Где Дубна, под углом изгибаясь,
Сквозь Сестру воды в Волгу несёт,
Дом стоит, там от лет укрываясь,
Моё звонкое детство живёт.
Скрип ли снега, дурман разноцветья,
Сок берёзовый, шелест листвы,
Нет милее мне места на свете,
Но возможно, вдруг скажете вы,
Что вот есть изумрудные горы,
На какой-то чужой стороне.
Злато, серебро, жизнь там без горя,
И всё это, конечно же, мне!
Я отвечу: «Душа неподкупна,
Прочь слова!» – у калитки – отец.
«Здравствуй, папа, и доброе утро!
Моя отчина, дом мой – Кривец!»
…..
Да, это деревня Кривец. Там построен уже и мой собственный дом. Посередине деревни под красной крышей из рифлёного железа «резиденция» родителей и старшего брата. Раньше на этои месте была простая крестьянская изба с одной комнатой, большой русской печью и лежанкой на ней. В чулане, тёмно-претёмном и от того прохладном, ширилась огромная деревянная кровать, на которой лежал матрас, набитый соломой. Как и полагается, имелись и сени, где в дальнем углу стояла большая бочка-медогонка. Был и овин, где мекали овечечки и мычала корова.
На дворе, где трава, хранились дрова – в огромном сарае, высотой чуть ли не в пять метров, подпираемом яблоней-дикушкой. И рубили дрова на траве двора суетливые взрослые. А над их головами весной тиукали скворцы, жужжали пчёлы, несущие мёд в ульи, стоящие у строения со смешным названием «подсарайка» (слышали—нет?)
Там, за горизонтом лет, хромая на одну ногу и опираясь на срубленную толстую ветку орешника, выходил на улицу погреть свои косточки мой двоюродный дедушка Серёжа. Он садился на лавочку и смотрел на солнышко, зябко двигая плечами в стареньком ватнике. Назанимавшись со скотиной с раннего утра и выпустив её гулять, баба Ксюша, его жена, кормила городских гостей завтраком, ставила в печке томиться молоко и тоже выходила «из дому», садясь рядышком с мужем. На голове бабушки белый платок, тёплое платье обтягивает замызганный от хозяйских дел халатик, поверх одета чёрная жилетка из овчины. Она сидит, постукивает палочкой, пока к ней на лавку не запрыгивает рябая курочка.
У бабушкиного халатика есть два кармашка. В одном – лежат зубастые щипцы, в другом – карамелька или кусочек сахару. Бабушка Ксюша – большая сластёна. Но никогда не пьёт чай, размешивая в нём сахар, а всегда вприкуску, раскалывая сахар или конфетку на несколько частей, так по-крестьянски рачительней! Вот и сейчас она полезла в кармашки руками. Зачем? Она достала и развернула, привезённую городскими гостями лимонную карамельку с варением, раскусила её чёрными щипцами на три части. Одну – мужу, одну себе, а одну – курочке.
Вокруг этих «божьих одуванчиков» вертятся две собаки – рыжий, суетливый, с хвостом как бублик и похожий на лайку – это Пушок. Чёрная ласкучка, припадающая постоянно на лапы, чтоб её погладили по голове – дворняжка Динка. Динка живёт в конуре у дома, а Пушок спит с дедушкой на диванчике, согревая его ножки. Динке очень хочется карамельку, но баба Ксюша не даёт – глаза будут слезиться, и гонит её к конуре доедать вчерашнюю кашу.
– Ну, пошла, окаянная! Эна, каши сколько, не жрёшь ни черта! – и креститься, произнося «не божье слово». Бог-то рядом, вон, за окном в красном углу – Николай-угодник! Он всё слышит, всё видит. «Хоть бы Серёже ещё здоровья, а то совсем пожелтел, иссох, знобит постоянно!»
За домом у подсарайки, среди ульев «колдуют» два Вовчика. Один – племянник, второй – муж племянницы, два друга «метель-да-вьюга». Приехали с жёнами, с малыми ребятками. Те ещё на лежанке спят, уморились с дороги. А их жёны, Нина и Вера, хлопочут уже по хозяйству, моют посуду после завтрака, да щи готовят на обед.
