Я собираюсь купить дом в чужой стране. У дома прекрасное имя – Брамасоль. Это высокий квадратный дом цвета абрикоса, с выцветшими зелеными ставнями, с крышей под старинной черепицей, на втором этаже есть железный балкон, и восседающие на нем дамы с веерами могут наблюдать за тем, что происходит внизу. Внизу же – вал, заросший кустами шиповника, переплетенными ветвями роз, и сорняками высотой по колено. Балкон выходит на юго-восток, с него открывается вид на глубокую долину и далее на Тосканские Апеннины. Когда идет дождь или меняется освещение, фасад дома приобретает цвет золота или охры; предыдущая алая штукатурка постепенно осыпается на розы. Там, где штукатурка уже осыпалась, проглядывает шероховатый камень. Дом расположен на склоне холма, изрезанном террасами с фруктовыми и оливковыми деревьями, и высится над strada Bianca – белой дорогой (она усыпана белым гравием). Название Брамасоль происходит от слов bramare – «страстно желать», и sole – «солнце». И я, так же как этот дом, всей душой желаю солнца.
Семейная мудрость настойчиво отвергает мое решение. Моя мать сказала «нелепо» со своим категоричным и сильным нажимом на второй слог, а мои сестры волнуются, будто мне восемнадцать лет и я вот-вот сбегу с матросом в семейном автомобиле. Меня и саму-то гложут сомнения. Мы сидим в комнате ожидания офиса notaio’s – нотариуса. При каждом движении острые кончики конского волоса из набивки стульев колют меня сквозь тонкое белое льняное платье, а в этой комнате, где температура под сорок, спокойно не посидишь. Я подглядываю, что пишет Эд на обратной стороне квитанции. Пармезан, салями, кофе, хлеб. Как он может? Наконец синьора открывает дверь, и на нас изливается бурный поток еe итальянской речи.
Словом notaio обозначается всего лишь юридическое лицо, которое в Италии осуществляет сделки с недвижимостью. Наша нотариус – синьора Мантуччи – небольшого роста неистовая сицилийка, в очках с толстыми затемненными стеклами, за которыми еe зеленые глаза кажутся огромными. Я не слышала, чтобы кто-нибудь говорил быстрее, чем она. Она зачитывает нам вслух длинные формулировки законов. До сих пор я думала, что итальянский язык музыкален; еe же итальянский – это грохот камней, катящихся по желобу. Эд смотрит на нее с восторгом; я понимаю, его пленил звук еe голоса. Владелец недвижимости, доктор Карта, вдруг решил, что запросил слишком мало; иначе и быть не может, раз мы согласны на покупку. Мы же считаем его цену завышенной. И даже знаем, что она непомерно высока. Сицилийка не умолкает; еe никто не смеет прерывать, кроме бармена Джузеппе. Он внезапно распахивает дверь, неся в руках поднос; он как будто удивлен тому, что застал тут перекосившихся в замешательстве клиентов-американцев. Он принес синьоре крошечную чашку эспрессо, которую она опрокидывает одним махом, не делая паузы в потоке речи. Владелец намерен заявить претензию, что дом оценен в такую-то сумму, хотя на самом деле стоит намного дороже. «Так всегда делается, – настаивает доктор Карта. – Никто не объявляет сразу настоящую цену». Он предлагает нам принести один чек в офис нотариуса, а потом передать ему десять чеков на меньшие суммы буквально под столом.
Наш агент, Ансельмо Мартини, пожимает плечами.
Ян, английский агент по недвижимости, которого мы наняли помогать нам при переводе, повторяет его жест.
Доктор Карта заключает: «Вы американцы! Вы слишком серьезно ко всему относитесь. И будьте любезны, датируйте чеки с интервалами в одну неделю, потому что банк не готов работать с большими суммами».
Имел ли он в виду тот самый банк – я там была, – где черноглазый апатичный кассир ведет торговые операции с перерывами в пятнадцать минут на курение и телефонные разговоры? Синьора резко обрывает свою речь, сгребает документы в папку и встает. Нам следует прийти снова, когда будут готовы все деньги и бумаги.
Из окна нашего гостиничного номера открывается широкая панорама древних крыш Кортоны, вплоть до темного пространства долины ди Кьяна. Горячий 14-й ураган сирокко доводит нормального человека до легкого помешательства. Мне кажется, я как раз в таком состоянии. Я не могу спать. Дома, в Соединенных Штатах, я и прежде покупала и продавала дома: загружу в машину мамин фарфор марки «Спод», кота и фикус и еду на расстояние пять или пять тысяч миль ко входной двери следующего дома, от которой у меня уже есть ключ. Приходится посуетиться, когда встает вопрос о крыше над твоей головой, ведь, продавая свое жилище, оставляешь за спиной множество воспоминаний, а покупая – выбираешь место, где пройдет твое будущее. Все дома, где человек когда-либо жил, оставляют на нем свой отпечаток. А еще возникают различные юридические сложности и непредвиденные обстоятельства. Но в данном случае все как сговорились, и я по-прежнему вперяю взор в темноту.
