Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты - читать онлайн

Экономика Рио-Гранде

Город Ногалес разделен пополам стеной. К северу от стены расположен «американский» Ногалес: округ Санта-Круз, штат Аризона, США. Средний доход на семью в этом городе – 30 000 долларов в год. Большинство подростков здесь ходят в школу, а большинство взрослых школу закончили. Несмотря на все критические замечания, которые можно высказать в адрес американской системы здравоохранения, население города обладает относительно неплохим здоровьем и (по мировым меркам) высокой ожидаемой продолжительностью жизни. Многим из жителей Ногалеса больше 65 лет, они имеют доступ к Medicare,[1] и это лишь одна из многих государственных услуг, которые граждане воспринимают как сами собой разумеющиеся. А ведь есть еще электричество, телефонная связь, канализация, здравоохранение, сеть дорог, которые связывают город с другими городами поблизости и со страной в целом, и – далеко не в последнюю очередь – закон и порядок. Жители Ногалеса могут заниматься своими делами без страха за свою жизнь и здоровье. Им не приходится все время опасаться ограбления, экспроприации или чего-то еще, что может угрожать их инвестициям в собственное дело или в недвижимость. Не менее важно, что жители Ногалеса, штат Аризона, воспринимают правительство – пусть оно недостаточно эффективно и в нем бывают случаи коррупции – как своего наемного менеджера. Они могут проголосовать и сменить своего мэра, конгрессмена и сенатора; они голосуют на президентских выборах, которые определяют, кто возглавит страну. Привычка к демократии – их вторая натура.

Жизнь всего в нескольких футах отсюда, к югу от стены, разительно отличается от описанной картины. Хотя жители города Ногалес, штат Сонора, живут в относительно благополучной части Мексики, доход средней семьи в нем равен примерно трети дохода средней семьи в американской части Ногалеса. Большинство взрослых жителей «мексиканского» Ногалеса не окончили школу, а большинство подростков в нее не ходят. Матерей тревожит высокий уровень младенческой смертности. Учитывая плохое состояние государственной системы здравоохранения, не приходится удивляться тому, что жители мексиканского Ногалеса живут не так долго, как их северные соседи. К тому же у них нет доступа и ко многим другим услугам. Дороги к югу от стены находятся в плохом состоянии. Не лучше обстоит дело с поддержанием закона и порядка. Уровень преступности высок, и открыть свой бизнес – дело небезопасное. Вы не только рискуете быть ограбленным, но даже получение всех необходимых разрешений и подкуп всех нужных чиновников, без чего невозможно начать дело, – задача не из легких. А жители Ногалеса, штат Сонора, имеют дело с коррумпированными и некомпетентными чиновниками каждый день.

В отличие от опыта их северных соседей, демократия – сравнительно новый опыт для жителей мексиканского Ногалеса. Вплоть до реформ 2000 года город, так же как и вся остальная Мексика, был под контролем коррупционеров из Институционально-революционной партии (Partido Revolucionario Institucional, PRI).

Как могут быть две части одного города такими разными? Это не спишешь на разницу в географическом положении, климате или типах заболеваний, характерных для той или иной территории, ведь микробы могут беспрепятственно пересекать границу между США и Мексикой. Разумеется, состояние здоровья жителей в двух частях города заметно различается, но это никак не связано с естественным эпидемиологическим фоном; дело просто в том, что люди к югу от стены живут в худших санитарных условиях и не имеют доступа к качественной медицинской помощи.

Но, возможно, причина в самих людях? Может быть, жители Ногалеса, штат Аризона, – внуки европейских мигрантов, а их южные соседи – потомки ацтеков? Отнюдь. Происхождение людей по обе стороны стены очень схоже. После того как Мексика обрела независимость от Испании в 1821 году, местность, где сегодня стоят два Ногалеса, была частью штата Старая Калифорния (Vieja California) и осталась ею даже после американо-мексиканской войны 1846–1848 годов. Только после покупки Гадсдена[2] в 1853 году граница США была отодвинута в этот район. Лейтенант Натаниэль Мичлер, армейский топограф, описывая территорию вдоль новой государственной границы, отметил «небольшую долину Лос-Ногалес». Здесь, с двух сторон от границы, и выросли два города. Жители Ногалеса, штат Аризона, и Ногалеса, штат Сонора, имели одних и тех же предков, ели одну и ту же еду, слушали одну и ту же музыку и, рискнем утверждать, принадлежали к одной и той же культуре.

Разумеется, существует простое и очевидное объяснение различиям между двумя половинами Ногалеса, и оно, вероятно, давно уже пришло вам в голову: это, собственно, сама граница между двумя этими половинами. Ногалес, штат Аризона, находится в США. В распоряжении его жителей – американские экономические институты, которые позволяют им свободно выбирать профессию, получать образование и необходимые навыки, а их работодателей стимулируют инвестировать в самые передовые технологии, в результате чего они смогут повысить свои прибыли. Жители «американского» Ногалеса имеют доступ и к политическим институтам, которые открывают возможность участия в демократических процедурах – избрании своих представителей и их замене в случае неудовлетворительной работы. В результате политики обеспечивают базовые услуги – от системы здравоохранения и дорог до закона и порядка, – спрос на которые предъявляют граждане.

Жителям Ногалеса, штат Сонора, повезло меньше. Они живут в другом мире, который сформирован работой других институтов, создающих совсем иные стимулы и для жителей «мексиканского» Ногалеса, и для тех предпринимателей и компаний, которые хотели бы здесь инвестировать. Различные стимулы, которые порождены различными институтами двух Ногалесов и двух стран, в которых расположены эти города, и есть главная причина принципиальных отличий в уровне благосостояния с одной и с другой стороны границы.

Почему американские институты настолько более благоприятны для экономического процветания, чем институты Мексики (да и других стран Латинской Америки)? Ответ на этот вопрос уходит корнями в те различия между государствами и обществами, которые сформировались еще в колониальный период. Институциональная дивергенция началась еще в те далекие времена, но ее последствия ощущаются по сей день. Для того чтобы понять суть этой дивергенции, мы должны начать с момента, когда были основаны первые колонии в Северной и Южной Америке.

Основание Буэнос-Айреса

В начале 1516 года корабли испанского мореплавателя Хуана Диаса де Солиса вошли в обширное русло большой реки на восточном побережье Южной Америки. Продвигаясь вверх по реке вглубь континента, Солис объявил эти земли собственностью Испании, а реку назвал Río de la Plata, Серебряная река, потому что у местных жителей обнаружилось большое количество серебра. Аборигены, жившие по обеим сторонам устья, – народность чарруа на территории нынешнего Уругвая и племя керанди, населявшее равнины, которые позже назовут пампой (часть современной Аргентины), – встречали гостей враждебно. Местные жители были охотниками и собирателями, они жили маленькими группами, не зная никакой централизованной политической власти. Одна из таких групп чарруа забила Солиса насмерть дубинами, когда путешественник пытался исследовать новые уголки территории, которую он хотел подчинить испанской короне.

В 1534 году Испания, продолжавшая с оптимизмом смотреть на будущее своих колоний, отправила в эти места первую группу поселенцев под предводительством Педро де Мендосы. В том же году Мендоса основал поселение, из которого впоследствии вырастет город Буэнос-Айрес. Поселение отличалось гостеприимным, умеренным климатом (испанское название Buenos Aires буквально означает «хороший воздух») и должно было стать идеальным местом для европейцев. Однако первая попытка испанцев закрепиться в новом поселении оказалась неудачной: ведь они пришли вовсе не за хорошим воздухом, а для того, чтобы извлекать местные ресурсы и заставить местных жителей работать на себя. Но чарруа и керанди не отличались услужливостью. Они отказывались снабжать испанцев припасами, а когда их захватывали в плен, отказывались работать. Они постоянно нападали на новое поселение, осыпая его стрелами из своих луков. Испанцы начали страдать от голода, поскольку не рассчитывали, что добывать себе пищу им придется самостоятельно.

