим по состоянию здоровья.
А вот с процессом над Жанной д’Арк он завяз глубоко, сенсационные материалы от Робера Амбелена спутали карты. Но можно ли им верить. «Слишком парадоксально…» – произносил Антон Пантелеев, сцепив руки на затылке и откинувшись на спинку кресла. Близкая дружба с Жилем де Рецем бросала дополнительную тень на Жанну. «Де Рец был алхимик, чародей, а тут обвинение в колдовстве… И разве все это не колдовство, начиная с появления Жанны при дворе?» От этих мыслей его отвлек телефон.
Свое первое дело Антон Пантелеев раскрыл в семь лет. Узнал, что отец, тогда еще лейтенант милиции, прячет от матери заначку между страниц книги по судебной медицине. В какой-то мере это определило его дальнейшую судьбу. Отец всегда был против увлечения Антона криминалистикой. Когда сын подал документы в школу милиции, отец, тогда уже майор, собственноручно швырнул их в мусорное ведро. «Близко его сюда не подпускай», – сказал своему давнему товарищу, начальнику школы, Пантелеев старший. «А чего ты так, Семен?» – спросил добродушный подполковник. «Не мент он по натуре, Коля, он фантазер», – сказал Семен Пантелеев, принимая осторожно, налитую с краями рюмку коньяка. «Н-ну, а какой мент должен быть?» – спросил подполковник, выпив и не морщась, разжевывая дольку лимона. «Такой, как мы, Коля!» «Таких уже мало осталось и больше не будет, надо молодежь воспитывать. Вот воспитаешь, и будет он, как мы или даже лучше».
Но сын проявил характер. Уехал в другой город и там поступил все-таки в школу милиции. Курсант он был прилежный. Взысканий не имел и в учебе быстро выделился как лучший. Он был целеустремленный юноша, подчинивший всю свою жизнь одной мечте. Из таких выходят космонавты. Но – как часто случай губит самое блистательное начинание! Был он юноша ответственный, прямой, честный, что сразу отметили преподаватели и ставили его в пример другим курсантам.
И вот как-то, будучи дневальным по столовой, Антон заметил, что курсантам недодают положенную норму сахара. Он прямо заявил об этом по начальству. Ответа не последовало. В следующий раз придирчивый юноша обнаружил, что и масла недодают, и снова обратился к начальству уже более настойчиво, за что и получил свой первый выговор, пока что устный, но довольно резкий. Шли как раз девяностые годы. И всякий нечистый на руку начальник чувствовал себя вполне вольготно и как бы даже вправе раздражаться на назойливого правдолюбца. Наивный юноша не понимал, что правда – хорошо, а счастье лучше. И тем себя погубил. Начал с гауптвахты, а кончил тюрьмой. В какой-то момент, уже поняв тщетность своих попыток добиться справедливости, он уперся на своем. Офицеры стали к нему придирчивы, товарищи смеялись, что он прицепился к каким-то граммам сахара на человека. Будучи одновременно занозой и посмешищем всего училища, он стал действительно нервным, сорвался и нагрубил командиру роты и, получив очередные сутки гауптвахты, уже не помня себя, бежал оттуда, забрался в патрульную машину и, выбив ворота, выехал из расположения школы. Зачем? Об этом его очень спокойно спрашивал уже следователь, потом психиатр. А начальство лучшего поступка от него и ждать не могло. Так Антон оказался в следственном изоляторе. Отец пустил в ход свои связи и за ничтожностью проступка сын не получил срок.
В день возвращения сына отцу задробили присвоение очередного звания. «Да, я понимаю», – сказал он, по армейской привычке дернув в сторону шеей в тугом воротничке. Выпил у себя в кабинете полстакана водки. Поглядел в зеркало, виски седые, карьера закончена. «Хорошо, – сказал он, – так тоже бывает». Поставил бутылку в сейф. «Семен Матвеевич, довезу…», – сказал водитель. «Нет». На вокзал полковник Пантелеев приехал на такси и в штатском. Асфальт ярко блестел, только что прошла гроза, и воздух, зеленоватый под навесом перрона, пахнул горько и молодо. Десять лет, как полковник Пантелеев бросил курить и теперь смотрел на мужчину в светлом плаще, который не спеша делал одну затяжку за другой.