Меня всегда магнитом тянуло на север Италии. Я думала о собственном доме здесь все четыре года, пока арендовала каждое лето фермерские домики по всей Тоскане. Однажды мы с Эдом сняли дом вместе с друзьями и в первую же ночь начали вычислять, можно ли на наши накопления купить ферму, сложенную из обкатанных камней, – мы видели еe с террасы. Эд тут же влюбился в сельскую жизнь и начал бродить по участку наших соседей, наблюдая, как они работают. Семья Антолини растила прекрасный, хотя и вредный для здоровья табак. Иногда до нас доносились крики рабочих: «Ядовитая!» – это они предупреждали друг друга о появлении ядовитой змеи. По вечерам над темными листьями поднималась фиолетово-синяя дымка.
Наши друзья больше туда не ездили, но мы три года подряд приезжали сюда летом и присматривали себе дом; за это время мы отыскали такое место, где производят чистое зеленое оливковое масло, открыли для себя очаровательные деревенские римские церквушки, забредали окольными путями в виноградники, пробовали самое мягкое вино, «Брунелло», и самое черное, «Вино нобиле». Поиск дома – дело нелегкое. Мы посещали еженедельные базары не только для того, чтобы купить персики к пикнику, мы оценивали качество и ассортимент предлагаемых продуктов, мысленно предвкушали обеды по дням рождения, новые праздники, завтраки для друзей, которые будут приезжать к нам во время отпуска. Мы часами просиживали в барах на городских площадях, потягивая лимонад и стараясь ощутить дух местности. Потом, в оте-ле, я боролась с пузырями на пятках, бутылями втирала в усталые ноги лосьон. Мы слушали рассказы старожилов, тащили с собой из отеля в отель путеводители, книги о флоре и романы для чтения. Мы всегда спрашивали местных жителей, где они любят поесть, и бывали в таких ресторанах, о которых не упоминалось в наших путеводителях. Нас снедало ненасытное желание осмотреть руины каждого замка с зубчатой стеной, выстроенного на склоне холма. Я получала ни с чем не сравнимое удовольствие от езды по усыпанным гравием проселочным дорогам к фермам Умбрии и Тосканы.
Первым городом, в котором мы остановились, была Кортона, и потом мы непременно возвращались туда, даже если снимали какой-нибудь милый домик возле Вольтерры, Флоренции, Монтиси, Риньяно, Виккьо или Кверчегроссы. В кухне одного из домов едва могли разойтись двое, но из его окон можно было увидеть реку Арно. В кухне другого дома не было горячей воды и ножей, зато сам дом был встроен в средневековый крепостной вал. В третьем доме были набор фарфоровой посуды на сорок человек, хрусталь и столовое серебро, но на каждый второй день безбожно обледеневал холодильник. В сырую погоду меня било током, если я прикасалась к чему-нибудь в кухне. Зато в этом доме под названием Чимабуе, как гласит легенда, юный Джотто рисовал овцу на покрытом слоем грязи полу. Еще в одном доме были кровати с провалом посередине, на них скручивало позвоночник. Летучие мыши слетали вниз по очагу, а черви сверху, из балок, постоянно осыпали опилками наши подушки. Очаг был таким большим, что мы могли сидеть в нем и поджаривать телячьи отбивные и перцы.
Мы проехали не одну сотню пыльных километров, осматривая дома, которые, как выяснялось, стояли в затопляемой пойме Тибра или смотрели на опустошенный карьер. Агент из Сиены восторженно обещал, что вид снова станет восхитительным через двадцать лет, потому что вышел такой закон – засадить деревьями старые выработки. Чудесный дом в средневековой деревне оказался безумно дорогим. Зубастый крестьянин, с которым мы познакомились в одном из баров, попытался продать нам дом своего детства – каменный курятник без окон, примыкавший к другому дому, откуда на нас кидались привязанные веревками собаки. Нам очень понравилась ферма возле Монтиси; еe владелица много дней тянула с заключением сделки, а потом решила, что надо дождаться знамения от Господа. Увы, нам уже нужно было уезжать.
Когда я вспоминаю все эти места, они кажутся мне абсолютно чуждыми, как, впрочем, и город Кортона. Эд так не считает. Он каждый день ходит на площадь и смотрит на молодую пару, пытающуюся провезти коляску с новорожденным вниз по улице. Их то и дело останавливают, каждый обходит коляску, наклоняется к лицу малыша, гулит с ним и хвалит его родителям. «В своем следующем перевоплощении, – говорит мне Эд, – я хочу вернуться на землю итальянским младенцем». Он участвует в жизни площади: этот лощеный мужчина сидит за столиком кафе, закатав рукава так, что видны мускулы, расслабленно подпирает рукой подбородок: из верхнего окна стоящего рядом дома раздаются чистые звуки флейты – кто-то исполняет Вивальди; с мрачноватой гончарной лавкой соседствует яркий прилавок продавца цветов; человек без шеи выгружает овец из своего грузовика. Он кидает их через плечо, как мешки с мукой, а бедные овцы испуганно таращат глаза. Каждые несколько минут Эд смотрит на циферблат больших часов, которые так давно отмечают время на этой площади. Наконец он начинает свою прогулку, отсчитывая по памяти камни мостовой.