Оказалось, что Буэнос-Айрес совсем не город мечты. Местных жителей было трудно заставить работать. В окрестностях не оказалось месторождений серебра или золота, пригодных для разработки, а серебро, которое видел у туземцев де Солис, проделало, как выяснилось, длинный путь из царства инков, лежавшего в Андах, далеко на западе.

Пытаясь выжить, испанцы стали посылать экспедиции в поисках нового места, более богатого ресурсами и населенного более покладистыми жителями, которыми легче будет управлять силой. В 1537 году одна из таких экспедиций под руководством Хуана де Айоласа в поисках пути к царству инков проникла вглубь бассейна реки Параны. По дороге испанцы установили контакт с гуарани, оседлым народом, аграрная экономика которых была основана на культивировании маиса и маниока. Айолас быстро сообразил, что это открывает совсем иные перспективы, нежели бесплодные конфликты с чарруа и керанди. Короткая схватка увенчалась победой испанцев, которые подавили сопротивление гуарани и основали город Нуэстра-Сеньора-Санта-Мария-де-ла-Асунсьон (Nuestra Señora Santa María de la Asunción, «город Успения Госпожи нашей Девы Марии»). Город Асунсьон и сегодня остается столицей Парагвая. Конкистадоры переженились на гуаранских принцессах и быстро утвердили себя как новую аристократию. Они адаптировали под свои нужды уже существовавшую у гуарани систему принудительного труда и традицию выплаты дани. Эта была именно такая колония, какую они всегда хотели основать, и всего за четыре года все испанские поселенцы покинули Буэнос-Айрес и перебрались на новое место. А Буэнос-Айрес, «Париж Южной Америки», город с широкими бульварами в европейском стиле, чье богатство основано на огромных аграрных ресурсах пампы, был снова заселен лишь в 1580 году.

Уход из Буэнос-Айреса и покорение гуарани демонстрирует логику европейской колонизации обеих Америк. Ранние испанские и, как мы увидим дальше, английские колонисты не имели ни малейшего желания обрабатывать землю собственными руками; они хотели, чтобы за них это делали другие, точно так же как золото, серебро и другие сокровища они предпочитали добывать с помощью грабежа.

Из Кахамарки…

Предприятиям Солиса, Мендосы и Айоласа предшествовали более знаменитые экспедиции, в первой из которых Христофор Колумб 12 октября 1492 года открыл один из Багамских островов. Но всерьез испанская экспансия и колонизация обеих Америк началась с вторжения Эрнана Кортеса в Мексику в 1519 году, экспедиции Франсиско Писарро в Чили полутора десятилетиями позже и путешествия Педро де Мендосы по Ла-Плате еще два года спустя. Столетием позже Испания уже покорила и колонизовала почти всю центральную, западную и южную часть Южной Америки, тогда как Португалия заполучила Бразилию на востоке континента.

Испанская стратегия колонизации была очень эффективной. Впервые доведенная до совершенства Кортесом в Мексике, эта стратегия исходила из наблюдения, что лучший способ подавить сопротивление местных жителей – это взять в плен их вождя. Эта стратегия позволяла захватить уже собранные богатства вождя и заставить его подданных обеспечивать захватчиков едой и платить дань. Следующим шагом было утверждение себя в качестве новой элиты и установление контроля над уже существующими методами сбора налогов и дани и, что особенно важно, принуждения к труду.

Когда 8 ноября 1519 года Кортес и его люди прибыли в великолепную столицу ацтеков Теночтитлан, их приветствовал Монтесума, император ацтеков, который решил послушаться своих советников и встретить испанцев с миром. То, что произошло дальше, прекрасно описано в составленном после 1545 года отчете францисканского монаха Бернардино де Саагуна, знаменитый труд которого известен под названием «Флорентийский кодекс»:

Военное покорение империи ацтеков было завершено в 1521 году. Кортес – теперь губернатор провинции Новая Испания – с помощью института, который назывался энкомьенда,[3] начал распределение самого ценного ресурса – местного населения. Энкомьенда возникла в Испании в XIV веке в ходе реконкисты (процесса отвоевания южной части Пиренейского полуострова у мавров – мусульман, которые захватили эту территорию еще в VIII столетии). В Новом Свете энкомьенда приняла гораздо более тяжелую форму – коренные жители полностью отдавались во власть испанца-колониста, который назывался энкомендеро. Местные жители обязаны были платить энкомендеро оброк и работать на него, а энкомендеро взамен обязывался обратить своих работников в христианство.

Яркое раннее свидетельство того, как работала энкомьенда, дает нам Бартоломе де Лас Касас, доминиканский священник и один из самых непримиримых критиков испанской колониальной системы. Лас Касас прибыл на испанский остров Гаити в 1502 году с экспедицией нового губернатора колоний Николаса де Овандо. Священник быстро понял действительные намерения своих начальников и ужаснулся жестокой эксплуатации коренных жителей, которую он наблюдал каждый день. В 1513 году в качестве капеллана он принял участие в испанском завоевании Кубы и даже был пожалован энкомьендой за свою службу. Однако он отказался от пожалования и начал долгую кампанию за реформу испанских колониальных институтов. Кульминацией его усилий стала книга «Кратчайшее сообщение о разрушении Индий» (1542) – уничтожающая критика варварского испанского владычества. Вот что он писал об энкомьенде в Никарагуа:

Рассказывая о завоевании Новой Гранады (современная Колумбия), Лас Касас описывает стратегию испанцев в действии:

Стратегия и инструменты завоевания, отточенные в Мексике, впоследствии охотно использовались по всей Испанской империи, однако нигде они не достигли большей эффективности, чем в ходе завоевания Перу конкистадорами Франсиско Писарро. Лас Касас начинает свой рассказ об этом так:

Экспедиция Писарро началась на побережье около перуанского города Тумбес и двигалась на юг. Поднимаясь в горы, 15 ноября 1532 года конкистадоры достигли города Кахамарка, под которым их поджидала армия императора инков Атауальпы. На следующий день Атауальпа, только что разгромивший своего брата Уаскара в битве за наследство их покойного отца, Уайны Капака, в сопровождении свиты явился в расположение испанцев. Атауальпа был разгневан рассказами о бесчинствах испанцев, в частности об осквернении ими храма солнечного бога Инти. Что случилось дальше – хорошо известно. Испанцы устроили засаду, капкан защелкнулся. Они перебили охрану и слуг Атауальпы, возможно, до двух тысяч человек, и захватили короля в плен. В обмен на свою свободу Атауальпе должен был пообещать, что наполнит одну комнату дворца золотом и еще две такого же размера – серебром. Король выполнил обещание, но испанцы не сдержали слова, и Атауальпа был задушен в июле 1533 года. В ноябре того же года испанцы захватили столицу инков – Куско и повторили тот же фокус с инкской аристократией: захватывали одного вельможу за другим в плен и вынуждали их отдать золото и серебро. Золото, украшавшее великие культурные сокровища инков, такие как Храм Солнца, было содрано и переплавлено в слитки.