Сын поразил его с первой минуты. Такой чужой, похудевший, но веселый, он спрыгнул с подножки, обнял отца, поцеловал в щеку и, обнимая его за плечи, повел, радостно говоря: «Я теперь знаю, как надо работать с подследственными. Этому не в какой школе не выучишься. Представляешь…» И у Пантелеева старшего метнулось в голове: «Сумасшедший?» Но тут же защипало в глазах, закололо в сердце.
Антон удивлялся, что ему больше нельзя служить в милиции. «У меня почти два курса! Хоть постовым!» – кричал он. Отцу удалось устроить его во вневедомственную охрану сторожем на склад пиломатериалов. В первую же неделю со склада вывезли контейнер с оборудованием. Антон в это время читал книгу по криминалистике. Свободные два дня Антон тоже проводил за чтением. «Понимаешь, это тактическая ошибка, – утешал он отца, – да, а стратегически я иду четко». Семен Матвеевич глядел на сына. «Ну, что ты так смотришь, этих ворюг я завтра тебе найду, украли два станка, шлифовальный и циркулярку малую. Зачем? Частника-одиночку исключаем, крупные предприятия тоже. Что у них станков нет? Остается малая деревообработка, но в достаточно промышленных масштабах. Что это? Причем, заметь, исключительно распиливание и шлифование. Стоял там пресс. Они не взяли. Стояла печь для сушки. Тоже нет. И?» «Завтра, значит…», – повторил полковник Пантелеев и кивнул.
На другой день Антон со сдержанной улыбкой привез во двор фуру со станками. «Вот, извольте получить. Агентство ритуальных услуг «Млечный путь». Простая логика. Обратите внимание на изящную деталь. Следы протекторов этой фуры и те, что остались во дворе склада в день ограбления, – идентичны»
Полковник Пантелеев повернулся, обошел вокруг фуры и сказал сыну: «Я тебе таких следов сотню за день идентичных найду на глазок». Антон усмехнулся и пожал плечами. Станки приняли. А через час кладовщик сказал, что они «не сходятся»: «Посмотрите на барабан, да хотя бы и на бабку. Чужие станки».
«Это твой метод работы с подследственными!?», – сдерживаясь, давя в себя голос, кричал полковник. «Но ведь украли же! Сознались. Пусть не у нас! И что!..» – отвечал сын запальчиво.
Из вневедомственной охраны ему пришлось уволиться. Устроился на лодочную станцию за городом. Там компания была веселая. В основном подрабатывали летом студенты. Засиживались допоздна. Жгли костер на берегу. Выпивали, играли на гитаре. Один из парней – Гриша – покуривал травку и других угощал. Антон решил выйти на пушера, который снабжал Гришу травкой. Стал входить в доверие, намекнул, что сам чалился по статье за это дело.
– С кем ты там все время пропадаешь? – говорила Антону его девушка Антонина, – завел себе какую-нибудь русалку на своей станции?
– Не обижайся, Тоня, у меня там дело важное.
– Твои дела кончаются в семь часов, когда закрывается это ваш лодочный прокат. А ты приезжаешь в город под утро. Учти, завтра мы идем в театр, и если ты опоздаешь, я отдам твою контрамарку какому-нибудь симпатичному молодому человеку. И он будет сидеть рядом со мной.
– Как штык и в белой рубашке!
Тоня надела бирюзовое платье, которое так шло к ее глазам, и в этом платье простояла на ступеньках перед театром до третьего звонка. Потом разорвала обе контрамарки и пошла домой.