Во дворе гостиницы приезжий араб начинает распевать свои вечерние молитвы как раз в тот момент, когда мне удается уснуть. Он издает такие звуки, будто полощет горло соленой водой, и часами исполняет свои фиоритуры в небольшом регистре, опять и опять. Хочется высунуться из окна и крикнуть: «Заткнись!» Порой мне просто смешно. Я выглядываю из окна, а он с милой улыбкой кивает мне. Он напоминает зазывал на табачных аукционах, которых я наслушалась в детстве на складах Юга. А сейчас я за тысячи километров от дома выкладываю все сбережения ради удовлетворения своей прихоти. Но прихоть ли это? Скорее, начало любви. Мне кажется, источник этого желания – где-то в глубине моей психики. Права ли я?
Каждый раз, покидая прохладные комнаты отеля и выходя на яркий солнечный свет, мы идем гулять по городу, и нам тут нравится все больше и больше. Стоящие на открытом воздухе столики бара «Спорт» обращены в сторону площади Синьорелли. Каждое утро несколько фермеров раскладывают свой товар на ступенях театрика девятнадцатого века. Мы пьем эспрессо и наблюдаем, как они поднимают ржавые ручные весы, взвешивая помидоры. Площадь окружена совершенно нетронутыми палаццо периода Средневековья и эпохи Возрождения. Кажется, вот-вот кто-нибудь выйдет и разразится арией из «Травиаты». Каждый день мы обходим все местные средневековые ворота с замковым камнем в городских стенах, возведенных еще этрусками, изучаем узкие, не шире «Фиата», улочки, застроенные старыми домами, еще более узкие переулки, таинственные пешеходные проходы с крутыми лестницами. До сих пор здесь можно увидеть заложенные кирпичом «ворота мертвецов» четырнадцатого века. Эти двери возле парадного входа предназначались для вынесения из дома умерших от чумы – считалось, что вынос их через парадный вход приносит несчастье. Я часто вижу ключ, оставленный в замочной скважине входных дверей.
В путеводителях город Кортона охарактеризован как «мрачный» и «суровый». Но это не так. Расположение города на вершине холма, стены домов из массивного камня создают отчетливое ощущение вертикальности городской архитектуры. Резкие, угловатые тени зданий падают на землю по-евклидовски вертикально.
И невольно хочется выпрямиться. Жители города ходят неспешно, и у всех очень красивая выправка. Я только и говорю: «Посмотри, до чего прекрасна та женщина!», «Разве не великолепен этот мужчина?», «Взгляни на то лицо – чисто рафаэлевское». Вечером мы снова пьем эспрессо, на этот раз на другой площади. Мимо нас проходит женщина лет шестидесяти с дочерью и внучкой-подростком; они прогуливаются, взявшись за руки, солнце освещает их оживленные лица. Мы не знаем, почему свет здесь такой ясный, яркий. Может быть, это золотое свечение исходит от подсолнухов с окружающих полей? Три женщины выглядят спокойными, явно довольными жизнью. Эти лица стоило бы отчеканить на золотой монете.
А пока мы пьем свой кофе, доллар падает. По утрам мы обегаем все банки, проверяя выставленный в окне курс обмена валют. Когда надо быстро обналичить чеки путешественника для срочной покупки, скажем, на кожевенном базаре, курс валют не имеет такого значения, но мы-то покупаем дом с участком, и у нас каждая лира на счету. Даже при небольшом падении у меня в животе что-то обрывается. Мы ежедневно подсчитываем, на сколько дороже становится дом. Вы скажете – смешно, но я тут же прикидываю, сколько пар обуви можно было бы купить на эту сумму. До сих пор в Италии главными приобретениями для меня были туфли, такой у меня есть тайный грех. Иногда я привозила домой девять новых пар: красные из змеиной кожи на плоской подошве, сандалии, синие замшевые ботинки и несколько пар черных лодочек с разными каблуками.
Как и везде, банки здесь различаются процентом комиссионных, который они берут, когда приходит перевод из-за рубежа на большую сумму. Нам нужна передышка. Судя по всему, они получают значительную выгоду, ведь оплата чека в Италии может тянуться неделями.
Наконец нам преподносится урок того, как здесь ведутся дела. Доктор Карта, озабоченный завершением сделки, звонит в свой банк в Ареццо, в получасе езды – этим банком пользуются его отец и тесть, – потом звонит нам: «Приезжайте сюда, с вас совсем не возьмут комиссионных и выплатят вам сумму по официально объявленному тарифу, когда деньги прибудут».
Его сообразительность меня не удивляет, хотя все время, пока мы вели переговоры, он проявлял демонстративную незаинтересованность в деньгах – он просто назвал свою высокую цену и не менял еe. Он приобрел эту недвижимость годом раньше у пяти старух-сестер из семьи землевладельцев в Перудже. По его словам, он собирался устроить тут место летнего отдыха для своей семьи, но они с женой получили наследство – дом на побережье – и решили предпочесть его.
Так ли это или же он совершил сделку со старыми дамами в девяностых годах, а теперь собирает крупную сумму, чтобы купить собственность на побережье? Не подумайте, что я ему завидую. Просто он ловкий человек.
