Лето – затем, чтоб сидеть на ступеньках у двери.
В эту последнюю перед школой неделю ты видишь,
Как Гарлем открывается сентябрю.
Любуюсь районом, который всегда называла домом.
Смотрю на старых церковных кумушек,
Их шлепанцы по асфальту «шлеп-шлеп»,
А слова изо рта – как состав испанского поезда:
«Он сказал – сказала она» – и все.
Клаксоны цыганских таксистов-мигрантов
Смешались с бачатой[2],
И звонкой тирадой в Литтл-парке звучит баскетбол.
Смеюсь над вьехос[3],
Но только не над отцом,
Как они поспешно,
Каждый круг завершая,
Что есть сил кричат: «Концевая![4]», –
И хлопают по столу
С самым серьезным на свете лицом.
Фыркаю, глядя на наркодилеров,
Даже они расцветают к лету;
Их угрюмые недобрые взгляды смягчаются,
И они в вожделении
Пялятся на девчонок в мини.
«Эй, Сиомара, тебе бы начать носить что-то такое!»
«Черт, да тебя захомутают еще до начала занятий».
«Знаем мы этих скромняшек».
Но я пропускаю мимо ушей насмешки,
Наслаждаюсь последними секундами свободы
И жду, пока длинные тени не скажут мне,
Что мама скоро вернется с работы.
Только тогда я встаю со ступенек.
Мне не спрятаться.
Я выше отца, и мами всегда говорила:
«Для столь юной леди многовато тела».
Грудь четвертого размера, необъятные бедра.
И те, кто звал меня китом в средней школе,
Теперь выпрашивают фотку в стрингах.
Другие девчонки думают, это тщеславие:
«Вот идет эта шлюха, вертит задницей».
Когда твое тело мощнее твоих возражений,
От слухов не спрятаться. Мне не спрятаться.
Вот поэтому сплетникам отвечаю не я, а мои кулаки.
А я лишь, всему вопреки,
Пожимаю плечами.
Мы делаем свою кожу такой же толстой, как мы сами.
Больше всего мами любит начинать разговоры
(И я заранее знаю, что неправа)
С фразы: «Смотри, девочка…»
На этот раз она начинает:
«Смотри, девочка, Марина через дорогу
Говорит, что ты опять болталась без дела
И болтала со всякими торгашами».
Как обычно, приходится прикусить язык,
Потому что не я – это они говорили со мной.
Но маме, конечно же, все равно.
Она хочет, чтобы я вообще не общалась с парнями,
И неважно, какой парень, не в этом дело.
Будто я висящая на веревке футболка,
Которая только и ждет, чтобы ее надели.
Или мами возьмет и схватит меня за шею.
«Ты слышала?»
Но уйдет, не дождавшись ответа.
Иногда мне хочется ей сказать,
Что меня одну, кажется, не слышат на этом свете.
У меня в семье у одной не библейское имя.
Черт, «Сиомара» – даже не доминиканское.
Я знаю, потому что погуглила.
Оно означает «та, что готова к войне».
И, надо сказать, это правда,
Я пришла в этот мир в стойке бойца.
Меня вырезали из мами сразу после рождения
Хавьера, моего близнеца.
Вот и мое имя стоном мучения вырывается у людей без конца,
Как и я вырывалась из чрева.
Медленно повторяю:
«Си-о-мА-ра».
Я научилась не беситься в разгаре
Первого учебного дня,
Пока учителя пытаются понять, как же это произнести.
Мами думала, что это было имя святой.
Сама так назвала свой корабль,
А теперь ругается, что он плывет над водой.
Мои родители, наверное, хотели девочку,
Которая бы сидела на скамейке,
Банты, улыбка, платье в клеточку.
Самый милый ребенок на свете.
А кого они получили?
Дочь в берцах, которой бы лучше помалкивать,
Потому что язык ее острее мачете.
«Pero, tú no eres fácil[6]» –
Всю жизнь меня преследует эта фраза
Например, когда являюсь домой с красными,
Разбитыми в кровь костяшками пальцев.
