Николай Евграфович решительно включил компьютер. Если уж ему в реальности не удалось создать жизнь в соответстии с его представлением о том, какой она должна быть, он сотворит ее с помощью современных технологий (будь они не ладны). И сюжет, и персонажи, вышедшие из-под его пера, вернее компьютерной клавиатуры, завоюют сердца и умы миллионов. Уж об этом-то он позаботится, не зря же его отчество Евграфович[1].
Стук по клавиатуре напоминал то крещендо, то диминуэндо[2], что соответствовало то бушевавшему в душе Николая Евграфовича негодованию, то растекающемуся как талое мороженое сожалению. Все дело в том, что от него ушла жена, прихватив с собой, наряду с нарядами и изрядным саквояжем с косметикой, и детей – сына и дочь.
И теперь он сидел в совершенно пустом двухэтажном коттедже. Даже кошка Лукреция ушла с ними, вернее – ее унесли в переноске. А ведь еще совсем недавно оба этажа были заполнены массой звуков, которые, вопреки всем рекомендациям о здоровом сне, затихали только глубокой ночью. Николай Евграфович вспомнил, как мешали ему работать равномерные удары по боксерской груше, по которой лупил в своей комнате сын, визгливые фальшивые звуки, извлекаемые из синтезатора его дочерью, наигранно вдохновенные голоса ведущих бесконечных обучающих вебинаров, которые его жена слушала, одновременно поливая цветы или составляя список покупок в шопинг-центре. Все это страшно мешало ему. Теперь его окружала не просто глубокая тишина – безмолвие (звучит, конечно, эпично, но атмосферу передает точнее).
А все началось с того, что его жена возомнила себя художником. Нет, конечно, самой ей такое в голову никогда бы не пришло. Да и Николай Евграфович не взял бы в жены особу, способную на подобные фантазии. Во всем он винил интернет. Сам он его не очень жаловал, но жена увлеклась не на шутку и, когда не могла с ним справиться, звала на помощь сына или дочь, которые были с ним «на ты». Именно через эту паутину она нашла свою иститутскую подругу, с которой не общалась уже много лет. И это-то в конечном счете и обрушило столь тщательно создаваемое Николаем Евграфовичем здание семейной жизни.
Эта подруженька совсем заморочила, как он полагал, голову его жене. Сама она, как выяснилось, после института сменила двух мужей, забросила свой диплом, взяла в руки гитару, которой баловалась с подросткового возраста, сколотила группу из каких-то странных субъектов неопознанного пола (каждый из них представлялся то мужчиной, то женщиной, что вызывало у Николая Евграфовича вполне понятное омерзение) и отправилась колесить по свету, заливая свои фривольные песенки в уши не только тинэйджеров, но и людей старшего и даже преклонного возраста (причем последние с увлечением не только подпевали, но и приплясывали).
Все это жена с восторгом рассказывала своему супругу и (вот он – апофеоз) заявила, что давно подумывала о том, чтобы опять заняться живописью. Николай Евграфович мнил себя современным человеком, вовсе не восточным сатрапом (хотя он был и не в восторге от того, что жена так и не оставила свою работу. Он предпочел бы, чтобы ее внимание не отвлекалось на что-то за пределами его персоны, детей и дома). Тем не менее, вначале он бесстрастно наблюдал, как она покупает бумагу, краски и прочую ерунду (даже мольберт притащила, заявив, что всю жизнь мечтала писать картины за мольбертом). По вечерам же, вместо того, чтобы вести с ним задушевные разговоры, она, вперившись в экран, что-то рисовала (по ее словам, участвовала в вебинарах).
Дальше – больше. Все благодаря тому же интернету она обзавелась новой компанией – дамами в драных джинсах (это особенно раздражало Николая Евграфовича: ведь не девочки, по возрасту надо одеваться) и мужчинами в майках с вызывающими надписями. А как-то вечером она торжественно объявила, что открывается ее персональная выставка.
Николай Евграфович понимал, что открытие этой выставки не будет светским мероприятием в достойном музее или художественном салоне. Но чтоб такое!
Этот так называемый культовый клуб (прости, Господи) занимал двухэтажный домик, доживающий свой век среди таких же собратьев на боковой мощеной улочке. Правда, судя по всему, спокойно доживать им не давали, ибо все было оккупировано подобного же свойства заведениями, крошечными кафе и пиццериями.
Когда они зашли внутрь, Николай Евграфович не сразу понял, где находится. Картины развешены на кирпичных стенах с облезлой штукатуркой, кругом в беспорядке расставлены потертые пластиковые столы как из привокзальной пирожковой и продавленные разномастные кресла, с потолка свисают лампочки на перевитых проводах (последний раз Николай Евграфович видел такие в доме своей бабушки), барная стойка облицована белой плиткой a la общественный туалет шестидесятых годов.
Его и жену обступили какие-то субъекты обоего пола. Они отхлебывали из пластиковых стаканчиков и пережевывали ломтики сыра и ветчины, зажав их между большим и указательным пальцами (Николая Евграфовича передернуло от этой плебейской версии charcuterie board). Субъекты скользили по Николаю Евграфовичу вежливо-равнодушным взглядом (после представления «мой супруг») и развязно-восторженно поздравляли жену с выставкой, оригинальным стилем, необычным видением и бог знает еще с чем. Вскоре она уже запанибратски болтала со всей этой разношерстной публикой около туалетно-кафельной стойки, а Николай Евграфович топтался один, не зная, куда себя деть. Какой-то мужчина с дредами дружески похлопал его по плечу (Николай Евграфович не выносил подобной фамильярности) и со словами «у тебя (тебя! Точно они сто лет знакомы) очень талантливая жена» сунул ему в руку стакан с пивом. Это было последней каплей: Николай Евграфович вышел на улицу.
Жена прибыла домой к четырем утра. Она вошла, с размаху плюхнулась в кресло, закинув ноги на подлокотник и выудила из ридикюля початую бутылку пива (а ведь это была сумочка бабушки Николая Евграфовича, совершенно не предназначенная для такого непотребства). Жена с наслаждением отпила толику пенного напитка и мечтательно уставилась в потолок. «Как же было все замечательно! – расслабленно-восторженно произнесла она. – Зря ты так рано ушел».