Доктор Карта, вероятно боясь, что мы откажемся от покупки, звонит и просит нас встретиться с ним в Брамасоле. Он подкатывает в своей «Альфа-164», одетый с головы до ног в «Армани». «Тут есть еще одно обстоятельство, – он как будто продолжает только что прерванный разговор, – пойдемте со мной, я покажу вам кое-что». Он ведет нас вверх на холм по каменной тропе, через душистый желтый ракитник. Вскоре мы стоим на самом верху, и перед нами разворачивается панорама долины, обзор на двести градусов, а внизу – обсаженная кипарисами дорога и приятный глазу пейзаж: сплошные ухоженные виноградники и оливковые рощи. Вдалеке синий мазок – Тразименское озеро; справа силуэт Кортоны, красные крыши ясно очерчены на фоне неба. Тут выложенная плоскими камнями тропа расширяется. Доктор Карта торжественно оборачивается к нам: «Эта дорога была построена римлянами, она ведет прямо в Кортону». Солнце припекает. Теперь он говорит о большой церкви на вершине холма. Он указывает, куда могла дальше идти эта дорога: прямо через территорию Брамасоля.
Когда мы возвращаемся в дом, он открывает кран возле дома и плещет водой себе на лицо. «У вас будет в изобилии самая прекрасная вода, по сути дела, у вас будет собственная минеральная вода, она очень полезна для печени. Прекрасная вода!» Он ухитряется одновременно проявлять непритворный энтузиазм и изображать некоторую утомленность, он доброжелателен и чуть снисходителен. Подозреваю, что мы были слишком конкретны в разговоре о деньгах. А возможно, он решил, что мы невероятно наивны и воспринимаем сделку как законопослушные американцы. Он подставляет сложенные лодочкой ладони под струю воды, наклонившись, пьет, не снимая наброшенного на плечи хорошо скроенного льняного пиджака. «Воды хватит для бассейна, – уверяет он. – Постройте его там, откуда вы смотрели на озеро. Оттуда открывается вид прямо на то место, где Ганнибал победил римлян».
Нас приводят в восторг остатки римской дороги, проложенной через заросший полевыми цветами холм.
Мы будем ходить по ней в город, чтобы выпить кофе в конце дня. Доктор Карта показывает нам старое подземное водохранилище. Вода в Тоскане драгоценна, еe собирают по каплям. Посветив фонариком в отверстие, мы уже заметили в подземном водохранилище каменный арочный проем, очевидно, своего рода проход. На гребне холма, в водохранилище крепости Медичи, мы видели такую же арку, и смотритель рассказал нам, что секретный подземный ход для бегства из крепости ведет вниз по холму в долину, а потом к Тразименскому озеру. Итальянцы относятся небрежно к своим историческим руинам. Мне кажется невероятным, что частному лицу разрешается владеть такой древностью.
Когда я впервые увидела Брамасоль, мне тут же захотелось перевезти сюда свои летние платья и книги. Мы провели четыре дня с синьором Мартини, владельцем маленького темного офиса в тихом районе Кортоны, на улице Сакко и Ванцетти. Над рабочим столом висит его фотография в солдатской форме, предполагаю, времен службы у Муссолини. Он слушал нас, будто мы говорили на чистом итальянском. Когда мы закончили объяснять ему, что ищем, он поднялся и сказал: «Поехали». Хотя недавно ему прооперировали ногу, он вел нас по несуществующим дорогам, протаскивал через заросли колючек, показывая дома, о которых знал только он. Среди них были фермерские дома с просевшей крышей, расположенные далеко от города, но при этом невероятно дорогие. В одном доме сохранилась башня, построенная крестоносцами, но владелица заплакала и удвоила цену тут же, как только увидела, что мы заинтересовались всерьез. Другой дом был пристроен к соседским, и цыплята, получив полную свободу, носились из дома в дом. Во дворе валялось заржавевшее сельскохозяйственное оборудование и бегали свиньи. В некоторых домах было невыносимо душно, другие стояли прямо у проезжей части. К одному дому пришлось бы подводить подъездную дорогу – он утонул в зарослях ежевики, и мы смогли только заглянуть в окно, потому что на пороге лежала свернувшаяся кольцами черная змея и категорически отказывалась уползать.
Мы поднесли цветы синьору Мартини. Поблагодарили его и попрощались. Казалось, он искренне огорчен нашим отъездом.
На следующее утро мы случайно столкнулись с ним на площади. Он сказал:
– Я только что встретил доктора из Ареццо. Может быть, он захочет продать дом.
Дом оказался неподалеку от Кортоны.
– Сколько? – спросили мы синьора Мартини, хотя к тому времени уже знали, что он уклоняется от ответов на прямо поставленные вопросы.
Он ограничился словами:
– Давайте сначала посмотрим.
Выйдя за город, он повел нас по дороге, которая идет вверх и сворачивает, огибая холм. Здесь он повернул на белую дорогу и через два километра вышел на длинный отлогий подъездной путь. Сбоку мелькнул придорожный киот, впереди замаячил трехэтажный дом с окном в раме из витого железа над парадной дверью и двумя пальмами по обе стороны от входа. Освещенный лучами солнца, фасад светился, переливался всеми оттенками лимонного, красного и терракотового цветов. Мы зачарованно умолкли. Нам показалось, что этот дом долго ждал нас.
– Берем, заверните, – пошутила я, пока мы пробирались сквозь сорняки.
