9 июня 1943 года
Милан, Италия
Дуче, как и все фараоны, императоры и тираны до него, видел торжество своей империи, а позднее присутствовал на ее похоронах. И в самом деле, к тому дню в конце весны власть уже ускользала из рук Бенито Муссолини, как радость из сердца молодой вдовы.
Потрепанные армии фашистского диктатора отступили из Северной Африки, армия союзников готовилась к броску с Сицилии на континент. И Адольф Гитлер каждый день отправлял на юг все новые пополнения и припасы, чтобы усилить «итальянский сапог».
Пино Лелла знал обо всем этом из новостей Би-би-си, которые каждую ночь слушал по коротковолновому радиоприемнику. Он своими глазами видел, что повсюду увеличивается число немецких солдат. Но, гуляя по средневековым улицам Милана, Пино блаженно не замечал симптомов усиливающегося противостояния. Вторая мировая война присутствовала всего лишь в новостях, и нигде более, – послушал, а через минуту забыл, потому что ее вытесняли мысли на три любимые темы: девочки, музыка и еда.
В конце-то концов, ему было всего семнадцать, и при росте сто восемьдесят пять сантиметров он весил семьдесят пять килограммов, а потому был долговязым и нескладным, с большими руками и ногами, непослушной копной волос и таким избытком угрей и неловкости, что ни одна из девушек, которых он приглашал в кино, не принимала его приглашения. Но Пино это не останавливало – характер не позволял ему сдаваться.
Он уверенно вышел со своими друзьями на площадь перед Дуомо, базиликой Рождества Пресвятой Девы Марии, величественным готическим собором в самом центре Милана.
– Я сегодня встречаюсь с красивой девушкой, – сказал Пино, грозя пальцем в алое тревожное небо. – И мы потеряем голову от безумной, страстной любви, нас ждут необыкновенные приключения с музыкой, едой, вином и интригами каждый день с утра до ночи.
– Ты живешь в мире фантазий, – произнес Карлетто Белтрамини, лучший друг Пино.
– А вот и нет. – Пино шмыгнул носом.
– Живешь-живешь, – сказал Миммо, брат Пино, который был на два года моложе его. – Ты влюбляешься во всех хорошеньких девушек, с которыми знакомишься.
– Только никто из них не отвечает Пино взаимностью, – сказал Карлетто, парнишка хилого сложения, с лунообразной физиономией и гораздо ниже Пино ростом.
Миммо, который был даже ниже Карлетто, проговорил:
– Вот уж точно.
Пино всех их поставил на место:
– Вы абсолютно неромантичны.
– Что это они там делают? – спросил Карлетто, показывая на людей, работающих на соборе.
Некоторые из них вставляли деревянные доски в проемы окон, из которых были извлечены витражи. Другие переносили из грузовика мешки с песком и укладывали их у основания собора. Третьи устанавливали прожектора под бдительным присмотром священников, стоявших у двойных центральных дверей храма.
– Пойду узнаю, – бросил Пино.
– Сначала я, – отозвался его младший брат и поспешил к рабочим.
– Миммо всегда хочет быть первым, – сказал Карлетто. – Ему пора научиться держать себя в руках.
Пино рассмеялся и ответил через плечо:
– Если ты знаешь, как его этому научить, расскажи моей матери.
Обогнув рабочих, Пино направился прямо к священникам и похлопал одного из них по плечу:
– Прошу прощения, отец.
Священник, которому было лет двадцать пять, ростом не уступал Пино, но казался тяжелее. Он повернулся, свысока посмотрел на мальчишку, увидел его новые туфли, серые льняные брюки, крахмальную белую рубашку и зеленый фуляровый галстук (подарок матери ему на день рождения), потом внимательно посмотрел в глаза Пино, словно мог заглянуть в его голову и прочесть грешные мальчишеские мысли.
Молодой человек в сутане произнес:
– Я учусь в семинарии. Не рукоположен. Воротника не ношу.
– Ай-ай, прошу прощения, – сказал испуганный Пино. – Мы хотели узнать, почему вы ставите прожектора.
Прежде чем молодой семинарист успел ответить, у его правого локтя появилась узловатая рука. Он отошел в сторону, и перед Пино предстал невысокий, стройный, в белых одеждах и красном пилеолусе[3] священник лет пятидесяти. Пино сразу же узнал его и, почувствовав, как завязался узлом его желудок, упал на одно колено перед кардиналом Милана.
– Милорд кардинал, – сказал Пино, склонив голову.
– Ты должен говорить «ваше высокопреосвященство», – жестко поправил семинарист.
Пино смущенно поднял голову:
– Моя английская нянька учила меня: если я когда-нибудь увижу кардинала, то должен говорить «милорд кардинал».
Строгое лицо семинариста словно окаменело, но кардинал Ильдефонсо Шустер тихо рассмеялся и сказал:
– Я думаю, он прав, Барбарески. В Англии ко мне бы обращались «лорд кардинал».
Кардинал Шустер в Милане был не только знаменит, но и влиятелен. О кардинале часто писали газеты, ведь он был католическим лидером Северной Италии и человеком, к которому прислушивался папа Пий XII. Пино подумал, что выражение лица Шустера – вот что в нем самое незабываемое. Его улыбка излучала доброту, но в глазах таилась угроза проклятия. Явно обиженный семинарист проговорил:
– Но мы же в Милане, ваше высокопреосвященство, а не в Лондоне.
– Это не имеет значения, – сказал Шустер. Он положил руку на плечо Пино и попросил его подняться. – Как тебя зовут, молодой человек?
– Пино Лелла.
– Пино?
– Прежде мать называла меня «Джузеппино», – ответил Пино, поднимаясь на ноги. – Осталось только «Пино».
Кардинал Шустер поднял голову, посмотрел на «Маленького Иосифа» на соборе и рассмеялся:
– Пино Лелла. Это имя стоит запомнить.
И зачем кардиналу понадобилось говорить слова, которые смутили Пино?
В наступившей тишине Пино пробормотал:
– Я видел вас раньше, милорд кардинал.
– И где же это было? – удивленно спросил Шустер.
– В «Каса Альпина», лагере отца Ре над Мадезимо. Несколько лет назад.
Кардинал Шустер улыбнулся:
– Я помню ту поездку. Я сказал отцу Ре, что он – единственный священник в Италии, чей собор величественнее Дуомо и собора Святого Петра. Молодой Барбарески уезжает туда на следующей неделе и будет работать с отцом Ре.
– Он и «Каса Альпина» понравятся вам, – сказал Пино. – Там хорошо лазать по горам.
Наконец Барбарески улыбнулся.
Пино неуверенно поклонился и стал пятиться, что, казалось, еще сильнее развеселило кардинала Шустера.
– Ты вроде бы интересовался прожекторами? – спросил он.
Пино остановился:
– Да.
– Это моя идея, – сказал Шустер. – С сегодняшнего вечера начинается светомаскировка. По ночам будет освещен только Дуомо. Я молюсь о том, чтобы пилоты бомбардировщиков увидели его, поразились его красотой и пощадили. Эту великолепную церковь строили почти пять столетий. Было бы трагедией, если бы ее разрушили в одну ночь.
Пино оглядел затейливый фасад громадного собора. Построенный из бледно-розового мрамора, добытого в карьерах Кандольи, ощетинившийся десятками шпилей, имеющий множество балконов и башенок, Дуомо казался покрытым инеем, величественным и нездешним – таким же, как Альпы зимой. Кататься на лыжах и лазать по горам Пино любил не меньше, чем музыку и девочек, а при виде этого собора его мысли всегда воспаряли к горным вершинам.
Но теперь кардинал считал, что собор и Милан могут погибнуть. Впервые опасность воздушного налета показалась Пино реальной.
– Значит, нас будут бомбить? – спросил он.
– Я молюсь, чтобы этого не случилось, – сказал кардинал Шустер. – Но предусмотрительный человек всегда готовится к худшему, и пусть вера в Господа укрепит тебя в предстоящие дни.
Кардинал Милана ушел, а Пино, пребывавший в ужасе, вернулся к Карлетто и Миммо, которые были потрясены не меньше, чем он.
– Это был кардинал Шустер, – сказал Карлетто.
– Я знаю, – ответил Пино.
– Ты с ним долго говорил.
– Да?
– Да, – ответил его младший брат. – Что он тебе сказал?
– Что он запомнит мое имя, а прожектора для того, чтобы летчики не бомбили собор.
– Ну, видишь? – сказал Миммо, обращаясь к Карлетто. – Я же тебе говорил.
Карлетто подозрительно оглядел Пино:
– Зачем это кардиналу Шустеру запоминать твое имя?