Она словно не замечала, как темнеет лик ее супруга. Он уже и сам не знал, что бесит его больше: что она пришла так поздно, вернее – рано, и не чувствует за собой никакой вины, или что она провела замечательно время без него (и, по-видимому, его отсутствия даже не заметила), или что так самоуверенно отхлебывает пиво, тогда как он сидит с пустыми руками. А может быть то, что она переживает взлет, триумф, чего Николай Евграфович, несмотря на свой добросовестный труд, никогда не переживал?
Николай Евграфович не стал анализировать свои эмоции, ему просто хотелось растоптать, изорвать в клочья радостно-победное настроение жены. И он этого добился. Правда, конечный итог он не просчитал. Вместо ожидаемого покаяния она заявила, что ее уже давно тошнит от его правильного занудства, и что он так обозлился, потому что никогда ничего из ряда вон выходящего не делал.
И вот теперь Николай Евграфович сидел наедине с выжидательно застывшим курсором. Больше в доме никого не было.
Роман начал продвигаться довольно бойко. Сюжетную линию Николай Евграфович черпал из собственной жизни, а также заимствовал эпизоды из жизни своих родственников и немногочисленных приятелей. Все перипетии его сочинения как нить Ариадны должны были привести к подтверждению, разумеется, на современный лад, идеала взаимоотнощений мужа и жены, каковым была для Николая Евграфовича жизнь его родителей (редкая удача на планете). Отец – военный, менял места службы; мама, акушерка, везде находила себе работу, и везде ее окружали уважение и благодарность. Выдержанная, умеющая расположить к себе, она в семейной жизни следовала правилу: как Граня (так ласково она звала мужа) скажет, так и будет.
Николай Евграфович не видел в жизни людей, его окружающих, подобной гармонии и хотел ее воспеть (не побоюсь этого слова) в своем литературном труде. Фабула планировалась витиеватой. Главная героиня имеет бойфренда, за которого она, разумеется, собирается выйти замуж. А вот далее на каждом сюжетном завитке она сталкивается с тем, что, как и подобает любящей жене, выбирает следовать за мужем, разумеется, с готовностью отказываясь от каки-то своих желаний или устремлений. Николай Евграфович с упоением продумывал разные заковыристые ситуации, которые судьба будет то и дело подкидывать его героине, проверяя ее на верность и любовь к супругу.
Вот только женский образ никак не выстраивался. Николай Евграфович пытался представить, какой его мама была в молодости. Перед глазами всплывала черно-белая не очень четкая фотография: отец и мать, молодые, улыбающиеся, где-то на юге. Она в цветастом сарафане, он в белых широких брюках и соломенной шляпе. Но между теми людьми на фото и окружающей современностью была пропасть. Никакого подходящего прототипа из своего окружаения Николай Евграфович не видел, даже таких открытых, счастливых улыбок он припомнить не мог.
Брюнетка? Нет – резко и жестко. Блондинка? Как-то по-голливудски. Шатенка? Буднично. Неужели ярко-рыжая? Это слишком вызывающе.
А какого цвета глаза? Васильково синие? Избито. Очи черные? Еще более избито.
А фигура? Идеалная? Тонкая талия, длинные точеные ножки, гибкие руки? Все это уже надоело. Значит, должен быть какой-то изъян. Но какой? И изъян ли? Может, слагаемое индивидуальности?
И чем она будет заниматься? Николаю Евграфовичу всегда казалось, что работа с девяти до шести женщинам не подходит. Они должны заниматься чем-то не столь обременительным. Он отмел живопись, дизайн и все прочее около богемное, также он перечеркнул салоны красоты, парикмахерские, його-центры, фитнес-клубы, потому что сам мало, что знал об этих сферах. Традиционные уважаемые профессии врача и юриста казались для него слишком серьезными, и отнимали бы у героини много времени и энергии.
Размышления были прерваны тарахтеньем скутера и лаем соседской собаки. Это проехал по улице местный почтальон. Николай Евграфович задумчиво побрел к почтовому ящику. Как всегда – счета и рекламы. Он машинально перебирал в руках разноцветные листочки, зазывающие купить наимощнейший пылесос или наипитательнейший собачий корм. Независимо от рекламируемого товара, везде предлагалось моментально позвонить в call-centre. Николай Евграфович уже собирался листочки порвать и бросить в мусорную корзину. И тут у него мелькнула неожиданная мысль; его героиня будет работать в этом самом call-centre. Все сходится: работа интеллектуальная, общение с людьми есть, зарплата небольшая, и все это может быть без лишних переживаний оставлено ради семьи.
С именем Николай Евграфович никак не мог определиться, но после долгих размышлений выбрал имя Светлана. Сейчас девочек редко так называют, а во времена юности Николая Евграфовича оно было на пике популярности. Это имя казалось ему женственным, романтическим. И в то же время в ним слышалось что-то волшебное. Недаром его выбрал для своей героини Жуковский, и недором не жаловала церковь.[3]
Постепенно Николай Евграфович вырисовывал образ героини, однако его не покидало ощущение, что в тщательно выписываемых им эпизодах действует не человек из плоти и крови, а аморфная киселеобразная сущность, которой никак нельзя было доверить выражать идеи повествования. Тем не менее, он продвигался дальше.
После трогательных и эмоциональных описаний первого свидания, походов в театр и на концерт, знакомства Светланы с родителями бойфренда и наоборот и, разумеется, родителей друг с другом Николай Евграфович отправил Светлану и ее бойфренда, для которого он выбрал твердое и мужественное имя Влад, в первую совместную поездку. Для этого он выбрал… нет, не легкомысленный Париж, и не подозрительно-таинстванную Венецию, а основательный и гордый в своем великолепии Рим.
Восхитившись Собором Св. Петра и пообедав, разумеется, в ресторане Il Pagliaccio на берегу Тибра, Светлана и Влад вернулись в отель.
Николай Евграфович целомудренно закончил главу и откинулся на спинку стула.
