На другой день несостоявшаяся деревня Троцковка, она же Николаевка, Дроздовка тож, гудела как встревоженный улей.
Стало, к примеру, известно, что прибывший из Москвы с утра заявился к кузнецу Игнату, ведя за собой школьную лошадь, и потребовал подковать ее как следует. Кузнец попытался было заартачиться и указать на то, что у него и так работы навалом, после чего услышал от столичного разные слова, преимущественно непечатные, и обещание упечь его в уездный допр за неуважение к власти. Игнату была даже предъявлена пугающая бумажка с большой круглой печатью и пробелом в том месте, где должно стоять имя арестованного. Струхнув, кузнец подковал лошадь, но после того, как грозный муровский агент отбыл, устыдился своего страха и теперь гордо рассказывал всем желающим, что не будь Опалин представителем власти, он бы ему показал кузькину мать, и не только кузькину, и даже не только мать.
Затем страшный агент наведался к отцу Даниилу Воскресенскому, который был занят тем, что пересчитывал своих кур и яйца, которые они снесли. Священник, немолодой уже человек в сильно поношенной рясе, поглядел на пришельца в точности так, как должен смотреть представитель притесняемой религии на того, кто способен причинить ему очередные неприятности, но Опалин удивил его вопросом, не пропадали ли с местного кладбища черепа и вообще – не рылся ли кто-то в могилах.
– Странно, что вы это спросили, – сказал священник.
Он вытер руки о первый подвернувшийся лоскут (носовые платки в деревне сыскать было в то время затруднительно), и пригласил гостя следовать за собой. В поводу Иван по-прежнему вел лошадь, которую водил подковать. Около кладбища Опалин привязал ее и поспешил за священником, который показал ему братскую могилу, в которой хоронили умерших от тифа.
– Видите? Здесь земля осыпалась, стали видны кости… но произошло ли это по естественным причинам или оттого, что в ней кто-то копался, я сказать не могу. Я попросил могильщика набросать сверху земли…
– Когда именно вы заметили, что с могилой неладно? Давно?
Священник немного подумал.
– Кажется, это было на пасху. Да, именно тогда.
Опалин воспрянул духом. Пасха в 1926 году выпала поздно и приходилась на 2 мая. По всем расчетам призрак стал тревожить обитателей Дроздово в конце мая. Поблагодарив отца Даниила, Иван спросил, как ему найти приезжих комсомольцев, которые раньше жили в усадьбе.
– Давайте я вам покажу… Они живут недалеко от меня, у Евстигнеича.
– Это бывший слуга инженера, что ли? – заинтересовался Опалин.
– Да, – подтвердил отец Даниил, – хотя он уже умер, дом его называют, как прежде… Сын состоит в партии, в уезде его хорошо знают… Земская больница… то есть бывшая земская в прискорбном состоянии, он недавно ездил куда-то, просил средства на ремонт…
– А доктор Виноградов сейчас в больнице живет?
Опалин знал, где живет доктор, но профессиональная привычка обязывала его задавать одни и те же вопросы разным лицам и следить, как они отвечают. Он спросил почти машинально – но от него не укрылось, что старый священник смутился и даже сбился с шага.
– Да… там… Его помощник, фельдшер Горбатов, хороший человек…
Опалина заинтересовало, с чего вдруг собеседник свернул разговор на фельдшера, о котором даже не было речи, но тут они пришли, и Иван решил отложить расспросы до другого раза. Сын Евстигнеича жил в добротном каменном доме; во дворе имелась цепная собака, которая не хотела пропускать Опалина, но тут появилась уже знакомая ему девочка Наденька, призвала пса к порядку и впустила гостя. Лошадь он привязал к дереву, прежде чем войти в дом.
– Ты подожди, подожди, – прощебетала Наденька, узнав о цели его визита, – они сейчас придут.
В комнатах было чисто, мебели – ровно столько, сколько нужно, и самой простой. Первая от входа комната, судя по всему, периодически играла роль приемной, потому что на стене висела картинка – Ленин выступает на фоне красного знамени. В спальне, которую отвели комсомольцам, Иван прежде всего заметил довольно широкую кровать. Чемодан с железными уголками, еще один, и чем-то воняет – в тазу замочены для стирки то ли носки, то ли чулки, и кто-то их там явно забыл. Опалин поморщился и отвернулся. Происхождения он был самого простого, но отчего-то с детства не выносил свинства, в чем бы оно ни выражалось.
– Я не могу долго ждать, – сказал он Наденьке, которая важно, как взрослая, смотрела на него.
– А они сейчас поругаются и вернутся, – ответила девочка. – Они здесь не ругаются, а только когда выходят.
– А почему они ругаются?
– Он ее замуж не берет, – ответила собеседница беспечно. – Давай играть! Ты умеешь в ладушки?