Как и при демонстрации других домов, синьор Мартини не делал никаких коммерческих замечаний; он просто смотрел дом вместе с нами. Мы поднялись по крытой аллее, прогнувшейся под тяжестью обвивающих еe роз. Двухстворчатая парадная дверь пронзительно взвизгнула, как живое существо, когда мы еe распахнули. Стены дома, толщиной с длину моей руки, источали прохладу. Стекла в окнах вибрировали. Я, пошаркав ногой, разгребла наносы пыли и увидела под ними гладкие, хорошо сохранившиеся кирпичные полы. В каждой комнате Эд открывал окна, и нашему взору одна за другой представали прекрасные панорамы: кипарисы, волнистые зеленые холмы, отдаленные виллы, долина. В доме были даже две ванные комнаты. Пусть они не были в идеальном состоянии, но все же это были ванные комнаты, а мы насмотрелись всяких домов: кое-где напрочь отсутствовала водопроводная система. В этом доме не жили лет тридцать, и сад, заросший травой и усыпанный несорванными ягодами, казался уснувшим. Я заметила, что синьор Мартини осматривает участок оценивающим взглядом сельского жителя. Плющ обвил деревья и упавшие стенки террас. Синьор Мартини изрек только одно:
– Много работы потребуется.
За несколько лет наших поисков, иногда необременительных, иногда до полного изнеможения, ни разу не случалось, чтобы дом так категорично сказал «да».
Но на следующий день мы уезжали и, услышав цену, с грустью сказали «нет» и отправились домой.
В следующие месяцы я время от времени в разговорах вспоминала Брамасоль. Я поставила его фотографию возле своего зеркала и часто мысленно прогуливалась по участку или комнатам. Дом – это метафора человека, его духовной сути. Но в то же время это и вполне реальная вещь. А если дом в чужой стране, тогда все ассоциации, связанные с домами, становятся еще более значимыми. Незадолго до всех этих событий пришел конец моему длительному браку, чего я совершенно не ожидала, и мне пришлось вступать в новые отношения. Поэтому поиски нового дома я приравнивала к поискам новой себя, своей новой личности, которую предстояло сформировать. Когда осели пух и перья, летавшие после развода, у меня остались взрослая дочь, работа в университете на полную ставку (прежде я долгое время преподавала почасовиком) и скромный капитал ценных бумаг, а впереди ждала неизвестность. Хотя пережить развод было для меня тяжелее, чем смерть, у меня возникло странное ощущение, словно я вновь обрела саму себя, после того как долгие годы провела растворенной в семье. Меня тянуло окунуться в другую культуру, хотелось вырваться за пределы изведанного. Мне нужно было что-то физически объемное, что заняло бы место тех умственных усилий, на которые ушли годы моей прежней жизни. Эд полностью разделяет мою страсть к Италии, он тоже преподает в университете и пользуется преимуществом трехмесячного летнего отпуска. Здесь мы сможем заняться творчеством и реализацией разного рода проектов. Когда Эд за рулем, он обязательно сворачивает на интригующую узкую дорогу. Италия – бесконечное поле для изучения: языка, истории, искусств. Интересных мест в Италии огромное множество – двух жизней не хватило бы везде побывать. И, поскольку мы иностранцы, наша новая жизнь может сформироваться под влиянием нового жилища и ритмов окружающей жизни.
На следующий год, весной, я позвонила одной женщине из Калифорнии, которая открывала в Тоскане свой строительный бизнес. Я попросила еe узнать про Брамасоль; вдруг его не продали и цена снизилась. Через неделю она позвонила мне после встречи с владельцем. «Да, он все еще продается, но, по особой итальянской логике, цена выросла, – сказала она и пояснила: – Доллар упал, а этот дом требует вложений».
И вот мы вернулись. К этому времени, тоже по особой логике, но своей собственной, я зациклилась на покупке именно Брамасоля. В конце концов, нас с Эдом устраивают местоположение, сам дом и участок, нас устраивает все, кроме цены. И я сказала себе: если дело только в одной этой мелочи – вперед!
Но все же дом стоит sacco di soldi – кучу денег. Предстоят огромные трудности: восстановить заброшенный дом и участок. Протечки, плесень, разваливающиеся каменные стенки террас, осыпающаяся штукатурка, в одной ванной отвратительно пахнет, зато в другой есть металлическая сидячая ванна и треснутый унитаз.
Почему такая перспектива нас не отпугнула? Ведь, помнится, дома, в Америке, одна лишь необходимость сделать ремонт на кухне надолго выбивала меня из колеи. Дома мы, вешая картину, непременно отбиваем кусок штукатурки размером с кулак. Когда мы моем посуду в забитой до отказа мойке и в очередной раз забываем, что туда нельзя бросать даже лепестки от артишока, кажется, что осадок поднимается аж со дна залива Сан-Франциско.
С другой стороны: вот красивый дом возле римской дороги, на вершине холма высится этрусская (этрусская!) стена, в поле зрения находится крепость Медичи, видна гора Амиата, на участке сто семнадцать оливковых деревьев, двадцать слив и несчетное количество абрикосов, миндаля, яблонь, груш. Возле колодца пышно разрослись фиги. Возле парадного входа посажен лесной орех. Кроме того, поблизости расположен один из самых прекрасных городов из тех, что я видела. Просто безумие отказаться от покупки.