В памяти всплывали фотографии красавиц из журналов жены и постеров, налепленных в комнате дочери. Все они были либо в купальниках, которые не понятно, как на них удерживались, либо в нарядах, в которых не понятно, как можно двигаться, либо в доспехах, не понятно, что прикрывающих. Мозг Николая Евграфовича постепенно переходил на альфа-ритм, калейдоскоп журнальных красавиц замедлялся и превращался в разноцветную туманность и чуть было не развеялся совсем.
Николай Евграфович уже был готов погрузиться в расслабляющую дремоту, но туманная зыбь перед глазами стала превращаться во нечто определенное. И вот проступило женское лицо. Не сказать, что миловидное, даже наоборот – резковатое, с крупноватыми чертами. Но и мужеподобным назвать нельзя было бы. Глаза обычные – серые, на носу веснушки, пусть редкие, но в каноны журнальной красоты не вписывающиеся. Но больше всего Николая Евграфовича шокировали волосы – над правым виском ядовито зелёные, а остальная голова цвета старой меди.
– Вы кто? – ошарашенно спросил Николай Евграфович.
– Я? Разве не меня вы ищете на роль главной героини?
– Моя главная героиня Светлана. Она совсем другая! – возмутился писатель. – Во всяком случае она не станет красить волосы в эти жуткие цвета!
– Не стоит делать свою героиню серой занудой. Мое имя Инга. Я в Риме с бойфрендом.
Туман рассеялся, и Николай Евграфович увидел Светлану или Ингу в полутемной комнате, видимо номере отеля, судя по отсутствию каких-либо предметов, придающих каждой жилой комнате неповторимую индивидуальность. Обстановка в духе оскудевшего ампира: широченная массивная кровать (на которой кто-то безмятежно похрапывал. Видимо, потенциальный муж, ныне в статусе жениха. Или бойфренда), Тяжеловесные портьеры цвета, скажем так, фукси, с помпонами, люстра под самым потолком, дающая света меньше, чем телефонный фонарик. Инга в пижамных панталончиках с кружавчиками и майке, на которой странно смотрелся белый воротник, напоминающий костюмы гугенотов.
Номер был явно угловой, два окна по одной стене и третье по другой. Инга подошла к этому – третьему и нырнула за портьеру. Как оказалось, за ней было вовсе не окно, а узенькая застекленная дверь, выходившая на миниатюрный балкончик. Низкая металлическая калитка, весьма условно закрытая на замок, отделяла его от уходившей вверх и вниз пожарной лестницы. Дома напротив казались плоскими и слепыми из-за закрытых ставень, только кое-где сквозь шелку в темноту выползала полоска света. На фоне серых стен она жила сама по себе, никак не связанная с комнатной лампой. Внизу виа Кавур, в этот час относительно тихая и безлюдная, уходила вдаль вереницей желтых фонарей и растоврялась вместе с ними в темноте. На самом деле она никуда не исчезала, а устремлялась к Форуму.
В ночной тишине огрушительно прорычал мотоцикл и резко подрулил к нише в доме почти под пожарным балкончиком. В нише мерцали два автомата. Как добрые самаритяне 24 часа в сутки они снабжали страждущих горячим кофе и сэндвичем или шоколадкой (правда, в отличие от евангельских прототипов они не давали пропитание бесплатно). С мотоцикла спешились парень и девушка. Они с облегчением сняли щлемы и направились к автоматам. Они с таким аппетитом прихлебывали из пластиковых стаканчиков и вгрызались в сендвичи, что наблюдавшая за ними Инга вдруг ощутила голод. Разве это раскованное выражение удовольствия от жевания изрядных кусков хлеба с ветчиной могло сравниться с чинным ковырянием в ресторанном блюде с мудреным названием? Инге очень захотелось так же запросто сжевать бутер с автоматным кофе, не заботясь о том, кто и как на тебя посмотрит и что подумает. Она сунула в карман мелочь, оглянулась на похрапываюшего Влада и перенесле ногу через загородку.
Инга с наслаждением пила горячий кофе с двойным сахаром, когда услышала сзади шаги. Некстати. Она подумала про свои пижамные панталоны и покосилась на подошедшего сзади человека. Это была девушка в джинсах, разумеется с обтрепанными дырами, и худи. Она сунула в атомат банкноту, но он выплюнул ее назад. Еще пара попыток также не увенчались успехом. Девушка сказала несговорчивому автомату что-то нелицеприятное. Но сказала она это по-русски. Инга сунула руку в карман и протянула девушке купюру: «Попробуйте эту, Может, ему понравится». Самаритянский дух творит добро и сближает людей сквозь тысячелетия. Через пару минут Инга и Катерина, так звали девушку в худи, болтали, как будто были «не первый век знакомы».
Катерина не плохо говорила по-итальянски и писала статьи, нет, не о достопримечательностях, а том, что можно посмотреть, попробовать, и где побывать в стране, чтобы прочуствовать ее, так сказать, дух – то, чего не дают туры, экскурсии и гиды.
«Хочешь, проведу тебя сейчас по центру, и ты увидишь его совершенно другими глазами?» – неожиданно предложила она Инге. Предложение было столь заманчиво, что робко мелькнувшая мысль о пижамных панталонах Ингу не остановила. Да и вообще: народу в это время мало, а туристы ходят бог знает в чем, и в таком городе, как Рим, на это никто не обращает внимания.
И они отправились. Казалось, Катерина знает Рим, как свои пять пальцев. Она показывала очаровательные уличные фонтаны (подсвеченные изнутри, они таинственно мерцали в темноте, и это свечение казалось Инге волшебным). На площади Катерина выводила из узких переулков и наслаждалась, глядя на Ингу, потрясенную открывающимся великолепием.
«Ну и напоследок», – загадочно усмехнулась Катерина. Они быстро прошли узенькой улочкой и… Инга замерла. У ней, что называется, перехватило дыхание: огромная изумрудная чаша фонтана, тритоны, гиппокампы как будто наслаждаются струящейся водой. И над всей этой переливающейся роскошью – фигура Океана, рука которого протянута в повелевающем жесте.
После пережитого эстетического потрясения стало ясно, что пора подкрепиться. Девушки свернули в переулок, и через пару шагов барочная пышность сменилась на клетчатые клеенки укромной пиццерии. Такой вкусной пиццы Инга не ела никогда в жизни!
