Князь Дмитрий Михайлович Пожарский – представитель аристократического семейства. Понять мечты и действия Пожарского, не говоря о его предках, абсолютно невозможно. Первые шаги князя на служебном поприще жестко предопределены были его происхождением.
Верхушка старомосковского общества пронизана была родовыми и брачными связями во всех направлениях. Большая политика иной раз зависела от того, кто на ком женат, кто кому шурин, на кого из свояков и двоюродных племянников можно рассчитывать в борьбе за власть. Русское дворянство и русская знать дружили родами, родами пробивались к возвышению, родами терпели опалу. Придворные «партии» рождались из матримониальных комбинаций.
Если ты не поп, не казак и не простолюдин, прежде думай о нуждах рода, а потом уже о своих! Иное мировидение выходило в ту пору за пределы общественной нормы. Если дворянин рвал семейные связи, на него смотрели как на душевнобольного и просто до крайности испорченного, скверного человека. Сначала – семейство, потом – личность. Притом слово семейство подразумевает представителей всех ответвлений рода, живых на данный момент. А их может быть два человека, а может и сорок два…
Интересы рода, нужды рода вели князя Пожарского по жизни очень долго – пока он не возвысился над ними…
Дмитрий Михайлович родился осенью 1578 года[2]. Крестили его именем Козьма – в честь древнего проповедника и лекаря-бессребреника[3]. День поминовения святых Козьмы и Дамиана Месопотамских приходится на 1 ноября. Около этого времени Дмитрий Михайлович и появился на свет.
Имя Козьма в ту пору – весьма редкое и даже несколько неудобное для дворянина, или вернее, для «служилого человека по отечеству», как тогда говорили. Детям государевых служильцев чаще давали иные имена: Федор, Василий, Иван, Андрей, Петр, Дмитрий, Григорий, Юрий, Семен, Михаил… За экзотического Козьму мальчика задразнили бы до умопомрачения. Зваться Козьмой для человека его круга – неудобно, почти неприлично. Поэтому всю жизнь он носил не крестильное имя, а «прозвище» Дмитрий.
Святой Димитрий Солунский пользовался большим почитанием на Руси и считался вполне «дворянским» святым. К тому же память его отмечается 26 октября. Как бы не в этот день родился мальчик, крещенный Козьмою неделю спустя… А потому имя второго небесного покровителя – Димитрия – родители с легкой душой взяли из Святцев и дали своему отпрыску в качестве прозвища.
Ничего необычного! В старомосковскую эпоху человек мог иметь несколько имен и прозвищ. Ныне любой русский опознается по имени, отечеству и фамилии, но четыреста лет назад такого не водилось. Фамилий не существовало. Обращения по отчеству удостаивался далеко не каждый. А имена и прозвища ухитрялись тасовать с невообразимым хаотизмом.
Одно имя давали младенцу при крещении. Другое он мог носить вместо первого – как удобное прозвище. Третье уже взрослый человек получал при пострижении во иноки.
Особое прозвище он обретал от рода своего, а современники порой давали еще и личное, а то и два. О благозвучии при этом особенно не заботились. При некотором везении личное прозвище могло звучать приятно или хотя бы нейтрально: Тугой Лук, Золотой, Гневаш, Хохолок, Волк, Лобан. Но чаще тыкали пальцем в какую-нибудь запоминающуюся, но… далекую от величия черту: Бледный, Ноздроватый, Слепой, Щепа, Кривонос, Тюфяк, Вислоух, Сопля, Лопата, Неучка, Небогатый, Хилок, Тать (разбойник), Гнус, Брех и даже Болван. «И пойдет оно и в род, и в колено…»
Аристократа княжеского происхождения звали, как правило, еще и по местности, где находились вотчины его семейства: Мстиславский, Звенигородский, Ряполовский, Холмский, Пронский и т. д.