После этого испанцы принялись за население Инкской империи. Так же как и в Мексике, жители были разделены между энкомьендами. Каждому конкистадору из отряда Писарро досталось по одному такому владению. Энкомьенда была главным институтом контроля и организации рабочей силы в период ранней колонизации, но вскоре у этого института появился сильный конкурент. В 1545 году местный житель по имени Диего Гуальпа поднялся высоко в Анды на территории современной Боливии в поисках индейского святилища. Порывом ветра его бросило на землю, и прямо перед его глазами в скале заблистали вкрапления серебра – часть огромного месторождения, которое испанцы назвали El Cerro Rico, Богатая гора. Вокруг месторождения вырос город Потоси, население которого во времена расцвета, около 1650 года, составляло 160 000 человек, больше, чем в Лиссабоне или Венеции того времени.

Чтобы добывать серебро, испанцам были необходимы горняки – очень много горняков. В заморские владения был назначен вице-король, глава колониальной администрации Франсиско де Толедо, основной задачей которого было решить проблему рабочей силы. Толедо, прибывший в Перу в 1569 году, потратил первые пять лет на поездки по стране и изучение вверенной ему территории. Кроме того, он организовал массовую перепись всего взрослого населения. Чтобы получить необходимую рабочую силу, Толедо, во-первых, переместил почти все коренное население в новые города-резервации (reducciones), которые должны были помочь испанской короне эксплуатировать труд местных жителей. Во-вторых, он возродил и адаптировал инкский механизм управления рабочей силой, который назывался мита, что на кечуа (языке инков) означает «поочередно». Инки использовали этот механизм, чтобы принуждать крестьян к работе на государственных плантациях, которые снабжали продовольствием храмы, аристократию и армию. Взамен крестьянам предоставлялась защита и помощь во время голода. В руках Толедо мита, особенно «мита Потоси», стала самой масштабной и тягостной схемой эксплуатации рабочей силы за весь период испанского завоевания.

Толедо очертил огромный район, центр которого совпадал с центром современного Перу и включал большую часть современной Боливии, в общей сложности около двухсот тысяч квадратных миль. Одна седьмая часть всего мужского населения этой территории (только что согнанного в reducciones) была обязана работать в шахтах Потоси. «Мита Потоси» действовала в течение всего колониального периода и была отменена только в 1825 году. На карте 1 показан район, в котором действовала мита, наложенный на карту Инкской империи на момент испанского завоевания. Карта демонстрирует, насколько границы района совпадают с центральной частью империи, включающей ее столицу Куско.

Поразительно, но и сегодня вы все еще можете увидеть наследие миты в Перу. Взгляните на провинции Калка и Акомайо. На первый взгляд кажется, что разницы между ними быть не должно. Обе они находятся высоко в горах, обе населены говорящими на кечуа потомками инков. Однако провинция Акомайо гораздо беднее, и уровень потребления у ее жителей примерно в три раза ниже, чем у их соседей в Калке. И жители знают об этом. В Акомайо храбреца-иностранца могут спросить: «Вы разве не знаете, что люди здесь гораздо беднее, чем там, в Калке? Как вам только пришло в голову приехать сюда?» Храбреца – потому что добраться до Акомайо из Куско (административного центра региона, а когда-то – столицы Инкской империи) гораздо труднее, чем в соседнюю Калку. В Калку ведет дорога с твердым покрытием, тогда как дорога в Акомайо в таком состоянии, что проехать по ней можно только на лошади или муле. И в Калке, и в Акомайо жители выращивают одни и те же сельскохозяйственные продукты, но в Калке их продают на рынке, за деньги, а в Акомайо ведут натуральное хозяйство. Это неравенство, заметное как стороннему наблюдателю, так и самим местным жителям, можно объяснить институциональными различиями этих двух провинций – различиями, корни которых уходят во времена Франсиско де Толедо и его плана по эффективной эксплуатации труда коренного населения. Главное различие в истории Акомайо и Калки – Акомайо находилась на территории «миты Потоси», а Калка нет.

Карта 1. Империя инков, сеть инкских дорог и границы области миты

Помимо концентрации трудовых ресурсов и использования миты, Толедо трансформировал энкомьенду в подушный налог – фиксированную сумму, которую ежегодно должен был платить (серебром) каждый взрослый мужчина. Это была еще одна схема принуждения людей к выходу на рынок труда, к тому же уменьшавшая расходы испанских землевладельцев на плату работникам. Еще один институт, распределение товаров (repartimiento de mercancias, от испанского глагола repartir – «распределять»), также получил свое развитие в период правления Толедо. Под этим термином подразумевалась принудительная продажа товаров местным жителям по ценам, установленным испанцами. Наконец, де Толедо ввел повинность, которая называлась трахин[4] и заключалась в использовании коренных жителей на испанских предприятиях и плантациях в качестве вьючных животных для переноски тяжелых грузов, например вина, листьев коки и текстиля.

Похожие институты и социальные структуры возникли во всех испанских колониях обеих Америк. После первоначального периода грабежей и охоты за золотом и серебром испанцы создали сеть институтов, нацеленных на эксплуатацию коренного населения. Все меры в диапазоне от энкомьенды и миты до распределения товаров и трахина были направлены на снижение жизненного уровня коренных жителей до минимума и удержание всех доходов сверх этого минимума в пользу испанцев. Такой результат достигался экспроприацией земель, принуждением к труду, высокими налогами и высокими ценами на товары, покупка которых также была принудительной. Хотя эти институты обогатили испанскую корону и сделали конкистадоров и их потомков очень состоятельными людьми, они же превратили Латинскую Америку в континент с самым высоким уровнем неравенства в мире и подорвали его экономический потенциал.

…до Джеймстауна

Когда испанцы в 1490-х годах начали свое завоевание обеих Америк, Англия была второстепенной европейской страной, только-только оправлявшейся от разрушительных последствий гражданской войны Алой и Белой розы. Она была не в состоянии ни принять участие в схватке за золото и другую добычу колонизаторов, ни заняться выгодной эксплуатацией коренного населения Нового Света. Но примерно сто лет спустя, в 1588 году, Европу потряс неожиданный разгром «Непобедимой армады» – флотилии, которую испанский король Филипп II пытался использовать для вторжения в Англию. Победа англичан была не просто военным успехом, это был знак их растущей уверенности в своих силах на море, и эта уверенность в конце концов позволит Англии принять участие в соперничестве колониальных империй.

В свете этих событий не кажется случайностью тот факт, что англичане приступили к колонизации Северной Америки именно в это время, то есть с сильным опозданием. Англичане выбрали Северную Америку не из-за какой-то ее особой привлекательности, а просто потому, что у них не было другого выбора: подходящих для колонизации территорий в Новом Свете больше не осталось. Привлекательные части обеих Америк – те, где было множество серебряных и золотых рудников и многочисленное местное население, которое можно эксплуатировать, – были уже заняты. Англичанам достались объедки с испанского и португальского стола. Когда английский писатель и агроном XVIII века Артур Юнг описывал, где с выгодой производятся «основные товары» (под которыми он разумел сельскохозяйственную продукцию, пригодную для экспорта), он отмечал:

Первая попытка англичан основать колонию на острове Роанок в Северной Каролине состоялась в 1585–1587 годах и обернулась полным провалом. В 1607-м они попробовали еще раз. В самом конце 1606 года три корабля: «Сьюзан Констант», «Годспит» и «Дискавери» – под командованием капитана Кристофера Ньюпорта отправились к побережью Виргинии. Флотилия, снаряженная Вирджинской компанией,[5] вошла в Чесапикский залив и поднялась вверх по реке, которую назвали Джеймс-ривер, в честь находившегося в тот момент на английском престоле короля Джеймса (Якова) I. 14 мая 1607 года была основана колония Джеймстаун.

Хотя поселенцы с кораблей Вирджинской компании были англичанами, их представление о колонизации было в значительной степени сформировано образцами, которые установили Кортес, Писарро и Толедо. Их первоначальный план состоял в том, чтобы захватить местного вождя, а затем использовать его для получения провизии и для того, чтобы заставить местное население работать на себя.