«Не дал Бог детей, да хоть племянники помогают! И то веселей. Вон и Серёжа оживает, когда московские гости-то приезжают. Да и Вера, старшего в честь мужа назвала. Видать любит!» – рассуждала так про себя баба Ксюша: «А то и правда, старые мы, отписать им дом, всё ж о нас забота, не бросят, чай!»
Старшие дети Вовчиков, Серёжа и Алла, уже большие, оставлены в городе, только маленьких взяли с собой: худобушку-Оксанку, нытика Сашку и любопытную Маринку.
Так и сидели они, семейно: дед да баба, да курочка Ряба. В ногах у деда виляет «бубликом» верный Пушок. Динка, поджав хвост, высовывает свой нос из-за дровяника, боясь бабушкиного окрика.
Из дома выглянула Нина: «Пойдёмте все обедать, там и дети проснулись!» И покатилась дальше деревенская история – незамысловатая, простая жизнь.
Знала бы бабулечка, что её простой крестьянский образ не оставит равнодушным плаксу и нытика Сашку! Поразит в самое сердце своей подмосковной красотой и обитателями деревня Кривец, с неторопливой речкой Дубной.
По наследству от двоюродного деда с бабушкой в деревне Кривец нам достался не только дом, но и целая пасека из тринадцати ульев. Весной и летом там цвели травы, яблони, липы, гудели пчёлки-трудяжки над нашими головами. Мы – малышня, беззаботно бегали меж деревьев, всяческих кустарников, грядок с клубникой и «зеленухой», пока взрослые трудились на земле. Они вечно что-то строили, суетились над обедом, облагораживая подмосковный участок своей заботой. Лишь к одному месту мы не приближались и опасливо выглядывали из-за «подсарайки». На нём стояло тринадцать домиков разного цвета и один из них, страшный-престрашный – синий. Это и был «Злой» улей.
Первый раз с пчелой и её нравом я познакомился на тропинке, ведущей от дома к реке, когда сестрёнка, на год старшая, играя, катила меня пятилетку на летней прогулочной коляске. Пчела летела в обратном направлении, к ульям. Она врезалась мне в голову, упала за воротник рубахи и цапнула в шею. Мой «бизоний рёв» слышала, наверное, вся деревня и четырнадцать её домов вздрогнули. Оксана развернула коляску и помчалась со мной к дому. Папа вытащил жало, взял горсть сырой земли и приложил к укусу. Боль чуть успокоилась, но крокодильи слёзы продолжали капать на землю.
– Терпи казак, атаманом будешь! – успокаивал он меня.
Оксанка, грустно смотрела на «операцию» и тоже хлюпала носом, чувствую за собой вину в том, что не уберегла младшего брата. Укус на шее чуть опух и покраснел. Сначала мне было больно даже дотрагиваться, потом место укуса стало дико чесаться.
– Не чеши, – говорил папа, – так дольше проходить будет!
– А почему же так чешется?
– Это пчелиный яд, растворяется в крови.
– Я-а-а-д?! – я поднёс свои кулачки к глазам, что бы опять расплакаться.
– Да, очень полезный! Из него даже делают лекарства и продают в аптеке. Здоровее будешь! – папа улыбнулся и потрепал мои волосы на голове.
«Если это полезно, почему же так больно?» – недоумевал я. И стал бояться пчёл. К моему ужасу, родные на даче иногда пытали себя этими полосатыми мухами. То, одев белые халаты и москитные сетки, лезли к ним в улей, то прикладывали крылатых медоносов к пояснице. Они ойкали и радостно улыбались, когда пчела жалила их в поясницу, приговаривая, как заклинание, дескать, радикулит прошёл. Ну и странный народ эти взрослые!
Лишь одни пчёлы были мне милы, потому как не кусали. Они беспомощно ползали вокруг улья, с ними можно было поиграть, погладить аккуратно пальчиком по мохнатой спинке с крылышками. Но уважением пчеловодов эти «крылатики» не пользовались, потому как мёд не носили и их презрительно называли – ТРУТНИ.
