К 1874 году прошло восемь долгих лет с тех пор, как Московская консерватория открыла свои двери для Петра Ильича Чайковского. К этому времени он числился профессором по классам свободного сочинения, теории, гармонии и инструментовки. Пышное название должности полностью противоречило бессистемным выплатам преподавателю (они составляли 50 рублей в месяц), и 34-летний музыкант подрабатывал случайными публикациями критических обзоров. Обе работы отвлекали Чайковского от композиторской деятельности, которая, впрочем, не приносила ему ничего, кроме чуть теплых похвал. Для русских его музыка была слишком западной, для европейцев – слишком незатейливой. Венский критик Эдуард Ханслик, который написал рецензию на премьеру скрипичного концерта Чайковского (Neue Freie Presse, 5 декабря 1891 года), пренебрежительно сравнил ее с «бессмысленными и мрачными увеселениями русского церковного праздника», где «нет ничего, кроме затертых, опустошенных лиц, грубых ругательств и запаха дешевого спиртного». Поэтому, когда в том же году Чайковский начал писать свой первый фортепианный концерт, он решил объединить в нем западные и русские музыкальные практики в произведение нового стиля, которое получило бы всеобщее одобрение и наконец позволило бы ему оставить свою постылую должность. Проще говоря, он задумал большую виртуозную работу по освоению броских народных тем. Одни из этих мелодий он слышал от слепых нищих на рынке, другие были взяты из русских и украинских народных песен, кроме того, он использовал мелодию французской шансонетки «II faut s’amuser danser et rire». К концу декабря концерт был вчерне готов. Чайковский хотел посвятить его Николаю Рубинштейну, основателю и директору Московский консерватории, прекрасному пианисту. Композитор надеялся, что Рубинштейн согласится стать первым исполнителем его концерта. В канун Рождества, перед тем, как отправиться на праздничный вечер, Рубинштейн попросил Чайковского наиграть ему весь концерт[2].
Когда двое встретились в опустевшем здании консерватории и выбрали аудиторию, на город уже опустились сумерки. Падавший снег приглушал звон колоколов, который сопровождал Царские часы, и голоса девушек, ожидавших, когда судьба назовет им имена суженых[3]. В классе было тихо. Чайковский занял свое место за роялем, Рубинштейн приготовился слушать.
Композитор сыграл бурную первую часть. Рубинштейн не пошевелился и не произнес ни слова. Опасаясь худшего, Чайковский исполнил все произведение – и в комнате снова повисла тишина.
– Ну что же? – не выдержал он.
Рубинштейн заговорил тихо, потом все громче и, наконец, как показалось Чайковскому, перешел на тон Зевса-громовержца. Концерт никуда не годится, играть его невозможно, сочинение это плохо, тривиально и пошло. Некоторые пассажи настолько избиты и так неловки, что их и поправлять нельзя, а другие… Это украдено оттуда-то, а то – оттуда-то. Рубинштейн бросился к роялю и сыграл грубые пародии на некоторые из пассажей Чайковского: «Вот, например, это – ну что это такое?. – При этом указанное место исполнялось нарочито карикатурно. – А это? Да разве это возможно?!» И Рубинштейн убежал прочь, оставив после себя густой дух презрения и разочарования.
Чайковский, который очень ревниво относился к собственной музыке, почувствовал себя оскорбленным. «Посторонний человек, попавший в эту комнату, мог бы подумать, что я – маньяк, бездарный и ничего не смыслящий писака, пришедший к знаменитому музыканту приставать с своей дребеденью», – напишет он своей покровительнице Надежде фон Мекк спустя три года после этих событий, и из письма видно, что композитор все еще обижен и огорчен. «Я вышел молча из комнаты и пошел наверх, – пишет Чайковский. – Скоро явился Рубинштейн и… позвал меня в одну из отдаленных комнат. Там он снова повторил мне, что мой концерт невозможен, и, указав мне на множество мест, требующих радикальной переработки, сказал, что если я к такому-то сроку переделаю концерт согласно его требованиям, то он удостоит меня чести исполнить мою вещь в своем концерте».
«Я не изменю не единой ноты, – ответил возмущенный композитор. – Я напечатаю партитуру в том самом виде, в каком она находится сейчас!» Точнее, Чайковский сделал в партитуре лишь одно изменение: он вычеркнул посвящение Рубинштейну и вписал вместо него пианиста Ханса фон Бюлова, с которым недавно познакомился. Бюлов, гигант немецкой музыкальной сцены, был женат на Козиме – высокой угловатой дочери Франца Листа. Позднее Козима ушла от него к Рихарду Вагнеру. Сам же Бюлов дирижировал премьерами величайших опер Вагнера – «Тристан и Изольда» и «Нюрнбергские мейстерзингеры». Получив посвящение, Бюлов написал Чайковскому восторженное письмо с невероятными похвалами его таланту.