Пино пожал плечами:
– Может быть, ему понравилось, как оно звучит: Пино Лелла.
Миммо фыркнул:
– Ты и в самом деле живешь в мире фантазий.
Они услышали гром и поспешили с Пьяцца Дуомо, пересекли улицу и зашли под огромную арку в «Галерею», первый в мире торговый центр, – два широких пересекающихся коридора со множеством магазинов под куполом из металла и стекла. Но сейчас стеклянные панели были вынуты, остался только металлический каркас, который отбрасывал прямоугольные тени на пол и стены торговых залов.
Гром все приближался, и Пино увидел озабоченность на многих лицах в «Галерее», но сам он не разделял их тревоги. Гром есть гром, это тебе не взрыв бомбы.
– Цветы? – сказала женщина с тележкой свежесрезанных роз. – Для твоей девушки?
– Я вернусь, когда найду ее, – ответил Пино.
– Синьора, вам, вероятно, придется ждать этого дня долгие годы, – сказал Миммо.
Пино замахнулся на младшего брата, а Миммо уклонился от удара и бросился прочь из «Галереи» на площадь, где стоял памятник Леонардо да Винчи. За статуей, по другую сторону улицы и трамвайных путей, в театре Ла Скала были распахнуты двери, чтобы проветрить зал знаменитого оперного театра. Изнутри доносились звуки настраиваемых скрипок и виолончелей и голос тенора, упражняющегося в гаммах.
Пино несся за младшим братом, но тут увидел хорошенькую девушку – черные волосы, кремовая кожа и сверкающие темные глаза. Она пересекала площадь в направлении «Галереи». Он резко остановился и уставился на девушку. Желание настолько переполнило его, что он потерял дар речи.
Когда она прошла, Пино сказал:
– Кажется, я теряю голову от любви.
– Ты ее уже давно потерял, – сказал подошедший к нему сзади Карлетто.
К ним подбежал Миммо:
– Тут кто-то сейчас сказал, что союзники будут здесь к Рождеству.
– Я хочу, чтобы американцы пришли поскорее, – сказал Карлетто.
– И я тоже, – согласился Пино. – Больше джаза! Меньше оперы!
Припустив с места в карьер, он перепрыгнул через пустующую скамейку и металлическую решетку вокруг статуи Леонардо, проскользил по ровной поверхности постамента, перепрыгнул через решетку по другую сторону и приземлился мягко, как кот.
Миммо, которого переполняли амбиции, попытался повторить тот же трюк, но растянулся перед темноволосой коренастой женщиной в платье с цветочным узором. Ей было примерно сорок, может, чуть больше. Она несла футляр для скрипки, на голове у нее была синяя широкополая соломенная шляпка, защищавшая от солнца.
Женщина настолько перепугалась, что чуть не выронила футляр. Она прижала его к груди и была очень сердита, а Миммо застонал и схватился за ребра.
– Это Пьяцца делла Скала! – брюзгливо сказала она. – Здесь памятник великому Леонардо! Неужели у тебя нет никакого уважения? Играй в свои детские игры в другом месте.
– Вы думаете, мы дети? – сказал Миммо, выпятив грудь. – Маленькие мальчики?
Женщина посмотрела ему за спину и ответила:
– Маленькие мальчики, которые не понимают большой игры вокруг них.
Над площадью начали собираться тучи, отчего вокруг потемнело. Пино развернулся и увидел большой черный «даймлер-бенц», едущий по улице, которая отделяла пощадь от оперного театра. На обоих крыльях машины красовались красные нацистские флаги. На радиоантенне трепыхался генеральский флаг. Пино увидел силуэт генерала, который утвердился с прямой спиной на заднем сиденье. Почему-то от одного только вида генерала Пино пробрала дрожь.
Когда Пино повернулся, скрипачка уже уходила с высоко поднятой головой; она демонстративно пересекла улицу после проезда нацистской штабной машины и вошла в театр.
Парни тронулись с места, Миммо прихрамывал, потирал правое бедро и жаловался. Но Пино почти не слушал его. Прямо на них шла светло-рыжая молодая женщина с серо-голубыми глазами. Он предположил, что ей двадцать с небольшим. Она была прекрасно сложена, на лице – благородной формы нос, высокие скулы и губы, которые естественно складывались в улыбку. Стройная, среднего роста, она была одета в желтое летнее платье и несла в руке матерчатую сумку для продуктов. Свернув с тротуара, она вошла в пекарню.
– Я снова влюблен, – сказал Пино, прижав обе руки к сердцу. – Ты ее видел?
Карлетто фыркнул:
– Почему бы тебе не оставить это занятие?
– Никогда, – ответил Пино, затрусил к окну пекарни и заглянул внутрь.
Девушка укладывала хлеб в сумку. Он увидел, что обручального кольца на ее левой руке нет, и остался ждать, пока она не расплатится и не выйдет.
Когда она появилась, он встал перед ней, приложил руку к сердцу и сказал:
– Прошу прощения, синьорина. Ваша красота пленила меня, я должен с вами познакомиться.
– Слушаю вас. – Она усмехнулась, обошла его и двинулась дальше.
Проходя мимо Пино, она обдала его таким женским жасминовым запахом, что у него голова пошла кругом, чего раньше не случалось.
Он поспешил за ней со словами:
– Это правда. Я вижу много красивых женщин, синьорина. Я живу в квартале моды Сан-Бабила. Там много моделей.
Она скосила на него взгляд:
– Сан-Бабила – шикарное место.
– Мои родители владеют магазином, продают сумки – «Сумочки ди Лелла». Знаете такой?
– Моя… моя нанимательница купила там сумочку на прошлой неделе.
– Правда? – спросил довольный Пино. – Так что, как видите, я происхожу из уважаемой семьи. Не хотите сегодня вечером сходить со мной в кино? Показывают «Ты никогда не была восхитительнее». Фред Астер. Рита Хейворт. Танцы. Песни. Так прекрасно. Как вы, синьорина.
Наконец она повернула голову и посмотрела на него пронзительным взглядом:
– Сколько тебе?
– Почти восемнадцать.
Она рассмеялась:
– Ты для меня слишком юн.
– Это же только кино. Мы пойдем как друзья. Для этого я ведь не слишком юн?
Она ничего не ответила – продолжала идти.
– Да или нет? – спросил Пино.
– Вечером объявлена светомаскировка.
– Когда фильм начнется, будет еще светло, а потом я провожу вас домой – можете не опасаться, – заверил ее Пино. – В темноте я вижу, как кошка.
Несколько шагов она сделала молча, и сердце у Пино упало.
– А где идет этот фильм? – спросила она.
Пино назвал ей адрес и спросил:
– Вы придете, да? В половине седьмого у билетной кассы?
– Ты забавный парень, а жизнь коротка. Почему нет?
Пино усмехнулся, приложил руку к груди и выпалил:
– До вечера.
– До вечера, – сказала она, улыбнулась и перешла на другую сторону улицы.
Пино, у которого от радости перехватило дыхание, проводил ее взглядом, но тут вдруг понял кое-что – она в этот момент остановилась в ожидании трамвая и удивленно посмотрела на него.
– Синьорина, простите меня, – закричал он. – Как вас зовут?
– Анна, – крикнула она в ответ.
– А меня Пино! – крикнул он. – Пино Лелла!
Трамвай со скрежетом остановился, заглушив его фамилию и загородив ее от него. Когда трамвай поехал дальше, Анны уже не было.
– Она ни за что не придет, – бросил Миммо, который все это время тащился за ними. – Она так сказала, чтобы отделаться от тебя.
– Конечно же она придет, – сказал Пино, потом посмотрел на Карлетто, который тоже шел за ними. – Я видел это по ее глазам, по глазам Анны. Ты разве не заметил?
Его брат и его друг не успели ответить, как сверкнула молния и первые капли быстро усиливающегося дождя упали на землю. Они припустили бегом.
– Я домой! – крикнул Карлетто и побежал в сторону.
Разверзлись небеса, и начался потоп. Пино со всех ног бежал за Миммо к кварталу мод, он промок, но ему было все равно. Анна пойдет с ним в кино. Она сказала «да». У него голова пошла кругом.
Братья были мокры до нитки, а молния сверкала вовсю, когда они нырнули в мастерскую, совмещенную с магазином их дяди в здании цвета ржавчины по адресу: Виа Пьетро Верри, дом семь, – «Продажа чемоданов Альбанезе».