Когда колонисты впервые сошли на берег, они не знали, что находятся на территории Поухатанского племенного союза, в который входило около тридцати индейских племен и во главе которого стоял великий вождь Вахунсунакок. Столица конфедерации находилась в поселении Веровокомоко, всего в двадцати милях от Джеймстауна. Колонисты планировали для начала изучить местность. Если местных жителей не удастся принудить к работе на колонистов и доставлять им еду, может быть, получится хотя бы начать торговать с ними? Идея, что можно бы и самим работать и выращивать себе еду, даже не приходила поселенцам в голову. Это совсем не то, чем должны заниматься настоящие покорители Нового Света.

Вахунсунакок быстро узнал о прибытии колонистов и отнесся к их намерениям с большой опаской. По меркам Северной Америки, он управлял довольно обширной территорией. Однако у него было много врагов, а в его племенном союзе отсутствовала жесткая политическая централизация, подобная той, что существовала в империи инков. Вахунсунакок решил выяснить намерения колонистов и отправил к ним посланца с сообщением о том, что он желает наладить дружеские взаимоотношения.

С наступлением зимы 1607 года у поселенцев стала заканчиваться еда, но глава управлявшего колонией совета Эдвард Мари Уингфилд пребывал в полной прострации. Положение спас капитан Джон Смит. Капитан Смит, чьи записи являются одним из главных наших источников о первоначальном развитии колонии, был человеком совершенно невероятной судьбы. Родившись в сельской Англии, в Линкольншире, он, вопреки желанию отца, отказался вступить в семейный бизнес, а стал наемником, солдатом удачи. Сначала он воевал в составе английской армии в Нидерландах, потом поступил на австрийскую службу и сражался в Венгрии против войск Османской империи. Попав в плен к туркам в Румынии, он был продан в рабство и принужден работать в поле. В один прекрасный день Смиту удалось как-то расправиться со своим хозяином, и он, захватив хозяйскую одежду и лошадь, смог перейти на австрийскую территорию.

В очередную историю Смит угодил уже на пути в Вирджинию, когда его заключили под стражу на борту корабля «Сьюзан Констант» по обвинению в бунте – он отказался выполнить приказ капитана Уингфилда; его собирались судить, как только корабли достигнут побережья Нового Света. Однако когда Уингфилд, Ньюпорт и другие предводители колонистов вскрыли запечатанные приказы Вирджинской компании, то, к их ужасу, выяснилось, что компания назначила Смита одним из членов управляющего совета Джеймстауна.

Поскольку Ньюпорт отправился обратно в Англию за новыми запасами провианта и новыми людьми, а Уингфилд пребывал в вечной нерешительности и никогда не знал, как поступить, спасать колонию пришлось Смиту. Он организовал несколько торговых делегаций к индейцам, в результате которых удалось обеспечить жизненно необходимый запас еды. Как раз в ходе одной из таких экспедиций Смита захватил в плен Опечанканау, один из младших братьев Вахунсунакока, и Смит предстал перед великим вождем в Веровокомоко. Это был первый европеец, которого видел Вахунсунакок, и, согласно некоторым описаниям этого события, лишь вмешательство дочери вождя Покахонтас спасло Смиту жизнь во время этой встречи. Он был освобожден 2 января 1608 года и вернулся во все еще находившийся на грани голода Джеймстаун. Впрочем, с дефицитом продовольствия вскоре было покончено, потому что в тот же день вернулся из Англии Ньюпорт.

Колонисты Джеймстауна не извлекли уроков из этого первоначального опыта. В 1608 году они продолжили поиски золота и других драгоценных металлов. Они все еще не понимали, что ни торговли с местным населением, ни принуждения его к работе недостаточно, чтобы колония смогла выжить. Смит был первым, кто понял, что весьма успешная модель колонизации, которую создали Писарро и Кортес, попросту не работает в Северной Америке. Ее отличия от Южной были слишком фундаментальными. Смит выяснил, что у жителей Вирджинии, в отличие от инков и ацтеков, не было золота. В своем дневнике он записал: «Известно, что продовольствие – это все их богатство». Один из первых колонистов по имени Анас Тодкилл ясно выразил в своем подробном дневнике то чувство разочарования, которое испытали Смит и те из колонистов, до которых дошло, что все их надежды рухнули:

Когда Ньюпорт снова отплыл в Англию в апреле 1608 года, он вез с собой груз халькопирита, «золотой обманки». В конце сентября он вернулся в Америку с приказом Вирджинской компании установить более жесткий контроль над местным населением. Компания хотела, чтобы Вахунсунакок был коронован, то есть стал королем и вассалом английского короля Джеймса I. Они пригласили вождя в Джеймстаун, но Вахунсунакок, все еще очень подозрительно относившийся к колонистам, не собирался рисковать тем, что попадет в плен. Джон Смит записал ответ Вахунсунакока:

И раз Вахунсунакок не захотел «попадаться на такую удочку», Ньюпорт и Смит вынуждены были сами отправиться в Веровокомоко, чтобы провести обряд коронации. Однако это предприятие обернулось полным фиаско и лишь утвердило Вахунсунакока в решимости избавиться от колонии, причем немедленно. Он запретил своим подданным торговать с англичанами, и Джеймстаун больше не мог покупать продовольствие. Вахунсунакок обрекал колонистов на голодную смерть.

В декабре 1608 года Ньюпорт снова отправился в Англию. С собой он вез письмо Смита, в котором тот умолял Вирджинскую компанию пересмотреть свое отношение к колонии. В Северной Америке нет ни единого шанса на быструю наживу по образцу Мексики и Перу, писал Смит. Тут нет ни золота, ни других драгоценных металлов, а местных жителей невозможно заставить работать и обеспечивать колонистов продовольствием. Смит понял: чтобы появился шанс создать жизнеспособную колонию, работать в ней должны сами колонисты. И он попросил директоров Вирджинской компании прислать подходящих специалистов:

Смиту не хотелось снова получить из Англии бесполезных в Джеймстауне золотых дел мастеров. Находчивость Смита спасла колонию. Некоторые местные племена – кого лестью, а кого силой – ему удалось заставить торговать с колонистами. Когда же договориться не удавалось, он отнимал у индейцев все, что мог. В самой колонии Смит пользовался всей полнотой власти и установил правило: «кто не работает, тот не ест». Так Джеймстауну удалось пережить вторую зиму.

Вирджинская компания была создана в расчете на быстрое обогащение, но после двух катастрофических лет по-прежнему не видела даже намека на будущие прибыли. Директора компании решили, что нужна новая модель управления колонией, и вместо управляющего совета назначили в Джеймстаун губернатора. Первым губернатором колонии стал сэр Томас Гейтс.

Вняв некоторым из предупреждений Смита, компания решила испытать кое-какие новые подходы, тем более что события «голодной зимы» 1609–1610 годов отчаянно требовали новых решений. Однако новая система управления не давала развернуться Смиту, и осенью 1609-го он вернулся в Англию. Без его находчивости в поисках продовольствия и при том, что Вахунсунакок окончательно перекрыл поставки в Джеймстаун, колонисты оказались на грани голодной смерти. Из пятисот человек, числившихся в колонии в начале зимы, до марта дотянули только шестьдесят. Ситуация была столь отчаянной, что в Джеймстауне начался каннибализм.

Карта 2. Плотность населения Северной и Южной Америки в 1500 г.