– Это же не для туристов, это для своих, – усмехнулась Катерина.
– Куда ты дальше отправляешься? – поинтересовалась Инга, с аппетитом дожевывая второй треугольник (чего она раньше никогда себе не позволяла).
– Лечу в Белград.
– ?
И тут Катерина поведала, что, статьи статьями, но душа ее давно заворожена гравюрами Дюрера[4], она хочет предложить миру свою разгадку его символов и пишет книгу на этот счет. Инга была поражена такой монументальностью замысла, тем более исходящего не от умудренного седовласого ментора, а от девушки в дырявых джинсах.
«Знаешь, – поведала Катерина, – моя мама была в командировке в Сан-Франциско вскоре после землетрясения. Повезло же ей! (Инга такого оптимизма не разделяла, но продолжала слушать). Рассказывает, зрелище было апокалиптическое. Особенно потрясали обрушившиеся автомобильные эстакады».
И вот недалеко от одной из таких эстакад мама Катерины набрела на огромный брезентовый шатер, в котором была свалена масса книг. На них чуть не приходилось наступать, чтобы передвигаться по импровизированному магазину. Из этой свалки она выудила увесистый том с гравюрами Дюрера. Маленькая Катерина подолгу рассматривала затейливые линии гравюр, придумывая истории о том, куда едет старый рыцарь, над чем печалится женщина с крыльями и почему у нее такая тощая собака (худовата даже для борзой).
И вот теперь Катерина собирает материал об итальянских путешествиях Дюрера, а дальше устремляется в Белград, где открывается выставка его гравюр. И не где-нибудь, а в огромных подвалах старинного дворца.
Этого повествования было достаточно, чтобы Инга, дохрустев румяной корочкой, принялась (вопреки всем своим правилам) за третью порцию пиццы. Она никогда не встречала такой увлеченности, скорее – одержимости, работой.
– Давай слетаем вместе, – неожиданно предложила Катерина. – Я и Белград тебе покажу.
– Да у меня жених есть, – промямлила Инга. Ей самой это показалось сейчас чем-то малоправдоподобным.
– И с ним можно. В чем проблема?
Проблема была в том, что Инга представить себе не могла, чтобы перспектива увидеть гравюры Дюрера сподвигла бы Влада ринуться в Белград.
– Ну, надумаете – звони и присоединяйтесь. Рейсов полно. Завтра после обеда собираюсь.
Инга карабкалась по ржавой лестнице, не понимая, как она рискнула по ней спуститься. Но хорошо, что рискнула. Вечерняя, вернее, ночная авантюра в Вечном городе была восхитительна. Вот и балкончик. Инга опасливо заглянула у комнату. Влад по-прежнему мирно посапывал.
Николай Евграфович открыл глаза и с наслаждением потянулся. «Ну и ерунда мне приснилась, Это ж надо – в пижаме по Риму разгуливать!» И он собрался рассказать о своем сне жене, пока она будет варить кофе. Но тишина дома вернула его к действительности. Это вызвало у него досаду: так замечательно утро было началось, но супруга, даже отсутствуя, умудрилась все испортить. Варить кофе он не привык, поэтому ограничился чашкой кипятка и пакетиком растворимого и вернулся к компьютеру. Да, у него болтанка «2 в 1», но Светлана – хорошо, пусть Инга, если ей так хочется, – и Влад будут вкушать отменный завтрак в ресторане отеля. Он представил себе, как они спускаются вниз, вдыхая аромат свежего кофе и горячих круассанов, заходят в ресторан, как все постояльцы отрываются от своих омлетов и мюсли и с восхищением поглядвают на эту пару. Инга и Влад, молодые, красивые, просто созданы друг для друга.
Николай Евграфович умилялся тем, что рисовала ему его творческая фантазия, но вдруг она словно обо что-то споткнулась. Он повнимательнее вгляделся в Ингу и заметил на ее голове ярко-зеленое пятно. Он оторопел. Сомнений нет: его идеальная героиня сумела выкрасить часть волос в зеленый цвет.
Тем временем, молодые приступили к завтраку. С трудом оторвавшись от изумленного созерцания волос Инги, Николай Евграфович решил, что после завтрака самое время отправить пару на романтическую прогулку по Тибру. Но…
– Влад, ты не хочешь слетать на пару дней в Белград? – Инга решительно стукнула ложечкой по яйцу «вкрутую».
– Зачем? Нам и здесь не плохо.
– Там выставка Дюрера. Все гравюры. И даже «Триумфальное шествие императора Максимилиана», – попыталась Инга поразить воображение Влада.
– Ты не можешь обойтись без этого Максимилиана вместе с, как его, Дюрером?
– Но это уникальная выставка! Можем слетать и вернуться. Билеты не дорогие.
– Выкинь ты эту блажь из головы. Сказал нет – значит нет, – Влад уже явно начал раздражаться. – От твоего Дюрера ни жарко, ни холодно. Как и вообще от всех этих картинок. Хлам!
– Как ты так можешь говорить? И вообще что ты раскомандовался? – Ингу возмутило все: и такое пренебрежительное отношение Дюреру, и тон Влада. – Я тебе не жена пока.
– Какая разница? Скоро будешь, – оборвал ее Влад. – Ладно, хватит об этом. Пошли в город. Лучше поднимись в номер, возьми, что тебе надо. Я здесь подожду.
Он отправился за второй чашкой кофе.
В номере Инга сначала хотела расплакаться от обиды, но передумала: она знала, что глаза и нос у нее обычно долго остаются покрасневшими. Это помогло ей сдержаться. Но сильнее обиды была растерянность. Так он раньше не позволял себе разговаривать. Почему он так изменился? Или, может, она чего-то не видела? Так уверен, что она будет его женой? Надо было сразу сказать, что с ней недопустимо так разговаривать. А она? Послушно пошла в номер. Что теперь делать? Спуститься и сказать, что пока не извинится, никуда с ним не пойдет? Глупо. Надо было сразу говорить. Но идти с Владом в город действительно не хотелось. Не выходить из номера? Сказать, что он ее обидел? Детский сад. Он уже забыл об этом, только посмеется.