С парней капала вода, когда они вошли в длинный, узкий магазин, воздух в котором был насыщен густым запахом новой кожи. На полках стояли превосходные кейсы и сумки, чемоданы и саквояжи. На стендах за стеклом лежали кожаные бумажники, портсигары с красивыми узорами и портфели. В магазине находилось два посетителя – пожилая женщина у дверей, а за ней, в дальнем конце, немецкий офицер в черно-серой форме.
Пино смотрел на него, но слышал слова пожилой женщины:
– Так какую, Альберт?
– Слушайтесь своего сердца, – сказал ей человек за прилавком. Крупный, с широкой грудью, усатый, в великолепном костюме мышиного цвета, крахмальной белой рубашке и изящном галстуке-бабочке в горошек.
– Но мне нравятся обе, – сказала посетительница.
Он погладил усы, ухмыльнулся и воскликнул:
– Тогда покупайте обе!
Она подумала, хихикнула:
– Что ж, может, и куплю.
– Отлично! Отлично! – сказал он, потирая руки. – Грета, принеси мне коробки для этой великолепной синьоры с безупречным вкусом.
– Я сейчас занята, Альберт, – ответила Грета, австрийская тетушка Пино, она обслуживала немца. Это была высокая худая женщина с короткими каштановыми волосами и легкой улыбкой. Немец курил, разглядывая портсигар в кожаном футляре.
– Я принесу коробки, дядя Альберт, – сказал Пино.
Дядя Альберт стрельнул в сторону Пино глазами:
– Вытрись сначала.
Пино, думая об Анне, двинулся к двери в мастерскую, минуя тетушку и немца. Офицер повернулся и посмотрел на Пино, на его лацканах мелькнули полковничьи дубовые листья. На околыше офицерской фуражки красовался Totenkopf – маленький череп с костями, под орлом, держащим в когтях свастику. Пино знал, что этот высокопоставленный офицер служит в Geheime Staatspolizei – гестапо, секретной службе Гитлера. Среднего роста и сложения, с тонким носом и надменными губами, гестаповец смотрел на мир пустыми темными глазами, по которым ничего нельзя было прочесть.
Пино, чувствуя испуг, открыл дверь и вошел в мастерскую – большое помещение с высоким потолком. Мастерицы и резальщики заканчивали работу. Он нашел ветошь и вытер руки. Потом взял две картонные коробки с логотипом Альбанезе и направился обратно в магазин, его мысли снова радостно вернулись к Анне.
Она была красивой, старше его и…
Он помедлил, прежде чем открыть дверь. Полковник гестапо как раз выходил из магазина под дождь. Тетушка Пино стояла у дверей, провожая полковника взглядом и кивая.
Когда она закрыла за гестаповцем дверь, Пино почувствовал себя лучше.
Он помог дяде упаковать две сумочки. Клиентка ушла, и дядя Альберт попросил Миммо запереть входную дверь и повесить табличку «Закрыто» в окне.
Когда Миммо сделал это, дядя Альберт сказал:
– Ты запомнила его имя?
– Штандартенфюрер Вальтер Рауфф, – ответила тетя Грета. – Новый шеф гестапо в Северной Италии. Он приехал с Украины. Туллио за ним присматривает.
– Туллио вернулся? – удивленно и радостно спросил Пино. Туллио Галимберти, его идол и близкий друг семьи, был на пять лет старше его.
– Вчера, – сказал дядя Альберт.
– Рауфф сказал, что гестапо будет находиться в отеле «Реджина».
– Кому принадлежит Италия – Муссолини или Гитлеру? – проворчал ее муж.
– Это не имеет значения, – сказал Пино, пытаясь убедить их. – Война скоро закончится, придут американцы – и повсюду будет джаз!
Дядя Альберт отрицательно покачал головой:
– Это зависит от немцев и дуче.
– Пино, ты смотришь на часы? – спросила тетя Грета. – Твоя мать ждала вас двоих час назад, ей нужна ваша помощь – она готовится к вечеринке.
Пино почувствовал пустоту в желудке. Его мать была не из тех людей, которых можно разочаровывать.
– Я вас увижу позднее? – спросил он, направляясь к двери с Миммо, который шел следом.
– Мы непременно придем, – сказал дядя Альберт.
Когда ребята добрались до дома номер три по Виа Монтенаполеоне, принадлежащий их родителям магазин «Le Borsette di Lella» – «Сумочки ди Лелла» – уже закрылся. При мыслях о матери Пино охватывал страх. Он надеялся, что поблизости будет отец и уймет этот ураган страстей. Когда они поднимались по лестнице, до них доносились запахи пищи: ягнятина с чесноком, свеженарезанный базилик, хлеб только что из духовки.
Они окрыли дверь в просторную квартиру, гудевшую голосами большого числа людей. Их постоянная горничная и еще одна, специально нанятая для такого случая, суетились в столовой, расставляли хрусталь, столовые приборы и фарфор. В гостиной высокий, худой, сутулый человек со скрипкой и смычком стоял спиной к дверям и играл какую-то мелодию, незнакомую Пино. Человек сфальшивил и перестал играть, тряхнув головой.
– Папа? – тихо позвал Пино. – У нас что-то случилось?
Микеле Лелла опустил скрипку и повернулся, прикусив щеку. Ответить он не успел – в коридор из кухни выбежала шестилетняя девочка. Младшая сестра Пино, Сиччи, остановилась перед ним и спросила:
– Пино, где ты был? Мама тобой недовольна. И тобой тоже, Миммо.
Пино проигнорировал ее – все его внимание было теперь приковано к локомотиву в переднике, пыхтя и неотвратимо надвигающемуся из кухни. Он мог поклясться, что видел дым, выходящий из ушей матери. Порция Джемма была не менее чем на тридцать сантиметров ниже старшего сына и килограммов на двадцать легче. Но она подошла к Пино, сняла очки и потрясла ими перед его носом.
– Я тебя просила быть дома в четыре, а сейчас четверть шестого, – сказала она. – Ты ведешь себя как ребенок. Я в большей мере могу рассчитывать на помощь твоей сестры.
Сиччи задрала нос и кивнула.
Несколько мгновений Пино не знал, что сказать. Но тут вдруг его посетило вдохновение: взгляд у него стал беспомощный, он согнулся и ухватился руками за живот.
– Извини мама, – сказал он. – Я что-то съел на улице. У меня началось расстройство, а потом нас застала гроза, и мы были вынуждены переждать у дяди Альберта.
Порция скрестила руки на груди, вперила в него взгляд. Сиччи приняла такую же скептическую позу.
Мать перевела взгляд на Миммо:
– Это правда, Доменико?
Пино настороженно посмотрел на брата.
Миммо кивнул:
– Я ему говорил, что у сосиски сомнительный вид, но он меня не послушал. Пино в три кафе забегал в туалет. А в магазине у дяди Альберта был полковник из гестапо. Он сказал, что они занимают отель «Реджина».
Мать побледнела:
– Что?
Пино скорчил гримасу, согнулся еще сильнее:
– Мне нужно выйти.
Сиччи подозрительно посмотрела на него, но гнев матери сменился тревогой.
– Иди, иди! Только руки потом не забудь помыть.
Пино поспешил по коридору. И услышал голос у себя за спиной:
– А ты куда, Миммо? У тебя же нет расстройства.
– Мама, – жалобным голосом сказал Миммо. – Пино все всегда сходит с рук.
Пино не стал ждать ответа матери. Он пробежал по кухне с ее невероятными запахами, поднялся по лестнице, которая вела на второй этаж квартиры и в ватерклозет. Он посидел внутри десять убедительных минут, отданных без остатка воспоминаниям об Анне, в особенности тому, как она удивленно посмотрела на него, перейдя трамвайные пути. Его щеки покрылись румянцем, он чиркнул спичкой, чтобы прикрыть отсутствие дурного запаха, а потом улегся на свою кровать и включил приемник, настроенный на волну Би-би-си и джазовую программу – Пино не пропускал ни одной.
Оркестр Дюка Эллингтона играл «Cotton Tail» – «Кролика», одну из его последних любимых композиций, и он закрыл глаза от наслаждения, слушая соло на саксофоне Бена Вебстера. Пино влюбился в джаз с первого раза, когда услышал Билли Холидей и Лестера Янга, исполнявших «Не могу начать». Хоть это и звучало еретически в доме Лелла (где царили опера и классическая музыка), с того дня Пино считал, что джаз – величайший музыкальный жанр. Это убеждение породило в нем желание побывать в Штатах, где родился джаз. Это была самая заветная его мечта.
Пино размышлял о том, какой может быть жизнь в Америке. Язык не составлял проблемы. Его вырастили две няньки – одна из Лондона, другая из Парижа. На всех трех языках он говорил чуть ли не с детства. Неужели в Америке повсюду джаз? Неужели это что-то вроде вот такого прекрасного звукового занавеса, который колышется при каждом движении? А американские девчонки? Есть среди них такие хорошенькие, как Анна?