А если кто-нибудь из нас попадет под грузовик с картофельными чипсами и не сможет работать? Я перебираю в уме все болезни, которые мы можем подхватить. Одна моя тетка умерла от сердечного приступа в сорок два года, моя бабушка ослепла… А если землетрясение разрушит университеты, где мы преподаем? А если упадут котировки ценных бумаг?
Я выскакиваю из постели в три часа утра и залезаю под душ, направляю в лицо струи холодной воды. Возвращаясь в кровать в темноте, на ощупь, я ударяю палец ноги о железную раму кровати. Боль пронзает все тело до позвоночника.
– Эд, проснись, я сломала палец на ноге. Вставай скорей!
Он садится:
– Мне как раз снилось, что я срезаю травы в саду. Шалфей и мелиссу.
Он ни разу не усомнился, что этот дом – чудо, что мы отыскали рай на земле. Он щелчком включает прикроватный светильник и улыбается мне. Мой разрезанный пополам ноготь свисает с пальца. Под ним расплывается пурпурное пятно. Я не могу ни оставить ноготь, ни сорвать.
– Домой хочу, – говорю я.
Эд накладывает мне на палец повязку.
– Ты имеешь в виду Брамасоль? – уточняет он.
Эта куча денег, о которой идет речь, была телеграфом отправлена из Калифорнии, но не дошла до пункта назначения. Как такое может быть, спрашиваю я в банке, деньги отправлены, они должны поступить моментально. Там снова пожимают плечами. Возможно, их задержал Главный банк во Флоренции. Дни идут. Из бара я звоню Стиву, моему брокеру в Калифорнии. Я кричу, в баре шумно – транслируют футбольный матч. «Ты должна проверить на месте, – орет он в ответ. – Отсюда деньги давно ушли. А ты в курсе, что правительство у нас сменилось сорок семь раз со времени Второй мировой? Эти деньги были вложены в беспошлинные облигации и быстро растущие фонды. Твои австралийские облигации заработали семнадцать процентов. Ах, ну да, у вас там сладкая жизнь».
Отель наводняют москиты (тут их называют zanzare), принесенные ветром из пустыни. Я ворочаюсь с боку на бок под простынями, пока кожа не начинает гореть. Я встаю среди ночи и облокачиваюсь о закрытое ставнями окно, воображая всех постояльцев отеля, которые сейчас спят, не выпуская из рук путеводителей и вытянув покрытые пузырями от долгой ходьбы ноги. У нас еще есть возможность отступить.
Побросать сумки в арендованный «Фиат» и сказать: «Прощайте». Поехать, месяц проболтаться на побережье Амальфи и уехать домой загорелыми и расслабленными. Накупить гору сандалий. Я уже слышу голос моего дедушки, постоянно внушавшего мне: «Будь реалисткой. Спустись с облаков». Он пришел в ярость, узнав, что я изучаю поэзию и латынь, что-то совершенно бесполезное. Ну, и о чем я думаю теперь? Покупаю заброшенный дом в стране, на языке которой не могу связать и двух слов. Он, вероятно, стер свой саван, переворачиваясь в могиле. У нас нет в запасе миллионов, которые поддержали бы нас, как парашют, если случится что-нибудь непредвиденное.
Откуда эта неодолимая тяга к приобретению домов? За моей спиной стоит длинная череда предков, которые открывали сумки, доставали оттуда лоскуты обивочного материала, цветные квадратики кафеля для ванной, образцы желтой краски семи оттенков и клочки цветастых обоев. «Какой у нее дом?» – спрашивает моя сестра, и мы обе понимаем, что она хочет знать, что за человек эта «она». Я подбираю бесплатный справочник по недвижимости у дверей бакалейного магазина, когда отправляюсь куда-нибудь в отпуск, пусть даже недалеко от дома. Однажды в июне с двумя подругами я сняла дом на Майорке; следующим летом я жила в небольшом домике в Сан-Мигель-де-Альенде, где всерьез увлеклась двориками с фонтаном, спальнями, с балконов которых каскадом спадают побеги бугенвиллеи. Одно лето в Санта-Фе я начала поглядывать на сырцовые кирпичи, воображая, что стану жить на юго-западе, уснащать все блюда острым стручковым перцем, носить бирюзовые украшения в форме цветка тыквы, – другой мир, другая жизнь. В конце месяца я уехала оттуда и больше никогда не хотела туда вернуться.
Я люблю острова вдоль берегов штата Джорджия, где я подростком не раз проводила летние каникулы. Почему бы не обзавестись недвижимостью там? Можно купить деревянный, потрепанный ветрами дом, который как будто выброшен морем на берег. На полу будут лежать хлопчатобумажные коврики, на столе стоять персиковый охлажденный чай, в ручье остывает дыня, засыпаешь под гул волн, катящихся под окном. Сюда запросто смогут приезжать мои сестры, друзья и их семьи. Но я напоминаю себе, что если вступлю в ту же воду, то не почувствую обновления. А новое всегда так притягательно. Италия для меня бесконечно заманчива; почему бы сейчас не решиться, не открыть «Божественную комедию» и не ткнуть пальцем наобум: что нужно делать человеку, чтобы изменить себя? Или лучше вспомнить моего отца, сына моего скупого деда, склонного к буквальным высказываниям. «Семейный девиз, – сказал бы он, – таков: упаковывайся и распаковывайся. И еще: не можешь ехать первым классом, нечего ехать вообще».
