Анипа говорила себе, что живёт в брюхе у кита, ведь землянки стойбища Нунавак были построены из китовых костей, добытых в те далёкие годы, когда Каменистый ручей ещё не пробил русло через Евражью поляну, а Прячущиеся озёра стояли полноводные и не исчезали даже в сухие месяцы. Сама Анипа не видела, но папа рассказывал и она представляла, как её предки крепили на склоне ещё не обжитого холма первые столбы из нижних китовых челюстей, как ставили между ними цельные китовые черепа и собирали над ними крышу из китовых рёбер, будто из костей разных китов пытались слепить одного нового, особенно могучего и грозного, способного защитить людей от ветра и дождя. Прорехи в костяных стенах предки Анипы заделывали китовыми позвонками и обычными камнями, снаружи присыпали землёй, а крышу обкладывали толстыми кусками дернины, позволяя своему созданию обрасти мясом, жиром, шкурой, и оно оживало, а зимой было видно, как оно дышит: из отдушины на крыше выходил дым от горевших в землянке жирников. Летом отдушина превращалась в дополнительный вход – по плавниковому стволу с засечками можно было спуститься прямиком в мясной полог, что и сделали Анипа с Матыхлюком, когда, никем не замеченные, вернулись из вылазки в Тихий дол.
Ужас, испытанный под Чёрной горой, едва ослаб, и Анипа не хотела попасться на глаза родителям. Уговорила брата до времени спрятаться на лежанке и помалкивать о проклятом камне. Анипа первая пробралась в мясной полог, пропитанный тёплым запахом чадящих жирников. За ней бесшумно спустился Матыхлюк. Здесь, в брюхе спящего кита, Анипа почувствовала себя в безопасности. Знала, что сюда не доберётся ни одно из уродливых созданий Скрытого места – никакие уловки и наваждения не помогут им пройти мимо оберегов, упрятанных в стену древними охотниками и сохранивших силу по сей день.
За два года родители преобразили землянку, изгнали следы запустения и возвратили ей жилой вид. Когда Утатаун, папа Анипы, в позапрошлом году покинул летнее кочевье и, спасаясь от беды, привёл аглюхтугмит в Нунавак, их встретили пять захудалых землянок, соединённых узенькой, едва приметной тропинкой. Две нижние, с обвалившейся крышей, пустовали и сейчас. В новое стойбище с папой пришли столько человек, сколько у Анипы пальцев на руках, и ещё один. Трёх укрытий им вполне хватило. А ведь когда-то, по рассказам старика Айвыхака, Анипе не хватило бы пальцев на руках и ногах, чтобы посчитать всех аглюхтугмит. Не помогли бы и пальцы брата. И пальцы мамы с папой. Их род был большим, славился мужчинами, бившими кита, и женщинами, украшенными множеством чёрных полос. К ним с почтением относились и другие береговые люди, и люди оленные. Аглюхтугмит устраивали празднества, отзвуки которых достигали Верхнего и Нижнего миров.
– Так, говорят, было… – вздыхал Айвыхак. – Но было давно. Только старики и помнят.
Анипа выглянула в узкий летний проход. Возле малого очага никого не обнаружила – летом им пользовались редко, предпочитали работать у открытого большого очага с другой стороны землянки, – поэтому смело скользнула вдоль стенки и махнула Матыхлюку. Вместе они, осторожно ступая по каменным пластинам пола, перебрались в затенённый спальный полог, где Анипа жила со своим мужем. Сняли с себя мокрую одежду, вывесили её на сушильную треногу и шагнули к лежанке, чтобы переодеться в сухое, но маме потребовалась горстка жира из запасника – она пришла за ним и остановилась в проёме.
Канульга, мама Анипы, была высокой и сильной: без посторонней помощи снимала с санок убитую нерпу, ворочала валуны и растягивала моржовую шкуру так, что та звенела при порывах ветра. На входе в землянку она единственная пригибалась, а входной подкоп, сейчас затопленный талыми водами и до зимы прикрытый китовой лопаткой, папа прошлой осенью расширил и немножко углубил, чтобы маме не передвигаться по нему на коленях. Бабушка Стулык с гордостью говорила, что прежде в их роду таких женщин не было. Однако догадливостью мама не отличалась, могла не заметить странного поведения детей. Анипа улыбнулась и протянула ей мешок с перемешанными ягодами и растениями.
– Я упала, и всё помялось.
Анипа посмотрела на брата, попыталась взглядом внушить ему, что в сущности говорит правду.
