В Германии Кроне забыл, что такое чувство опасности, привыкнув сознавать себя настоящим немцем и полнокровным наци и чувствуя свою полную безнаказанность. Тем более трудно было ему признаться себе теперь, что ощущение постоянного присутствия за спиною чего-то постороннего есть не что иное, как самый обыкновенный подлый страх. Здесь, на чуждой ему славянской земле, он всем своим существом ощущал собственную враждебность не только к людям, но, казалось, и к самой природе. А сохранившееся чувство реальности говорило ему, что единственной правильной реакцией на эту его ненависть ко всему здешнему может быть только ответное неприятие его самого как темной и враждебной силы, пришедшей предавать и разрушать.
Порой он пытался доказать себе, что чехи не должны питать неприязни к нему, американцу, мистеру Мак-Кронин. Но эти утешительные мысли быстро тонули в трезвом сознании того, что он давно уже, даже в сокровенных тайниках своей души, не чувствует себя частицей собственного народа, природному здравому смыслу которого и доброй воле он, Мак-Кронин, противопоставлен. Он не пытался анализировать силы, по воле которых оказался враждебен и собственному народу. Наличие в его жизни сил ванденгеймовского золота и власти Говера стало чем-то столь же органическим, как для верующего божественная воля. Лишиться этих движущих сил было бы для него равносильно тому, чтобы очутиться в безвоздушном пространстве. Атмосфера нравственной чистоты, бывшая для миллионов людей кислородом, явилась бы для него чем-то вроде углекислоты, в которой он должен был бы задохнуться.
Мысль о принадлежности к американской нации показалась самому Кроне несостоятельной, почти вздорной. Разве сам он мог отделить свое американское «я» от второго – благоприобретенного, немецкого? Это второе, немецкое «я» давно уже перестало для него быть маской. Оно гармонично и полно сливалось с его природой американского разведчика. Не существовало никакой разницы в целях, которые он преследовал как агент Ванденгейма – Говера и как гестаповец. А это было главное – цель, цель его хозяев и его собственная.
Они совпадали.
Да, в Чехословакии Кроне испытывал чувство обыкновенного страха. Страх следовал за ним неотступно. Кроне сделал открытие: он трус.
Прохаживаясь по лесной тропинке с Августом Гауссом, которого он вызвал на свидание, Кроне крепко сжимал кулаки, засунутые в карманы. Страх подкрадывался к нему из-за каждого дерева. Враждебными казались эти деревья, лесная темень. Закрадывалось чувство зависти к той беззаботной легкости, с которой держал себя Август.
– Мы должны получить в свои руки и Зинна, и Цихауэра, – мрачно ответил Кроне. – Оставить их здесь – значит иметь удовольствие не сегодня-завтра снова услышать голос «Свободной Германии».
– В первый же день, как Судеты станут немецкими, мы накроем всю компанию.
– Вы должны помочь мне теперь же!
– Я не могу компрометировать себя. А такая игра не осталась бы тайной, – возразил Август. – Потерпите, потерпите, Кроне. И лучше будет, если вы не станете меня таскать на эти любовные свидания. Это может дорого обойтись нам обоим.
Кроне в задумчивости потрогал носком ботинка светившуюся возле пня гнилушку, молча повернулся к Августу спиной и пошел прочь.
Он ждал, что за спиной его послышится смешок патера, и знал, что тогда он обернется и крикнет что-нибудь грубое, чтобы сорвать накопившееся раздражение и прикрыть боязнь всего окружающего. Но Август не только не издал ни звука, он даже не взглянул в сторону Кроне. Как ни в чем не бывало он стал закуривать сигару.
Кроне шел, вздрагивая от каждой хрустнувшей под ногой ветки, и все крепче стискивал зубами папиросу. Прежде чем постучать в дверь показавшегося среди деревьев домика, он обошел его кругом, прислушался, посмотрел на все окна. Он боялся засады даже здесь, в жилище Каске, служившем конспиративной квартирой агентуре гестапо.
Когда Кроне вошел, Штризе сидел за столом и, разглядывая потрепанный альбом, потягивал пиво. Он тотчас откупорил новую бутылку, но Кроне с гримасою сказал:
– Нет ли тут чего-нибудь крепкого?
Штризе рассмеялся:
– У вас такой вид, словно на улице мороз.
Кроне и вправду едва удерживался от того, чтобы не лязгнуть зубами, и нервно повел лопатками.
– Действительно… холодно!
Штризе, распоряжаясь, как дома, обыскал буфет Каске и налил полстакана анисовой водки. Кроне медленно выцедил ее и некоторое время сидел, прижав ладонь к глазам. Наконец, не отнимая руки от лица, негромко пробормотал:
– Что у вас там?
Штризе никогда не видел его таким.
– У меня?.. Вы же сами хотели меня видеть.
Кроне отнял руку, и на лице его отразилось напряжение мысли. Он медленно проговорил:
– Нам нужны заложники, чехи.
– Мы держим кое-кого на прицеле.
– Их нужно… туда! Фюрер желает иметь их под рукой. Могут понадобиться расстрелы.
– Прежде чем мы войдем сюда? – удивился Штризе.
– Именно для этого. Может быть, нужно будет вызвать чехов на эксцессы.
– А-а… – Штризе понимающе кивнул. – Много нужно?
– Мелюзга не нужна. Вы должны перебросить в Германию Кропачека.
Пауль удивленно моргнул и переспросил:
– Директора Кропачека?
– Поскорее и без шума. Лучше всего, чтобы он поехал сам, по каким-нибудь делам, что ли…
На лице Кроне появилась гримаса усталости.
– С семьей? – спросил Штризе.
Кроне подумал.
– Кого-нибудь из двух – дочь или жену. Другая пусть остается тут.
Пауль понимающе кивнул.
Они помолчали.
Кроне, нахмурившись, с неприязнью смотрел на молодого инженера. Почему и Штризе, и патер Гаусс – оба чувствуют себя здесь, как рыба в воде? Они не боятся или научились скрывать страх?
Чтобы нарушить возбуждающее зависть спокойствие Штризе, Кроне сердито спросил:
– Все поняли? Дело должно быть сделано. Я не потерплю никаких отговорок.
– Все, что смогу…
– К черту! Я должен знать: когда Кропачек вылетит в Германию?
Штризе пожал плечами:
– К сожалению, пока еще директор тут он, а не я.
– Если вы будете так работать, то вам не видать директорского кресла, как своих ушей. «Все, что смогу…» – передразнил он.
Крепко сжатые кулаки Штризе лежали на столе по сторонам пивной кружки. От его лица отхлынула краска, брови сдвинулись, подбородок угрожающе выпятился. Можно было подумать, что он удерживается от искушения схватить тяжелую кружку и опустить ее на голову собутыльника. Но на Кроне его угрожающий вид не произвел никакого впечатления. Ему были страшны не такие, не свои, не немцы. Он боялся темноты чешского леса, закоулков чешских городов, загадочной глубины чешских глаз…
– Проводите меня до отеля, – сказал он, не заботясь больше о том, как поймет это приглашение Штризе. Но, подумав, как бы невзначай прибавил: – В этих трущобах я не найду дороги до городка.
Он старательно застегнул пальто, переложил пистолет в наружный карман и кивком головы приказал Штризе погасить лампу.