«Булькнул» телефон. Сообщение. От Катерины. «Еду в аэропорт. Вы присоединяетесь?» «Да», зажмурила глаза и тыкнула Инга в клавиатуру. Она бросила в сумку самое необходимое, оставила на столике половину платы за номер и вышла в коридор. Главное, чтоб Владу не пришло в голову подняться – она не хотела выяснений и объяснений.
В лифте Инга нажала самую нижнюю кнопку и через несколько секунд очутилась в подвале. В конце коридора слышались голоса, смех и звуки, похожие на разгрузку ящиков. Так и есть: мужчины в комбинезонах затаскивали со двора коробки и ящики и забирали мешки, видимо, с постельным бельем. Они перебрасывались шутками с двумя девушками в униформе. Все с изумлением уставились на Ингу. Постаравшись изобразить извиняющуюся улыбку (ну ошиблась этажом, с кем не бывает?), она выскользнула на улицу.
«Чампино, пер фаворе», – как можно более по-итальянски произнесла Инга, поспешно захлопнув дверцу такси.
Римские таксисты – талантливые психологи. Для них пассажир – открытая книга. Уже по тому, как человек садится в машину – неспешно опускается на сиденье или плюхается, судорожно захлопывая дверцу, – они могут многое рассказвть о нем. В данном случае таксисту хватило лишь украдкой взглянуть на Ингу, чтобы начать прикидывать, хватит ли его запаса бумажных салфеток на случай безутешных рыданий. Он не сомневался, что причина поспешного отбытия в аэропорт – сеньор. И был прав. Впрочем, как всегда.
Николай Евграфович с изумлением читал текст. Что-то он не помнил, чтобы такое насочинял. Ну да ладно. Как говорится, влюбленные ссорятся – только тешатся. И он представил, как накануне серебряной, нет – дучше золотой – свадьбы они сидят, прильнув друг к другу, и вспоминают свое первое путешествие, как они повздорили в Риме и соединились вновь в Белграде. Чтоб уже не расставаться никогда. Да, вот именно – соединились в Белграде! От столь удачной идеи Николай Евграфович даже слегка подпрыгнул.
– Так вот до сих пор, что зашифровано в этой гравюре, до конца никто и не понял. Вернее, есть много разных версий, порой совершенно противоположных. Одни считают, что этот рыцарь заканчивает свою жизнь, и пора, так сакзать, за все отвечать. Другие, наоборот, – несмотря на возраст, он продолжает свой путь и неуклонно движется к своей цели. Как цель указывают замок на скале, – закончила свою мини-лекцию Катерина.
Они с Ингой сидели в миниатюрном кафе и рассматривали в телефоне гравюру "Рыцарь, смерть и дьявол".
– А мне так кажется, что он оставил этот замок, – задумчиво произнесла Инга. – Смотри, из замка въется дорога, она спускается вниз. Позади рыцаря скалы ниже, чем впереди него. Такое остается впечатление, что более легкий путь остался позади, а впереди его ждут новые трудности. Может, ему и говорят, мол, ты уже не молод, хватит уже искать приключений на свою голову, а он все равно вперед двигается.
Обстановка располагала к разглядыванию старинных гравюр и рассуждениям. Где же еще, как не с чашечками каппучино на антресолях в книжном магазине? Жители этой частичке света были уверены, что чем бы человек ни занимался, он должен иметь доступ к священному напитку – кофе, и втиснули на антресоли пару столиков. Сверху открывался вид на книжные стеллажи и стойки, между которыми как сомнамбулы бродили посетители. У окна терпеливо дожидалась своего хозяина итальянская борзая. Несмотря на неподвижность, она казалось единственным полностью вменяемым существом здесь.
Ступеньки заскрипели, и на антресоли поднялся высокий светловолосый парень с рюкзаком. Он расположился за соседним столиком и, отхлебнув кофе, принялся писать в блокноте. Время от времени он закрывал глаза и что-то произносил или напевал. Он прислушивался к звучанию. Казалось, для него важна была сама вибрация каждого звука. После этого он возвращался к блокноту и продолжал писать. Парень был столь погружен в свое необычное занятие, что не замечал сидящих недалеко девушек. А те, снедаемые любопытством, наблюдали за ним в открытую, забыв о приличии.
Он неожиданно открыл глаза. Видно было, что он вернулся в реальный мир и наконец заметил, что на него в упор смотрят две пары глаз. Девушки тут же уткнулись в чашки, а парень широко улыбнулся и сказал по-английски:
– Привет! Все нормально. Я привык, что на меня так иногда смотрят. Сам виноват, забываюсь, когда работаю.
Инга быстро нашлась, как исправить их неловкость. Она протянула парню пакет с кунжутными печенюжками:
– Угощайся!
По-английски говорили обе, и через минуту все втроем болтали, похрустывая печеньем. Парня звали Йело. Реальное это его имя или ник, неважно. Он был американец и путешествовал по Европе – в основном автостопом, – ночевал в хостелах или у случайных знакомых, за что предлагал выполнить какую-нибудь домашнюю работу: сложить дрова, собрать черешню или яблоки, в зависимости от сезона.
Катерина тут же сообщила, что они прилетели из Рима и собираются на выставку гравюр, и уже хотела было разразиться новой лекцией на эту тему, когда парень произнес: «Мьяна ахса». Это было похоже на неизвестное экзотическое наречие и звучало очень мягко и мелодично.
– Это что значит?
– Люблю живопись.
– Какие аборигены так красиво говорят?
Йело улыбнулся. Немного застенчиво.
– Я сам придумал этот язык. Понимаете, то, как слово звучит часто не соответствует тому, что оно означает. Например, слово «heart», «сердце», хрипловатое, скрипучее. А должно быть мягким, теплым. И, наоборот, слово «war», «война», обтекаемое, тягучее. А то, что означает, разве оно такое?