Pero, tú no eres fácil.
Когда посуду мою недостаточно быстро
Или ванная после уборки недостаточно чистая:
Pero, tú no eres fácil.
А порой это комплимент
За хорошо сданный экзамен
Или в тот редкий момент,
Когда получаю награду.
Pero, tú no eres fácil.
Когда мама моя, беременная, страдала,
Потому что я повернулась не той стороной,
Все думали, я могу умереть,
Или хуже: убить мами.
За нее в церкви возносили молитвы,
И даже отец Шон заявился в больницу,
Чтобы держать ее за руку, вы это учтите,
Пока она рожала меня.
И папи нервничал, стоя за акушеркой,
Которой в жизни не было сложно ни с кем так, как с нами.
Но вместо смерти я взорвалась фейерверком:
Я плакала и махала крохотными кулаками.
И первое, что папи сказал своим басом,
Первое, что я услышала, будучи ребенком:
«Pero, tú no eres fácil».
Ты, конечно, непростая.
Она убирается в Куинсе в офисе,
Едет с зарей двумя поездами,
Чтобы быть там ровно в восемь.
Между этажами она драит пролеты,
Убирает мусор, неважно, просят ли,
И пытается быть невидимой при своем боссе.
Она сама говорит, ее руки не знают покоя,
А пальцы трут резину перчаток,
Совсем как Библию, что она вечно таскает с собой.
Ближе к вечеру – еще полтора часа,
Тоже на поезде, чтобы вернуться домой.
Она говорит, что читает псалмы,
Готовится к мессе,
Но я бы на ее месте прислонилась головой
К холодной стене вагона,
Прижала бы сумку покрепче
И глаза бы закрыла, чтобы не укачало,
Чтобы перед тяжелым вечером
Попытаться отдохнуть для начала.
Вот уже три долгих года
Мами хочет, чтобы я прошла конфирмацию[7].
В первый год, в восьмом классе,
Мы не смогли одолеть регистрацию,
Даже с учетом молитв и свечек.
Мами не удалось выбить для нас с братом местечек,
Но отец Шон сказал, что не страшно, если мы подождем.
В прошлом году Каридад,
Моя лучшая подруга,
Решила остаться подольше в Дэ Ар[8],
И я смогла без помех
Уговорить мами подождать еще год.
Ей пришлось дать добро,
Так как они с матерью Каридад тоже подруги.
И мой брат отправился в класс без меня.
А в этом году мами заполнила все документы
И чуть ли не пинком меня отправила в церковь,
Поэтому я не успела сказать, что Иисус по девичьим меркам
Мне, скорее, как старый друг,
Друг детства, которого я еще не отвергла,
Но который стал надоедлив и слишком часто мне пишет,
Появляется рядом, подходит ближе,
Чем надо, и хочется от него спрятаться.
И мне кажется… этот друг мне больше не нужен.
Это богохульство, я знаю, и от этого только хуже.
Я без понятия, как сказать сейчас мами,
Что это не потому что я не готова,
А потому что моя «конфирмация» уже состоялась
И мне не нужно давать обещания снова.
Когда я думаю о Боге,
То думаю не о чем-то конкретном.
Я думаю о Святой Троице, куда почему-то
Не входит мать.
Чем старше я, тем яснее вижу,
Как церковь смотрит на такую как я.
По-другому. Будто вся моя ценность –
Моя семья да то, что у меня под юбкой.
Иногда я думаю, что, подставляя другую щеку,
Я подвергаю опасности кого-то неподалеку,
Так что иногда мне кажется, было бы легче,
Если бы Бог не клал себе эту ношу на плечи
И не искал меня в темноте,
Не догадавшись зажечь даже свечки.
Слова затаились глубоко в моих недрах,
И я силюсь
Поднять их со дна.
– Мами, а что, если я подожду с конфирмацией?..
Но она обрывает меня указательным пальцем,
Который, может статься,
Больше похож не на палец, а на восклицательный знак.