«Новые подходы», которые предложили колонии губернатор Гейтс и его заместитель сэр Томас Дейл, заключались в строжайшем режиме принудительного труда для английских поселенцев – кроме, разумеется, элиты, которая управляла колонией. Именно Дейл ввел кодекс «Законов божественных, нравственных и военных» (Lawes Divine, Morall and Martiall). Они включали в том числе такие положения:

Раз уж не получается эксплуатировать коренное население, рассуждали в Вирджинской компании, то, может быть, эксплуатировать самих колонистов? Новая модель развития колонии предполагала, что все ее земли будут закреплены за Вирджинской компанией. Работники были расселены по баракам и получали паек, размер которого также определялся компанией. Были сформированы рабочие бригады, каждая из которых отчитывалась перед агентом компании. Это было больше похоже на военное положение, тем более что практически любая провинность каралась смертной казнью. Среди перечисленных выше законов, которые теперь регулировали жизнь в колонии, особенно важным был первый: компания грозила смертью всем, кто попытается убежать. Учитывая новый режим работы, побег и жизнь среди местного населения казались все более привлекательными тем колонистам, которые обязаны были выходить на работы. Еще одним вариантом, если принять во внимание низкую плотность коренного населения Вирджинии того времени, был побег за границу территории, которую контролировала компания. Эти возможности, доступные колонистам, ограничивали власть Вирджинской компании над ними. Она не могла силой принудить всех английских поселенцев к тяжелой работе за минимальный паек.

Карта 2 показывает примерную плотность населения различных регионов обеих Америк ко времени испанского завоевания. Плотность населения на территории нынешних Соединенных Штатов, за пределами нескольких небольших районов, была не больше 3/4 человека на квадратную милю. В Центральной Мексике или Перуанских Андах плотность населения доходила до четырехсот человек на квадратную милю, то есть более чем в пятьсот раз выше. И то, что было возможно в Мексике и Перу, было невозможно в Вирджинии.

Вирджинской компании понадобилось время, чтобы осознать, что первоначальная модель колонизации провалилась в Северной Америке. Еще больше времени ей потребовалось, чтобы понять, что «Законы божественные, нравственные и военные» тоже не работают. И лишь начиная с 1618 года на смену им пришла совершенно новая стратегия. Поскольку силовое принуждение не сработало ни в отношении местного населения, ни в отношении самих поселенцев, пришлось создать стимулы для работы последних. В 1618 году компания утвердила «подушную систему», согласно которой каждый мужчина-поселенец получал по 50 акров земли плюс еще по столько же за каждого члена его семьи и за каждого слугу, которого семья могла привезти с собой в Вирджинию. Поселенцы получили в собственность свои дома и были освобождены от принудительного труда, а в 1619 году в колонии была учреждена Генеральная ассамблея, и каждый взрослый мужчина теперь мог участвовать в разработке законов и управлении колонией. Это событие положило начало демократии в Соединенных Штатах.

Потребовалось двенадцать лет, чтобы Вирджинская компания усвоила свой первый урок: то, что работало у испанцев в Мексике и Центральной и Южной Америке, не работает на севере. На протяжении XVII века компания пережила целый ряд трудностей – лишь ради того, чтобы усвоить второй урок: единственный способ построить жизнеспособную колонию – это дать колонистам стимулы усердно работать и инвестировать.

По мере развития Северной Америки англичане будут снова и снова пытаться последовать примеру испанцев и установить институты, которые жестко ограничивали бы экономические и политические права всех колонистов, за исключением самых привилегированных. Однако каждый раз эти планы будут проваливаться так же, как это произошло в Вирджинии.

Одна из самых амбициозных попыток в этом направлении была предпринята вскоре после изменения стратегии Вирджинской компании. В 1632 году английский король Карл I подарил десять миллионов акров земли на севере Чесапикского залива Сесилу Калверту, лорду Балтимору. Соответствующий документ, известный под названием Мэрилендская хартия (The Charter of Maryland), предоставлял лорду Балтимору полную свободу в выборе системы управления своими новыми землями. Раздел VII Хартии гласил, что лорд Балтимор

Лорд Балтимор разработал подробный план системы маноров,[6] американскую версию идеализированной сельской Англии XVII века. План предписывал нарезку земли на участки размером в тысячу акров, хозяевами которых станут лорды. Лорды привлекут арендаторов – они и будут работать на земле и платить ренту привилегированной элите, контролирующей провинцию.

Еще одна подобная попытка имела место в 1663 году, когда была основана и пожалована восьми лордам-собственникам (включая сэра Энтони Эшли-Купера) колония Каролина. Эшли-Купер и его консультант, великий английский философ Джон Локк, составили документ под названием «Основополагающие установления Каролины» (Fundamental Constitutions of Carolina), который, как и более ранняя Мэрилендская хартия, рисовал идеал иерархического общества, находящегося под контролем землевладельческой элиты. Преамбула гласит:

Положения «Основополагающих установлений» утверждали жесткую социальную иерархию. В самом низу общества располагались литмены (leet-men),[7] причем статья 23 уточняла, что «все дети литменов должны оставаться литменами, и так во всех поколениях». Выше литменов, которые не обладали никакими политическими правами, располагались ландграфы (landgraves) и касики (caziques),[8] которым предстояло сформировать местную аристократию. Ландграфы должны были получить по сорок восемь тысяч акров земли каждый. Предполагалось также создание парламента, в котором будут представлены ландграфы и касики, но он имел бы полномочия обсуждать только те меры, которые были заранее одобрены восемью лордами-собственниками.

Однако попытка установить эти драконовские законы в Мэриленде и Каролине провалилась, так же как ранее провалилась подобная попытка в Вирджинии. Похожими оказались и причины неудачи: во всех трех случаях оказалось невозможным загнать поселенцев в жесткие рамки иерархического общества просто потому, что у них было слишком много иных возможностей в Новом Свете. Наоборот, приходилось создавать стимулы для их усердной работы в определенной колонии. И вскоре колонисты начали требовать еще большей экономической свободы и более широких политических прав. Теперь и в Мэриленде поселенцы настояли на получении земли в собственность и заставили лорда Балтимора учредить ассамблею. В 1691 году эта ассамблея вынудила короля провозгласить Мэриленд коронной колонией (crown colony)[9] и тем самым уничтожить политические привилегии, которыми обладали Балтимор и его лорды-собственники. Столь же затяжная схватка определила в конце концов судьбу Северной и Южной Каролины, и опять лорды-собственники проиграли. Обе Каролины стали коронными колониями в 1729 году.

К 1720-м годам все колонии, которые впоследствии составят Соединенные Штаты, имели схожие формы государственного устройства. Во всех были губернаторы и ассамблеи, основанные на представительстве всех мужчин, владевших какой-либо собственностью. Это отнюдь не было демократией; женщины, рабы и колонисты, у которых не было собственности, не могли голосовать в ассамблее. Однако политических прав у колонистов было гораздо больше, чем в большинстве государств того времени. Именно эти ассамблеи и их лидеры объединились, чтобы провести в 1774 году Первый Континентальный конгресс, ставший прелюдией к провозглашению независимости США. Ассамблеи считали, что имеют право определять принципы собственного формирования и самостоятельно устанавливать налоги. Это, как мы знаем, повлекло большие проблемы для английских колониальных властей.

Повесть о двух конституциях

Из вышеизложенного уже ясно, что неслучайно именно Соединенные Штаты, а не Мексика, построили свое развитие на основополагающих документах, которые декларировали принципы демократии, ограничивали возможности правительства и оставляли больше властных рычагов в распоряжении гражданского общества. Документ, который делегаты штатов в мае 1787-го собрались написать в Филадельфии, был итогом длительного процесса, начало которому было положено созданием Генеральной ассамблеи в Джеймстауне в 1619 году.