Перед тем, как открывать улей, папа и мамин брат – дядя Володя («ДяВолодя», так я его величал) затевали магический ритуал. Отколов со старого пня гнилушек, насыпали их в странный чёрный прибор, отдалённо напоминавший чайник. Но воду туда не наливали, а поджигали гнилушки, затем накрывали крышечкой с носиком, и играли на приваренной к основанию этого чуда гармошке. Из носика валил густой дым. Странная помесь гармошки и чайника назывался «дымарь».
– ДяВолодь, а зачем вам этот «дымарь»?
– Чтоб пчёлы не жалили и было видно сколько в сотах мёда.
Что можно было разглядеть в таком дыму, непонятно. Но папа и дядя Володя, поставив дымовую завесу, возвращались от ульев довольные, с десятком рамок полных мёда. Я, в это время, смотрел на них в окно. Вся деревня, в это время, смотрела на них в окно. Если кто и решался не смотреть в окно, будучи на улице застигнут этим действом, бежал на конец деревни, к деревянному мосту через речку Дубну, и, заслышав гудение передового отряда «Злого улья», сигал в воду прям в одежде, вспоминая моих бабушек: «Опять Вовки, мать их, „дымарить“ пчёл начали!»
Разложив рамки на террасе, поймав и выпустив на улицу, по моей просьбе, всех принесённых с рамками пчёл, Вовчики начинали священнодействие. Я просто обожал наблюдать за тем, как острым, длинным ножом папа срезал закупоренные воском соты в рамке, предлагая мне пожевать эту сладкую, пахучую жвачку. Воск после жевания, складывали в отдельную миску. Его можно было «перетопить» и сдать в специальный магазин, где за это можно было купить со скидкой новые «восковки» – заготовки для новых сот. Дядя Володя брал раскупоренные рамки и вставлял их в чудо-механизм под названием «медогонка». Это была большая металлическая бочка, мудрёная внутри, с большой ручкой сверху и маленьким краном снизу. Дядя Володя начинал крутить ручку. Над медогонкой появлялся ветреный вихрь и сладкий запах мёда наполнял весь дом. Машина гудела, зубчатые колёса заманчиво крутились, по мускулистым бицепсам дяди тёк пот. Он улыбался нам с папой и вращал ручку – этот сильный, черноволосый и кудрявый мужчина, которого все величали не иначе, как «цЫган». Так и трудились на даче всю жизнь два Вовчика, два друга – «не разлей вода»!
Как-то летом меня на недельку оставили на даче с бабушкой Леной (папиной мамой). Перед отъездом в город Вовчики предупредили бабушку, что «Злой улей» вот-вот будет роиться. Сказали ей, что надо делать в этом случае. О, я знал это слово – «роиться» и поэтому стал ещё осторожней выходить из дома на улицу. Сначала выглядывал из двери в щёлочку, потом высовывал свой нос, выставлял одну ногу, заглядывал за дверь и, осмотревшись, пулей выбегал из двора через калитку мимо ульев. Я уже видел эту ГОРУ пчёл, свисающую с дерева, гудящую и кусающую всех и вся. Только Вовчики не замечали этой угрозы, в белых халатиках, а иногда и голые по пояс, только в москитных сетках, половником смахивали кучи пчёл, припуская их дымком, в специальный ящик «роевник». Потом закрывали его и уносили в «подсарайку», где пересаживали в новый улей.
Прошло четыре дня и в четверг, выглянув за дверь, я увидел напротив дома, висящий на яблоне огромный рой.
– Бабуля, рой, ро-о-ой! – истошно закричал я.
– Ну, что ж, надо его снимать, – обречённо произнесла бабушка, к тому времени уже привыкшая жить в городе и не испытывающая, в силу возраста, любви к сельхозтруду.
Сначала мы устроили «совет в Филях». Было решено спилить ветку, поскольку она была высоковата для нас и только потом половником пересадить пчёл в роевник.