– Mira, muchacha, – начинает она говорить. –
Я не собираюсь язычников одевать и кормить.
Она говорит, я в долгу перед Богом
И обязана себя ему посвятить.
Она говорит, что эта страна
Слишком мягкая и дает слишком много выбора,
И она боится, чтобы я из обоймы не выпала.
Что если я не пройду конфирмацию,
То во избежание дальнейшей опасности
Она отправит меня обратно в Доминикану.
Там я буду одна, без мамы.
И там святой отец и монахини знают,
Как добиться послушания и благочестия.
Я смотрю на то место,
Где у нее сохранились шрамы,
И понимаю, что ее научило вере.
Не чудо ли это, когда у бездетных,
Которые долго молились,
Рождаются близнецы?
Молитвы были услышаны,
Это – любовь Всевышнего.
Соседи будут креститься при твоем появлении
В качестве некоего уважения
К судьбе.
Они благодарны, что ты живая и дышишь,
А не опухоль, наказание свыше,
О чем никто не сказал, но втихаря
Все думали так о тебе.
Твой отец и ром больше не будут близки.
И он прекратит торчать у bodega[9],
Куда отправляются флиртовать старики.
Музыку он играть перестанет,
Под которую люди местами
Свистят и толкают друг друга.
Ты не услышишь ни аккордеона,
Ни маракасов звуков.
Твой отец станет «un hombre serio»[10].
Может быть, меренге – это музыка твоего народа,
Но папи не споет больше то,
Что может толкнуть его на соблазны и на свободу.
Твоя мать выгравирует твое имя
На браслете.
При свете
Ты увидишь надпись «Mi Hija»,
Моя дочь.
Прихоть, но тихо
Скажешь «спасибо» за эти оковы,
Хоть и помочь тебе нечем.
Потому что теперь каждый вечер
Как голубь в небо,
Она улетает к Богу.
И где бы Бог ее ни был,
В это плацебо
Она еще верит.
Тебя она потащит с собой.
Ты выучишь каждую щепку на лавке,
Впитаешь в кожу ладана запах.
Запомнишь шорох подола священника,
Который не даст отпущения
Эху сомнений, звучащих в твоем сердце.
Ты научишься это ненавидеть.
И никто, даже твой брат-близнец, не подаст виду,
Что понимает, какое тяжкое бремя
Ты несешь из-за своего рождения;
Твоя мать вообще, говоря строго,
Не видит ничего, кроме вас двоих и Бога;
А отец, кажется, решил нести покаяние
И, ко всему прочему, дать клятву молчания.
Ты чувствуешь,
Как взгляды их и слова
Тяжелы, будто камни у вас на головах.
Чувствовать бремя – неблагодарность.
Раз уже родилась – живи.
Но
Разве это называют любви проявлением,
Когда тебя каждый день попрекают рождением?
Мами была comparona[11]:
Высокомерная матрона,
Она шла,
Нос задрав, непреклонная,
Вскидывала голову
С видом таким отрешенным,
Что сразу понятно:
Вы все – ничто.
Она родилась в Санто-Доминго,
Ухажеры пели оды ее славным ножкам,
Но она могла сказать без запинки:
Ее главным мужчиной был Сын Божий.
С самого детства мами росла, мечтая
Носить облачение,
Молиться
И о ближайшем билете до рая.
Ходят слухи, мами заставили выйти замуж за папи,
Чтобы она могла уехать в Штаты.
Бизнес-сделка, если сказать короче.
Но тридцать лет спустя они еще тут,
И я не думаю, что мами простила отца
За то, что он заставил ее изменить Богу.
Или за другие вещи, что он с ней делал подолгу.
Мне уже хочется врезать этим детям по мордам –
Так они пялятся на меня.
Словно у них ни стыда, ни манер.
Родители им наверняка подавали пример.
Я держу язык за зубами. Знали бы
Эти дети, что я могла бы им высказать.
(Делаю это мысленно.)
Но моя спина уже даже не спина – струна –
Натянута сильно, и я не могу вести себя искренне.