«Кролик» закончился. Начался «Кати их» Бенни Гудмена в ритме буги-вуги, переходящем в соло кларнета, Пино вскочил с кровати, сбросил туфли и принялся изображать свинг, представляя, как они с красавицей Анной танцуют линди-хоп, – никакой тебе войны, никаких нацистов, только музыка, еда, вино и любовь.
Потом он понял, что музыка играет слишком громко, и приглушил звук. Он не хотел, чтобы пришел отец и между ними начался очередной спор о музыке. Микеле презирал джаз. Неделей ранее он застал Пино за семейным «Стейнвеем» – Пино пытался наигрывать «Собаку в стиле блюз» Мида Люкса Льюиса; по мнению отца, сын словно осквернил святыню.
Пино принял душ и переоделся. Через несколько минут после того, как колокола на соборе отбили шесть, Пино забрался на кровать и посмотрел в окно. Грозовые тучи ушли, с улиц Сан-Бабилы доносились знакомые звуки. Закрывались магазины. Богатые и модные миланцы спешили по домам. Он слышал их оживленные голоса, сливавшиеся в один уличный хор, – смеющиеся маленьким радостям женщины, дети, плачущие над своими минутными трагедиями, мужчины, спорящие из-за пустяков, просто из итальянской любви к словесной перепалке и напускному гневу.
Пино вздрогнул, услышав донесшийся снизу звонок в квартиру. Он услышал радостные приветственные голоса, посмотрел на часы – они показывали четверть седьмого. Сеанс начинался в семь, а до кинотеатра и Анны путь был неблизкий.
Пино высунул ногу из окна, нащупал карниз, по которому можно было добраться до пожарной лестницы, когда услышал резкий смех за спиной.
– Она не придет, – сказал Миммо.
– Непременно придет, – возразил Пино и целиком вылез из окна.
До земли было не меньше девяти метров, а ширина карниза не позволяла разгуляться. Ему пришлось прижаться спиной к стене и, потихоньку перебирая ногами, перебраться к другому окну. Он влез в него и направился к запасной лестнице. Минуту спустя он уже был на земле и спешил к кинотеатру.
Вход в кино не был освещен, этого требовали правила светомаскировки. Но сердце Пино забилось сильнее, когда он увидел на афише имена Фреда Астера и Риты Хейворт. Он любил голливудские мюзиклы, в особенности с музыкой в стиле свинг. И ему снилась Рита Хейворт, которая… ладно, не будем…
Пино купил два билета. Другие зрители заходили в кинотеатр, а он стоял, оглядывая улицу в поисках Анны. Он ждал, пока тоскливое, опустошительное понимание не пришло к нему: ждать бесполезно.
– Я тебе говорил, – сказал Миммо, появившийся вдруг словно ниоткуда.
Пино хотел рассердиться, но не мог. В глубине души он признавал интуицию и чутье младшего брата, его ум и уличную смекалку. Он протянул Миммо билет.
Они вошли в кинотеатр, сели на свои места.
– Пино? – тихо спросил Миммо. – Когда ты начал расти? В пятнадцать?
Пино подавил улыбку. Его брат всегда сетовал на свой малый рост.
– Вообще-то, уже после шестнадцати.
– Но бывает, что и раньше?
– Бывает.
Свет в зале погас, начался пропагандистский киножурнал. Пино все еще переживал, что Анна обманула его, когда на экране появился дуче. В генеральском мундире, увешанном медалями, в бриджах и сверкающих черных сапогах для верховой езды, доходящих до колена, Бенито Муссолини прохаживался с одним из своих полевых командиров по берегу Лигурийского моря.
Закадровый голос сообщил, что итальянский диктатор инспектирует укрепления. На экране дуче шел, сцепив руки за спиной. Императорский подбородок указывал на горизонт. Спина напоминала триумфальную арку. Грудь была выпячена вперед.
– Он похож на петушка, – сказал Пино.
– Ш-ш-ш-ш! – прошептал Миммо. – Не так громко.
– Да почему? Как его увидишь, сразу ждешь, что он тебе прокричит «кукареку».
Его брат усмехнулся, а с экрана продолжали распространяться об итальянской системе обороны и о растущем уважении к Муссолини в мире. Это была чистейшая пропаганда. Пино каждый вечер слушал Би-би-си. Он знал: то, что он видит на экране, не соответствует действительности, и порадовался, когда кинохроника закончилась и начался фильм.
Вскоре комедийный сюжет фильма и сцены, в которых Хейворт танцевала с Астером, увлекли Пино.
– Рита! – со вздохом сказал Пино, когда Хейворт принялась вращаться и подол ее платья взметнулся, как плащ матадора. – Она так элегантна, почти как Анна.
Миммо поморщился:
– Она тебя обманула.
– Но она так красива! – прошептал Пино.
Завыли сирены воздушной тревоги, люди с криками вскочили со своих мест.
Сцена замерла на крупном плане: Астер и Хейворт танцуют, прижавшись щека к щеке, их губы и улыбки обращены к объятым паникой зрителям.
Экран погас, и рядом с кинотеатром раздались выстрелы зениток, а первые невидимые бомбардировщики союзников открыли люки, и вниз полетели бомбы – прелюдия к огню и разрушению, ожидавшим Милан.
Зрители с криком бросились к дверям кинотеатра. Ужас охватил Пино и Миммо, стиснутых стремящейся к выходу толпой, когда с оглушающим грохотом взорвалась бомба и задняя стена кинотеатра обрушилась, полетели камни и осколки, изорвавшие экран в клочья. Свет погас.
Что-то больно ударило Пино по щеке, вспороло ее. Он почувствовал пульсирующую боль, кровь потекла по щеке и подбородку. Теперь уже состояние паники сменилось шоком, он задыхался от дыма и пыли, пробираясь к выходу. Глаза и ноздри у него жгло от попавшего в них песка. Наконец они с Миммо выбрались из здания и, согнувшись пополам, зашлись в кашле.
Снаружи выли сирены, бомбы продолжали падать, бомбардировка еще была далека от своего пика. Пожары бушевали на улице по обеим сторонам от кинотеатра. Грохотали зенитки. Трассирующие снаряды описывали красные дуги в небе. Они взрывались с такой яркостью, что Пино видел силуэты бомбардировщиков «ланкастер», которые летели крыло к крылу боевым клином, словно стая темных гусей в ночи.
Бомбы падали и падали, издавая звук, похожий на жужжание шмелей, и взрывались одна за другой. В небо устремлялись языки пламени и маслянистого дыма. Некоторые бомбы падали так близко, что взрывной волной братьев чуть не сбивало с ног.
– Мы куда бежим, Пино? – воскликнул Миммо.
Пино был слишком напуган, чтобы подумать об этом, но все-таки ответил:
– К Дуомо.
Пино повел брата к единственному сооружению в Милане, которое было освещено не пожаром. Вдали лучи прожекторов высвечивали собор, который казался неземным, чуть ли не ниспосланным Провидением. Пока они бежали, жужжание шмелей в воздухе и взрывы прекратились. Больше не было ни бомбардировщиков, ни зенитного огня.
Только вой сирен, вопли и крики людей. Впавший в отчаяние отец, держа в одной руке фонарь, другой разгребал гору кирпичей. Рядом рыдала его жена, держа на руках мертвого сына. Другие плачущие люди с фонарями стояли вокруг мертвой девочки, которой оторвало руку, она смотрела на людей остекленевшими глазами.
Пино никогда прежде не видел мертвецов и теперь сам заплакал. Ничто не будет таким, как прежде. Он чувствовал это с такой же очевидностью, с какой все еще слышал жужжание и взрывы. Ничто не будет таким, как прежде.
Наконец они добрались до Дуомо. Вокруг собора не было воронок, оставленных взорвавшимися бомбами. Не было ни развалин, ни пожаров. Если бы не крики, доносившиеся издалека, то здесь казалось, что никакой бомбежки и не было.
Пино слабо улыбнулся:
– План кардинала Шустера сработал.
Миммо нахмурился и сказал:
– Наш дом недалеко от собора, но и не очень близко.
Парни пробежали по лабиринту темных улиц, который вывел их к дому номер три по Виа Монтенаполеоне. Магазин сумочек и их квартира наверху стояли целыми и невредимыми. После того, что они видели, это казалось чудом.
Миммо открыл дверь, и они стали подниматься по лестнице. Пино шел следом, слыша вздохи скрипок, игру на рояле и пение тенора. Почему-то эта музыка привела Пино в ярость. Он обогнал Миммо и постучал в дверь квартиры.