Начали собираться. Через сорок пять минут после совета, на улицу выкатились два белых колобка. Космонавт Леонов, перед выходом в открытый космос был одет гораздо легче! Ватные брюки были заправлены в болотные сапоги на пять размеров больше. Под белыми халатами таилась пара свитеров, заправленных в брюки (а вдруг попытается ужалить пчела с жалом в пять сантиметров, кто их знает!). На наших головах красовались широкие москитные сетки.
Мы аккуратно стали приближаться к дереву. Гул пчёл усилился.
– Ах, про дымарь-то мы и забыли. Вот, анчутки! – поздно спохватилась бабушка.
Мой белый халат волочился по траве. Гном-пчеловод в длинных резиновых перчатках был готов переливать половником пчелиный суп в «роевник», который сам же и тащил по земле в другой руке.
Подойдя к дереву, бабушка посмотрела на меня и, пожалев, сказала:
– На тебе пилу, пили сук, а я буду пчёл перекладывать.
Я отдал бабушке половник, а сам наметил место спила. Пчёлы гудели всё убедительней. «Взинь», – пила прошлась по стволу. «Хрусь!» – к моему ужасу сук треснул, и ветка с роем шмякнулась оземь. Пчелиная взвесь поднялась и окружила нас с бабушкой.
– Сашка, бе-жи-и-и-м! – бабушка схватила меня за руку, и мы помчались галопом на речку.
В конце дороги я всё же оторвался от бабушки, но, споткнувшись от несоразмерности сапог и наступив себе на халат, кубарем покатился под откос к берегу реки. «Волчьи глаза!» – неслись бабушкины проклятья в адрес пчёл. Мы сиганули с мостика в реку, высунув из воды только головы в москитных сетках. Пчёлы, преследовавшие нас, посуетились немного и разлетелись.
Через полчаса, мокрые, но без единого укуса мы возвратились к дому. Два сырых «гнома-пчеловода». Треснувшая ветка, лежала возле яблони. Рой разлетелся кусать деревенских.
P.S. С тех пор я смотрю, как папа и старший брат возятся с пчёлами, только из окна. А тот, «злой улей», продержался дольше всех, даже когда другие двенадцать погибли.
Так получилось, что оба моих деда погибли на фронте. Со стареньким дедушкой Серёжей, хозяином дома в Кривце, я общался немного. На фронт его не призвали, по причине инвалидности, он был хром на одну ногу. Дедушка умер, когда мне едва исполнилось пять лет. И для меня дедом стал дядя Коля Мартыненко, сосед из большого деревенского дома напротив. «Данилыч», так его величала жена – тётя Лиза и мои родные.
Он был высок ростом, с сильными, чуть согнутыми от труда, мозолистыми руками, морщинист лицом, обаятелен и красив душой. От него пахло сладким табаком. В верхнем кармане его солдатской рубахи всегда лежала пачка папирос: «Беломор» или «Астра», а в карманах брюк – угощение для нас, малышей.
Жизнь дядя Коля любил, не смотря на трудный и опасный путь, который он прошёл. Дорога его начиналась в Челябинске, шла через войну солёным потом и кровью шофёра «Катюши». Она озарялась салютом Победы, отливала серебром почётных солдатских медалей «За отвагу», «За взятие Берлина», скромно заменённых тусклыми планочками на видавшем виды пиджаке. Вела через казахские целинные степи и приводила в уездный Талдом. Всего в четырнадцати километрах от этого городка, в деревне Кривец, стоял большой дом, где жила его супруга. Дядя Коля больше любил этот дом, чем свою Талдомскую квартирку и наведывался в него практический каждый день, а выйдя на пенсию, осел там совсем.
Он был добр, безгранично добр к детворе. Взяв в приёмные сыновья, осиротевшего во время репрессий мальчишку – поволжского немца, воспитывал, отдавая ему своё солдатское тепло. (Поразительно, как благороден русский солдат! Он видел в лицо многих немцев, принёсших горе и разруху на его землю, но прекрасно понимал, что дело не в нациях, а в бесчеловечной идеологии, привитой кучкой мерзавцев).
Дядя Коля называл меня «Сашок-рыбачок», сидел со мной на завалинке, дымя в сторонку папиросу, показывал, как вязать узлы на крючке, расспрашивал о делах и учёбе. Вовка – его приёмный сын, лет шестнадцати, тоже возился со мной, учил кататься на велике и, по секрету, показывал штык и каску, которые его отец привёз с войны.