Так, например, князь Иван Васильевич Оболенский носил родовое прозвище Кашин и личное Скок. А князь Козьма Иванович Ростовский, сын Ивана Глухого Ростовского, внук Дмитрия Бритого Ростовского, получил прозвище Богдан – никак не христианское, но более благозвучное, чем тот же Козьма. Еще один Козьма – сын князя Михаила Кропоткина, носившего прозвище Меньшой Кека, принял гордое прозвище Воин…
Князь Козьма-Дмитрий Михайлович Пожарский монахом не стал даже на смертном одре, хотя в его время так поступали нередко. Считалось, что схима очистит принимающего ее ото всех грехов. Однако князь прошел жизненный путь «мужа брани и совета»; под занавес земных своих дней он не счел нужным превращаться в кого-то другого. В научных и популярных трудах иногда пишут о странном имени его «Козьма» как об иноческом. Но в погребении князя исследователи не отыскали монашеской рясы: там было богатое аристократическое одеяние[4]. Да и в завещании своем Пожарский назвал себя не «инок Козьма», а «раб Божий многогрешный боярин князь Козма прозвищем князь Дмитрей Михайловичь Пожарской».
В семействе Дмитрия Михайловича распространено было родовое прозвище «Немой». Князь носил его, унаследовав от деда, Федора Ивановича. Это прозвище князь Дмитрий передаст и своим сыновьям, Петру и Ивану[5]. Как видно, в его отрасли разветвленного «куста» Пожарских ценили молчунов…
Итак, герой этой книги – князь Козьма-Дмитрий Михайлович Пожарский-Немой.
О детстве и молодости князя почти ничего не известно. Как водится, отец учил его ездить на коне, биться на саблях и иных видах оружия, разбираться в хитросплетениях родословья, знать счет деньгам, управлять людьми. Местный священник дал мальчику азы письма и молитвенного усердия. Впоследствии князь проявлял большое благочестие; его манило книжное слово; надо полагать, корни этих черт его личности уходят в детские годы. Девяти лет оставшись без родителя, Дмитрий Михайлович рано должен был научиться самостоятельности. В отроческом возрасте ему пришлось совершать ответственные поступки. Так, подчиняясь приказу умирающего отца, князь подписал грамоту, по которой вотчинная его «деревенька» Три Дворища отойдет Суздальскому Спасо-Евфимьеву монастырю «по душе» князя Михаила[6]. Мог не подчиниться, сохранить за собой ценное имущество. Но счел волю родителя священной.
Он принадлежал роду, не относившемуся к числу особенно влиятельных и богатых, но и не павшему на самое дно «захудания».
Пожарские были Рюриковичами, происходили из древнего семейства Стародубских князей. Более того, они являлись старшей ветвью Стародубского княжеского дома[7]; правда, сам Дмитрий Михайлович происходил от одного из младших колен. Пожарские – потомки знаменитого Всеволода Большое Гнездо – могучего властителя конца XII – начала XIII века. Родоначальник их семейства, князь Василий Андреевич Пожарский, владел обширной местностью Пожар[8]. Его отец, богатый князь Андрей Федорович Стародубский, участвовал в битве на поле Куликовом.
Но при столь значительных предках сами Пожарские в эпоху господства Москвы оказались на задворках. Как пишет историк С.Ю. Шокарев, потомки Василия Андреевича «в XVI веке были суздальскими землевладельцами и ничем не выделялись среди других сыновей боярских».
В 1560-х – 1580-х годах род Пожарских пришел в упадок, потерял старинные вотчины[9]. Младшие ветви Стародубского княжеского дома – Палецкие, Ромодановские, Татевы, Хилковы – обошли Пожарских по службе.
Такое «захудание» приключилось от разделов имущества, перехода земель монастырям, а еще того больше – от опал, наложенных при Иване IV. Это мнение обнародовал еще Л.М. Савелов, замечательный дореволюционный специалист в области генеалогии, исследовавший историю рода Пожарских. Савелов опирался на слова самого Дмитрия Михайловича, сказанные им во время одного местнического разбирательства[10].
Но насколько генеалог был прав? Если соображение его верно, выходит, Пожарские на московской великокняжеской службе были когда-то великими людьми, а потом упали. Иными словами, высокий род опустился в худость, чтобы воспрянуть в эпоху Смуты, когда Дмитрий Михайлович Пожарский вознес его в первый эшелон русской знати.