Бюлов уехал в турне по США, и премьера концерта Чайковского состоялась 25 октября 1875 года в Бостоне. К этому времени сыгрались только четыре первых скрипки, а звучание остального оркестра можно было в лучшем случае назвать неоднородным. «Наверное, они недолго репетировали, – писал после премьеры американский композитор Джордж Уайтфилд Чедуик[4], – и потому в середине первой части тромбоны при “tutti” вступили невовремя, после чего Бюлов совершенно явственно пропел: “А медные могут идти ко всем чертям”». Один из «бостонских мудрецов» (цит. по: Concert Bulletin of the Boston Symphony Orchestra, 70th Season, Boston, 1950) заявил в своем обзоре, что концерту едва ли суждено стать классическим, но он имел успех у публики, тем более после того, как через месяц его исполнили в менее пуританском Нью-Йорке. В целом Бюлов исполнил это произведение на 139 из 172 своих выступлений в Америке. Играл концерт и Антон Рубинштейн, пламенный темноволосый виртуоз с толстыми пальцами, который был основателем не только Петербургской консерватории, но и всей русской романтической фортепианной школы. Даже его бледный и более суровый брат Николай в конце концов смягчился и много раз играл этот концерт. Более того, Чайковский пошел с ним на мировую и посвятил Николаю свой Второй фортепианный концерт, но пианист умер прежде, чем успел его сыграть. Вместо Николая этот концерт впервые исполнила вместе с Нью-Йоркским филармоническим оркестром родившаяся в Англии пианистка Мэдлин Шиллер. Было это в 1881 году, тоже в США.
Чайковский был удивлен тем, что его работу более тепло встречали в Соединенных Штатах, нежели в собственной стране. В 1891 году Чайковский, который к тому времени стал всемирно известным музыкантом и уже давно не занимался преподавательской деятельностью, охотно принял приглашение участвовать в открытии недавно построенного Carnegie Hall. «Оказывается, что я в Америке вдесятеро известнее, чем в Европе», – писал Чайковский из Нью-Йорка своему племяннику Владимиру Давыдову 30 апреля 1891 года[5]: «Сначала, когда мне это говорили, я думал, что это преувеличенная любезность, но теперь вижу, что это правда. Есть мои вещи, которых в Москве еще не знают, а здесь их по нескольку раз в сезон исполняют и пишут целые статьи и комментарии к ним (например, “Гамлет”). Я здесь персона гораздо более важная, чем в России. Не правда ли, как это курьезно!!!»
Гость был впечатлен громадностью города, гостеприимством хозяев и комфортом его гостиничного номера с газовым и электрическим освещением, в котором имелись уборная с ванной и раковиной, а также аппарат для разговора с офисом гостиницы. Тем не менее его мысли постоянно обращались к дому, и композитор решил, что в свои пятьдесят лет он уже слишком стар, чтобы воспринимать путешествие иначе как мягкую форму наказания. Доброжелатели и охотники за автографами осаждали его везде, где он появлялся, а когда в новом зале он дирижировал своими произведениями, в том числе ныне культовым Концертом для фортепиано с оркестром № 1, яркие огни на 57-й улице освещали растянувшуюся на четверть мили вереницу экипажей, в которых прибыли нетерпеливые поклонники симфонической музыки[6]. Вскоре Чайковский покинул Нью-Йорк, чтобы никогда более сюда не возвращаться: через два года композитора не стало…
А Первый фортепианный концерт продолжал свою жизнь. Вскоре он стал визитной карточкой многих виртуозов, посещавших США; спустя десятилетия Первым концертом были отмечены сенсационные американские дебюты Сергея Рахманинова и Владимира Горовица. Но только молодой пианист из Техаса сделал этот концерт самым известным в мире произведением классической музыки. Думаю, впрочем, что Чайковский был бы менее удивлен эти обстоятельством, нежели большинство из нас.
В 1941 году 27-летний советский разведчик Александр Феклисов вышел из своего офиса на Манхэттене и быстрым шагом направился в центр города[7]. Среди постоянных обязанностей Феклисова числилось кураторство над Юлиусом Розенбергом, который позже был казнен вместе со своей женой Этель за ядерный шпионаж, но сейчас всякая обычная разведывательная деятельность была приостановлена. Летом этого года Адольф Гитлер начал самое массовое и, возможно, самое жестокое вторжение в Советский Союз за всю историю страны, и разведчик получил новое непростое задание – надавить на ведущих русских эмигрантов в Нью-Йорке, чтобы они внесли свой вклад в защиту Родины, которую покинули.
Феклисов подошел к зданию русской бани, стоявшему на углу 2-й улицы и 2-й авеню. Открыв двери, он услышал ровные приятные звуки хорошего хорового пения. В большом предбаннике на диванах сидело множество мужчин среднего возраста, подпоясанных кушаками. Они мастерски, мелодично и в унисон, пели русские и украинские песни. Очень высокий старик, сидевший к Феклисову спиной, тихо подыгрывал им на гитаре.
Сняв пальто, Феклисов подошел к стойке за пивом и спросил бармена, что происходит. «А разве вы их не знаете? – удивился тот. – Это всемирно известный Хор донских казаков и его руководитель Сергей Жаров». Он указал на коренастого Жарова, который сидел рядом с высоким гитаристом. Взгляд разведчика переместился на бледное вытянутое лицо гитариста, и он узнал в нем Сергея Рахманинова.