Я лежу без сна и испытываю знакомое ощущение: ответ вот-вот придет. Часто, как ответы на дне черного гадального шара, который я любила в десятилетнем возрасте, ко мне приходит догадка или решение дилеммы. Они как будто всплывают из мутной жидкости, а потом я отчетливо вижу бледные письмена. Я люблю это состояние напряженного ожидания, умственное и физическое ощущение взвешенности, невесомости, как будто что-то мистическое поднимается на поверхность из глубины сознания.
«А почему ты не чувствуешь неуверенности? – вопрошают бледные письмена. – Разве ты свободна от сомнений? Почему бы не назвать это азартом?» Я наклоняюсь над широким подоконником в тот момент, когда появляются первые розовато-лиловые блики восходящего солнца. Араб еще спит. Спокойный холмистый пейзаж простирается во все стороны. Фермерские домики медового цвета аккуратно расставлены в лощинах, они похожи на толстые ломти хлеба, разложенные для остывания. Кое-где я замечаю поднятия земной коры, оставшиеся с юрского периода, их как будто резко подбросили вверх, а потом, когда они опустились, пригладили большой рукой. Когда солнце становится ярче, земля окрашивается в пастельные краски: зеленая – точь-в-точь как у постиранной долларовой купюры, кремовая – как выдержанные сливки, а небо голубое, как глаза у слепого. Художники эпохи Возрождения точно передавали эти тона. Я никогда не считала Перуджино, Джотто, Синьорелли и прочих реалистами, но у них отдаленный пейзаж очень реалистичен, как отмечают многие туристы. Теперь мне понятно, почему так сияет красный башмак золотого светловолосого ангела в музее Кортоны, почему так насыщена и глубока кобальтовая синь платья Мадонны. На фоне такого пейзажа и при таком освещении все принимает первичный контур. Даже красное полотенце, сохнущее на веревке под моим окном, становится невероятно насыщенным красным.
Ну ладно, а вдруг небо не упадет? А если оно по-прежнему останется таким восхитительным? А если дом можно целиком отремонтировать за три года? К тому времени уже будут наклеены самодельные ярлыки на бутылки с оливковым маслом домашнего изготовления, тонкие льняные гардины заменят ставни на окнах во время сиесты, полки кладовки прогнутся под банками со сливовым джемом, под липами появится длинный стол для пиршеств, у дверей выстроятся штабеля корзин для сбора помидоров, салата, дикого укропа, роз и розмарина. А какими станем мы через три года?
Наконец деньги получены, счет открыт, однако чеков нам не выдают. У этого огромного банка, имеющего десятки филиалов и расположенного в золотом центре Италии, нет чеков. «Может быть, на следующей неделе», – успокаивает нас синьора Рагуцци.
Мы брызжем слюной от возмущения. Через два дня она звонит. «У меня есть для вас десять чеков». Какая может быть проблема с чеками? У меня дома их целые коробки. Синьора Рагуцци их для нас разделяет. Синьора Рагуцци – в обтягивающей юбке и плотно облегающей футболке, еe пухлые губы постоянно влажные. Кожа еe блестит. Она поразительная красавица.
Она носит великолепное ожерелье из золотых квадратиков, еe браслеты на запястьях позвякивают, когда она оттискивает на чеках номер нашего счета.
– Какие замечательные украшения. Мне нравятся эти браслеты, – говорю я.
– У нас есть только золото, – хмуро отвечает она. Ей надоели гробницы и площади Ареццо. Калифорния для нее – то, что надо. Всякий раз, завидев нас, она оживляется. «Ах, Калифорния», – говорит она вместо приветствия.
Банк уже кажется нам сюрреалистическим. Мы находимся в его задней комнате. Какой-то человек вкатывает тележку, нагруженную самыми настоящими золотыми слитками – небольшими кирпичиками золота. Странно, что поблизости нет никакой охраны. Другой человек сует два слитка в грязноватые папки из оберточной манильской бумаги. Он одет просто, как рабочий. Он уходит на улицу, уносит куда-то слитки. Вот и весь ввод во владение – но до чего умно все обставлено. Мы снова смотрим на чеки. На них нет никаких опознавательных изображений – ни кораблей, ни пальм, ни служащих почтовой службы на перекладных; нет ни имени, ни адреса, ни номера водительского удостоверения, ни номера соцстрахования. Бледно-зеленые чеки выглядят так, словно были напечатаны в двадцатые годы. Мы чрезвычайно довольны. Это уже почти гражданство – свой банковский счет.
И вот наступает день, когда мы собираемся в офисе нотариуса для окончательного расчета. Все происходит очень быстро. Все говорят одновременно, и никто никого не слушает. Юридические термины в стиле барокко нам не понятны ничуть. С улицы доносится звук отбойного молотка, и этот шум вонзается мне в мозг. Речь идет о каких-то двух волах и двух днях. Ян, который переводит, требует перерыва и объясняет нам эту архаическую фигуру речи; с восемнадцатого века у юристов принято описывать размер участка временем, которое потребуется двум волам, чтобы еe вспахать. Чтобы вспахать нашу собственность, как я понимаю, им потребуется два дня.