Завидев мою двоюродную сестрёнку Маринку, Данилыч улыбался в свои усы, говорил:
– Ну, здравствуй, Ягодка-Малинка! – лез в карман за сладким угощением, карамелькой «Лимончик» или «Барбариской», гладя сестру по голове. Маринка, смуглая от загара, улыбалась и хлопала ресницами, кружилась вокруг дяди Коли, как пчела у мёда. Девочки – они такие, сластёны.
Я часто заходил к Данилычу в дом, разговаривал с тётей Лизой, рано поседевшей, симпатичной учительницей. Мне казалось, что мир, покой и счастье живут в этом доме всегда! Весной дядя Коля накладывал мне в пластиковое ведро часть улова, зашедшего в сеть-мерёжку, чтобы я угостил своих. Летом срывал с верёвки просушенную солёную рыбу: окуньков, икряных плотвиц или жирных подлещиков. Заворачивая их в газету, приговаривал: «Это вашим мужчинам, к пиву»! Иногда в его мерёжки заходил сом, и мама, получив от дяди Коли через забор «передачку», жарила вкусные соминые котлеты.
Молочные лягушки
Дядя Коля обожал рыбалку. Он знал про неё всё. Мы рыбачили вместе на Дубне и вели неторопливые беседы. Дымя папиросой, отгоняя назойливых комаров, он рассказывал, а я слушал, поглядывая на яркий огонёк его папиросы.
– Сашок, вот ты каких лягушек для донки ловишь?
– Да вот по полю скачут, коричневенькие такие.
– Самые хорошие лягушки – зелёные. На них большая рыба клюёт. Вот видишь у ряски мордочку высунула?
– Вижу.
– А вот в Сибири таких лягушек называют «молоканками»! – дядя Коля выдохнул табачный дым и стряхнул пепел.
– Почему, дядя Коль?
– Они их едят!
Я засмеялся, не веря его рассказу. «Это ж надо, лягушек есть? Фу-у-у-у!», – с отвращением думал я.
– Правда-правда. Окунают в молоко и едят! – он ещё раз выпустил изо рта дым, – поэтому так и называют!
Сомы-гурманы
Днём, после обеда, когда городскому мальчишке в каникулы на даче делать было особенно нечего, я, наловив мух и слепней, выходил к реке половить уклейку. Рыба эта хитрая и требовалось какое-то время, чтобы приноровиться к её поклёвке. На «раскачку» уходило до половины наживки.
Момент, когда рыба захватывала плавающую на воде муху был виден, однако, через мгновенье, она могла выпустить её изо рта и при подсечке наживка падала в воду уже без крючка, где хитрая уклейка или голавль, быстренько её подъедали.
Солнце пекло сверху, отражаясь от воды, слепил глаза его жёлтый диск. На косогоре послышались шаги. По характерному шуршанию болотных сапог, я понял, идёт мой любимый дядя Коля. Сначала завиднелся дымок его папиросы, потом появился и он сам. В брезентовой кепочке, очках, улыбающийся. Он нёс косу и спиннинг.
– О, привет, Сашок-рыбачок!
– Здравствуй, дядь Коль!
– Много наловил?
– Да вот, штук пятнадцать уклеек и пару маленьких голавликов.
– А я вот спиннинг взял с собой. Сейчас косил на острове кролям. Лиза просила что-нибудь к ужину поймать! У острова – ничего. Дай-ка, я здесь попробую! – он положил косу, отцепил блесну от большой алюминиевой катушки. Спустился к мостику, где стоял я.
– Ну-ка, Сашок, встань повыше, чтоб я тебя не задел! – и плавно забросил блесну в воду ближе к куге и кувшинковым лопухам, во время протяжки начиная рассказывать очередную рыбацкую историю.
– А ты знаешь, что сомы очень любят, когда цветёт овёс?
– Нет, – отвечал я.