Знаменитый историк Московского царства С.Ф. Платонов писал о роде Дмитрия Михайловича: «Пожарские были в числе жертв опричнины и созданных ею придворных отношений и порядков. Знатные и богатые, они теряли вотчины и были опалами выброшены из Москвы на должности по местному управлению. Прижатые Грозным, они терпели и при Борисе, его политическом наследнике и последователе. Разумеется, они не могли быть в числе поклонников нового режима и должны были вспоминать старые, лучшие для них времена…»[11] Таким образом, Платонов соглашался с Савеловым. Вслед за Платоновым согласились многие другие специалисты и популяризаторы науки. Однако последнее время на сей счет высказывались обоснованные сомнения.
Никто не спорит с тем, что во второй половине царствования Ивана IV семейство Пожарских занимало слабые позиции в служебной иерархии России. Пожарские выглядят не столько как аристократы, сколько как знатные дворяне без особых перспектив в армии, при дворе, да просто в Москве. Высший слой провинциального дворянства – вот их уровень.
Множество фактов говорит в пользу этого утверждения.
В те времена показателем высокого положения любого аристократического рода было пребывание его представителей на лучших придворных должностях, в Боярской думе, назначения их воеводами в полки и крепости, а также наместниками в города. Для того, чтобы попасть в Думу, требовалось получить от государя чин думного дворянина, окольничего или боярина. На протяжении XVI столетия десятки аристократических родов добивались «думных» чинов, сотни – воеводских.
При Иване Грозном – как в опричные времена, так и позднее – у Пожарских ничего этого не было.
Их назначали на службы более низкого уровня – не воевод, а «голов» (средний офицерский чин), не наместников, а городничих (тоже рангом пониже). Если переводить служебные достижения родни Дмитрия Михайловича в термины более позднего времени, а именно Российской империи, то получится, что семейство его давало России военачальников уровня капитанов и майоров, т. е. среднего офицерства (приблизительно IX–VIII классы по «Табели о рангах»[12]). Многие из Пожарских в разное время погибли за отечество. Не вышли они ни в бояре, ни в окольничие, ни даже в думные дворяне, несмотря на знатность (хотя представители младших ветвей Стародубского княжеского дома бывали в Думе многократно). И когда кого-то из них судьба поднимала на чуть более высокую ступень – например, на наместническую, то он гордился такой службою, хотя она могла проходить где-нибудь на дальней окраине державы, в Вятских землях. Если бы не высокое «отечество», т. е. древняя кровь Рюриковичей и хорошее родословие, Пожарские могли бы «утонуть» в огромной массе провинциального «выборного дворянства» – людей, едва заметных при дворе.
Ни для кого слабость Пожарских в чинах московской службы не являлась секретом. Однажды князь Ю.Д. Хворостинин, не пытаясь оскорбить Пожарских, а просто обсуждая местнические тонкости, сказал вещь жестокую, но правдивую: «А князь Дмитреев [Пожарского] прадед и… отец нигде не бывали в… ваших государских и царских чинах и в розрядех, окроме городничества и городовых приказщиков»[13]. Убийственная по тем временам характеристика! Даже в 1619 году, после всех подвигов Дмитрия Михайловича Пожарского, ему напомнили, что дед его был всего-навсего «губным старостой» – почти позорная должность для знатного человека[14].
Таким образом, в детские годы князя Д.М. Пожарского его семейство находилось в униженном состоянии, не имело места в составе военно-политической элиты и даже не могло надеяться на возвышение за счет служебных достижений. Стоит добавить еще один факт, особенно неприятный для Дмитрия Михайловича лично. Его отец, князь Михаил Федорович, не дослужился даже до чина воинского головы. Единственным его заметным достижением стал удачный брак. Женой князя в 1571 году стала Ефросинья (Мария) Федоровна Беклемишева, происходившая из старинного и влиятельного московского боярского рода. Но мужу своему она по родственным связям помочь не смогла.
Ничуть не исправилось положение рода при сыне Ивана IV – царе Федоре Ивановиче. Как и все дворяне того времени, Дмитрий Михайлович с молодости и до самой смерти обязан был служить великому государю московскому. Начал службу он с небольших чинов как раз при Федоре Ивановиче (1584–1598 гг.). 23 августа 1587 года отец Д.М. Пожарского ушел из жизни, оставив после себя двух сыновей (Дмитрия и младшего – Василия), а также дочь Дарью. Отцовское поместье (незначительное по тем временам – всего 405 четвертей[15]) по указу царя Федора Ивановича было передано Дмитрию и Василию Пожарским с требованием, чтобы они вышли на государеву службу, достигнув 15 лет[16].