Когда Глеб Проскурин и Авдотья Демьянова вернулись домой, они застали в комнате хохочущего во все горло агента угрозыска, который играл в ладушки с дочерью хозяина. Комсомольцы с изумлением вытаращились на гостя.
– Это… Я тут вас ждал, – сказал последний, поднимаясь со стула, на котором сидел. – Я Иван Опалин, агент московского угрозыска.
Строго говоря, он пока что считался только помощником агента, но в том, что касается званий, униформы и знаков различия, в ведомстве царила невообразимая путаница. Каждый год выходили все новые и новые приказы, сотрудников тасовали и переименовывали, меняли петлицы, забрасывали строптивый угрозыск указаниями, что его работники обязаны носить униформу, разрешали не носить ее по обстоятельствам, например, во время засад, и снова требовали, снова отменяли вчерашние приказы и снова действовали всем на нервы своей начальственной неразберихой. Отчасти по причине этой неразберихи Опалину удалось заполучить униформу с красной звездой и углами, причем на петлице слева красовались звезда и два угла, что означало главу уездного угрозыска, а на петлице справа сияла одинокая звезда, которая относилась вообще не к угрозыску, а к милицейскому начальству.
– Некогда нам тут с тобой возиться, – объявило Ивану лицо, ведающее распределением униформы. Лицо это сильно смахивало на морду, но мы из вежливости будем все-таки считать ее лицом. – Звезды убери, один угол переставь направо. И вообще, для тебя и этого много. – Зеленая петлица с одним красным углом означала рядового агента угрозыска.
– Как же я переставлю? – спросил Опалин, растерявшись.
– Да как хочешь, – равнодушно ответило лицо и занялось следующим агентом.
Опалин отлично понимал, что ему всучили некомплектную униформу и что, по совести, он имеет полное право требовать замены. Но наличие звезд показалось ему хорошим предзнаменованием и странным образом его взбодрило. Так просто расстаться с ними он не смог и для начала устроил себе симметричные петлицы – со звездой и углом на каждой.
Таким образом он произвел себя в старшие инспекторы угрозыска. Кстати сказать, новые петлицы помогли ему раскрыть преступление, но об этом мы расскажем как-нибудь в другой раз.
Само собой, о фокусе Опалина с униформой стало тотчас же известно, и он получил нагоняй. Вдобавок Лошак стал всем рассказывать, что «Ваня задается» и что он смотрит на товарищей свысока (чего никогда не было).
– У меня рука не поднялась убрать звезды, – искренне сказал Опалин Филимонову, когда тот попросил его объясниться. – И вообще, я не умею переделывать петлицы…
– Придется вам переделать, Иван Григорьевич, – спокойно ответил Филимонов. Он держался обращения на «вы» со всеми, включая задержанных за воровство беспризорников, чем поначалу бесил Опалина, а потом стал восхищать.
На следующий день Иван явился в угрозыск с одним углом на петлицах и терпеливо выдержал все шутки по поводу своего «понижения».
И теперь он стоял напротив комсомольцев в своей белой летней гимнастерке, которая, впрочем, уже успела потемнеть от жары. Опалин гордился своими зелеными петлицами и очень старался напустить на себя соответствующий им вид, но, так как он только что, заливаясь хохотом, играл с Наденькой в ладушки, столь резкий переход совсем ему не удался.
– Э… да, я слышал, что вы приехали… – забормотал Проскурин, который представлял себе Опалина совсем не так. – Давай на ты, ладно?
Опалин попросил Надю постеречь лошадь, чтобы ее не увели, и девочка вышла. Приезжие комсомольцы составляли любопытный контраст друг с другом. Он – высокий, очень худой брюнет с удлиненным лицом и впалыми висками, она – сероглазая, русоволосая, в теле и, пожалуй, хорошенькая. По ее лицу Опалин сразу же понял, что она сильно не в духе. Одеты комсомольцы были по-городскому, хотя, возможно, Проскурин считал, что серая толстовка и бесформенные штаны придают ему деревенский вид.
– Если опять начнутся дурацкие вопросы про то, сколько мы пили, прежде чем увидели привидение, – предупредила девушка, сверкнув глазами, – я уйду.
– Это вовсе не дурацкий вопрос, – заметил Опалин. – Но я уже понял, что вы ничего не пили.
– Понимаешь, Ваня, – доверительно начал Проскурин, – мы – комсомольцы, авангард революции… И оказались в такой… в такой нелепой ситуации. Призрак! Да боже мой…
– Не божись, – оборвала его Дуня.
– Ты права, – тотчас же уступил Глеб, – это я зря. Но… Понимаешь, Ваня, если бы я не видел призрак собственными глазами…
– Меня интересует, – сказал Опалин, – не могло ли это быть чьей-то шуткой.