Дело гиблое.
Мы с Каридад хоть и старше,
Но знаем здесь почти всех,
Ведь с кем-то мы уже изучали Библию.
Так что у меня нет объяснения причины,
Почему это такой сюрприз для общины,
Что мы здесь.
Есть
подозрение, что они думают, мы уже прошли конфирмацию.
Но эта информация
Пока не проверена.
Ко всему прочему, у меня такой себе покерфейс,
Я бы сейчас предпочла быть где угодно, но только не здесь.
Он здесь учитель.
Известно,
Что он был главным священником La Consagrada Iglesia
Всю мою жизнь.
То есть примерно вечно.
Во время изучения Библии в прошлом году
Он был не так строг.
Я имею в виду,
Что он говорил с нами со своим мягким индийским акцентом,
Направляя нас к свету.
Или я просто не замечала эту его черту.
Ребята постарше всегда шутили или задавали вопросы.
Мы правда хотели знать: а что, если
Мы не станем ждать свадьбы?
Или покурим травку?
Мастурбация – грех?
Но этот урок не похож на те.
Отец Шон говорит, наши отношения с Богом станут другими.
«Вы примете его в свои жизни по собственной воле.
На вас будет метка Святого Духа.
И это серьезный вопрос», –
Вот что нам говорят в этой школе.
В течение всего урока
У меня на языке вертится это его «по собственной воле»,
По вкусу как просроченная еда
И словно ей не хватает соли.
Пока отец Шон
Читает нам лекцию,
Шепчу тихо К:
С: В Дэ Ар ты с кем-нибудь целовалась?
К: Эй, угомонись, вечно ты о парнях.
С: Если это не так, то чего покраснела, как рак?
К: Сиомара, ты знаешь, что ничего не было.
Точно так же, как не было ничего у тебя.
С: Не смотри так на меня. Я не горжусь этим, учти.
Это чертовски стыдно, нам шестнадцать почти.
К: Не говори «чертовски», Сиомара.
И не закатывай мне тут глаза.
Тебе шестнадцать только в январе.
С: Я просто хотела сказать,
Что готова уйти из этого монастыря.
Целоваться и даже обжиматься под лестницей.
К: Боже, подруга, что ты несешь!
Вот, возьми Книгу Руфь, приобщись к добродетели.
С: Ай-ай.
Уж всуе не поминай его имя при этих свидетелях.
Ай!
К: Продолжишь говорить глупости –
Ущипну сильней.
Боже, почему я вообще скучала по ней,
По этой несносной девчонке?
С: Может, потому, что тебе со мной веселей,
Чем в компании душных миссионеров, с которыми ты тоскуешь?
К: Я с тобой не могу. Но скажу тебе вот что:
Прекрати переживать о поцелуях.
Я уверена, ты во всем разберешься.
Мы две стороны одной медали,
И никто нас не принимает за сестер.
Разные глаза и голоса, разные секреты.
То, что мы друзья, звучит как полный вздор.
Я могу вызвать бурю и нарваться на драку,
А подруга моя день за днем утверждает мир.
Я готова познать, что такое страсть в полумраке,
Каридад же мечтает дождаться настоящей любви.
Я боюсь мами, Каридад же свою уважает,
И для ненависти мне не нужно искать причины:
В Каридад есть все, чего мне не хватает.
То, чего, я знаю, у меня не будет в помине.
Но Каридад, мой брат и я, мы знакомы с пеленок.
Празднуем дни рождения, изучаем Библию,
Проводим вместе Рождество и ходим в походы,
Смеемся до хрипа.
Она знает меня наизусть, оправданий не нужно.
Она предугадывает все мои истерики и капризы.
Знает, когда хочу выпустить пар или обнажить душу;
Знает, как добиться со мной компромисса.
И я не скажу, что она скромная самая.
На любой мой вопрос у нее есть ответ или два.
О церкви, о мальчиках, даже о мами.
Но она никогда не говорит мне, что я неправа.