Музыка прекратилась. Дверь открыла его мать.
– В городе пожары, а у вас музыка? – прокричал Пино Порции, которая испуганно отступила. – Люди умирают, а вы играете?
В коридор следом за матерью вышли люди, среди них его тетушка, дядя и отец.
– Музыка помогает нам выжить в трудные времена, Пино, – сказал Микеле.
Пино увидел, что и остальные в переполненной квартире кивают. Среди них была и скрипачка, которую Миммо чуть не сбил с ног сегодня днем.
– Что с тобой, Пино? – сказала Порция. – У тебя кровь.
– С другими случилось кое-что намного хуже, – сказал Пино со слезами на глазах. – Извини, мама. Это было… ужасно.
Порция оттаяла, раскинула руки и обняла своих перепачканных, исцарапанных мальчиков.
– Теперь все кончилось, – сказала она, целуя их по очереди. – Не хочу знать, где вы были и как ушли из дома. Я счастлива, что вы вернулись.
Она сказала сыновьям, чтобы они умылись и переоделись – среди гостей есть доктор, он осмотрит рану Пино. Пино вдруг увидел в матери то, чего не видел никогда прежде: страх. Страх, что в следующий раз им при бомбардировке может и не повезти.
Страх не сходил с ее лица и когда доктор зашивал рану на щеке Пино. Когда доктор закончил, Порция посмотрела на сына осуждающим взглядом:
– Мы с тобой поговорим об этом завтра.
Пино опустил глаза и кивнул:
– Хорошо, мама.
– Поешь что-нибудь, если тебя, конечно, не очень тошнит.
Он поднял взгляд и увидел, что мать насмешливо смотрит на него. Он должен был продолжать делать вид, что у него по-прежнему болит живот, и отправиться в постель на голодный желудок. Но его мучил голод.
– Мне стало лучше, – сказал он.
– А я думаю, тебе стало хуже, – сказала Порция и вышла.
Пино мрачно пошел за ней по коридору в столовую. Миммо уже наложил себе полную тарелку еды и оживленно рассказывал об их приключении нескольким друзьям родителей.
– Да, похоже, невеселый был вечер, – сказал кто-то у него за спиной.
Пино повернулся и увидел красивого, безупречно одетого человека лет двадцати с небольшим. Под руку его держала поразительно красивая женщина. На лице Пино появилась улыбка.
– Туллио! – сказал он. – Я слышал, что ты вернулся!
– Это моя подруга Кристина, – сказал Туллио.
Пино вежливо поклонился ей. У Кристины был усталый вид, и она, извинившись, вышла.
– Когда ты с ней познакомился? – спросил Пино.
– Вчера, – сказал Туллио. – В поезде. Она хочет стать моделью.
Пино отрицательно покачал головой. С Туллио Галимберти такое происходило постоянно. Успешный торговец одеждой, Туллио в общении с привлекательными женщинами становился волшебником.
– Как тебе это удается? – спросил Пино. – Все хорошенькие девушки твои.
– А ты не знаешь как? – спросил Туллио, отрезая сыр.
Пино хотел чем-нибудь похвастаться, но вспомнил, что Анна его обманула. Приняла приглашение, лишь бы он отвязался.
– Очевидно, не знаю. Нет.
– На обучение могут уйти годы, – сказал Туллио, подавляя улыбку.
– Да брось ты, Туллио, – сказал Пино. – Наверно, есть какой-то трюк, о котором я не…
– Никаких трюков, – всерьез сказал Туллио. – Первое: слушать.
– Слушать?
– Слушать девушку, – раздраженно сказал Туллио. – Большинство парней не слушают. Начинают болтать о себе. Женщин нужно понимать. Поэтому слушай, что они говорят, хвали их внешний вид или пой что угодно. И если ты будешь это делать – слушать и говорить комплименты, – ты будешь впереди восьмидесяти процентов парней на Земле.
– Но если они неразговорчивы?
– Тогда шути. Или льсти. Или и то и другое.
Пино подумал, что он шутил с Анной и льстил ей, но, вероятно, недостаточно. Потом он подумал еще кое о чем.
– Так куда сегодня ходил полковник Рауфф?
Дружеские манеры Туллио мигом исчезли. Он крепко ухватил Пино за руку и прошипел:
– Мы не говорим о людях, подобных Рауффу, в таких местах. Ты понял?
Такая реакция друга расстроила Пино, но, прежде чем он успел что-либо ответить, снова появилась подружка Туллио. Она подошла к нему и что-то прошептала ему на ухо.
Туллио рассмеялся, отпустил руку Пино и сказал:
– Конечно, милая. Вполне.
Туллио снова обратился к Пино:
– Я, пожалуй, подожду, пока твое лицо не перестанет быть похожим на разрезанную сосиску, может быть, после этого ты сможешь шутить и научишься слушать.
Пино наклонил голову, неопределенно улыбнулся, а потом заскрежетал зубами – швы на его щеке натянулись. Он увидел, как ушли Туллио с подружкой, опять подумал о том, как бы ему хотелось быть похожим на него. Все в этом парне было идеально, изящно. Хороший парень. Человек безупречного вкуса. Отличный друг. Умел искренне смеяться. И в то же время была в нем некая таинственность – он почему-то всюду сопровождал полковника гестапо.
Жевать было больно, но Пино так проголодался, что положил себе добавки. Он ел, слушая разговор трех гостей-музыкантов, двух мужчин и скрипачки.
– С каждым днем в Милане все больше немцев, – сказал коренастый валторнист из Ла Скала.
– Хуже того, – сказал ударник. – Не просто немцев – эсэсовцев.
Скрипачка сказала:
– Мой муж говорит, что ходят слухи о готовящихся погромах. Раввин Цолли советует нашим римским друзьям бежать. Мы собираемся уехать в Португалию.
– Когда? – спросил ударник.
– Чем скорее, тем лучше.
– Пино, пора в постель, – резко сказала ему мать.
Пино взял тарелку с собой в комнату. Он сидел на кровати, ел и думал об услышанном. Он знал, что эти три музыканта – евреи, а еще он знал, что Гитлер и нацисты ненавидят евреев, хотя и не мог понять почему. У его родителей было много друзей-евреев, в основном музыкантов или из индустрии моды. Пино считал, что евреи умны, забавны и добры. Но что такое «погром»? И почему раввин советует всем евреям бежать из Рима?
Он закончил есть, снова посмотрел на свою заштопанную щеку и лег в кровать. Выключив свет, он откинул шторы и глянул в темноту. Здесь, в Сан-Бабиле, пожаров не было, ничто не говорило о разрушениях, которые он видел в других районах. Он старался не думать об Анне, но, когда положил голову на подушку и закрыл глаза, обрывки этой встречи стали мелькать перед его мысленным взором вместе с кадрами из фильма, на которых Фред Астер прижимался щекой к щеке Риты Хейворт. И обрушившаяся стена кинотеатра. И девочка с оторванной рукой.
Он не мог уснуть. Он не мог забыть все это. Наконец он включил радио, покрутил верньер, нашел станцию, передававшую скрипичную музыку, которую он сразу узнал, потому что его отец всегда пытался играть ее: Никколо Паганини, Каприс № 24, ля минор.
Пино лежал в темноте, воспринимал неистовый темп скрипки и ощущал бешеное настроение этой вещи как свое собственное. Когда музыка закончилась, он почувствовал себя измочаленным и опустошенным. Наконец он уснул.
На следующий день около часа пополудни Пино отправился на поиски Карлетто. Из окна трамвая он видел дымящиеся руины в некоторых районах, другие районы оставались нетронутыми. Произвольность разрушений беспокоила его не меньше, чем сами разрушения.
Он сошел с трамвая на Пьяццале Лорето, большой городской развязке со сквером посредине, а по периметру – с магазинами и деловыми конторами. Он посмотрел на Виа Андреа Коста по другую сторону площади, а перед его глазами возникли боевые слоны. Ганнибал провел боевых слонов через Альпы и вниз, чтобы завоевать Рим, двадцать один век назад. Отец Пино говорил, что все армии завоевателей приходили с тех пор в Италию через Милан.
Он прошел мимо бензозаправки «Эссо», балочная ферма которой возвышалась на три метра над насосами и емкостями. По диагонали от бензозаправки за развязкой он увидел бело-зеленый тент магазина «Свежие фрукты и овощи Белтрамини».
Магазин работал. Бомбежка не нанесла ему никакого видимого ущерба. Отец Карлетто находился на улице, взвешивал фрукты. Пино ухмыльнулся и ускорил шаг.