– Но завтра я пойду и… постараюсь не падать.
Канульга рассеянно заглянула в мешок. Анипа не торопила её с ответом. Знала, что маме нужно время. Быстро отвечать она не умела.
Прежде, когда Анипа ещё не родилась, мама была вполне смышлёной, не выделялась ни силой, ни ростом. Всё изменилось после встречи с гнусной старухой из оленных людей. В тот день папа ушёл с мужчинами на охоту, а старуха притворилась несчастной и голодной, попросилась переночевать. Мама накормила старуху моржовым жиром. Увидев на ней изношенные штаны, отдала ей свои новенькие. Старуха якобы в благодарность взялась расчесать маме волосы. Усыпляя Канульгу диковинными напевами, она вела костяным гребнем, а когда мама уснула, срыгнула на пол съеденный жир. Обычная еда старуху не привлекала. Она просунула маме в ухо длинный крючок из моржового клыка, каким ловят навагу, – подцепив, вытащила и съела одну половину мозга. Затем через другое ухо вытащила другую и убежала, оставив маму лежать без чувств.
Утром Канульга проснулась от боли в пустой голове. Руки и ноги не слушались маму, она лишь без толку перекатывалась из стороны в сторону. Без мозга мама поглупела. Даже забыла, как жевать мясо и пить воду. Умерла бы от жажды и голода, но дедушка Кавита позвал говорящего с духами, и тот сразу понял, в чём дело. Он и раньше слышал про старуху, питавшуюся мозгом живых людей. Знал, что она и не человек вовсе, а червец, некогда бывший человеком, но лишившийся души и обречённый скитаться по тундре в непрестанном голоде. По совету того, кто говорит с духами, папа отправился к кочевым людям и привёл от них здоровую олениху; в обмен отдал двух лучших собак – знал, что иного способа спасти маму нет.
Говорящий с духами бил в бубен и просил поддержки у хозяина Верхнего мира, затем убил олениху и бережно вытащил её мозг. Отрезал от него по маленькому кусочку, разжёвывал и вливал маме через костяную трубочку, через которую обычно надувают нерпичий поплавок, то в одно, то в другое ухо. Когда голова Канульги заполнилась, говорящий с духами оставил её в покое. Приказал связать маму и держать на дне пустовавшей мясной ямы. Олений мозг постепенно загустел, и мама ожила. Ей достались сила и выносливость убитой оленихи, а вот ума убавилось. С тех пор Канульга думала медленно, но, глядя на заробевших детей, молчала слишком долго, и Матыхлюк не выдержал: давясь слезами, бросился к маме, обхватил её руками и во всём ей признался.
Матыхлюк рассказал Канульге, как Чёрная гора подманила его с сестрой, как подсунула им проклятый камень и как не хотела их отпускать. Путался и придумывал небылицы, вроде круживших над головой воронов – или вороны в самом деле кружили над братом, да только Анипа, ослепнув от страха, не заметила? – а когда рассказывать больше было не о чем, Матыхлюк заодно проболтался про спрятанные на морском берегу рыбьи головы и давнее предложение Анипы тайком подняться до Реки, где видели пятнистого тюленя.
Мама слушала молча и гладила сына по голове. Никто другой не узнал бы о случившемся, но голос и плач Матыхлюка привлекли папу с бабушкой. С ними пришли Акива со своим сыном Тулхи и бездетная Нанук. Матыхлюк вновь поведал о лукавстве Чёрной горы и уже без слёз ответил на бабушкины вопросы. Анипа кивала, подтверждая его слова.
Они с братом достаточно наказали себя испытанным страхом, поэтому их никто не ругал. Папа лишь заметил, что нового поплавка Матыхлюк дождётся не скоро, потом ушёл в большой спальный полог, где последние дни перекладывал пластины пола. С тех пор как аглюхтугмит переселились в Нунавак, земля под пологом, прогретая огнями жирников, размокла и осела. Утатауну предстояло до первых холодов завалить образовавшиеся углубления камнями и моржовыми костями, а там, где этого было недостаточно, поверх старого слоя пластин положить новый.
Постепенно все разошлись. Анипа хотела разобрать мешок с помявшимися дикоросами, но в мясном пологе к ней привязался Тулхи, сын Акивы и Укуны. Он был старшим из детей в стойбище и охотился на равных с мужчинами. Он стал бы мужем Анипы, если бы папа не привёл к ней Илютака. Тулхи не скрывал досады, что, впрочем, не мешало ему учиться у Илютака охотничьим уловкам и заодно всячески заботиться об Анипе. Вот и сейчас он схватил Анипу за руку и прошептал ей на ухо:
– Не ходи в Тихий дол!