Дядя Коля сделал ещё один заброс, продолжил:
– Вон, на той стороне, посеяли овёс. Скоро зацветёт. Вот, сомы и подползают к краю посевов у реки, срывают ртом цветки овса. Так им нравится этот запах и вкус! – говорил дядя Коля, улыбаясь себе в усы, краем глаза поглядывая на меня сквозь очки.
А я, приняв это всё за чистую монету, представлял уже, как наловлю штук двадцать сомов и прославлюсь на всю деревню, подкараулив их «выход» на сушу во время цветения овса.
Дядя Коля делал ещё несколько забросов, и, практически всегда, на третий или пятый раз вытаскивал полутора-двухкилограммовую щуку. Он был Бог рыбалки. У меня не было оснований не верить его ему.
Ночь, проведённая у цветущего овсяного поля на другом берегу реки, результатов не дала, зато я понял, что такое «рыбацкие байки»!
Малыши любят получать вкусности и удовольствия, практически не прикладывая к этому своих усилий. А взрослые, зачастую, от большой своей любви балуют их. Но Бог рыбалки, дядя Коля, знал порядок вещей. «Без труда – не вытащишь и рыбку из пруда», напоминал иногда он мне. Эти знания были привиты им не одному поколению маленьких рыбачков.
Должок
Как-то раз я поленился копать червей, а взял с собой пустую банку. Дескать, если будет «бешенный» клёв, накопаю их какой-нибудь палочкой в зарослях крапивы у поваленной толстой ивы на берегу. Рядом с мостиком уже ловил рыбу мой лучший друг – дядя Коля.
– А, Сашок-рыбачок, привет! – обернувшись на мои шаги сказал он.
– Привет, дядь Коль! Ну что, клюёт?
– Клюёт. Садись вот, рядом.
Дядя Коля сидел на складном стуле. Он снял с себя куртку и подложил под меня. Я начал отказываться.
– Не надо, спасибо.
– Садись-садись. А то к земле притянет, простынешь!
Он посмотрел на моё снаряжение. Увидел пустую банку и удивился.
– А где-же черви? Или ты на хлеб ловить будешь?
– Дядь Коль, я у вас взаймы червяка возьму, а если будет клевать, то пойду нарою, вон, в крапиве!
Данилыч удивлённо вздёрнул брови и рассмеялся в усы:
– Деньги, конечно я взаймы давал, ну там соль, буханку хлеба, но вот чтоб червей! Ну да ладно, бери взаймы!
Я забросил удочку. Не успело грузило с леской лечь на дно, как поплавок бешено задёргался и «заёмного» червя сожрали. Я прошляпил подсечку и вытащил голый крючок. Дядя Коля любопытно смотрел на меня сквозь очки, мол, что я буду делать дальше?
А я, поняв, что клёв сегодня хорош и терять время на поиск червей – это остаться без улова, попросил ещё взаймы. К окончанию клёва, часам к семи вечера, я «занял» у дяди Коли всю банку. Прощаясь, после рыбалки, я обещал накопать и отдать ему буквально завтра, к утреннему клёву. Но утренний клёв я сладко проспал. Днём, поковыряв сухую землю, не нашёл ни одного червя.
Потом – было потом. Детские обещания не всегда сбываются. И пошла бродить по деревне притча о «Сашке-рыбачке» должным дяде Коле «банку червей взаймы».
Спираль жизни
Когда я вырос, и занимался собственным делом, то не забывал своего названного деда. Приезжая на дачу в голодные для пенсионеров «девяностые», заходил к Данилычу и тёте Лизе, принося городские гостинцы. Мы вместе смеялись, вспоминая про их клевачего петуха, которого я боялся, вызывая дядю Колю из-за калитки, и, конечно, про «банку червей взаймы».
Жизнь часто несправедлива к добрым людям, постоянно проверяя их на прочность. У Данилыча спился сын, уволенный из торгового флота за пьянку. Вовка ходил пьяный по деревне, стращая своим непотребным видом жителей. К нему прилепилась кличка «Рыжий» и «Немец», за то, что он, набравшись сивухи, горланил на немецком, в фашистском приветствии вскидывая руку вверх. Он отбирал у родителей последние пенсионные крохи, пропивая их и всё, что смог набатрачить по Талдому и округе.