– Не беспокойтесь, у нас есть секретные бомбостойкие сады у реки По, – говорил мистер Белтрамини пожилой женщине, когда подходил Пино. – А потому у Белтрамини всегда будут лучшие продукты в Милане.
– Я вам не верю, но я люблю, когда вы шутите, – сказала она.
– Любовь и смех, – сказал синьор Белтрамини, – это всегда лучшее лекарство, даже в такой день, как сегодня.
Женщина, уходя, все еще продолжала улыбаться. Отец Карлетто, невысокий, полный, похожий на медведя, заметил Пино, и на лице его появилось еще более довольное выражение.
– Пино Лелла! Где ты пропадал? Где твоя мать?
– Дома, – ответил Пино, пожимая ему руку.
– Да благословит ее Господь. – Синьор Белтрамини уставился на него. – Ты ведь не собираешься больше расти, нет?
Пино улыбнулся и пожал плечами:
– Не знаю.
– Знаешь-знаешь, ты скоро начнешь задевать деревья. – Он показал на повязку на щеке Пино. – Да я смотрю, ты уже начал.
– Я попал под бомбежку.
Постоянное шутливое настроение синьора Белтрамини мигом испарилось.
– Не может быть! Неужели?
Пино рассказал ему, что случилось с момента, когда он вылез в окно, до возвращения домой, где он обнаружил, что все гости там музицируют и хорошо проводят время.
– Я думаю, они поступают правильно, – сказал синьор Белтрамини. – Если тебе суждено умереть под бомбой, то ты под ней и умрешь. Нельзя жить с мыслями об этом. Продолжай делать то, что тебе нравится, и наслаждайся жизнью. Я прав?
– Пожалуй. А Карлетто дома?
Синьор Белтрамини показал себе за плечо:
– Работает.
Пино направился к двери магазина.
– Пино! – позвал его синьор Белтрамини.
Юноша оглянулся и увидел озабоченность на лице торговца фруктами.
– Да?
– Вы с Карлетто присматриваете друг за другом? Как братья, да?
– Всегда, синьор Б.
Лицо торговца посветлело.
– Ты хороший мальчик. Хороший друг.
Пино вошел в магазин и увидел Карлетто, который перетаскивал мешки с финиками.
– Ты был в городе? – спросил Пино. – Видел, что происходит?
Карлетто отрицательно покачал головой:
– Я работал. А ты слышал об этом, да?
– Слышал рассказы, решил сам посмотреть.
Карлетто это не показалось забавным. Он поднял еще один мешок с сухофруктами на плечо и стал спускаться по деревянной лестнице, ведущей в подпол.
– Она не пришла, – сказал Пино. – Анна.
Карлетто высунул голову из подпола:
– Ты вчера вечером был в городе?
Пино улыбнулся:
– Меня чуть не убило, когда бомба попала в театр.
– Врешь.
– Нет, – сказал Пино. – Откуда, ты думаешь, у меня вот это?
Он сорвал повязку, и Карлетто с отвращением скривил губы:
– Ужасно.
С разрешения синьора Белтрамини они пошли осмотреть кинотеатр при свете дня. Пино на ходу еще раз в красках рассказал вчерашнюю историю, он приплясывал, описывая Фреда и Риту, воспроизводил голосом взрывы, которые они с Миммо слышали, когда бежали по городу.
Пока они не дошли до кинотеатра, чувствовал он себя неплохо. Над развалинами все еще поднимался дым, здесь стоял резкий, неприятный запах – Пино мгновенно узнал его: запах отработанной взрывчатки. Кто-то бесцельно бродил вокруг развалин. Другие разбирали кирпичи и балки, надеясь найти живыми пропавших близких.
Потрясенный увиденным, Карлетто сказал:
– Я бы не смог сделать то, что сделали вы с Миммо.
– Еще как смог бы. Когда тебя напугают хорошенько, еще и не то сделаешь.
– Когда на меня начнут падать бомбы? Я бы упал на пол и закрыл голову руками.
Они замолчали, разглядывая обуглившуюся и разрушенную стену. Фред и Рита танцевали вот здесь, на высоте девяти метров, а потом…
– Как ты думаешь, самолеты прилетят снова? – спросил Карлетто.
– Мы этого не узнаем, пока не услышим шмелей.
В июне и в июле 1943 года самолеты союзников прилетали каждую ночь. Здания рушились одно за другим, тучи пыли поднимались над улицами и висели в воздухе, даже когда вставало кроваво-красное солнце и палило нещадно, усугубляя ужас первых недель бомбардировок.
Пино и Карлетто почти каждый день бродили по улицам Милана, смотрели на развалины, видели убитых, сопереживали боли, которая присутствовала, казалось, повсюду. Спустя какое-то время все в душе у Пино омертвело, он чувствовал себя маленьким. Иногда ему хотелось сделать то, о чем говорил Карлетто: свернуться калачиком и спрятаться от жизни.
Но он почти каждый день вспоминал Анну. Он понимал, что это глупо, но часто заходил в пекарню, где увидел ее, в надежде, что встретится с нею снова. Но так и не встретился. А когда он спросил о ней у жены пекаря, та ответила, что понятия не имеет, о ком он говорит.
23 июня отец Пино отправил Миммо до конца лета в «Каса Альпина» в Альпах, к северу от озера Комо. Он пытался отправить туда и Пино, но тот отказался уезжать. Мальчишкой и подростком Пино любил лагерь отца Ре. Он с шестилетнего возраста проводил в «Каса Альпина» по три месяца каждый год: два полных месяца летом лазал по горам, а еще приезжал в общей сложности на месяц покататься на лыжах. У отца Ре было здорово. Но компанию, которая там собиралась, Пино уже перерос. Он хотел остаться в Милане и вместе с Карлетто на его улицах искать Анну.
Бомбежки усилились. 9 июля Би-би-си рассказала о высадке союзников на Сицилии и о яростных сражениях с немецкими и итальянскими войсками. Десять дней спустя бомбардировке подвергся Рим. Известие о налете ошеломило Италию и семью Лелла.
– Если бомбят Рим, то Муссолини и фашистам конец, – объявил отец Пино. – Союзники выдавливают немцев из Сицилии. Они высадятся в Южной Италии. Скоро все закончится.
Как-то в конце июля родители Пино посреди дня поставили пластинку на фонограф и принялись танцевать. Король Виктор Эммануил III арестовал Бенито Муссолини и заключил его в крепость на горе Гран-Сассо к северу от Рима.
Но к августу целые кварталы Милана лежали в руинах. Повсюду хозяйничали немцы, устанавливали зенитные орудия, оборудовали блокпосты, пулеметные гнезда. В квартале от театра Ла Скала над отелем «Реджина» развевался яркий немецкий флаг.
Полковник гестапо Вальтер Рауфф ввел комендантский час. Пойманные на улице в неурочное время без документов – арестовывались. Если у человека не было документов, его могли расстрелять на месте. Владение радиоприемником также каралось расстрелом.
Пино не обращал внимания на запреты. По ночам он прятался в туалете и слушал радио – музыку и новости. А днем он начал приспосабливаться к новому порядку в Милане. Трамваи теперь ходили редко. Можно было идти пешком, ехать на велосипеде или искать попутную машину.
Пино предпочитал велосипед, он ездил по городу, не обращая внимания на жару, проезжал через различные блокпосты, запоминал, что ищут немцы, останавливая его. Большие участки улиц были изуродованы воронками, и ему приходилось идти там пешком или выбирать другие маршруты. В своих поездках он видел семьи, живущие под брезентовыми навесами рядом с их превращенными в руины домами.
Он понимал, как ему повезло. И чувствовал, что везение в мгновение ока может отвернуться от него и на его голову обрушится бомба. И еще он думал: жива ли Анна?
В начале августа Пино наконец понял, почему союзники бомбят Милан. Диктор Би-би-си сообщил, что союзники почти уничтожили промышленную базу нацистов в долине Рура, где прежде изготавливалась бóльшая часть вооружений для немецкой армии. Теперь они уничтожают промышленную базу в Северной Италии, чтобы немцы не смогли воспользоваться ею и затянуть таким образом войну.
Ночью 7 и 8 августа британские «ланкастеры» сбросили на Милан тысячи бомб – их целью были фабрики, промышленные предприятия и военные объекты, но неизбежно страдали и находящиеся поблизости дома.
Когда бомбы стали взрываться достаточно близко от их дома, сотрясая его стены, Порция запаниковала и попыталась убедить мужа увезти семью в Рапалло на западном берегу.