– Не пойду.
– Нельзя! Понимаешь? Неужели ты глупая?
– Нет.
– Хочешь закончить как Амкаун?!
– Не хочу… – Анипа вздрогнула, когда Тулхи назвал маминого брата по имени.
Амкаун пропал почти сразу после того, как папа встретил Илютака и призвал всех покинуть прибрежные скалы, поселиться в отдалении от моря. Прошло два года, но вспоминать брата Канульги и тем более называть его по имени никто не решался. Нет, Анипа не хотела повторить его участь. Мамин брат заботился о ней, катал её, маленькую, на спине, учил мириться с упряжными собаками и по запаху ветра узнавать о приближении холодов. Амкаун брал дочь своей сестры на первый припай – неподвижное раздолье морского льда – и позволял ей наесться мясной ягоды упы до того, как они приносили улов в землянку. Под конец он часто спорил с папой, а потом пропал, как до него пропадали и другие аглюхтугмит.
Остаток дня Анипа с грустью думала об Амкауне и помогала маме. Вместе они отбирали уцелевшие растения из нерпичьего мешка, затем отбивали ивовые корешки – смешав их с моржовым жиром, укладывали в мясную яму для сохранности. Анипа на охоте больше думала об отражении в озёрцах, пренебрегла советом бабушки выкапывать только мягкие, молодые корешки и набрала много лишнего и несъедобного, чем расстроила маму.
Сделав толкушу из помятых и пустивших воду ягод, Анипа с мамой сварили, отжали и вновь сварили листья собранного Канульгой горца. Горец к месяцу береговых лежбищ морского зайца весь зацвёл, и найти подходящие листочки было непросто. Управившись с ними, Анипа с мамой взялись за моржовую шкуру, достаточно пролежавшую в земле и теперь готовую к обработке.
Канульга сказала, что шкура, оставленная на солнце, сделалась бы ломкой. Объяснила, как разложить её на полу, и доверила дочери каменный скребок. Анипа осторожничала, поэтому едва снимала размякший волос. Мама, перехватив руки дочери, показала ей нужную силу нажима, а в довершение сама ещё раз прошлась скребком по шкуре, прежде чем размять её и растянуть жильными ниточками на заранее подготовленных деревянных дугах. Убедившись, что натяжка получилась тугой, Канульга достала маленький женский нож и принялась неторопливо раскалывать шкуру – расслаивать надвое по толщине, нарезая из одной толстой шкуры две тонкие, желтевшие и просвечивавшие на солнце.
Летом охотники запасали мясо на долгую зиму, рассчитывая вернуться к хорошей охоте уже весной, но за последние месяцы они добыли лишь двух моржей. Шкур у мамы, соответственно, тоже было две, и она побоялась поручить их расколку дочери – отложила обучение до изобильных дней, когда парочка дырок, проделанных неопытной рукой, окажутся нестрашными. Анипа не спорила. Взволнованная, она бы и сама не доверила себе столь кропотливую работу. К тому же Анипу не отпускали воспоминания о пропавшем Амкауне.
– Добрая шкура, – приговаривала Канульга. – Крепкая, мягкая. Такая бывает у беременных. Их и надо бить. Моржихи, когда беременные, не дерутся, и ран у них почти нет. Видишь, как идёт? Вот, посмотри, как я держу нож.
Анипа безучастно кивала. Мама не замечала её рассеянности и продолжала вести нож. Анипа, сидя на полу, откинулась спиной к бугристой стене мясного полога, уткнулась головой в снеговую лопату, стоявшую тут без дела, и мыслями вернулась в день, когда видела маминого брата в последний раз. К тому времени они с папой наговорились до тошноты и спорили молча. Амкаун усаживался перед Утатауном и смотрел на него с вызовом, а папа отвечал упрямством во взгляде. Они наперёд знали, что именно услышат, если захотят говорить вслух, и довольствовались тем, что своим видом беззвучно напоминали друг другу не раз произнесённые слова. Анипа тогда не понимала, чего добивается каждый из них, но хотела, чтобы противостояние Амкауна и Утатауна прекратилось. Затаившись, наблюдала за ними. Мамин брат злился, а потом ушёл и больше не возвращался.