На исходе правления этого государя, в 1593 году, Дмитрий Михайлович начал служебную деятельность. Его пожаловали чином «стряпчего с платьем». Летом 1598 года в списке «стряпчих с платьем» молодой князь Д.М. Пожарский занимает последнее место[17]. Очевидно, стряпчим он стал незадолго до того.
Равным с ним положением обладало несколько десятков аристократов и московских дворян – таких же стряпчих при дворе. Эти люди прислуживали царю за столом, бывали в рындах – оруженосцах и телохранителях монарха – да изредка исполняли второстепенные административные поручения. В виде исключения кого-то из них могли назначить на крайне незначительную воеводскую службу.
Чуть более видное положение родня Дмитрия Михайловича заняла при царе Борисе Федоровиче Годунове (1598–1605 гг.).
Как тогда говорили, молодой Пожарский и его мать Мария были у царя «в приближении». Вероятно, наконец «заиграли» старинные связи рода Беклемишевых, относившихся к одной общественной среде с Годуновыми – древнему московскому боярству. А может быть, кто-то из более отдаленных родственников оказал им протекцию: семейство Пожарских, весьма разветвленное, умело устраивать брачные дела наилучшим образом. Родней Пожарским приходились крупные деятели приказного аппарата – дьяки Щелкаловы и, возможно, влиятельные аристократы Бутурлины. Они могли принять меры к возвышению Пожарских на служебно-иерархической лестнице[18]. Как бы то ни было, Мария Пожарская заняла видное место в свите царевны Ксении, дочери царя Бориса. Энергичная мать, вероятно, способствовала продвижению сына.
Правда, в начале царствования Пожарским пришлось претерпеть опалу[19]. «Продвижение по службе, – пишет историк М.П. Лукичев, – было прервано не долгой и совершенно не ясной по своим причинам опалой. Думается, дело было пустячным, т. к. уже в 1602 г. Пожарский вновь оказывается на службе…»[20] После прекращения опалы семейству удалось вернуть кое-что из родовых вотчин[21]. Кроме того, Пожарские набрались смелости и начали вступать в местнические тяжбы – с князьями Гвоздевыми и Лыковыми.
Специалист по истории местничества Ю.М. Эскин рассказывает о большой местнической тяжбе с Лыковыми следующее: «В 1602 г. Д.М. Пожарский бил челом на князя Б.М. Лыкова. Мать последнего получила пост верховой боярыни при царице Марии Григорьевне, а мать Пожарского – пост верховой боярыни при царевне Ксении Борисовне. Верховые боярыни – главные статс-дамы – обычно выбирались из знатных почтенных вдов. Пожарский, явно по наущению матери, требовал назначения ее к царице, что считалось “выше”. Он заявлял, что ряд его предков занимал более высокие места, чем предки Б.М. Лыкова-Оболенского, однако это было большим “допущением” – Оболенские давно сидели в Думе, а знатные и чиновные однородцы Пожарских – Ромодановские, Ряполовские, Палецкие, Татевы, Тулуповы и др. – действительно «по лествице» (по родословию. – Д.В.) формально были младше Пожарских, но являлись им слишком отдаленной родней. Дело это сохранилось в записи 1609 г., когда возобновилось при царе Василии Шуйском». Разбирательство продолжалось несколько месяцев, с сентября 1602 по январь 1603 года[22]. Ни при Борисе Годунове, ни при Василии Шуйском тяжба «вершена», то есть закончена, не была. Победитель в ней не определился. Она посеяла неприязнь между двумя великими, может быть, величайшими русскими полководцами начала XVII века. Печально…
Эскин считал, что местническую распрю «срежиссировал» сам государь Борис Федорович. Князья Оболенские-Лыковы имели прочные связи с аристократической «партией» Романовых-Захарьиных-Юрьевых, враждебной Годунову. По его мнению, с помощью лояльных Пожарских царь убирал с политической доски не вполне лояльных Лыковых: «Лыков в 1609 г. рассказывал любившему всякие доносы, сплетни и прочие “ушничества” царю Василию, что якобы за 7 лет до того князь Дмитрий Пожарский “доводил” на него, Лыкова, царю Борису “многие затейные доводы” о том, что он, “сходясь с князьями В.В. Голицыным и Б.П. Татевым, про нево Бориса разсуждает и умышляет всякое зло”. В.