Девушки слушали, мысленно перебирая всякие слова и пробуя их "на звучание". С Йело трудно было не согласиться. Он с обезоруживающим вдохновением говорил об изобретаемом языке, о энергии и вибрациях, излучаемых каждым словом, и о том, что, если люди воспримут эту идею, они будут легче находить общий язык друг с другом, они будут понимать друг друга по звучанию слова, и это уменьшит общее недоверие и агрессивность. Это было завораживающе фантастично. Идея казалась грандиозной и подкупала своим дружелюбием и добротой.
– Звучание слова передает энергию человека. А все живые существа общаются путем обмена энергией, – увлеченно продолжал Йело.
Идея была не нова. Но одно дело читать об этом в интернете или смотреть эфир с очередным спикером, а другое – общаться с человеком, действительно охваченным этой идеей, да еще и изобретающим новый язык.
– Как думаете, чья это собака?
Это был неожиданный поворот в разговоре. Они перегнулись через перила и стали рассматривать покупателей книжного магазина. Их было не много. Пожилая дама с седыми волосами и в ярком парэо, сидя в инвалидной коляске, медленно двигалась вдоль стойки с книгами по искусству. Девушка рассеянно бродила вдоль стеллажа с фэнтэзи, два подростка лет шестнадцати прилипли к красочным альбомам с фото мотоциклов, подтянутый мужчина средних лет придирчиво рассматривал детские издания.
Все трое с минуту наблюдали. Пожилая дама и девушка в список собачьих хозяев даже не вошли. Инга поставила на мужчину, Катерина – на подростков.
Мальчишки подталкивали друг друга локтями и что-то показывали в альбоме, девушка задумчиво перелистывала очередной роман, мужчина вроде бы сделал выбор, но продолжал шарить взглядом по стеллажу, дама положила книгу на колени.
– Она – хозяйка, – произнес Йело.
– Почему ты так решил?
– Смотрите.
Собака поднялась, потянулась, зевнула и села, внимательно наблюдая за дамой. Та заплатила и двинулась к выходу. И действительно, борзая тут же пристроилась слева и дисциплинированно последовала за своей хозяйкой.
– Вот это да! – в один голос выдохнули девушки. – Как ты это понял?
– Очень просто. Женщина положила книгу на колени. То есть она сделала выбор и готова была уходить отсюда. Ее состояние изменилось, она транслировала вовне другую энергию – энергию готовности к движению. И собака это тут же уловила.
Излишне говорить, что после таких сногсшибательных инсайтов на выставку Дюрера они отправились все втроем.
Ее устроили в огромных подвалах старинного дворца. Когда-то они были загромождены бочками с вином. Высокие сводчатые потолки, поддерживающие их каменные колонны, кирпичные стены – все это как нельзя лучше подходило для гравюр с мчащимися полубезумными всадниками, голым мальчишкой, лихо оседлавшим огромного грифона, тянущимися за ним в нескончаемой процессии охотниками, поварами, воинами и бог знает кем еще. Все это в стремительном фантастическом вихре двигалось, стреляло, плясало, летело. Не удивительно, что Ингу, Катерину и Йело притянуло в конце концов изображение неподвижно сидящей крылатой женщины. Она была глубоко погруженна в размышления, созерцая нечто, видимое только ей. Казалось, что угол башни, около которого она сидит с хаотично разбросанными кругом инструментами, – это единственное устойчивое и безопасное место в окружавшей фантасмагории.
– Это одна из самых таинственных гравюр Дюрера, – Катерина, видимо, опробовала на Инге и Йело свою будущую книгу. – Никто не может объяснить, например, почему тут лежит худая собака.
– Она худая, потому что женщина настолько глубоко задумалась, что забыла ее покормить, – высказал предположение Йело.
Столь приземленное объяснение показалось Катерине чуть ли не святотатством.
– Может у тебя есть и догадки, почему изображено такое нагромождение всяких инструментов? И причем здесь комета? – в вопросе звучал некоторый вызов.
Йело отсутпил чуть назад, его взгляд блуждал по гравюре.
– Мне кажется, что эта женщина видит, сколько в мире существует всяких знаний, умений, ремесел, и понимает, что охватить все невозможно, От этого она впала в уныние, или, как вы говорите, меланхолию. Она не может ничего выбрать для себя. Всегда лучше определиться, чем будешь заниматься, и это двигать, – с американской деловитостью закончил Йело.
Катерина не могла припомнить, чтобы кому-то из известных ей искусствоведов приходил в голову столь простой подход к расшифровке гравюры. Может, действительно так оно и есть?
Накупив открыток, они вышли из дворца. К спускающимся в сад ступеням подошел мужчина. Это был Влад.
«Я знал, где тебя искать», – и он протянул Инге букет цветов.
Катерина и Йело тут же попрощались и исчезли в ближайшем кафе.
Николай Евграфович не был «скрепником-фундаменталистом» и после путешествия поселил Ингу и Влада вместе. Как он считал, на всю жизнь. Это, конечно, не отменяет штампа в паспорте. Он необходим. Ну и, разумеется, свадебка тоже не помешает. Нет, он не был сторонником шумных ресторанных застолий. Достойное, подобающее случаю торжество в кругу своих – это то, что нужно.
Кроме того, он был уверен, что каждая девушка мечтает не только о свадьбе, но и о процессе подготовки к этому ответственному событию. Сама подготовка – это всепоглощающий процесс, и невеста ни о чем не способна больше думать, полагал Николай Евграфович, как только о платье, списке гостей, меню и пр.
Повинуясь его перу, вернее, клавишам на клавиатуре, Инга спешила на очередную примерку в Салон свадебных платьев. Николай Евграфович ни капли не сомневался, что это очень волнительное и обожаемое всеми невестами мероприятие.
Он представил, как она, лучась радостным предвкушением, выходит к зеркалам в свадебном наряде. Или, может, подвенечном? Николай Евграфович задумался: стоит ли молодым венчаться? Воображение тут же нарисовало струящийся сквозь люкарны солнечный свет. Он пронизывает полупрозрачную вуаль невесты, заставляет ослепительно сверкать золотой крест в руках батюшки, выхватывает из церковного полумрака суровые иконописные лики и… освещает руку в белой перчатке рядом с невестой. Николай Евграфович перевел взгляд выше. Боже, что это за напыщенный старик?[5] Да это ж прямо «Неравный брак». Нет. воображение завело его явно не туда.