Я подписываю чеки, и мои пальцы сводит судорогой на каждом слове «миллион». Я думаю про облигации и денежные фонды, про накопленные за годы моего брака акции, приносящие высокие дивиденды. Теперь они магическим образом превратились в изрезанный террасами откос холма и большой пустой дом. Оранжерея в Калифорнии, где я прожила десять лет среди кумквата, лимонов, жасмина садового и гуайявы, с бассейном и крытым двориком, где стояли плетеные кресла, – все уменьшилось, как бывает, когда смотришь в бинокль с другой стороны. Миллион – это такое длинное слово, к нему трудно относиться спокойно. Эд внимательно следит за количеством нулей, опасаясь, что я бессознательно напишу «миллиард» или «биллион». Он платит наличные синьору Мартини, который о гонораре не сказал ни слова; но мы выяснили у владельца обычный процент. Синьор Мартини, кажется, доволен, как будто мы сделали ему подарок. Мне очень нравится их способ вести дела, хоть он и сбивает меня с толку. Все обмениваются рукопожатиями. На губах жены владельца я замечаю тонкую кошачью улыбку. Мы рассчитываем получить документ о сделке на пергаментной бумаге, написанный старинным рукописным шрифтом, – но нет, нотариус уезжает в отпуск и старается до отъезда провернуть всю бумажную работу. Синьор Мартини говорит: «Нормально». Я все время замечаю, что здесь чье-то слово все еще принимается всерьез. Здесь просто не бывает бесконечных контрактов и оговорок, не бывает форс-мажорных обстоятельств. Мы выходим под палящее полуденное солнце, держа в руках только два тяжелых железных ключа, длиннее, чем моя ладонь: один от заржавленных железных ворот, другой от парадной двери. Они ничем не похожи на ключи от моих прежних домов. На дубликаты ключей надеяться не приходится.
Джузеппе машет нам из дверей бара, и мы хвалимся ему, что купили дом.
– Где именно? – интересуется он.
– Брамасоль, – начинает Эд, намереваясь рассказать, где это.
– Ах, Брамасоль, прекрасная вилла! – Оказывается, мальчиком он собирал там ягоды. Хотя еще только полдень, он затаскивает нас внутрь и наливает нам граппы. – Мама! – кричит он.
Из задних помещений выходят его мать и сестра, все поднимают за нас тост. Все говорят одновременно. Граппа необычайно крепкая. Мы выпиваем свои порции так же быстро, как синьора Мантуччи – свой эспрессо, и поскорее уходим. В автомобиле жарко, как в печи для пиццы. Мы садимся в машину, открываем дверцы, и вдруг на нас нападает приступ хохота.
Мы договорились с двумя женщинами, Анной и Лючией, что они уберут в доме и подготовят кровать, пока мы подписываем последние бумаги. В городе мы купили бутылку просекко, маринованных цуккини, оливок, жареного цыпленка и картошки.
Мы приехали в дом, ошеломленные происшедшим и граппой. Анна и Лючия вымыли окна и уничтожили тучи пыли, а также обильную паутину. Спальня на втором этаже, выходящая на кирпичную террасу, сверкает чистотой. Они застелили кровать новыми голубыми простынями, и через оставленную ими открытой дверь на террасу влетают голос кукушки и пение диких канареек. Мы срезали последние розовые розы на террасе у фасада дома и поставили их в две старые бутылки из-под кьянти. Комната с закрытыми ставнями, побеленными стенами, свеженатертым воском полом, девственной постелью, душистыми розами на подоконнике, комната, освещенная болтающейся лампочкой в сорок ватт, кажется чистой, как келья монаха-францисканца. Войдя в нее, я сразу понимаю, что это самая лучшая комната на свете.
Мы принимаем душ и надеваем все свежее. В спокойном сумраке мы сидим на каменной стене террасы и произносим тосты друг за друга и за дом, чокаясь стаканчиками пряного просекко, которое похоже на концентрированный местный воздух. Мы пьем за кипарисовые деревья, растущие вдоль дороги, за белую лошадь на соседском поле и за виллу вдали, которая была построена специально для визита папы. Косточки от оливок мы бросаем через стену, надеясь, что на следующий год они взойдут. Обед восхитителен. С наступлением темноты сова-сипуха пролетает над нами так низко, что мы слышим свист еe крыльев. Усевшись на белой акации, она издает странный крик, который мы принимаем за приветствие. Над домом висит ковш Большой Медведицы, он вот-вот прольется на крышу. На небо высыпали созвездия, такие же отчетливые, как на карте звездного неба. Когда темнеет окончательно, мы видим, что Млечный Путь проходит прямо над нашим домом. Я забыла о звездах, живя в городе при искусственном освещении. И вот они тут, все над нами, блестящие и густо усыпающие небо, падающие и мерцающие. Мы смотрим вверх так долго, пока не начинает ныть шея. Млечный Путь похож на раскатившийся рулон кружева. Эд, любитель пошептаться, склоняется к моему уху. «Все еще хочешь домой? – спрашивает он. – Или это может стать домом?»