В. Голицын, сам впоследствии претендовавший на трон, как известно, изменил под Кромами Борису Годунову, перейдя к Лжедмитрию. Однако донос – это акция, которая как-то плохо сочетается со всем, что мы знаем о Д.М. Пожарском. Лыков в своей “информации” не учел, что его соперник поостерегся бы, например, замешивать в число “заговорщиков” своего однородца, князя Татева. Лыков поведал также, что и мать Пожарского “доводила” царице Марии (к слову, дочери Малюты Скуратова) о том, что его мать, княгиня Лыкова, в гостях у княгини Алены Скопиной-Шуйской (матери будущего героя Смуты и жертвы собственной семьи князя Михаила Васильевича Скопина) “…буттося рассуждала про нее и про царевну злыми словесы”… Лыков… заявлял, что попал тогда с матерью в (кратковременную, судя по всему) опалу» [23]. Действительно, его отправили на воеводство в далекий провинциальный Белгород.
Вражда Лыкова с Пожарским продлится долго, она будет аукаться обоим еще и после Смуты. История ее с большой подробностью отражена в документах того времени.
Но как ни странно, изучив ее, трудно извлечь что-либо интересное о личности Дмитрия Михайловича.
Правду ли говорил Лыков о доносах Пожарского и его матери? У него ведь имелся собственный интерес – переломить ход тяжбы в пользу рода Лыковых… А если все-таки правду, то существовал ли на самом деле заговор против Бориса Годунова – покровителя Пожарских? Являлся ли в действительности монарх «постановщиком» жестокой местнической тяжбы? Согласились ли Пожарские на роль «фигур» в игре Бориса Федоровича, так ли уж совпадали их устремления с желаниями царя? А может, и не велось никакой игры?
Нет твердого ответа ни на один из поставленных вопросов. Можно сколь угодно долго строить остроумные гипотезы, а правда проста: недостаток информации мешает вынести обоснованное суждение. Чуть больше сведений, и «дело» заиграло бы. Но нет их, и не стоит ударяться в сказки.
Полная ясность видна только в одном направлении: еще недавно Пожарские были никем при дворе, и вдруг они сцепились со значительным семейством. Притом сцепились по сомнительному поводу. Можно ли было заработать «поруху чести» или, иначе, местническую «потерьку» по женской линии, да еще из столь редкой для местнических баталий комбинации – большой вопрос. Как видно, Пожарские хотели драки. Они возвещали о своем возвращении в аристократическую «обойму», хотя бы и в низший ее эшелон, а значит, готовились пройти через целый каскад тяжеб. Иного пути не существовало. Надо полагать, Пожарские решились вступить в бой, чувствуя поддержку самого государя. В ином случае их авантюра почти автоматически привела бы к страшному поражению…
В Смутное время князь Дмитрий Михайлович вступил с возвращенным при Борисе Годунове чином стряпчего. На заре разгорающейся Смуты, в конце 1604-го или же в начале 1605 года, ему был пожаловано чуть более высокое звание – стольника[24]. Но и чин стольника заметно уступал по значимости «думным чинам» – боярина, окольничего, думного дворянина.
Если грубо и приблизительно перевести на язык воинских званий Российской империи, стольник представлял собой нечто соотносимое с полковничьим чином сухопутных войск (VI класс «Табели о рангах»[25]). Стольники в иерархическом отношении были незначительно выше, нежели стряпчие с платьем. Карьера по тем временам хорошая, лучше, чем у большинства предков Д.М. Пожарского, но без особенного блеска. Ни в Боярской думе, ни в воеводах Дмитрий Михайлович не бывал, наместничества не получал.
Все эти перипетии в судьбе незначительного и невлиятельного рода остались малозаметными событиями для современников. Государев двор того времени включал в себя огромное количество титулованной аристократии куда выше знатностью и влиятельнее Пожарских. Благоволение царя Бориса Федоровича дало им немногое: род едва выглянул из-за забора, отгораживавшего дюжинное провинциальное дворянство от привилегированной московской знати. Род едва заявил свое желание подняться на более высокую ступень.