В один из дней, пьяный Вовка довёл своего отца до инфаркта. После этого, я стал разговаривать с ним сквозь зубы. Солдат великой войны, заслонивший от гибели свой народ, погиб не от вражеской пули, а от любви к близкому человеку, который пропил свою душу и его сердце.
А тётя Лиза, мучаясь, несмотря ни на что, продолжала любить сынулю. «Не отрекаются, любя…» Через несколько лет, Вовка сгорел вместе с их деревенским домом, по пьянке, забыв отключить электрическую плитку.
О дяде Колином доме мне теперь напоминает берёзка, выросшая в центре большого пня, оставшегося от спиленного после пожара дуба у его дома. Она, как любовь – никогда не умирает, живёт, охраняемая старыми корнями могучего дерева.
P.S. – О, привет, Сашок-рыбачок! Чего поймал? – говорю теперь уже я соседскому мальчишке…
Зима. Мороз стоит трескучий. Мы с папой в Кривецком доме вдвоём. На улице пуржит, а в доме – тепло, жарко! Папа топил печь, дров не жалел. Теперь мы сидим – пьём чай. Кружка пятая, наверное, но хочется ещё. Под такой мороз, обжигающий чай, да с обсыпанной сахаром карамелькой – м-м-м…, милое дело. Смотрим чёрно-белый небольшой телевизор. Потихоньку начинают слипаться глаза.
– Сынуль, раздевайся и иди на кровать, – говорит мне папа, – а то, хочешь, полезай на лежанку, там ещё теплее!
– Не, пап, не хочу, там жарко!
Я начинаю раздеваться. Потом лёг под большое ватное одеяло на кровать с никелированными спинками. Пододвинулся к стенке – освободил место папе. Голову положил на белоснежную подушку и продолжил смотреть телек. А что ещё делать? Немного задремал, но… Чай-то, никуда не делся! После вечернего фильма по телеку крутили оперу, прима долго выводила соло. Я попытался опять заснуть, и потерпеть с «надобностями» до утра. Опять чуть «провалился». Тут папа добавил дров:
– Саш, ты в туалет хочешь? А то сходи, пока я дверь не крючок запер!
– Не хочу! – сквозь зубы ответил я.
«Терпение, терпение!» – успокаивал я себя, стараясь заснуть. Уж больно не хотелось вставать, одеваться, идти на эту пургу и морозить своё, нагретое чаем и печкой, тело. Начинаю опять подрёмывать. Рядом ложиться папа, но телевизор не выключает. Дама в опере визжит как пила. Мой мочевой пузырь готов взорваться. Но – боец. Кремень!
– Саш, ты в туалет хочешь? – снова спросил папа, чувствуя, что я ворочаюсь от естественного желания.
– Пап, я сплю, – утверждаю я и убеждаю себя спать.
Папа начинает сам похрапывать, но телек включён. И тут оперная дива, как завоет: «Выпей чару вина, выпей чару вина!» Боясь уделать себя, кровать и папу, я с визгом: «А-а-а, хочу писать!», перескочил через заботливого родителя, быстро нацепил какие-то вещи, ломанулся в тёмные сени, сбивая пустые вёдра около лавки. И, впотьмах напяливая ватник, ринулся в пургу. Метель бушевала. Я стоял в снежной круговерти, превращая белый снежный наст в жёлтый, абсолютно счастливый.
Остаток ночи я провёл на горячей лежаночке.
В Кривце – июль. Нас оставили на попечение папы, четверых ребятишек, все погодки от шести до девяти лет, все – родня. (И как взрослые управлялись раньше с таким количеством детей?) У папы – отпуск. Отпуск – адова работа. Обед приготовь, за скотиной посмотри, на огороде пополи, что-нибудь построй, убери, да ещё и за детьми уследи!
Чтобы не мешать папе «культурно отдыхать», мы пошли на речку ловить рыбу. Взяли ведро, пару удочек, старую консервную банку с червями (накопали после завтрака штук двадцать). Вышли за калитку. У мостика сосед – дядя Коля.
