– Как называется твоя часть? – удар сапогом в лицо оглушил его, отбросил назад, на ту лавку, с которой его только что подняли двое дюжих крестьянских парней в немецкой форме, явно в жизни больше ничего не делавших ранее.
Соболев сплюнул кровью, помотал головой и приподнялся на разбитых локтях. Вокруг все гудело и кружилось, на несколько мгновений он перестал понимать, что происходит. Забыл, что всего три часа назад, под самый рассвет, когда он, наивный, заснул от усталости в разбитой воронке, полицаи все-таки нашли его. Нашли и, связанного по рукам и ногам, оттащили в ту самую деревушку, возле которой он так неожиданно оказался и где нашёл церковь со странным посланием, смысл и суть которого теперь казались ему каким-то далеким и бредовым сном. Особенно теперь, на фоне реальности, вонзающейся в его тело сотнями иголок боли.
Раньше, ещё утром, его допрашивал средних лет, щеголеватый и смотревший ему в глаза даже, казалось, с некоторой долей уважения, немецкий офицер.
Курт Йорих действительно воспринял этого немного странного русского летчика как почти равного себе. В чёрной, закопанной и закопчённой избенке, куда его привели для проведения допроса, в комнате с полом из кривых досок еле-еле горела масляная лампада, освещая стол, два грубо сбитых табурета и небольшую раздолбанную, покрытую царапинами и трещинами деревянную скамью. Именно туда два деревенских полицая, из местных крестьян, кинули связанного невысокого и чумазого парня в окровавленной гимнастерке, со смятыми погонами лейтенанта Красной армии, как их узнал Курт.
– Развязать и посадить! – приказал он, с трудом выговаривая сложные русские слова, и от этого растягивая фразу, казалось, на пол-минуты.
Полицаи переглянулись, затем посмотрели на стоявшую в углу и поэтому плохо освещенную, эту высокую и странную женщину с короткой стрижкой светлых волос и в удивительно подходящей ей гестаповской форме. Она властно кивнула и офицер, уловив мгновение ее резкого тяжелого взгляда, вдруг неожиданно для себя передернул плечами, как будто от пронизывающего холода. Русского развязали и заставили сесть. Йорих подвинул к нему со стола граненый стакан воды, достал свои сигареты и протянул пачку.
Русский лётчик молча, истерзанной грязной рукой с изломанными чёрными ногтями, взял стакан, отхлебнул из него и поставил на место. К сигаретной пачке он не притронулся, даже как-то брезгливо не обратил на неё внимания. Немец пристально посмотрел на него:
– Фамилия? Имя? Ранг? Номер полка? – проговорил он, также растягивая, но пытаясь чеканить, русские слова.
Соболев молчал, глядя как будто отрешенно и не воспринимая происходящее. Прошла минута в молчании, но она показалась всем почти часом.
– Я неправильно говорить? – спросил Йорих наконец, пытаясь поймать, проникнуть во взгляд русского. – Ты не понимать?
– Господин офицер, – неожиданно подала голос та женщина в углу. – Он не отвечает вообще. Я, мы… уже допрашивали его почти час, он только стонал, не сказал ничего…, он потому….
– Молчать! – резко, не оборачиваясь, крикнул Курт. – Я тебя не спрашивать, значит....
Полицайка замолкла и даже, как-то сразу, стала ниже ростом. Соболев спокойно смотрел, не двинувшись и не моргая, его взгляд был потухшим.
– Повторил! – ещё раз крикнул Курт. – Ты говорить?
Перед ним лежали найденные в самолете документы Евгения: его смятая и замызганная лётная книжка и старый летный планшет с полуобгоревшей картой. Йорих изучил это все уже давно и ничего не понял. То есть он вроде бы понял все, но не понимал как. Этот лётчик имел всего одну запись о боевом вылете, и это было почти полгода назад. Получалось, что молодой человек, почти не имевший боевого опыта, смог в один заход уничтожить мощную танковую колонну, сорвать планы целого фронта и при этом уцелеть. Как он вообще на неё вышел, все движение было секретным? Именно этих танков не хватило вчера для прорыва, а истребительный полк весь день охранял квадрат от атак русских «цементных». Ничто не говорило о том, что этот ИЛ летел на цель специально, не было задачи атаковать именно там и именно тогда. Значит это или случайность, или.... Курт ещё немного подумал и решился:
– Лей…тенант Собольев, – выстрелил он вопросом, произнося с трудом русское звание и фамилию летчика. – Вы слышать голос? Голос в голове, команды…,– уточнил он, пристально глядя в глаза допрашиваемому. Показалось на секунду, что в ответ у русского как бы проснулся интерес, он слегка наклонил голову в сторону немца, но затем опять принял прежнее равнодушное положение. Йорих кивнул.
