Маленький самолет-кукурузник низко летел над огромным морем тайги. Всюду, до самого горизонта, расплескалась темно-зеленая краска хвои; лишь изредка блеснет голубая нить реки, или покажется светлая зелень поляны, – и нигде никакого жилья.
Самолет вез почту и нас, двух пассажиров, меня и маму. Примерно через час мы приземлились. Было девять утра. Почтовики, ждавшие свои грузы, дали нам лошадь, которую нужно было оставить на пасеке. Это примерно половина пути. На лошадь мы погрузили свои небольшие сумки и пошли размеренным шагом.
И сразу нас объяла, поглотила удивительная тишина. Такой тишины не бывает в обычном мире. Весь лес далеко просматривался – высокие стволы кедров и сосен росли на расстоянии трех-пяти метров друг от друга, и веток внизу у них не было. Кроны деревьев, смыкаясь вверху, почти не давали просветов. И хотя день был ясный, солнечный, в тайге было сумрачно, как в пасмурный день. Кустарник встречался здесь редко – на этой земле царствовал хвойный лес.
Стоял конец октября. Малоезженая дорога в две колеи была сухой и чистой. Нам предстояло пройти за день двадцать километров. Девятилетняя девочка, я не представляла еще, что это значит. Первые километры идти было просто, дышалось легко. Шли мы бодро; до наступления темноты нужно было дойти до места, и мама нигде мне не позволяла задерживаться. Я шла в ногу с ней, худенькой, легкой, быстрой.
Однако, пройдя километра три, я стала потихоньку спрашивать, может, нас подберет какая-нибудь машина?
– Здесь машины не ездят, – спокойно на ходу ответила мама.
– А колея? Вот, видишь, здесь же проходила машина! – выросшая в городе, я была уверена, что машины есть везде.
– Да, проходила, возможно, везли продукты. Или геологи на своем вездеходе проезжали, потому что продукты чаще всего сбрасывают с самолета, а машина здесь – большая редкость.
Я приуныла, но прислушиваться не переставала. Было по-прежнему тихо. Слышались только наши мерные глухие шаги, да иногда цокала, попав подковой на камень, лошадь; или где-то в глубине леса вдруг громко начинала стрекотать сорока, предупреждая о чужих. Потом все опять замирало.
Дорога то шла по ровной местности, то слегка поднималась вверх, то спускалась вниз, то поворачивала. Иногда нам попадались широкие пеньки, на них можно было сидеть вдвоем. Но мама больше 3-4 минут сидеть мне не позволяла, и если вначале я эти пеньки не замечала, то вскоре стала их выискивать. И тогда мама посадила меня на лошадь, но я не могла плотно сидеть на ней, а все время подпрыгивала – у меня даже в желудке стало булькать. И потому, едва отдохнули ноги, я вновь пошла пешком.
Но вот и долгожданная пасека! Стоит посреди леса одинокая маленькая избушка, вокруг нее совсем маленькие домики – ульи. Немолодые хозяева, муж и жена, нам обрадовались – гости у них бывали редко. Оба невысокие, плотненькие, дед с тихой улыбочкой, а глаза у него острые, маленькие, пытливые, и бабушка все вприсядочку, ноги у нее, наверное, болели. Они накормили нас медом с лепешками, чаем из шиповника и кедровыми орехами. Мы оставили там лошадь и нагрузились котомками – маме побольше, мне поменьше. И опять – в путь.
А шли мы к бабушке: маминого отчима парализовало, и мы ехали их проведать. Из рассказов мамы и ее сестры я знала, что отчим этот был человек жестокий, он много заставлял их в детстве работать, иногда даже бил вожжами, если они долго спали, и они его очень боялись. Но сейчас обе стали взрослыми, и обиды уже не так помнили. Вторую часть пути мы шли молча – разговоры на ходу утомляли.
Неожиданно с пригорка показалась деревушка, домиков двадцать, беленьких, одинаковых, теснившихся плотно друг к другу.
– Это – Рыбразвод, – обрадовалась мама. – Здесь выводят малька кеты. От него до нас три километра, совсем немного.
Начинало темнеть. Млечно-голубые сумерки медленно окутывали лес, и отдельных деревьев уже не было видно – просто темнели слева и справа полукруглые сопки. Дорога шла небольшой долинкой. Из-за туч показался светлый месяц, и долинка покрылась серебристым светом, будто инеем. Но вот впереди блеснул огонек.
– Смотри, – с волнением показала мама, – это наш дом на пригорке.
Огонек светился справа на сопке, но небеленый дом едва виднелся черными контурами. Нас встретили лаем собаки, охотничьи лайки, упругие, пушистые, с хвостами колечком. Они лаяли так громко, звонко, на всю округу, волчками кружась вокруг нас.
Мама сразу предупредила:
– Иди спокойно, не реагируй на них, иначе могут и укусить.
В доме открылась дверь и на пороге появилась бабушка.
– Кто там? – звонко раздался в ночи ее голос.
– Это мы приехали, мама! – так же звонко ответили мы ей.
Не закрывая двери, бабушка побежала нам навстречу. Они обнимались с мамой, меня не замечая, лишь позднее бабушка обняла и меня. Собаки утихли, и мы спокойно поднялись на пригорок и по трем ступенькам вошли в сени, а потом и в дом.
Это была небольшая бревенчатая изба. На деревянном столе ярко горела керосиновая лампа. Когда закрыли двери, пламя метнулось под стеклом, сполохами пробежав по стенам, по русской печке, и я увидела деда, худого, обросшего седой щетиной. Он беспомощно лежал справа за печкой и смотрел на нас мучительно и напряженно – ему хотелось тоже подняться, чтобы встретить нас, но он не мог. Сначала к нему подошла мама, обняла его, потом подошла я: у него по щекам текли слезы, а руки, обнявшие меня, были как из ваты.