– Нет, – сказал Микеле. – Они не будут бомбить рядом с собором. Здесь все еще безопасно.
– Одной случайной бомбы нам будет достаточно, – сказала Порция. – Я беру Сиччи и уезжаю.
Отец Пино, хотя и расстроенный, был полон решимости:
– Я останусь ради бизнеса, но думаю, что Пино пора отправляться в «Каса Альпина».
Пино отказался во второй раз.
– Это для маленьких мальчиков, папа, – сказал Пино. – Я уже не маленький.
12 и 13 августа в налете на Милан участвовало более пяти сотен бомбардировщиков союзников. Впервые бомбы падали рядом с Дуомо. Одна из них повредила церковь Санта-Мария делле Грацие, но чудесным образом не затронула фреску Леонардо да Винчи «Тайная вечеря».
Ла Скала повезло меньше. Бомба пробила крышу театра и взорвалась, в театре начался пожар. Другая бомба попала в «Галерею», которая сильно пострадала. Взрывной волной сотрясало и дом Лелла. Пино ту жуткую ночь пересидел в подвале.
На следующий день он встретился с Карлетто. Белтрамини собирались уехать от бомбардировок на ночь за город. Отец Пино, тетя Грета, дядя Альберт и Туллио Галимберти со своей последней подружкой присоединились к Белтрамини.
Когда поезд тронулся с вокзала, направляясь на восток, Пино, Карлетто и Туллио стояли у открытой двери товарного вагона, набитого миланцами, покидающими на ночь город. Поезд набрал скорость. Пино посмотрел на небо, такое безупречно-голубое, что он не мог себе представить его черным, с тесно летящими по нему самолетами.
Они пересекли реку По, и задолго до наступления темноты, когда земля еще млела от летней жары, поезд со скрежетом остановился среди холмистых сельскохозяйственных угодий, паровоз спустил пар. Пино с одеялом на плече поднялся следом за Карлетто на невысокий травянистый холм, окруженный фруктовым садом.
– Пино, – сказал синьор Белтрамини, – ты смотри внимательнее, к утру пауки сплетут паутину у тебя на ушах.
Синьора Белтрамини, хорошенькая хрупкая женщина, которая, казалось, всегда страдала от какой-нибудь болезни, пожурила его:
– Зачем ты это сказал? Ты же знаешь, я боюсь пауков.
Торговец фруктами едва сумел сдержать улыбку:
– О чем ты говоришь? Я всего лишь предупредил парня об опасностях, которые подстерегают, когда спишь в высокой траве.
Его жена хотела было что-то возразить, но потом просто отмахнулась от него, как от назойливой мухи.
Дядя Альберт выудил из полотняной сумки хлеб, вино, сыр и салями. Белтрамини достали пять спелых дынь. Отец Пино сел в траве рядом со скрипичным футляром, обхватил руками колени. На его лице появилось очарованное выражение.
– Ну не великолепно ли? – сказал Микеле.
– Что великолепно? – спросил дядя Альберт, недоуменно оглядываясь.
– Это место. Какой чистый воздух. А запах. Ни дыма, ни вони взрывчатки. Все кажется таким… не знаю. Невинным?
– Точно, – сказала синьора Белтрамини.
– Что точно? – спросил синьор Белтрамини. – Пройди чуть подальше – и все не так уж невинно. Коровьи лепешки, пауки, змеи…
Хлоп! Синьора Белтрамини стукнула мужа по руке:
– У тебя нет ни капли жалости? Хоть когда-нибудь?
– Эй, больно же, – сказал синьор Белтрамини с улыбкой.
– И хорошо, – сказала она. – Прекрати это. Я глаз не сомкнула прошлой ночью после всех этих разговоров о пауках и змеях.
Карлетто, который казался необъяснимо расстроенным, поднялся и пошел вниз по склону холма к фруктовому саду. Пино заметил девушек у каменной стены, окружавшей сад. Никто из них по красоте не мог сравниться с Анной. Но может, настало время действовать. Он потрусил вниз за Карлетто, поделился с ним своим планом, и они попытались перехватить девушек, но другая стайка парней оказалась проворнее.
Пино посмотрел на небо и сказал:
– Я всего лишь прошу немного любви.
– Я думаю, тебя устроил бы и поцелуй, – сказал Карлетто.
– Я удовольствуюсь и улыбкой.
Пино вздохнул.
Парни перелезли через стену и пошли вдоль рядов деревьев, ветки которых гнулись под тяжестью плодов. Персики еще не до конца созрели, но инжир был уже спелый. Некоторые ягоды попа́дали на землю. Они подняли несколько плодов, отерли их, сняли кожуру и съели.
Хотя им редко выпадало удовольствие поесть плоды с дерева во времена нормирования продуктов, с лица Карлетто не сходило обеспокоенное выражение.
– У тебя все в порядке? – спросил Пино.
Его друг отрицательно покачал головой.
– И что случилось?
– Так, ощущение.
– Чего?
Карлетто пожал плечами:
– Похоже, жизнь пошла не так, как мы ожидали, ничего хорошего она нам не сулит.
– Почему ты так думаешь?
– Ты всегда был невнимателен на уроках истории. Когда воюют большие армии, победитель в побежденной стране разрушает все.
– Не всегда. Саладин не разграбил Иерусалим. Все же я что-то слушал на уроках истории.
– Бог с ней, с историей, – сказал Карлетто, еще более расстроенный. – Просто я так чувствую, и оно не прекратится. Оно повсюду и…
Карлетто поперхнулся словами, слезы побежали по его щекам. Он тщетно пытался взять себя в руки.
– Да что такое с тобой? – спросил Пино.
Карлетто наклонил голову, словно разглядывал картину, которую никак не мог понять. Губы его дрожали, когда он произнес:
– Мама больна. Все плохо.
– Что это значит?
– А что, по-твоему, это может значить? – воскликнул Карлетто. – Она умирает.
– Господи Исусе! – сказал Пино. – Ты уверен?
– Я слышал, родители говорили о том, как ее нужно похоронить.
Пино подумал о синьоре Белтрамини, потом о Порции. Он подумал, что чувствовал бы, узнав о близкой смерти матери. Громадная пустота образовалась у него в желудке.
– Мне очень жаль, – сказал Пино. – Правда очень. Твоя мама – замечательная синьора. Она терпит твоего отца, значит она уже святая, а говорят, что святые получают вознаграждение на небесах.
Карлетто, несмотря на грусть, рассмеялся, отер слезы.
– Только она и может ставить его на место. Но он должен перестать, понимаешь? Она больна, а он дразнит ее, говорит о змеях и пауках. Это жестоко. Словно и не любит ее.
– Он любит твою маму.
– Он это никак не показывает. Он словно боится этого.
Они пошли в обратном направлении. У каменной стены услышали звуки скрипки.
Пино посмотрел на вершину холма, увидел, что его отец настраивает скрипку, а рядом стоит синьор Белтрамини, держа в руках ноты. Золотые лучи заходящего солнца освещали обоих и толпу вокруг них.
– Нет! – застонал Карлетто. – Матерь Божья, нет.
Пино был обескуражен не меньше Карлетто. Временами Микеле Лелла играл блестяще, но чаще фальшивил. Отец Пино не выдерживал ритма, пропускал части, которые требовали идеальной игры. А голос у синьора Белтрамини обычно ломался или садился. Слушать обоих было мучительно, ты ни на минуту не мог расслабиться, потому что знал: сейчас они сфальшивят, и временами это звучало так плохо, что ты чувствовал смущение.
На вершине холма отец Пино любовно прижал подбородком к плечу скрипку, великолепный инструмент, изготовленный в Центральной Италии в восемнадцатом веке. Порция подарила мужу скрипку на Рождество десять лет назад, и Микеле берег ее как зеницу ока. Он поднял смычок.
Синьор Белтрамини покрепче встал на ноги, руки свободно опустил.
– Сейчас произойдет крушение поезда, – сказал Карлетто.
– Надвигается, – проговорил Пино.
Его отец проиграл первые такты мелодии «Nessun dorma», или «Никто не будет спать», возвышенной арии для тенора в третьем акте оперы Джакомо Пуччини «Турандот». Это была одна из самых любимых вещей отца, и Пино слушал ее на грампластинке: полным оркестром Ла Скала дирижировал Тосканини, исполнял арию мощнейший тенор Мигель Флета, а запись была сделана в 1920-е годы на первой постановке оперы.
Флета пел партию принца Калафа, богатого королевского сына, инкогнито путешествующего по Китаю, где он влюбляется в красивую, но холодную и капризную принцессу Турандот. Король постановил, что тот, кто добивается руки принцессы, сначала должен отгадать три загадки. Не отгадаешь хоть одну – и тебя ждет страшная смерть.