Она только глядит на меня по-доброму
И заверяет меня,
Что я во всем разберусь сама.
С каждым днем все сложней.
Я и раньше была смела,
Но теперь смотрю на все с нового ракурса.
И у меня нет больше мочи
Вариться в этом санкочо[13]
Из новых эмоций.
На этом огне повышаются градусы.
Вот все ингредиенты этой отравы
(Страх перед мамой –
В качестве острой приправы):
Что, если им важны только мои сиськи?
Что, если мне понравится секс и фоткаться ню,
Что я стану от этого так же зависима,
Как Илиана с Амстердам-авеню?
Трое детей, папаши не видно на горизонте
И вместо дипломов на стене фартуки в ровном ряду.
Не разбейте мое сердце, пожалуйста, его не троньте,
Иначе я стану дьяволом в этом аду.
Что, если я буду на мами похожа
И буду ходить по дому с кислой миной,
Восклицать, что все мужчины
Приносят только беду?
Что, если любовь моя будет слишком сильной?
Что, если опасения совершенно напрасны?
Но они – единственный текст на стороне тыльной,
Выведенный на пачке мелким шрифтом красным.
Как вообще такая как я может узнать, каково это – любить парня?
Лежу в кровати
И думаю о том, что в школу скоро,
И чувствую,
Как кожу растягивает в разные стороны.
Тело мое
Слишком мало для того, что внутри.
Я хочу разбить оболочку,
Как яичную скорлупу.
Учителя говорят:
Учебный год – это возможность начать все сначала.
Но еще до этого дня,
До того, как все осознала, –
Я начинаю.
Школа моя стоит с тех древнейших времен,
С времен Великой депрессии.
Неважно, откуда ты, любой район
Представлен здесь какой-то конфессией.
Здесь учатся дети со всех пяти районов[14].
Обычно сюда ездят на поезде или автобусе.
Но иногда я хочу избежать битком набитых вагонов
И решаю пройтись, чтобы держать себя в тонусе.
Школа Чисхолм, приземистая и коренастая,
Занимает места больше, чем следует.
Красный кирпич, огороженный двор,
Турники, лавочки у обочин.
Эта школа не похожа на ту, куда ходит брат.
Та вся такая пафосная и для гениев.
Стеклянные стены, аккуратный фасад.
А еще не так давно это было скорей исключением.
Моя школа была одной из худших, все это знали:
Ножевые разборки и наркотики – норма.
Все сейчас поменялось, но эти детали помнят,
Ведь репутация живет дольше реформы.
И вот я прохожу через металлодетектор,
Выворачиваю карманы и здороваюсь громко.
Я одна из немногих учениц,
У кого пока нет наркозависимости или ребенка.
Наверное, я хочу донести мысль,
Что это место не хорошее и не плохое.
Просто место, где нам пока по пути
С судьбою.
Она совсем другая.
Все говорят, она злая
И всегда сидит прямо на стуле.
И зная это, я ожидаю
На все пуговицы застегнутого пиджака,
А еще
Из-за слухов я думала,
Что она – в очках и бабуля.
Но мисс Гальяно
Молода, в разноцветной одежде, волосы вьются.
Странно,
Но она крохотная и совсем не хмурится.
При этом она
Собою полна и несет себя смело.
Кажется, она хотела
Показать, что в этом мире одна.
Сегодня первым уроком английский,
И больше часа она проверяет списки,
При этом назвав мое имя верно.
Наше первое задание звучит так примерно:
«Напишите о самом важном дне вашей жизни».
И, зубы стиснув,
Пишу.
Я не уверена в этом,
Но
Похоже, она и правда ждет моего ответа.
В день, когда у меня началась менструация,
В пятом классе, у меня закончилось детство.
(Следующая фраза должна быть набрана капслоком.)
Никто не объяснил мне, что делать,
Мне говорили, что это случится,
Но никто не сказал, как справиться с собственным телом.
Мами была на работе, когда я пришла со школы.
Я пошла в туалет и увидела кровь на белье.