Тот год выдался голодным. Морской зверь обходил охотников стороной. Если и показывался, то уворачивался от копий и гарпунов. Или срывался и опускался на дно прежде, чем охотники успевали его добить. Так и сейчас. От моря Утатаун, Илютак, Акива и его сын Тулхи возвращались с пустыми руками. Два моржа – скудная добыча.
Аглюхтугмит вынужденно охотились на суше. Болтушка Укуна плела силки из нитей старого китового уса, отчего всё лето ходила с обколотыми руками. Мужчины ставили силки в Месте, где ломаются нарты, и за Медвежьим логом. Чтобы не выдать себя, костяной лопаточкой старательно затирали за собой следы. Ловили и приносили в Нунавак куропаток. Женщины срезали с их ножек мясо, толкли его вперемешку с моржовым жиром. Разделывали птиц, чистили рыбу. Свежевали и варили евражек, а евражьим мясом кормили собак. Женской охотой занялась даже бабушка Стулык, обычно почти не покидавшая стойбище и подолгу судачившая с бездетной Нанук. Никто и не думал пренебрегать помощью детей, и Анипа знала, что завтра с Матыхлюком вновь отправится за ягодами и корешками, но уйдёт к Месту, где рассеивается туман.
Как и два года назад, страх перед зимним голодом всюду сопровождал аглюхтугмит, однако не отвлекал их от привычных дел. Папа возился с каменными пластинами пола. Илютак перетаскивал разобранные большие сани – нарту – и мирился с мешавшимся под ногами Матыхлюком. От нижней жилой землянки доносился смех Укуны. Собаки скучали – зарылись в ямки и сонно наблюдали за хлопотливыми Акивой и Тулхи. Светло-коричневые и рыжеватые, с особенно длинной шерстью на хвосте и шее, собаки сливались с рыхлой землёй, но выдавали себя подвижными стоячими ушками.
По узкой, местами осыпавшейся тропинке ковылял дедушка Кавита. Он едва шёл и опирался на костяную палку, словно старый морж на каменистом берегу, вынужденный рывками переставлять слабые ласты и на клыках подтягивать неуклюжее тело. В основании холма тропинка закладывала широкие петли, огибала скальные выступы, проходила между двумя заброшенными землянками, затем становилась более отвесной, наконец короткими крутыми петлями обхватывала три жилые землянки и уводила на вершину холма. Дедушке следовало беречь больные ноги, однако он через боль метался по всей тропинке.
– Ну почему?! – пытаясь настичь Утатауна, сокрушался Кавита. – А?! Неужели сложно? Не представляешь, каково мне… Я лечь не могу, встать не могу, мне сидеть тяжело!
Утатаун, в своё время согласившись жить с Канульгой, заменил дедушке сына, но помочь ему отказывался. Избегал дедушку, а застигнутый им, качал головой и обещал привести в стойбище того, кто говорит с духами.
Когда Анипа была маленькой, дедушка сменил имя в надежде обхитрить терзавших его злых духов – стал Кавитой, а прошлое имя забыл и другим запретил произносить вслух. Злые духи оказались умными, не отступили, а в наказание за хитрость терзали дедушку ещё сильнее. Он стонал по ночам, в непогоду весь день лежал в землянке. Анипа жалела дедушку, но помочь ему, в отличие от Утатауна, не могла.
Папе вообще не давали покоя. Вот и старик Айвыхак докучал ему разговорами о неизбежном переселении, повторял, что жить в Нунаваке опасно.
– Море нас не кормит! – настаивал Айвыхак. – И здесь тревожно. Слишком близко к Чёрной горе! Поднимемся за Стылый гребень, пересечём Место, где злятся старые волки. Уйдём дальше самых дальних земель! Там найдём иные воды. А если повезёт, достигнем Белого простора.
– Тебе до него не дойти.
– Я думаю не о себе. А Канульга там родит ещё детей. И моя Нанук, глядишь, излечит своё брюхо.
Анипа, прячась за камнями, подслушивала Утатауна с Айвыхаком и боялась, что папа уступит. Не хотела вновь покидать обжитый полог. Подобно белой сове, от которой Анипа получила своё имя, она быстро привыкала к гнезду и меняла его с неохотой. Да и скитаться по тундре с её облаками кровожадного гнуса – удел оленных людей, не береговых.
– Поговорим позже, – отвечал Утатаун.