Антон появился только на другой день, когда Тонина обида сменилась тревогой.
Он решил, что ему придется рассказать девушке правду.
– Слушай, не дури мне голову, скажи еще, что ты секретный агент! – от возмущения таким нелепым враньем у Тони даже мочки ушей покраснели.
Антон беспомощно улыбался, и скоро Тоне стало его жалко: «Ну, скажи правду, как есть… я пойму, постараюсь…».
Антон снова повторил свою истории, о том, что как раз на этот вечер неожиданно была назначена встреча с пушером, и он не мог ее пропустить.
– Но ты же не милиционер, – сказала Тоня с сомнением.
– Нет. Но какое, в принципе, значение. Помогать следствию обязанность каждого гражданина.
Антону показалось, что девушка начала что-то понимать. «Успокоится», – подумал он. Но на следующее свидание Антонина не пришла. Теперь уже сердился Антон. «Я задержалась…», – ответила в трубку Тоня. «Но можно ж было позвонить, Тонька, ты че!» Через паузу Тоня сказала: «Мы не будем больше встречаться…»
Она поняла совсем не то, на что рассчитывал Антон.
– Почему?
– Спроси у своих друзей с лодочной станции. Они тебе объяснят.
– То есть она хотела сказать, что корпоративная мораль, даже в рамках временного сообщества, выше общечеловеческой? Но это ведь глупость! Неужели правы те, кто говорит, что женщины глупы? – жаловался Антон своему школьному приятелю Толику, теперь уже студенту-медику с галантной, испанского вида бородкой.
– Не волнуйся, в этом плане у нас мужчины ничуть не умнее женщин. Не любят стукачей, – отвечал Толик, усвоив медицинскую прямоту в своих оценках.
– Я стукач?
– Ты не обижайся, но в России это так называется. В Германии иначе, если это тебя утешит.
Антон покраснел.
– Я лично думаю, что ты прав. Даже с медицинской точки зрения, – сказал Толик, Вообще нужно делать то, во что веришь. А мораль и прочее, это уже дело второе.
И, вглядываясь в лицо приятеля, так живо это говорившего, но глядевшего куда-то в сторону, Антон спросил:
– А ты бы в аналогичной ситуации, как поступил?
– У меня не может быть аналогичной ситуации, у меня другой профиль. Если бы я заметил, что по вине или по халатности моего коллеги, жизни пациента грозит опасность, то, конечно бы, не прошел мимо.
И чем больше горячился молодой врач, тем меньше верил ему Антон, зная, что подследственный, как правило, нервничает, когда лжет.
То есть, последовательно бороться за правду считается в обществе аморальным. Поэтому милиция – это отдельная каста, которой позволена «аморальность», как уступка общественной необходимости. Пределы же этой «аморальности» каждый из членов этого ордена регламентирует для себя сам, и в зависимости от этого менты делятся на «честных» и «нечестных», «плохих» и «хороших», причем «плохой» мент может быть «честным», а «хороший» «плохим» и «нечестным», но и те, и другие уже за рамками нормы с точки зрения обывательской морали. Сплошные фикции, – подумал Антон. Но ему хотелось не выводов. Ему хотелось пригласить Антонину, как раньше, в кино, пройтись с ней по набережной… Он верил в то, что само созвучие их имен не случайно. В юности, вообще, веришь во всякие пустяки.
И он, как будто против воли, пошел туда, где они любили гулять с Антониной. Солнце село и небо, остывая, переходило из медного в зеленоватое, чайки вскрикивали, низко пролетая над толпой, море уже отливало чернилами, волны ударялись мягко о бетонный парапет, и все, как назло, казались счастливыми и шли парами, даже милицейские патрули.