Если посмотреть на служебный статус семейства Пожарских в целом, каким он был при Борисе Годунове, то значительных достижений все еще не видно. Вот несколько примеров:
Князь Иван Петрович Пожарский в 1598–1604 годах служил «выборным сыном боярским» по Владимиру. Затем он выслужил чин стольника, сравнявшись, таким образом, с Дмитрием Михайловичем. В 1604 году князь Дмитрий Петрович Пожарский имел чин «жильца» – также весьма низкий (ниже стольника). Дядя Д.М. Пожарского, князь Петр Тимофеевич Пожарский-Щепа в 1590-х – 1600-х годах не поднялся выше тех же «выборных». Но он занимал какое-то время пост воеводы в маленьком Уржуме, на Москве несколько лет служил «объезжим головой» – то «в Белом городе на большом посаде», то в Китай-городе. Должность объезжего головы совремнный историк остроумно назвал инспекторской пожарно-полицейской»[26].
И никто из Пожарских не шагнул к тому времени по службе хоть на ступеньку выше Дмитрия Михайловича…
Итак, можно констатировать: ни сам князь Дмитрий Михайлович Пожарский, ни род его к началу Смуты не входили в состав военно-политической элиты Московского государства.
Зато в смутные годы он станет одной из самых заметных фигур Московского государства. Любопытно, что «дворовым» (придворным) чином стольника Дмитрий Михайлович дорожил, не опускал его при титуловании. И в официальных документах Совета всея земли его нередко называли «стольником и воеводой». Так, например, начинается «окружная грамота», написанная в Ярославле 8 апреля 1612 года: «Великия Росийския державы Московского государства от бояр и воевод и стольника и воеводы от князя Дмитрея Михайловича Пожарского с товарыщи…»[27] Любопытно, что на «затылье» земских грамот, в списке «рукоприкладств», имя князя Д.М. Пожарского стоит далеко не первым, а всего лишь в конце первого десятка[28]. Он – старший военачальник земского ополчения, но не далеко самый знатный из служилых аристократов, примкнувших к земцам. Традиция не позволяет при составлении официальных бумаг игнорировать этот факт. С осени 1612 года объединенное земское правительство рассылает грамоты от имени «боярина и воеводы князя Дмитрея Тимофеевича Трубетцкого да стольника и воеводы князя Дмитрея Михайловича Пожарского»[29]. Пожарский – второй: он возглавлял воинство победителей, но Трубецкой и знатнее его, и чином выше. Лишь в 1613 году Земский собор дарует Пожарскому думный чин боярина, а позднее, уже при Михаиле Федоровиче, он будет занимать крупные воеводские и административные посты.
Разрыв между положением князя Д.М. Пожарского в 1605 году, при восшествии на престол Лжедмитрия I, и в 1613 году, при восшествии на престол основателя династии Романовых Михаила Федоровича, огромен. В мирное время, при господстве местнической системы, обеспечивавшей привилегии для нескольких десятков знатнейших родов, никто не мог «скакнуть» из стольников в бояре. А представитель довольно скромного, хотя и «родословного» семейства Пожарских вообще не имел шансов выслужить боярский чин. Ни последовательно, т. е. постепенно проходя промежуточные чины, ни «скачком», что и произошло в действительности. Как говорилось выше, при Борисе Годунове и Лжедмитрии I князь еще не принадлежал к числу представителей военно-политической элиты России, а в 1613 году он уже являлся таковым несомненно.
Это произошло лишь по двум причинам: во-первых, Дмитрий Михайлович показал незаурядное тактическое дарование; во-вторых, вся система «московских чинов» на время разрушилась, потеряла силу. Фактически Пожарский мог прорваться столь высоко только на руинах старого порядка и до момента полной его реставрации.