Белый простор его не соблазнял. Папа предпочитал освоиться здесь, в Нунаваке, хоть отчасти и признавал правоту Айвыхака: они поселились в опасной близости от Чёрной горы. Тулхи рассказывал Анипе, как в месяц вскрытия рек видел пожирателей у самого неба и даже уловил испускаемое ими зловонье. Их дыхание лишает человека воли – окаменев, он не противится, пока из него высасывают душу, не замечает, как становится червецом, обречённым бродить по выжженным полям Чёрных земель. Не зря Утатаун отказался вновь поселиться на берегу – не хотел быть на виду у пожирателей. От слов Тулхи Анипе сделалось не по себе, однако с тех пор, как пропал брат Канульги, в тундре пожиратели не давали о себе знать. Да и Амкаун, если верить ворчанию Стулык, погубил себя по своей же глупости. А если они присмирели, зачем уходить из Нунавака? Здесь хорошо! Разве достойно береговых людей, которых оленные люди называли клыкастыми из-за их любви к моржовым зубам, прятаться, словно перепуганная евражка!
Размышляя о том, зачем пожиратели разбрасывают проклятые камни, Анипа отправилась на Смотровой гребень. В прошлом году Утатаун каждый день оставлял там кого-нибудь наблюдать за видневшейся вдалеке Чёрной горой. Смотрители без толку торчали на гребне, часто сбегали в расположенный поблизости Нунавак, и после месяца частых пург папа смирился с их небрежением. Анипа спустилась по тропинке, прошла мимо заброшенных землянок и, приободрённая, взбежала на гребень. Вскоре к ней присоединились Матыхлюк и Тулхи.
Сын Укуны притащил копьё, с которым на днях должен был отправиться на охоту, и смешно грозил невидимым пожирателям, обещал точным ударом пронзить их сердца, если у этих пакостных созданий вообще есть сердце. Тулхи, как в бубен, ударял себя кулаком в грудь, в пляске показывал храбрость – до того порывисто, что рассмешил Анипу. Матыхлюк, напротив, сидел присмиревший и боязливо косился в сторону Тихого дола. Его пугало малейшее упоминание о пожирателях. Едва Тулхи, запыхавшись, опустился на траву, Анипа поторопилась успокоить брата. Рассказала ему, как молодая лисичка провалилась под тонкий речной лёд и вымокла. Ей сделалось холодно. Она хвостиком расчистила от снега камень и расстелила на нём свою шкуру. Затем выложила на камень и свои глаза. Ждала, что солнце их подсушит. Да только рядом пролетал ворон и склевал глаза лисички. Она сослепу не нашла шкуру и вскоре заблудилась. Так и замёрзла – голая и безглазая.
Матыхлюк, слушая сестру, хохотал. Заставил её трижды повторить историю лисички, с каждым разом смеялся всё громче, а потом, зажмурившись, изобразил ослеплённую недотёпу: выставил руки и побрёл по гребню. Тулхи в ответ изобразил ворона: на ходу пощипывал Матыхлюка и норовил сорвать с его головы волосок. Затем они обхватили друг друга и в неравной борьбе повалились на землю. На мгновение борьба стала настоящей, Матыхлюк даже затравленно взвизгнул, но вскоре они с Тулхи вновь смеялись и беспечно возились в траве.
Анипа слушала их пыхтение, а сама не сводила глаз с берегов Ворчливого ручья, наблюдала за скользящим по тундре ветром и пальцами трогала опухшие нос и нижнюю губу. Сейчас они зудели чуть меньше. Амкауну понравились бы полосы на её лице. Хотя он и без них называл дочь своей сестры красивой. Где он теперь? Анипа надеялась, что Амкаун мёртв. Лучше умереть и свободно родиться в новом теле, как это сделала далёкая бабушка Кавиты. Незадолго до рождения первенца у Канульги она явилась Стулык во сне и предупредила, что хочет вернуться, попросила назвать младенца своим привычным именем, то есть Анипой, а два года назад далёкая бабушка Кавиты уже в новом теле Анипы опять перебралась в Нунавак, где когда-то провела одну из предыдущих жизней. Да, лучше умереть, чем превратиться в червеца.
Анипа улыбнулась. Ей было хорошо. И только предательское любопытство уводило её мысли туда, за грозную Чёрную гору. Хоть бы глазком взглянуть на Чёрные земли! Спрятавшись за скалами, увидеть пожирателей и обездоленных червецов, а среди них, возможно, Амкауна. Анипа многое отдала бы, чтобы проститься с ним. Или помочь ему обрести покой.