– А, Сашок с компанией, здравствуйте ребята!
– Здрасьте, дядь Коль! – дружно отрапортовали мы.
– Никак рыбу ловить собрались?
– Да!
– Поздновато вы!
– Да мы пока позавтракали, пока грузила с крючками привязывали – уже десять!
– А я вот домой собираюсь.
Мы, бросив удочки, кинулись к его ведру, глазеть на пойманную рыбу. Сестрёнка Оксанка стала вынимать рыбу за хвост и показывать младшей Лене. Рыба взбрыкнула и Лена в ужасе отбежала назад.
– Э, нет, девчонки, рыбу за хвост держать нельзя, а то улова не будет.
Оксана положила рыбину обратно в ведро. Лена застыла поодаль, боясь даже подойти. Мы с братом Лёшей стали пытать дядю Колю, как же забрасывать удочку. Показав на своей удочке пару приёмов, дядя Коля взялся за спиннинг. Отошёл на край мостика, смело бросая блесну в воду через себя. Мне показалось, что забрасывать удочку как спиннинг гораздо легче. Никаких тебе лишних движений с подачей тела вперёд, подбросом лески с грузилом и одновременным взмахом длинного удилища (руке-то трудно!). Откинул леску с наживкой назад, махнул удочкой вперёд и грузило само потянет леску в нужное место, да ещё и далеко-о-о! Ведь все начинающие рыбаки точно знают, чем дальше забросишь, тем больше рыба клюнет!
Из калитки вышла на берег тётя Лиза, дядя Колина жена.
– Данилыч, пошли завтракать! – ласково позвала она его.
– Иду! Ну всё ребятки, вы тут поаккуратнее. А отец-то где?
– Ой, дядя Коль, да в «подсарайке», чего-то возится, ответила Оксанка.
– Ладно, внимательнее смотрите, в воду не шлёпнитесь, с утра прохладно! Удачи!
– Спасибо, дядя Коль!
Он зашагал вверх к калитке. Мы размотали свои удочки. Начали забрасывать. Лёшка по-научному, а я по-простому.
Пара раз просвистевший мимо уха крючок с грузилом, насторожили брата. Он обиженно посмотрел на меня и сказал:
– Так и меня зацепить можешь, тебе же дядя Коля показал, как надо!
– Лёшь, так же проще! Вот, смотри! Лен, возьми грузило с леской, положи его повыше на пригорок.
Лена подбежала, отнесла грузило подальше, и сама встала там же, чтоб её не зацепило, зачарованно смотря, как я буду мастерски закидывать. Все пригнулись я махнул удочкой, но леска не полетела в воду, а зацепилась за траву на берегу. Оксанка было рванула к месту зацепа, но я её остановил.
– Стой, Оксан, это зацепка, трава. Я сейчас посильнее махну и всё нормально.
Я махнул сильнее, крючок, порвав траву, опять просвистев мимо Лёшкиного уха улетел в воду.
– Ну вот, видели класс!
– Да ну тебя, – сказал Лёшка, – так опасно, я пойду за иву, там, может, и клюёт получше. А здесь, дядя Коля всё выловил. Лен, пойдём со мной. Лёшкина родная сестра засеменила за братом. Они друг за другом перелезли через огромный столетний упавший ствол ивы, лежащий перпендикулярно к реке. Ива, сломанная грозой, до сих пор покрывалась листвой на ветках, прикрывая обзор берега.
– Сань, ты только мне червей подавай, а то банка у тебя.
– Хорошо, вон Ксюша будет подавать, она не занята!
– Ладно! – согласилась Оксанка.
Я опять закидывал через себя, практически каждый раз борясь с травой и зацепками. У Лёшки клёв был шикарный, он меня опережал по счёту, ойкая каждый раз, когда подсекал рыбу.
Мне было жутко завидно. Сколько раз Оксанка передавала ему червей!!! Наконец-то клюнуло и у меня. Я подсёк, но рыба соскочила с лески и улетела куда-то в бок. Надо было срочно кинуть леску в место поклёвки. Не пытаясь отыскать крючок, я махнул удилищем в сторону воды.