Никто из его близких родичей не поднялся выше. В «шлейфе» его возвышения семейство Пожарских поднялось в целом. Эта захиревшая было отрасль Стародубских князей стала заметной при дворе во времена первых Романовых. Таким образом, на закате Московского дома Рюриковичей и при Борисе Годунове, т. е. на протяжении многих десятилетий, предшествующих Смуте, Пожарские оставались малозаметными служильцами русских государей. Ни одного прорыва к думным, высшим военным или административным должностям за ними не числится. Возвышение связано исключительно с личностью Д.М. Пожарского, и произошло оно позднее.
Остается выяснить: а располагал ли род Пожарских какими-то выдающимися служебными достижениями до того. Например, в молодые годы Ивана IV, когда страною правил не столько он, сколько аристократические «партии»? Или при Василии III? При Иване Великом?
Сам Пожарский уверен был, что его род придавили опалами, и, значит, следовало использовать любой шанс, возвращая семейству былое величие. Так ли это?
Вот интересный вопрос! Рухнуть под тяжестью опал немудрено. Однако… прежде надо занять высоту, с которой произойдет падение. По этому поводу специалистами как раз и высказываются сомнения: была ль та высота? Не представляет ли она родовую легенду Пожарских?
При Иване III Пожарских вообще не видно: ни разряды, ни иные административные документы их не упоминают. При Василии III и в годы молодости Ивана IV пять представителей рода, в том числе прадед Дмитрия, оказывались в наместниках и волостелях, т. е. управляли волостями, но чаще – второстепенными, и лишь ненадолго: Переяславлем да половиной Дмитрова. Ничего особенного.
С другой стороны, семейство Пожарских долгое время было весьма и весьма состоятельным.
Л.М. Савелов считает, что еще в XV столетии Пожарские сохраняли огромные богатства удельной эпохи, доставшиеся им от предков. Это так: ведь в XVI столетии они совершают множество сделок с земельной собственностью, притом щедро раздают села и деревни в приданое, делают большие вклады в монастыри[30]. Их древнее родовое владение Пожар (или Погар) еще в середине XV века перешло ко князю Д.И. Ряполовскому в обмен на села Мугреево (оно же Волосынино) и Коченгир (Кочергин) с деревнями[31]. Очевидно, Пожарские нуждались тогда в деньгах: вместе с Мугреевым они получили 150 рублей серебром (колоссальные деньги, целое состояние), а также коня и шубу еще на 20 рублей. Иначе говоря, разница в размерах или ценности земель была покрыта звонкой монетой. Но и мугреевские владения оказались весьма велики: это хорошо видно по землеописаниям старомосковской эпохи и по вкладам в Суздальскую Спасо-Евфимьеву обитель. Семейство было связано прочными нитями с этой обителью. Там Пожарских на закате жизни постригали во иноки, там же многие из них погребены. Так вот, во второй половине XVI века древнее земельное богатство Пожарских, давно разошедшееся на части между многочисленными представителями рода, стремительно уходит к этому монастырю – за долги и по вкладам, сделанным из христианского благочестия. Если суммировать все древние вотчины Пожарских, отданные тогда монахам, получится громадная область: села Богоявленское, Могучее (Мугучее), Троицкое, Федотово, Фалалеево, Дмитриевское, 60 деревень, 2 починка, 6 пустошей и 2 селища[32]. По представлениям XV–XVI веков – настоящее удельное княжество! Между тем земли уходили из рода не только в этот, но и в другие монастыри, например, в Троице-Сергиев…[33]
В результате царской опалы Пожарские, по всей видимости, потеряли не столь много земли, сколько отдали ее иноческим обителям – за деньги или в виде добровольных пожертвований.
Как ни парадоксально, Пожарских могло погубить собственное богатство: они не поспешили укрепить свое положение, отыскивая службу при дворе великих князей московских. Возможно, родовое состояние давало этому семейству слишком значительный доход, чтобы Пожарские торопились вступить в конкуренцию с другими Рюриковичами и старомосковским боярством за высокий служебный статус в столице объединенного Русского государства. А когда стало очевидным, что вся жизнь знатного человека поставлена в зависимость от гнева и милости государя московского, время оказалось упущенным. Поздно!
И огромная область, издревле принадлежавшая их роду, начала понемногу «таять»…
Но где же тогда та самая вершина, с которой Пожарских могла сбросить опала? Нет ее. Переяславское и дмитровское наместничества – заметные должности, но не великие. Выходит… древний род этот никогда не стоял особенно высоко в Московском государстве. Был богаче и со временем богатства растерял – весьма возможно. А что касается служебного положения, тут Пожарским похвастаться нечем.