– Твой коллега тоже так думал, – воинственно бросила Дуня. – Ухмылялся и говорил: «Это все ерунда! Вас провели, как младенцев!» А сам с ним столкнулся – чуть не поседел.
– Вы знаете, что в соседней деревне недавно убили селькора? – неожиданно спросил Опалин.
Комсомольцы переглянулись.
– Это не то, что ты думаешь, – буркнул Глеб, насупившись. – Это не…
– Это не политическое, – вмешалась Дуня. – Он по пьяни изнасиловал девушку. Ее братья схватили его, потащили к реке, сунули в воду головой и держали, пока он не захлебнулся. Здесь все знают, как все было. Да и селькор он был так себе, если честно…
– Дуня! – предостерегающе шепнул Проскурин. – Не надо так. Человек умер. Это трагедия… Он сообщал в газету о злоупотреблениях, разоблачал кулаков…
– Да ну тебя, – буркнула Дуня. Она достала папиросы, нервным жестом выбросила одну из пачки и закурила, чиркнув о стену спичкой.
– А как вообще обстановка в деревне? – спросил Опалин.
Его собеседники снова переглянулись. Дуня выпустила клуб дыма и воинственно прищурилась.
– Темнота, дикость и невежество, – процедила она сквозь зубы. – Вот и вся обстановка. Стараешься, стараешься, и все напрасно.
– Ну, не все, – примирительно вставил Глеб. – Мы наладили работу ячейки…
– Понимаешь, Ваня, – заговорила Демьянова, обращаясь к Опалину, – с деревней ничего поделать нельзя. Я не знаю, как это объяснить, но… Очень мало стоящих людей здесь. Мало! Почти все – либо пьяницы, либо кулаки, либо подпевалы кулаков. И ничего на них не действует. Дай им даже, чего они хотят – бесплатный керосин и мануфактуру подешевле – они и тогда покажут тебе кукиш. Они наконец-то получили землю. То, чего им никто не дал, и царь не дал в 61 году, им дали большевики. Ты думаешь, они благодарны? Хоть немножко, хоть чуточку? Нет. Они говорят, что большевики ни при чем, что они сами вырезали помещиков, сами все забрали. Они и слышать не хотят, что это стало возможно только благодаря революции, и что эта революция – великое, величайшее событие в новейшей истории. Они желают лишь сидеть на своей земле, и чтобы государство им в ноги кланялось, – выпалила она со злостью. – Их не интересует международное положение, им все равно, что наша страна окружена врагами, которые жаждут ее погибели. Я не знаю, что можно сделать, чтобы…
Ее лицо исказило отчаяние, она взмахнула рукой, в которой держала сигарету. Опалин понял, что перед ним – не какой-то приспособленец вроде Лошака, а человек с убеждениями, который отъехал на несколько десятков верст от Москвы и увидел, как его убеждения разбиваются о реальность. И еще – он подумал, что в паре Демьянова-Проскурин главной была именно она.
– Здесь очень силен стихийный анархизм, – пробормотал Глеб.
– Это не анархизм. – Она резко мотнула головой. – Это хуже. Им на все плевать. Они заполучили то, о чем мечтали целые поколения – землю, и теперь уверены, что их никто с места не сдвинет. Учиться они ничему не хотят, городскую жизнь презирают. Книга интересует их только потому, что можно вырвать из нее лист и сделать самокрутку. И даже лучшие среди них… даже лучшим нельзя доверять.
– Ты о Зайцеве? – быстро спросил Проскурин. – Я считаю, мы должны…
– Кто такой Зайцев? – спросил Опалин.
– Ты в его доме находишься. Это наш хозяин.
– А что с ним не так?
– Мы узнали, что у него был брат, который воевал за белых.
– Если он член партии, – сказал Опалин, – там наверняка знают об этом.
– Может быть, – пробормотал Глеб. – А если нет? Мне показалось, он скрывает, что…
Надвигалась гроза. Нет, не снаружи, а внутри дома – потому что, обернувшись, Опалин увидел в дверях подбоченившуюся бабу, и на лице ее пылала такая злоба, что на мгновение вооруженный помощник агента угрозыска страстно захотел оказаться где-нибудь в другом месте.
– Ах вы, свиньи!.. – проговорила она, качая головой. – Свиньи!
– Какое вы имеете право нас оскорблять? – возмутилась Дуня.
– Такое! Мы потеснились, вас к себе пустили… денег с вас не берем за постой! Жрете в три горла, твари, загадили все, – она метнула злобный взгляд на тазик, – второй день свое тряпье постирать не можешь… Так мало того, ты еще и сплетни слушаешь! Которые враги мужа моего про него распускают… Какой еще брат-беляк? – завизжала она. – У него один брат был, от тифа помер, закопали зимой, когда земля была как камень… Суки! Всем же известно, что его похоронили, нет, приперлась тут, гнида городская, воду мутить…