Процесс, начавшийся после принятия конституции Соединенных Штатов вскоре после обретения ими независимости, и тот же процесс в Мексике, начавшийся чуть позже, также представляют собой разительный контраст. В феврале 1808 года войска Наполеона вторглись в Испанию. К маю они взяли столицу страны Мадрид. К сентябрю испанский король Фердинанд отрекся от престола, борьбу против французов возглавила Верховная центральная хунта (Junta Suprema Central). Хунта начала свою работу в городе Аранхуэс, но ввиду приближающейся французской армии вынуждена была переместиться на юг. В конце концов члены хунты обосновались в портовом городе Кадис, который также был осажден французами, но устоял. Здесь хунта учредила парламент – кортесы. В 1812 году кортесы приняли конституцию, впоследствии получившую название Кадисская, которая провозгласила Испанию конституционной монархией, основанной на принципах народовластия. Конституция также декларировала отмену привилегий и утверждала равенство всех граждан перед законом. Эти требования были неслыханными для элит Южной Америки, которые все еще жили в мире энкомьенды, принудительного труда и абсолютного всевластия колониальной администрации.

Коллапс испанского государства в результате вторжения Наполеона породил кризис власти в латиноамериканских колониях Испании. Начались активные дискуссии о том, следует ли признавать власть Центральной хунты, в колониях стали формироваться собственные хунты. Осознание того факта, что независимость от Испании вполне может стать реальностью, было только вопросом времени. Первая декларация о независимости была провозглашена в 1809 году в Боливии, в городе Ла-Пас, однако прибывший из Перу испанский экспедиционный корпус быстро вернул страну под власть Испании.

В Мексике политические предпочтения элиты начали меняться после так называемого восстания Идальго (1810), во главе которого стоял священник Мигель Идальго. Когда повстанцы 23 сентября захватили город Гуанахуато, они убили местного интенданта – высокопоставленного представителя колониальной администрации, после чего начали убивать уже всех белых людей подряд. Это было больше похоже на классовую борьбу или даже этническую резню, чем на движение за независимость, поэтому все мексиканские элиты объединились против восставших. Независимость, которая, как выяснилось, предполагает участие народных масс в политике, пугала теперь не только испанцев, но и местную элиту. В результате Кадисская конституция, которая открывала дорогу для политической эмансипации народа, была воспринята мексиканскими элитами с большим скептицизмом – они бы никогда не согласились признать ее легитимность.

В 1815 году, после краха наполеоновской империи, король Фердинанд VII был возвращен на престол, а Кадисская конституция отменена. Когда испанская корона начала возвращать себе контроль над американскими колониями, она не встретила трудностей в лоялистской Мексике. Однако в 1820 году испанский корпус, готовившийся в порту Кадис к отправке в Новый Свет, где он должен был продолжить восстановление испанского владычества, поднял бунт против короля. Вскоре к бунтовщикам присоединились военные части по всей Испании, и Фердинанд VII был вынужден восстановить Кадисскую конституцию и снова созвать кортесы.

Новый парламент оказался еще радикальнее того, что принял конституцию 1812 года, и предложил отменить все формы принудительного труда. Кортесы также выступили за отмену привилегий, например неподсудность военных гражданскому суду. Столкнувшись с необходимостью принять эти положения в Мексике, местные элиты решили, что лучше пойдут своим собственным путем, и провозгласили независимость.

Движением за независимость руководил бывший офицер испанской армии Агустин де Итурбиде. 24 февраля 1821 года он обнародовал так называемый «план Игуалы» – собственное видение будущего независимой Мексики. План предполагал установление конституционной монархии во главе с императором и отменял те положения Кадисской конституции, которые мексиканская элита считала угрожающими ее привилегиям и статусу. План получил немедленную поддержку, и Испания быстро поняла, что не сможет остановить неизбежное. Но Итурбиде не просто организовал отделение Мексики от Испанской империи. Правильно оценив возникший вакуум власти, он при поддержке военных провозгласил себя императором Мексики – императором, как выразился великий лидер южноамериканской борьбы за независимость Симон Боливар, «милостью Бога и штыка».

Итурбиде не был скован политическими институтами, какие ограничивают власть президентов США; он быстро сделался диктатором и к октябрю 1822 года разогнал созданный в соответствии с конституцией конгресс, заменив его хунтой, составленной из его собственных назначенцев. Хотя Итурбиде недолго продержался у власти, подобная последовательность событий повторялась в истории Мексики XIX века еще много раз.

С точки зрения современных стандартов конституция США тоже не устанавливала полную демократию. Каждый штат имел право по своему усмотрению решать, кто из его жителей может голосовать на выборах. В то время как северные штаты быстро признали такое право за всеми белыми мужчинами вне зависимости от уровня их дохода и размеров собственности, южные штаты шли к этой норме весьма неспешно. Ни один штат не предоставил избирательное право женщинам и рабам, и одновременно с отменой ценза по доходу и собственности для белых мужчин было запрещено участие в выборах всем черным мужчинам. Когда Филадельфийский конвент принимал конституцию, рабство, как известно, также было признано конституционным, и самая грязная борьба разыгралась как раз вокруг распределения мест между штатами в палате представителей. Места должны были быть распределены пропорционально населению штатов, однако представители южных штатов потребовали при этих подсчетах учитывать численность рабов. Северные штаты выступили с протестом. Было найдено компромиссное решение: раб учитывается как 3/5 свободного человека.

Конфликты между Севером и Югом в ходе принятии Конституции и в дальнейшем сдерживались разнообразными компромиссами вроде «правила трех пятых». Со временем появлялись и новые «заплатки», например Миссурийский компромисс, согласно которому при принятии в состав США новых членов надлежало всегда принимать одновременно один рабовладельческий и один нерабовладельческий штат, чтобы обеспечить баланс между сторонниками и противниками рабства в Сенате США. Эти всегда наспех состряпанные «заплатки» все же позволяли политическим институтам США работать в относительно мирной обстановке до тех пор, пока гражданская война наконец не разрешила противоречия в пользу Севера.

Гражданская война в США была кровавой и разрушительной. Но и до, и после нее значительная доля населения Соединенных Штатов, особенно на севере и на западе страны, пользовалась грандиозными возможностями для развития собственного бизнеса и повышения своих доходов. Ситуация в Мексике была совсем иной. Если США пришлось пережить лишь пять лет политической нестабильности в 1860–1865 годах, то Мексика жила в состоянии постоянной нестабильности в течение первых пятидесяти лет своей государственной независимости. Степень этой нестабильности хорошо иллюстрирует карьера Антонио Лопеса де Санта-Анны.

Санта-Анна, сын чиновника колониальной администрации в Веракрусе, прославился как офицер испанской армии в боях со сторонниками независимости колоний. Однако в 1821 году он перешел на сторону Итурбиде и уже никогда не оглядывался назад. В мае 1833-го он впервые стал президентом Мексики, но исполнял свои обязанности только в течение месяца, после чего предпочел передать их Валентину Гомесу Фариасу. Впрочем, президентство последнего продолжалось всего лишь 15 дней, после чего Санта-Анна вернул себе власть. Однако и в этот раз он продержался не дольше, и в начале июля его снова сменил Гомес Фариас.

Санта-Анна и Гомес Фариас продолжали этот своеобразный «танец» до середины 1835 года, когда Санта-Анну сменил Мигель Барраган. Но Антонио Лопес де Санта-Анна не сдался: он возвращался на пост президента в 1839, 1841, 1844, 1847 и, наконец, в 1853–1855 годах. Всего он был президентом 11 раз, и за время его правления Мексика потеряла Аламо и Техас и проиграла катастрофическую американо-мексиканскую войну, лишившись в результате территорий, которые позже станут американскими штатами Аризона и Нью-Мексико. Между 1824 и 1867 годами в Мексике сменилось 52 президента, и лишь немногие из них пришли к власти в соответствии с регламентом конституции.