Он постарался вернуть его к спешащей в Салон Инге, но она почему-то не торопилась. И что опять за зеленый клок в ее волосах?
Инга на примерку не спешила. Опять эта суета с зеркалами и крутящимися вокруг нее портнихами с сантиметрами и зажатыми во рту булавками. Она все больше и больше хотела выбраться из этого затягивающего ее водоворота суеты. И подумать.
С тем пор, как они с Владом вернулись в Москву, ее словно несло по течению. Их родители, казалось, уже породнились. Они стали нередко собираться, так сказать, одной большой дружной семьей. После положенного угощения и бравурных похвал в адрес принимающей стороны мамаши по-свойски оживленно шептались на кухне, а папаши оккупировали дальний конец стола, придвигали к себе уцелевшие закуски и многозначительно чокались стопочками.
Инга чувствовала себя щепкой в весеннем ручье. Казалось, все знают, что ей надо и как для нее лучше. С ней ничего не обсуждали. Вот только фасон платья доверили выбрать. Да и то он стал компромиссом между тем, что выбрали обе мамы и нагрянувшая по такому случаю из Ташкента тетя Наташа. Доля мнения самой Инги была ничтожна.
Подруги ей завидовали. Надо ж такого мужика отхватила! Мало того, что хорошо зарабатывает, так и все в своих руках держит. Ответственный. Надежный. Хозяйственный. Одно слово – мужик. Настоящий. Где сейчас такого найдешь? Один на тысячу. Нет, на миллион.
Инга была уже недалеко от Салона, когда обратила внимание на группку людей около газонных кустов. Люди неуверенно топтались и отходили с сокрушенными лицами. Инга приблизилась и заглянула через плечо женщины с потертой клетчатой сумкой. «Ну что за люди!» – возмущенно произнесла та, перекрестилась и отошла.
И Инга увидела причину ее негодования. У куста, видимо, сначала в тени, а теперь уже на солнце, стояла коробка, а в ней сидели три крошечных щенка. Они жались по углам и выглядели испуганными и тяжело дышали. Им явно было жарко. Очевидно, нежелательный помет выставили в надежде, что щенков за день разберут. Но воды не поставили.
Инга огляделась по сторонам и увидела на другой стороне улицы фургон с надписью «Шаурма». Улыбчивый загорелый парень выслушал Ингу, не переставая ловко срезать большим ножом тончайшие ломтики мяса.
«Ай, ай, ай. Как так можно? Такая солнца!» – покачал он головой и вручил Инге пластмассовую миску с водой, а сверху шлепнул тарелку с мелко наструганным мясом.
Инга поставила все это в коробку, но щенки не реагировали. Тогда она слегка потыкала одного в воду и успокоилась, когда увидела, что он начал лакать сам. Какой-то парень поставил на асфальт банку с пивом, бросив при этом предупреждающе грозный взгляд на окружающих, и помог Инге перетащить коробку в тень.
Время примерки осталось в прошлом. Но Ингу это не расстроило. Она даже почувствовала облегчение, когда увидела, что идти в Салон уже бесполезно. Она добралась до ближайшего кафе и заказала большой латте. Теперь она могла долго цедить его через трубочку. И наконец подумать.
И Замок Святого Ангела, и монументальные колонны Форума, казалось, остались в восхитительном, но уже далеком прошлом. Но…к приятым воспоминаниям неизменно подмешивался и неприятный осадок. В памяти то и дело всплыво то, как разговаривал Влад во время их последнего завтрака в отеле. Ингу коробили и его слова, и еще больше тон, с которым они были произнесены, – самоуверенный, доминирующий, неуважительный к ней, Инге. Она не могла выкинуть это из головы. Она пыталась поговорить об этом с мамой.
– А что ты хочешь? Он мужчина, все обеспечивает, все организует, за тебя отвечает. А ты тут выскакиваешь с какими-то дурацкими идеями, Вот и получила.
– Он не все обеспечивает. Я тоже платила. И мне не надо, чтобы за меня кто-то отвечал. Я не ребенок. И если не хотел никуда ехать, можно было бы как – то по-другому сказать, а не так… пренебрежительно.
– А ты – то сама как себя повела? И в конце концов он же пошел тебе навстречу. Полетели в Белград. Хотя затея эта твоя говорит только о твоей взбалмошности.
Инга не рассказывала, при каких обстоятельствах они оказались в Белграде. Тем более, она об этом умолчала и в разговоре с мамой.
– Тебе мужик стоящий достался, а ты фордебачишься!
Откуда у ней такое слово? Повеяло беспроглядной патриархальщиной.
Инга задумчиво смотрела на латте. Еще заказать?
Может быть она действительно чего-то не понимает? Все кругом твердят, какой Влад замечательный, как ей повезло, будет жить за мужем как за каменной стеной. Почему в те минуты, когда она вырывается из будничной суеты и предсвадебной круговерти и остается одна, вот как сейчас, она не ощущает радости и умиротворения? Наоборот, если она начинает прислушиваться к себе, то чувствует словно из глубины всплывающее сомнение и подавленность. Как тлеющий уголек они то вспыхивают язычками пламени, то словно засыпают.
Вот и недавно ссора вышла. Может опять она виновата? Все дело в том, что Инга, хотя и не была заядлой театралкой, но не упускала случая посмотреть спектакль с необычной режиссурой или новомодное шоу. Само собой она не могла пройти мимо набирающего популярность дрэга «Серебристые миноги». Ее занимали и ослепительные костюмы и оригинальные спец-эффекты, а смелая акробатика просто приводила в восторг. На протяжении всего представления Влад сохранял неподвижность, прямо «соляной столп». Это сравнение почему-то возникло само собой, хотя подобная метаморфорза произошла, как известно, с женщиной: она совершенно некстати оглянулась на разрушаемые небесным огнем Содом и Гоморру, которые погрязли во грехе[6]. В конце представления артистки, вернее артисты, спустились в зал, и Инга в общей сумятице, подхватив под руку безмолвного Влада, нащелкала селфи. Которые потом и выложила в интернет. Эти фото получили рекордное количество лайков. И что ей взбрело в голову радостно показать это Владу? Таким злым она не видела его никогда.