И тут в толпе он увидел знакомое лицо, веселого студента Гришу и с ним того самого парня, Борю, что снабжал его хорошей, местной коноплей. «Ты куда пропал с того раза?» – весело обступили они его. «Да, я никуда, просто…» – отвечал Антон, пожимая им руки и чувствуя, что в этот момент он, как по волшебству, из одинокого становится своим в этой счастливой толпе на набережной. «Че невеселый, братка?» – толкал его по-приятельски в бок энергичный Борис. И они пошли втроем, бодрые, нахально глядя в глаза всем встречным девушкам. Посидели на веранде кафе, выпили по бутылке пива.
– Забьем косячину? – предложил Борис.
Все согласились, как бы нехотя и запросто. За кафе темнели трибуны старой водной станции, фонари остались поодаль.
– Ссаками здесь прет, давай вот сюда перейдем что ли? – сказал Гриша, когда пустили косяк по кругу. Они выдвинулись немного в сторону, и тут же в пяти шагах от них оказался милицейский патруль. Малиновая искра раскуренного косяка полетела в сторону, Гриша с Борисом рванули не сговариваясь. Антон остался на месте.
– А чего это приятели твои побежали? – спросил сержант.
– Не знаю…
Сержант включил фонарик, посветил вокруг.
– А это что такое?
– Не знаю…
– Подними.
Антон нагнулся и поднял с асфальта спичечный коробок, немного тяжеловатый на вес.
Сержант приветливо усмехнулся:
– Да… Ты себе сейчас срок с земли поднял, парень.
В коробке была добрая порция шмали.
В протоколе допроса Антон указал, что ребят этих видел в первый раз, случайно познакомились.
– Да, алло! – Антон взял трубку.
– Привет! – сказал Прохоров, – Как дела?
– Нормально.
– Ты пойдешь завтра на тренировку?
– Завтра первое мая, – сказал Антон.
– Ах, да, я и забыл…Что хотел сказать… ты просил увеличить тебе фото, постер сделать… можешь забрать, готово уже.
– А когда заехать?
– Да когда хочешь, – ответил фотограф, – я тут все время.
– Заеду – сказал Антон и повесил трубку.
«Ну, вот, про деньги я его так и не спросил его», – подумал Прохоров.
«Я думал, он извиняться будет за долг или еще попросит», – подумал Антон.
– Дядя, Саша, вы деньги любите? – спросил Славка.
– Деньги… деньги… дребеньги…Нет, Славка, не люблю.
– Деньги все любят, – усмехнулся Славка, – Без них жить нельзя.
– Без воздуха тоже жить нельзя. А ты любишь воздух?
– Люблю! – твердо ответил Славка.
Прохоров засмеялся.
– Здесь раньше клад был зарыт. В подземном ходе. Пацаны рассказывали.
– Давай покажи мне свой подземный ход.
– Его еще китайцы строили, – сказал Славка.
– До самого Китая?
Они вошли в подсобку, узкую, темную комнату, где был свален хлам, оставшийся еще от прежних хозяев помещения. Квартирная хозяйка Прохорова, Марина Егоровна Люсина, пользуясь положением, тоже внесла свой вклад, затолкав сюда с полдюжины своих ящиков с хламом.
– Вот здесь, – указал Славка на пол, – Нужно только содрать линолеум и поднять доски.
– С чего ты взял?
– Я видел. Еще, когда здесь мастерская была, мне мастера показывали.
– И что они делали с этим «подземным ходом»? – спросил Прохоров.
– Ничего. Бычки туда кидали и бутылки, вместо мусорки был.
– Понятно, отличный подземный ход.
– Его можно открыть, вычистить и пройти по нему до конца, посмотреть, где он выходит. Пацаны говорили, что он идет до самого Русского острова.
– Нет, даже не надейся.
– Ну, хотите, я один пойду, вы мне только доски поднимите, а я с фонариком, я не боюсь темноты.
– Нет, Славка, не хочу.
– Почему?
– У тебя же нога болит. Ты даже на физкультуру не пошел, куда тебе по подземным ходам лазать, упадешь еще…
Славка с досадой промолчал.