Последствия такой беспрецедентной политической нестабильности для экономических институтов и стимулов очевидны. Прежде всего, нестабильность привела к тому, что права собственности оказались не защищены. Она также вызвала значительное ослабление мексиканского правительства, которое почти утратило способность собирать налоги и предоставлять общественные услуги. Пусть Санта-Анна и был президентом Мексики, но он не контролировал обширные территории собственной страны, что позволило США аннексировать Техас. Кроме того, как мы уже убедились, мексиканская декларация о независимости была принята, чтобы защитить экономические институты, сформированные в колониальный период, – те самые институты, которые, по словам великого немецкого географа и исследователя Латинской Америки Александра фон Гумбольдта, превратили Мексику в «страну неравенства». Эти институты, закрепив эксплуатацию коренного населения как основу экономики и всего общества, заблокировали стимулы, которые бы побуждали граждан проявлять инициативу. И в те же самые годы, когда в США пришла промышленная революция, Мексика начала беднеть.

Разработать идею, открыть бизнес, получить кредит

Промышленная революция началась в Англии. Ее первым успехом был полный переворот в технологии производства хлопковых тканей с помощью станков, которые приводились в движение водяным колесом, а позже – паровой машиной. Механизация резко повысила производительность труда рабочих сначала в текстильной, а затем и в других отраслях промышленности. Драйвером технологических преобразований во всех отраслях экономики были инновации, продвигаемые предпринимателями нового поколения, жаждавшими применить на практике свои идеи. Этот расцвет, начавшись в Англии, вскоре перекинулся через океан, в Соединенные Штаты. Люди увидели огромные экономические возможности, которые открывало использование новых технологий, появившихся в Англии. А заимствования из Англии вдохновляли американцев на новые, собственные, изобретения.

Мы можем лучше понять природу этих инноваций, разобравшись в том, кто и как получал патенты на изобретения. Патентная система, защищавшая право интеллектуальной собственности, была формализована в Статуте о монополиях, который был принят английским парламентом в 1623 году и частично направлен на то, чтобы ограничить право короля выдавать жалованные патентные грамоты (letters patent) любому, кому он пожелает. Таким образом, исключительное право на тот или иной вид деятельности предоставлялось единственному лицу по произволу монарха.

Зная это, мы будем поражены, что в США патенты получали люди самого разнообразного происхождения и общественного положения, а не только представители богатой элиты. Многие сделали состояния с помощью своих патентов. Возьмите, например, Томаса Эдисона, изобретателя звукозаписи и первой практически применимой электрической лампы накаливания, основателя компании General Electric, которая сейчас является одной из крупнейших корпораций в мире. Эдисон был младшим из семерых детей. Его отец, Сэмюел Эдисон, сменил множество профессий – от кровельщика, обшивавшего крыши гонтом, до хозяина таверны. Томас почти не ходил в школу, однако получил домашнее образование: его учила мать.

В 1820–1845 годах только 19 % новых получателей патентов были детьми образованных специалистов или происходили из семей крупных землевладельцев. 40 % новых держателей патентов окончили лишь начальную школу или вообще не имели никакого формального образования, как Эдисон. Более того, многие из них, как тот же Эдисон, использовали свои патенты, чтобы основать собственное дело. В той же степени, в которой Соединенные Штаты были более демократическими, чем другие страны, в политическом смысле, они были и наиболее открытыми с точки зрения возможностей изобретателей. Это сыграло решающую роль в том, что эта страна со временем стала самой инновационной экономикой мира.

Однако если вам пришла в голову отличная идея, но вы бедны, то одно дело было получить патент – в конце концов, он не так дорого стоил, – и совсем другое – использовать его, чтобы заработать. Один из способов найти начальный капитал – это продать свой патент. Именно так и поступил Эдисон: за 10 000 долларов он продал компании Western Union патент на квадруплексный телеграф. Но продажа патента – хороший способ получить деньги только при том условии, что вы, подобно Эдисону, генерируете новые идеи быстрее, чем могли бы их реализовать самостоятельно (Эдисон получил рекордные 1093 патента в США и еще 1500 в других странах мира). Самым же реалистичным способом извлечь выгоду из своего изобретения было открытие собственного бизнеса. Но чтобы начать дело, нужны деньги, а чтобы получить деньги, нужен банк, который даст их вам в долг.

Изобретателям США и здесь повезло. В течение XIX века в Соединенных Штатах активно развивались финансовый сектор и банковское кредитование, что стало катализатором быстрого экономического роста и индустриализации. Если в 1818 году в США было 338 банков с совокупными активами в 160 миллионов долларов, то к 1914 году банков стало 27 864, а их активы выросли до 27,3 млрд. Американские изобретатели имели легкий доступ к капиталу для открытия собственного бизнеса. Более того, интенсивная конкуренция между банками и другими финансовыми учреждениями обеспечивала доступ к кредиту под достаточно низкие проценты.

Совсем другой была ситуация в Мексике. В 1910 году, когда началась Мексиканская революция, в стране было только 42 банка, при этом два из них контролировали 60 % активов всей банковской системы. В отличие от США, где конкуренция была по-настоящему острой, в Мексике банки практически не конкурировали между собой. Отсутствие конкуренции позволяло банкам взимать очень высокие проценты за кредит, и обычно это приводило к тому, что его могли получить только привилегированные, состоятельные клиенты, которые затем использовали свой беспрепятственный доступ к кредиту для того, чтобы консолидировать свое влияние в различных секторах экономики.

Форма, которую приобрела мексиканская банковская система в XIX и XX веках, была прямым следствием работы политических институтов, сформировавшихся в стране после обретения ею независимости. За хаосом времен президента Санта-Анны последовала неудачная попытка французского императора Наполеона III установить в стране колониальный режим под управлением своего ставленника императора Максимилиана (1864–1867). В конце концов французов изгнали, была написана новая конституция, однако правительству, которое возглавил сначала Бенито Хуарес, а после его смерти – Себастьян Лердо де Техада, вскоре бросил вызов молодой военный Порфирио Диас. Диас был победоносным генералом, участником войны с Францией, у которого теперь появились политические амбиции. Он собрал армию мятежников и в ноябре 1876 года разбил правительственные войска в битве при Текоаке. В мае следующего года он был избран президентом. Порфирио Диас правил Мексикой практически непрерывно и во все более авторитарном стиле до тех пор, пока не был свергнут в ходе начинавшейся революции тридцать четыре года спустя.

Так же как и его предшественники Итурбиде и Санта-Анна, он начал свою карьеру армейским офицером. Подобные карьеры, разумеется, известны и в США. Первый президент США Джордж Вашингтон был победоносным генералом во время Войны за независимость. Улисс Грант, один из известнейших военачальников армии северян во время гражданской войны, стал президентом в 1869 году. Дуайт Эйзенхауэр, верховный главнокомандующий объединенными силами антигитлеровской коалиции в Европе, занимал пост президента США в 1953–1961 годах. Однако в отличие от Итурбиде, Санта-Анны и Диаса, никто из них троих не использовал военную силу для того, чтобы самому прийти к власти. Более того, они не использовали военную силу и для того, чтобы избежать передачи власти следующему президенту. Они соблюдали Конституцию. И хотя в Мексике XIX века тоже действовали конституции, они мало ограничивали действия Итурбиде, Санта-Анны и Диаса. Эти трое могли быть отстранены от власти только тем же способом, которым они ее взяли, – военной силой.