К концу второго акта Калаф разгадывает все загадки, но принцесса по-прежнему отказывается выйти за него замуж. Калаф говорит, что, если она до рассвета узнает его настоящее имя, он уедет, но если не сможет, то должна будет выйти за него.
Принцесса повышает ставки, она говорит Калафу, что если узнает его имя до рассвета, то ему отрубят голову. Он соглашается, и принцесса объявляет: «„Nessun dorma“ – никто не будет спать, пока имя ухажера не будет узнано».
В опере Калаф поет арию с приближением рассвета, когда принцесса близка к поражению. «Nessun dorma» идет в нарастающем темпе, она все ускоряется, требуя от певца все больше сил, он воспевает свою любовь к принцессе и неизбежную победу, которая приближается с каждым мгновением.
Пино считал, что для достижения эмоционального торжества арии необходимы полный оркестр и знаменитый тенор вроде Флеты. Но в исполнении его отца и синьора Белтрамини ария, сведенная к одной мелодии и тексту, звучала так сильно, что он такого и представить себе не мог.
Когда Микеле играл в ту ночь, его скрипка издавала сильный, сочный звук. И синьор Белтрамини никогда не пел лучше. Голос скрипки и голос певца звучали для Пино как голоса двух ангелов – один высокий, другой низкий, и оба являли собой скорее божественное вдохновение, чем мастерство.
– Как они это делают? – удивленно спросил Карлетто.
Пино понятия не имел, почему его отец заиграл так виртуозно, но потом он заметил, что синьор Белтрамини поет не всем, а кому-то одному, и он понял, почему голос торговца фруктами звучит так прекрасно и нежно.
– Ты посмотри на своего отца, – сказал Пино.
Карлетто поднялся на цыпочки и увидел, что отец поет не всем собравшимся, а своей умирающей жене, словно в мире нет никого, кроме них двоих.
Когда они закончили, толпа на склоне принялась свистеть и хлопать. У Пино выступили слезы на глазах, потому что он впервые увидел своего отца героем. Слезы в глазах Карлетто были вызваны другими, более серьезными причинами.
– Ты играл фантастически, – сказал Пино отцу позднее, когда опустилась темнота. – И «Nessun dorma» – идеальный выбор.
– Для такого великолепного места мы и не могли выбрать ничего другого, – сказал отец; он, казалось, сам восхищен своей игрой. – А потом нас понесло, как говорят музыканты Ла Скала, – играли con smania, со страстью.
– Я это слышал, папа. Мы все слышали.
Микеле кивнул и счастливо вздохнул:
– Давай теперь поспим.
Пино вытоптал себе место, затем снял рубашку, чтобы подстелить под голову, завернулся в одеяло, которое взял из дома. Потом он уютно устроился и от запаха травы сразу же почувствовал сонливость.
Глаза его закрылись, он думал об игре отца, таинственной болезни синьоры Белтрамини и о том, как пел ее муж-весельчак. Он уснул с мыслью о том, что стал свидетелем чуда.
Несколько часов спустя Пино во сне бежал по улице за Анной, когда вдали раздался гром. Он остановился, а она продолжала бежать и вскоре скрылась в толпе. Это не расстроило его, но он подумал о том, когда начнется дождь и каким будет вкус капель у него на языке.
Карлетто встряхнул его, разбудил. Луна стояла высоко, проливая синеватый свет на склон. Все вокруг, кто успел встать на ноги, смотрели на запад. Бомбардировщики союзников атаковали Милан волнами, но ни самолетов, ни города издалека не было видно, только вспышки да выбросы пламени на горизонте и далекий рокот войны.
Когда на рассвете поезд вернулся в Милан, над городом клубились, крутились, вихрились дымы. Они вышли с вокзала на улицу, и Пино увидел различие между теми, кто оставался в городе во время бомбежки, и теми, кто сейчас вернулся. Ужас бомбежки ссутулил выживших, у них были пустые глаза и перекошенные рты. Мужчины, женщины и дети осторожно шагали мимо, словно в любую секунду земля у них под ногами могла разверзнуться огненной бездной. Почти над всем городом висел дым. Разорванные, развороченные машины. Разбитые и лежащие в руинах здания. Деревья без листьев, сорванных ударной волной.
Несколько недель Пино и его отец держались такого расписания: днем работали, а ближе к вечеру уезжали из города, чтобы вернуться с рассветом и увидеть новые зияющие раны Милана.
8 сентября 1943 года итальянское правительство, подписавшее 3 сентября безусловное перемирие, объявило о том, что сдается союзным армиям. На следующий день британские и американские войска высадились в Салерно, на подъеме «итальянского сапога». Немцы оказывали сопротивление – где слабое, где яростное. Большинство солдат Муссолини просто выбросили белый флаг, увидев высадку Пятой армии американского генерал-лейтенанта Марка Кларка. Известие о вторжении американцев, достигнув Милана, стало праздником для Пино, его отца, дядюшки и тетушки. Они решили, что война кончится через несколько дней.
Не прошло и суток, как немцы установили контроль над Римом, арестовали короля и окружили Ватикан войсками и танками, которые навели свои орудия на купол собора Святого Петра. 12 сентября специальная группа нацистских солдат высадилась с планеров в горах Гран-Сассо, где удерживался Муссолини, и освободила его. Его перевезли в Вену, а потом в Берлин, где Гитлер принял дуче.
Через несколько дней Пино слушал двух диктаторов по радио, они поклялись до последней капли немецкой и итальянской крови сражаться с союзниками. Пино казалось, что мир сошел с ума, к тому же он погрузился в депрессию оттого, что уже три месяца не видел Анну.
Прошла неделя. Бомбежки продолжались. Школа Пино оставалась закрытой. Немцы начали полномасштабное вторжение с севера через Австрию и Швейцарию, была учреждена марионеточная Итальянская социалистическая республика во главе с Муссолини и со столицей в маленьком городке Салó на озере Гарда к северо-востоку от Милана.
Отец Пино говорил только об этом, когда они рано утром 20 сентября 1943 года шли с вокзала в Сан-Бабилу, проведя еще одну ночь в полях за городом. Микеле так зациклился на теме захвата Северной Италии, что не заметил черный дым над кварталом моды и Виа Монтенаполеоне. Дым заметил Пино и припустил бегом. Он пробежал по узким улочкам и несколько секунд спустя из-за поворота увидел впереди их дом.
Там, где прежде находилась крыша, зияла дыра, из которой к небесам поднимался дым. Венецианские стекла магазина «Сумочки ди Лелла» превратились в осколки, рамы – в почерневшие щепки. Сам магазин напоминал нутро угольной шахты. Взрыв искалечил все до неузнаваемости.
– Господи боже, нет! – воскликнул Микеле.
Отец Пино выпустил из рук футляр скрипки и, рыдая, упал на колени. Пино никогда не видел своего отца в слезах, во всяком случае, не помнил такого, и при виде горя Микеле Пино почувствовал опустошенность, печаль и унижение.
– Ну-ну, папа, – сказал он, пытаясь поднять отца на ноги.
– Все пропало, – плакал Микеле. – Наша жизнь пропала.
– Чепуха, – сказал дядя Альберт, беря зятя под руку. – У тебя есть деньги в банке, Микеле. Если понадобится ссуда, я тебе дам. Квартира, мебель, товар – все это ты сможешь восстановить.
– Не знаю, как я скажу об этом Порции, – слабым голосом проговорил отец Пино.
– Микеле, ты ведешь себя так, будто в твоих силах было предотвратить попадание бомбы в твой дом, – просопел дядя Альберт. – Ты скажешь ей правду, и вы начнете все заново.
– А пока поживете у нас, – сказала тетя Грета.
Микеле закивал было, но потом сердито повернулся к Пино:
– Но не ты.
– Папа?
– Ты поедешь в «Каса Альпина». Будешь учиться там.
– Нет, я хочу быть в Милане.
Отец Пино рассвирепел:
– Ты здесь не останешься! У тебя здесь нет голоса. Ты мой первенец. Я не допущу, чтобы ты погиб от шальной бомбы. Я… я бы не вынес этого. И твоя мать тоже.
Вспышка отца ошеломила Пино. Такое поведение было не в характере Микеле, который привык размышлять, обдумывать, а не вспыхивать и кричать. И уж конечно, не на улице в Сан-Бабиле, где слухи о событиях в мире моды подхватывались, разносились и никогда не забывались.
– Хорошо, папа, – тихо сказал Пино. – Я уеду из Милана в «Каса Альпина», если ты так хочешь.