«Они часто сюда приходят, – добавил бармен, – и поют, когда захотят. Иногда вместе с ними приходит Рахманинов, и тогда он дирижирует».
Казаки взяли низкие первые ноты любимой всеми народной песни «Вечерний звон»[8], мелодия которой вызвала в памяти вечерний перезвон русских церковных колоколов. Апатичный композитор внезапно совершенно преобразился. Он несколько раз прервал поющих указаниями, как делать паузы, брать нужный темп и достигать объемного звучания, а потом встал, отложил в сторону гитару и начал дирижировать. Теперь великолепный хор четко и точно выводил каждое слово, а восторженные голоса трепетали от ностальгии:
Вечерний звон, вечерний звон!
Как много дум наводит он
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом,
И как я, с ним навек простясь,
Там слушал звон в последний раз!
Уже не зреть мне светлых дней
Весны обманчивой моей!
И сколько нет теперь в живых
Тогда веселых, молодых!
И крепок их могильный сон;
Не слышен им вечерний звон.
Лежать и мне в земле сырой!
Напев унывный надо мной
В долине ветер разнесет;
Другой певец по ней пройдет,
И уж не я, а будет он
В раздумье петь вечерний звон!
Разведчик замер: помимо своей воли он перенесся в старую Россию, которой больше не существовало и о которой он мало что знал. Вечер завершился тем, что Рахманинов и участники хора оделись, выпили по рюмке водки и ушли в холодную нью-йоркскую ночь. Феклисов больше никогда не встречал великого музыканта, но вскоре после этой встречи в его офис в консульстве на Восточной 61-й улице прибыл неизвестный мужчина, который оставил там значительную сумму, выделенную с концертных сборов Рахманинова, и его заверения в любви и преданности своей Родине.
Русская революция стала подарком для американских любителей музыки. Спасаясь от большевиков, Рахманинов, его жена и две дочери на открытых санях с мешком, полным нотных блокнотов и партитур, покинули страну. В 1918 году музыкант снова оказался в Нью-Йорке, где за девять лет до этого, 28 ноября 1909 года, состоялось первое исполнение его самого известного фортепианного концерта – Третьего (концерт был исполнен с оркестром Нью-Йоркского симфонического общества под управлением Вальтера Дамроша). Это событие затмило даже американский дебют его блестящего соотечественника Сергея Прокофьева, который прибыл в США в начале того же года. Конкуренцию Рахманинову мог составить разве что пианист-виртуоз Владимир Горовиц, который в 1925 году бежал из России, спрятав в сапогах наличные доллары и фунты. Рахманинов в Америке заработал немало денег. Его дом в Нью-Йорке стал местом проведения светских раутов с русскими гостями, русской прислугой и русскими порядками, но тосковавший по дому музыкант продолжал тщательно избегать встреч с представителями презираемого им советского режима. А Феклисов настолько заинтересовался легендарным музыкантом, что за свои деньги купил билет на его выступление в Carnegie Hall.
Представители первой волны русских эмигрантов уже доминировали в американской музыке, когда пришла вторая волна. В 1939 году композитор Игорь Стравинский уехал из разрушенной войной Европы и обосновался в солнечном Западном Голливуде. Здесь он присоединился к удивительной лос-анджелесской диаспоре, состоявшей из хореографа Джорджа Баланчина (урожденный Георгий Баланчивадзе из Санкт-Петербурга), скрипача из Литвы Яши Хейфеца и знаменитого пианиста Артура Рубинштейна, который родился в той части Польши, что входила в Российскую империю. Вскоре сюда переехал Горовиц, а потом и Рахманинов. Последний купил дом в Беверли-Хиллз неподалеку от дома застенчивого Стравинского, который называл знакомого русского композитора «шесть с половиной футов злости»[9].
Через год после визита Феклисова в баню капиталистические Соединенные Штаты и коммунистический Советский Союз невероятным образом оказались союзниками во Второй мировой войне. Действенным способом укрепления связей между союзниками стала музыка. Она оказалась менее одиозным и, наверное, более эффективным средством, чем голливудские фильмы. Последние обеляли скандальные показательные процессы Сталина или изображали советские колхозы с украинскими крестьянами, весело отплясывающими в отглаженных белых сорочках и с цветами в волосах (в действительности эти крестьяне миллионами гибли от голода)[10]. А самыми сильными музыкальные связи стали тогда, когда на Запад был переправлен микрофильм с партитурой Ленинградской симфонии Дмитрия Шостаковича, написанной во время адской 872-дневной осады Ленинграда, в ходе которой погибло более миллиона человек. Сначала симфония прозвучала в Лондоне и Нью-Йорке, а потом в Ленинграде[11].
В Нью-Йорке это произведение стало предметом настоящей битвы между дирижерами, а всего в разных городах США симфонию за полгода исполнили 62 раза[12].
Никогда, даже при Чайковском, русская музыка не была предметом столь сильного восхищения, прославления и гордости; и никогда русская музыка не была более американской, чем во время Второй мировой войны.