– Почему не ходишь на физкультуру? – настаивал с шутливой строгостью фотограф.
– Физрук меня достал, придирается, – сердито ответил Славка.
– Как же он к тебе придирается? Отжиматься заставляет? – смеялся Прохоров.
Славка уже открыл было рот, чтобы ответить, но замер и побледнел.
– Ты чего? – приглядываясь, нагнулся к нему Прохоров.
Мальчик протянул руку, указывая в сторону окна.
– Он там был, смотрел сюда…
– Кто?
– Физрук наш, Гарольд Григорьевич… – прошептал мальчик. Прохоров обернулся, но никого за окном не увидел.
– Ну и что из этого? Может, он сфотографироваться хотел?
– Зачем? – шепотом спросил Славка.
– Ну, зачем люди фотографируются? Не будь ты дураком, Славка!
– Я его вчера ночью видел. У нас во дворе. Скажите – он туда тоже фотографироваться приходил?..
– Да может он живет рядом или в магазин шел коротким путем через дворы!
– Нет, он живет на Военном шоссе, – сказал Славка, – и ходит в магазин «Горизонт» напротив.
– Живет на Военном шоссе, ходит в магазин «Горизонт», бывает у вас во дворе, похоже, ты следишь за ним, – усмехнулся Прохоров.
– Он там секцию ведет рядом, хочет, чтобы я записался.
– Ну и запишись, Славка! Я в детстве во все секции ходил и на греблю, и на стрельбу, и на плаванье…
Славка смотрел на Прохорова кисло, как смотрят дети, когда видят, что взрослые, в сущности, непроходимо глупы.
Было уже далеко за полдень, когда солнце, наконец, пробило густой туман, и город засверкал голубыми лужами и влажной майской листвой. Через дорогу от ателье молодые деревья скрывали от глаз тротуар, и только иногда в просветах зелени остро блеснут спицы детской коляски, мелькнет светлое платье или кокарда на фуражке курсанта морского училища. До обеда у Прохорова было только трое посетителей, один сделал фото на права, двое других приходили распечатать документы на принтере. А потом за целый час никого. Но вот звякнул колокольчик, и в ателье вошла женщина в светлом платье с воланами, мужчина в костюме и девочка лет семи с двумя бантиками. Мужчина был энергичный, в светлом пиджаке, и все время делал такие движения плечами и шеей, как будто разминался; он с веселым интересом оглядывался по сторонам и что-то жевал. Женщина никак не могла решить головоломку, в какую руку ей переложить сотовый телефон, чтобы поправить девочке бантики и отобрать у нее эскимо на палочке, а девочка уронила кусочек мороженного на платье, и мама стала кричать на нее. Ребенок вытаращил глаза, раскрыл дрожащий, скривившийся углами книзу рот, но Прохоров вовремя выхватил из-за спинки кресла большую, шитую из пестрых лоскутов куклу с русалочьим взглядом огромных, синих глаз, пришитых по недосмотру на разной высоте. Косая кукла зачаровала ребенка. «Желаете художественный семейный портрет?» «Это долго?» – спросил энергичный мужчина. «Не хотите попробовать вот эту шляпку, только волосы с висков наверх, вот так, вам очень идет, а вы в четверть оборота и подбородок чуть вверх, нет, на меня…» Девочка никак не хотела расставаться с куклой, но для куклы нашлась коляска, которая замечательно вписалась на фоне декоративной гипсовой балюстрады, не дававшей тени в неком идеальном пространстве, в котором застыли белокурая девочка, похожая на овечку, чуть растерянная и этим особенно прелестная дама в винтажной шляпке и красавец отец, ставший похожим на молодого офицера с высоким лбом, твердо остановившимся, но приобретшим неожиданную, нежную глубину взглядом. «Я сделаю обычный и еще один в сепии, – сказал Прохоров, – Если захотите, могу сделать на твердом картоне».