– Я понятно! – сказал он, и, услышав из угла удивленный вздох этой русской стервы, увидев как недоуменно хлопают глазами эти два верзилы-полицая, слегка выдохнув, начал говорить монолог на родном немецком с шипяще-певучим баварским выговором, совершенно не заботясь, понимает ли его кто-нибудь ещё в этой трижды проклятой чужой вонючей избушке:
– Послушайте меня, русский летчик лейтенант Соболев, ведь вы все равно не знаете, о чем я говорю, и, по-видимому, указующий глас пришёл к вам недавно и смысл его вы не осознаете, равно как и то, к какому секрету мироздания вы сейчас прикоснулись. Вам приказали, ваш дьявольский самолёт вывели на нашу наступавшую на Ольховатку14 колонну, сорвали нашу операцию и тем самым, наверное, изменили всю историю. Вам может и неизвестно, что, когда и как происходит, ибо даже мне, уже дюжину лет изучавшему тайны Ананербе15, это неведомо до конца. Вы, возможно, думаете, что вы герой, что выполнили боевую задачу и вас должны наградить, но в плену вы уже не станете таким героем, а если вернётесь, вас посадят в ваш же советский лагерь. Вы это знаете, я это знаю, но это все равно. Теперь вы молчите, хорошо же! Пусть они сказали вам молчать! Это неведомые, но могущественные силы, они заставили Германию начать большую войну, теперь они же хотят, чтобы мы её проиграли. Они привели наш доблестный вермахт здесь к Москве, Сталинграду и Ленинграду, и они же сделали так, чтобы нас отбросили обратно. Что же, ладно, если они так хотят, но мы не покоримся их воле, мы высшая раса, нам никто не может ничего диктовать! Пусть мы здесь завязли теперь надолго, мы ведь почти выиграли эту войну! Все время, все время нам что-то мешает, какая-то мелочь, случайность, вот как ваш чертов вчерашний налет, она не даёт нам сделать последнее усилие, последний штурм, разгромить вас окончательно, захватить нужное нам селение, город, область, страну, наконец! Это все они! Черт бы их побрал! И вот сейчас опять… они связались с вами, чтобы сорвать наши планы, не дать нам победить!
Он как будто осекся, затем прислушался, смотря в сторону от Евгения, затем повернулся к нему. Русский смотрел на него немигающим взглядом, пристально и заинтересованно, но не понимая ни слова. Эта Киртичук в углу как будто застыла, слушая его, скривила рот в какой-то уродливой усмешке, Курт не знал, понимает ли она по-немецки или нет, но ему уже было все равно: коротко и устало он приказал:
– Еще допрос, завтра утро стрелять! Понимать? – он обратился к полицайке, она как-то мелко-мелко закивала. Йорих поднялся. Ноги как будто не слушались, он думал, что делает все неправильно, ведь этот чумазый измученный русский на самом деле близко прикоснулся к тому же, что и он. Но вместо того чтобы сказать что-то ещё он просто коротко кивнул Соболеву, и, отвернувшись, вышел из избы вон, на улице его ждал мотоцикл с веселым и вечно пьющим шнапс водителем-денщиком Вилли.
Все это было, кажется, сегодня днём, а утром и вечером его грубо и жестоко допрашивала эта полицайка со своими двумя подручными. Ему не дали поспать не минуты, с того момента как подняли его полусонного из той самой, сделанной нашим ИЛом, воронки от Эр-Эса рядом с полуразрушенной церковью и оттащили в избу. Эта баба, сверля его глазами, сразу сказала ему, даже не дав присесть или прислониться к стенке комнаты:
– Меня зовут Марина Дмитриевна Киртичук, я унтерштурмфюрер СС и староста этого района, я здесь самая главная. Я десять дет была судьей, со мной лучше сказать все сразу, иначе тебе будет очень плохо. Будешь ты отвечать, гнида? – и с этого момента Соболев не проронил ни слова.
Когда его били по лицу и по почкам, зажимали пальцы между скамьёй и стулом, загоняли ржавые гвозди под ногти на ногах, надевали на голову грязную мешковину и он два раза терял сознание от недостатка воздуха, все для него было уже как в тумане. Откуда-то издалека, из этих белых пыльных клочьев пелены, приходили задаваемые визгливым криком вопросы:
– Где твоя часть? Какое у тебя было боевое задание? Это ты атаковал танки при Ольховатке? Женька падал, поднимался или его поднимали, вытирали ему кровь и пот с лица мокрой засаленной тряпкой, и все начиналось вновь.
Приход Йориха, несмотря на то, что Соболев так и не понял, зачем это все было, дал ему лишь небольшую передышку. Как только немец вышел из избы и тарахтенье его мотоцикла затихло вдали, двое тех самых селян вновь, подхватив его под руки, поставили перед занявшей за столом место немца Киртичук.
– Тварь! – процедила она. – Ты, сука, будешь говорить, или будешь молчать?
Удар по рёбрам пришёл одновременно с двух сторон, выбил моментально только что восстановившееся дыхание, и Женька, кашляя от боли, вновь повалился на пол.
– Поднять его, поднять! – орала эсэсовка. – Ты, мразь, о чем он говорил, какие это были голоса?
Все опять заволокло туманом, его сознание как будто отключилось, ещё один прямой удар в лицо почти выбил из него дух. Он ещё раз слабо помотал головой, пытаясь хоть как-то восстановить прерывающееся, пульсирующее кровавыми сгустками дыхание.
– Молчи, держись …, – пришёл в мозг голос, и сразу оборвался, ибо прямой удар кованым сапогом в грудину ещё раз бросил его назад, он ударился головой о лавку и все в глазах вдруг стало ярко-кровавым….
– А, можа, он вообще нимой? – протянул один из детин-полицаев, переворачивая бессознательное тело Соболева, скрюченно лежащее на дощатом полу.
– Идиотина! – заорала в ответ Киртичук. – Как бы его немого за самолёт посадили? В погреб его, к тому танкисту, допросим ещё раз завтра, как очухается, гадина!
И смачно сплюнув на пол, она потянулась за стоящей в углу матово-зеленой бутылью с самогоном.
Им не пришло в голову полностью его обыскать, и поэтому никто не мог заметить листок старой смятой бумаги, который Соболев практически неосознанно спрятал под рваную гимнастерку в самый момент начала того авианалета у церквушки.