Ю.М. Эскин сделал тонкое наблюдение: «…многих княжат выслали на службу в присоединенное Казанское ханство, а часть их вотчин забрали “на государя”, что следует рассматривать как опалу. Пошло туда около 23 семей стародубских князей, в том числе четверо Пожарских. В 1550–1557 гг. городничим в Свияжске служил дед князя Дмитрия князь Федор Иванович Третьяк, а его брат Иван Иванович в 1557–1558 гг. – городничим в Казани. Это были низкие административные должности, чем Пожарских позднее попрекали. Но спустя 5–6 лет большинство вернулось домой и даже, судя по землевладельческим документам, распоряжалось частью родовых вотчин. Поэтому объяснения Д.М. Пожарского и его родственников спустя 50 лет своей “захудалости” опалой были натяжкой: ни до, ни после Казани Пожарские до воеводских или придворных чинов не добирались (курсив мой. – Д.В.)»[34]. В.Д. Назаров придерживается сходного мнения о Пожарских: «Их род захирел вовсе не в результате опалы в годы опричнины… а гораздо раньше. Совсем не случайно князей Пожарских нет в перечне дворовых 1495 г., где фигурируют 11 потомков трех братьев Федора, Ивана и Давыда Андреевичей [Стародубских], но нет потомков их старшего брата – Василия Андреевича»[35].
Остается сделать вывод: опалы несколько ухудшили положение рода Пожарских, но со времен создания Московского государства он никогда и не выдвигался в первые ряды военно-политической элиты. На театре большой политики и среди крупных военачальников их не видно уже при Иване Великом. Пожарские были знатны, но слабы службою. Не храбростью, не честностью уступали они другим аристократическим семействам, нет. Прежде всего умением «делать карьеру».
Не они одни таковы. Многие княжеские рода, вышедшие из высокородных Рюриковичей, опустились на московской службе до положения обычного провинциального дворянства. Вяземские, Ковровы, Гундоровы, Кривоборские, Борятинские, Бабичевы, Болховские, Гагарины – всё Рюриковичи, но всё – захудалые рода. Некоторым впоследствии помогла подняться монаршая милость, те или иные связи с правящим домом. Но вообще захудание знатного княжеского семейства в XV–XVI веках – дело обычное.
Трудно сказать, почему так произошло конкретно с Пожарскими. Можно лишь строить версии.
Одна из них, самая простая, состоит в нежелании, либо неумении представителей рода толкаться локтями за выгодные назначения при дворе. Почему – об этом уже говорилось.
Другая объясняет неуспех рода на Москве тем, что во время большой внутренней войны Московского княжеского дома, при Василии II, Пожарские, теоретически, могли поддержать проигравшую сторону – Юрия Звенигородского и его сыновей. Многие аристократические семейства утратили прежнее влияние подобным образом[36].
Наконец, третья версия: разорение. В XVI веке семейство расплодилось, и прежние обширные вотчины разошлись между многими его представителями. Известен раздел родовых вотчин, произведенный в 1518/19 году между четырьмя (!) представителями семейства Пожарских. А в 1521/22 году произошло новое раздробление[37]. Это лишило Пожарских силы и влияния, какими они обладали в XV веке. Уже в 1550-х годах они выглядят дюжинными землевладельцами, их вотчины и поместья не достигают и 1000 четвертей на человека, т. е. как у среднезажиточных дворян[38].
Какая из трех версий ближе к истине, покажут будущие исследования.
Отец, наверное, говорил Дмитрию Михайловичу: Пожарские когда-то считались великими людьми, а ныне участь их незавидна. И мальчик понял всё по-своему: опалы… немилость… нас принизили. Эта родовая легенда, усвоенная в детстве, заставляла его с необыкновенной энергией бороться за возвышение семейства. Яростное столкновение с Лыковыми – яркое тому свидетельство.
Но для биографии самого Дмитрия Михайловича гораздо важнее другое: когда произошел перелом в его служилой карьере? Когда его энергичные действия дали наконец результат?
По всей видимости, предпосылки к этому создались при Василии Шуйском.