– Ты хочешь, чтоб думали, что твой муж этой, так сказать, нетрадиционной ориентации? – вопил он.
– С чего ты взял, что о тебе что-то там будут думать? И вообще будут думать? На любом шоу полно разных людей. И ты мне не муж пока! – вспылила Инга.
– Я уже начинаю сомневаться, хочешь ли ты вообще за меня замуж.
Такого поворота Инга не ожидала. И поэтому, когда, после двух дней полного забвения, Влад заявил, что впредь она будет ходить «во всякие свои театры» только с его одобрения, она промолчала.
Маме она ничего рассказывать не стала. Зачем? Она знала ее реакцию. «Жена – хранительница домашнего очага. В ссорах виновата больше женщина», – слышала Инга с тех пор, как была еще подростком. Она так и видела мамин грозящей ей перст.
Но тете Наташе поведала. Получилось это как-то легко и естественно. Инга зашла к родителям, их дома не было, зато тетя Наташа пекла что-то очень ароматное. И стоило Инге войти, она тут же расставила на столе чашки и тарелочки.
Тетя Наташа была маминой сестрой. Бабушка ещё ребенком попала в Ташкент в эвакуацию, там и осталась, и тетя Наташа никуда не хотела уезжать из Ташкента, несмотря на все перетурбации последних десятилетий.
Инга за стол села, но болтала ложечкой в чашке с отсутствующим видом.
Тетя Наташа выхватила из духовки золотистую лепешку и положила на тарелку перед Ингой. Та не хотела обижать тетю и откусила кусочек. Лепешка была восхитительна, и Инга и не заметила, как принялась уминать за обе щеки.
– Здесь такие, как у меня дома, не получаются. Вода не та, – сетовала тетя.
– Да что ты говоришь! Они потрясающие. Вон – не могу остановиться.
Говорят, что алкоголь развязывает языки, но еда делает это не хуже. Слово за слово Инга сама не заметила, как рассказала про злополучное шоу.
Тетя Наташа слушала, излучая непоколебимое спокойствие и благодушие.
– И где же те фото?
– В интернете, – Инга взялась за телефон.
Тетя Наташа с интересом рассматривала фото.
– Жаль, видео шоу нет, – заключила она к изумлению Инги.
Еще большее потрясение та испытала, когда тетя предложила:
– Хочешь мой профиль взглянуть?
И она открыла страницу, автор которой носил, вернее, носила звучно-таинственное имя Канталупа. Экран заполнили фотографии: вот улыбающаяся тетя Наташа в группе бывших одноклассников на фоне затейливой майолики Самаркандского медресе, вот рассматривает яркие узорчатые ковры, вот держит тяжелую золотистую кисть винограда. И все фотографии живые, красочные, ослепительно солнечные.
– А почему ник Канталупа? Звучит как-то по-средиземноморски.
– Так и есть. – лукаво усмехнулась тетя Наташа. – Это сорт дыни. Но она так понравилась Папе Римскому, что он велел ее выращивать в его имении Канталупии.
– Ничего себе! – Инга была сражена такой креативностью.
Девочкой Инга ездила в Ташкент и гостила у тети Наташи и дяди Раиса. Они жили в чудом уцелевшем домике в предместье Ташкента. От улицы отгораживала высокая выбеленная стена с небольшой аркой и дощатой калиткой. Стоило зайти внутрь и закрыть за собой калитку, как оказываешься в другом мире, спокойном, уютном, тихом. Сад с абрикосовыми и сливовыми деревьями, ведущая к дому аллейка, посыпанная мелким гравием и обсаженная разноцветной петунией, у дома два вазона с неизменным душистым табаком. Разросшийся виноград окружал дом тенистой галереей.
Вся жизнь его обитателей проходила на мощеном дворике перед домом, где стояли массивный стол и две лавки. Дядя Раис срывал для Инги самые спелые гроздья винограда, а, когда резал арбуз, то прежде, чем дать дольку племяннице, вычищал оттуда вилкой косточки. Тетя Наташа обычно хлопотала в крошечной летней кухне.
Дяди Раиса уже несколько лет, как не было, и Инга помнила, как тетя Наташа приезжала к ним в Москву, и сестры подолгу сидели на кухне, пили чай и печально вздыхали.
И вот Инга видела совершенно другую тетю Наташу, довольную жизнью, веселую, да еще и освоившую интернет и изобретательно ведущую свою страничку.
– Так как думаешь? – помявшись, Инга наконец решилась задать мучавший ее вопрос. – Может быть, я действительно чего-то себе напридумывала? Влад прав?
– Ты еще присморись к нему, – уклончиво ответила тетя Наташа.
– Присмотрись? Да все к свадьбе несется как очумевший паровоз. Все кругом лучше меня знают, что мне нужно. У меня уже голова кругом от всего этого идет!
– Вот то-то и оно, что все знают. А ты знаешь? Жизнь-то твоя.
После этого разговора тревожность Инги только усилилась.
Она не стала заказывать второй кофе и отправилась домой. Проходя мимо злополучного газона, она заметила все еще стоявшую коробку. Людей кругом не было. «Наверное, всех щенков разобрали», – с облегчением полумала Инга, но все-таки подошла и заглянула внутрь. На дне валялась перевернутая пластиковая миска, а в углу одиноко свернулся пушистый комочек. У Инги испуганно екнуло сердце, и она качнула коробку. Щенок слабо шевельнулся и открыл ротик. Слава Богу, живой. Инга заколебалась: у ней не было желания обзаводиться живностью, тем более сейчас, но и оставить этого малыша она не могла. Она знала, что никогда себе этого не простит. Ведь щенок наверняка погибнет. Инга подхватила щенка и прижала его к себе. Она почувствовала, как ее шею лизнул крошечный язычок.
Найденыш оказался девочкой, и Инга недолго думая назвала ее Латте. Она устроила щенка в коробке из-под принтера и бросилась названивать знакомым, у которых были собаки. Чем кормить щенка и что с ним делать дальше? Собачник всегда рад помочь собрату. Советы, рекомендации и предложения помощи посыпались со всех сторон.