Президент Порфирио Диас нарушал права собственности, экспроприировал большие участки земли, раздавал монополии и оказывал другие услуги своим сторонникам, имевшимся во всех отраслях экономики, включая банковскую сферу. В таком поведении не было ничего нового: это именно то, что делали испанские конкистадоры и следовавший их примеру Санта-Анна.

Причина того, что в Соединенных Штатах банковская система гораздо больше способствовала экономическому процветанию, чем в Мексике, никак не связана с разницей в мотивации банкиров. Погоня за прибылью, которая способствовала монополизации банковской системы Испании, имела место и в США. Но жажда наживы в США была направлена в другое русло экономическими институтами, с которыми сталкивались американские банкиры и которые поддерживали острую конкуренцию между участниками рынка. А это положение дел, в свою очередь, было следствием принципиально отличных от мексиканской ситуации стимулов, которые американские политические институты создавали для политиков. На самом деле в конце XVIII века, когда вскоре после принятия конституции в США стала складываться банковская система, она была очень похожа на ту, что со временем утвердится в Мексике. Политики пытались учредить банковские монополии в каждом штате и передать их в руки друзей и сторонников в обмен на долю в монопольной прибыли. Банки быстро начали ссужать деньги политикам, которые отвечали за регулирование банковской системы, – все точно так же, как Мексике. Однако в США такая ситуация не могла продолжаться долго, поскольку политики, которые пытались создать банковские монополии, должны были участвовать в выборах и перевыборах. Монополизация банковской системы с последующим предоставлением кредитов политикам, которые ее защищают, – отличный бизнес, но только до тех пор, пока это сходит политикам с рук. Для обычных же граждан такая ситуация совсем не выгодна. В отличие от Мексики, граждане США могут держать политиков под контролем и избавляться от тех из них, кто использует служебное положение для личного обогащения или передачи монополий своим ближайшим друзьям. Широкие, особенно если сравнить с Мексикой, политические права граждан США гарантировали им равный доступ к кредиту. А это, в свою очередь, обеспечило возможность изобретателям и инноваторам зарабатывать на своих идеях.

Не сходя с привычной колеи

В 1870-е–1880-е годы мир быстро менялся, и Латинская Америка не была исключением. Институты, которые создал Порфирио Диас, не были точно такими же, как те, что были создан Санта-Анной или испанской колониальной администрацией. Мировая экономика во второй воловине XIX века переживала бум, а новые изобретения в сфере транспорта, такие как пароходы и железные дороги, привели к колоссальному росту объема мировой торговли. Эта волна глобализации привела к тому, что богатые ресурсами страны, такие как Мексика, – или, если быть точным, элиты этих стран – могли обогатиться за счет экспорта сырья и полезных ископаемых в Северную Америку и Западную Европу, которые как раз проходили новый этап индустриализации. В результате Диас и его окружение однажды обнаружили, что мир вокруг быстро меняется, и поняли, что придется меняться и Мексике. Но для них это совсем не означало, что следует избавиться от колониальных институтов и заменить их на какую-то вариацию американских. Напротив, реформы в Мексике были изменениями, так сказать, «не сходя с привычной колеи» (path-dependent changes) и привели к утверждению новой инкарнации тех же институтов, которые сделали бо́льшую часть Латинской Америки бедной и страдающей от высокого уровня неравенства.

Глобализация сделала огромные незанятые пространства обеих Америк вдоль линии фронтира ценным ресурсом. Зачастую, конечно, эти «свободные» пространства были незанятыми только на карте, на самом же деле они были заселены коренными жителями, которые изгонялись с большой жестокостью. Тем не менее схватка за этот новый и ценный ресурс стала во многом определяющей в судьбе обеих Америк второй половины XIX века. Однако эти новые возможности не привели к одному и тому же результату в Соединенных Штатах и Латинской Америке, а, наоборот, усилили дивергенцию, вызванную уже существовавшими на тот момент институциональными различиями, особенно в вопросе о праве владения землей. В США длинная серия законодательных актов – начиная с Ордонанса о земле, принятого в 1785 году, и вплоть до Закона о гомстедах (1862) – обеспечила гражданам широкий доступ к землям на фронтире. За исключением вытесненных коренных жителей, остальные американцы пользовались равными правами доступа к земле, что обеспечило быстрое экономическое развитие территории. В большинстве же латиноамериканских стран политические институты привели к совершенно другому результату. Земли фронтира были распределены между теми, кто обладал политическим влиянием или богатством и нужными связями, что привело к дальнейшему их обогащению и росту влиятельности.

Президент Диас также приступил к упразднению мешающих международной торговле колониальных институтов – он ожидал, что это даст ему и его сторонникам невиданные возможности обогащения. Однако его модель развития была совсем не такой, какую он наблюдал к северу от Рио-Гранде; его политика наследовала Кортесу, Писарро и Толедо и предполагала, что огромные прибыли будет получать элита, в то время как остальное населения будет отрезано от выгод, которые сулит экономический бум. Когда инвестиции делает только элита, экономика немного вырастает, но такой экономический рост всегда обогащает только элиту и разочаровывает большинство населения. К тому же этот рост происходит за счет тех, кто лишен прав, например племени яки, живущего в штате Сонора неподалеку от Ногалеса. В 1900–1910 годах до 30 000 яки были депортированы, по существу, превращены в рабов и отправлены на плантации генекена на Юкатане (волокна генекена были ценным продуктом экспорта, поскольку из них делались веревки и канаты).

Живучесть институтов, которые привели Мексику и всю Латинскую Америку к экономической стагнации, ярко иллюстрируется тем, что так же, как и в XIX столетии, в XX веке они порождали очень вялую экономическую динамику, политическую нестабильность, гражданские войны и перевороты, ставшие следствием борьбы различных групп влияния за власть. Мексиканская революция 1910 года свергла Диаса. В течение XX столетия последовали революции в Боливии (1952), на Кубе (1959) и в Никарагуа (1979), продолжительные гражданские вой ны развернулись в Колумбии, Сальвадоре, Гватемале и Перу. Земельные реформы (или попытки их проведения) в Боливии, Бразилии, Чили, Колумбии, Гватемале, Перу и Венесуэле зачастую включали экспроприацию земли и капитала (или как минимум угрозу экспроприации). Вместе с революциями, экспроприациями и политической нестабильностью пришли военные хунты и разнообразные варианты диктатуры. И хотя в течение XX столетия наметился постепенный тренд в сторону предоставления гражданам более широких политических прав, только к 1990-м годам большинство стран Латинской Америки стали, наконец, демократическими – но даже при этом так и не смогли вырваться из трясины нестабильности.

Эта нестабильность сопровождалась массовыми репрессиями и убийствами. Национальная комиссия по установлению истины и примирению, созданная в Чили в 1990 году, выяснила, что за время правления Аугусто Пиночета (1973–1990) в стране было убито по политическим причинам 2279 человек, до пятидесяти тысяч были посажены в тюрьму, подвергались пыткам; сотни тысяч были изгнаны с работы. Комиссия по историческому выяснению нарушений прав человека и актов насилия, принесших страдания народу Гватемалы, в своем докладе 1999 года смогла идентифицировать имена 42 275 жертв, но многие утверждают, что всего в 1962–1996 годах в Гватемале были убиты до 200 000 человек, причем 70 000 из них в период правления генерала Хосе Эфраина Риоса Монтта.[10] Генерал остался абсолютно безнаказанным и в 2003 году даже смог выставить свою кандидатуру на президентских выборах; к счастью, он проиграл их. Национальная комиссия по исчезновению людей в Аргентине смогла установить, что около 9000 человек были убиты военными в 1976–1983 годах, хотя подчеркнула, что подлинная цифра может быть еще больше (оценки правозащитников ближе к 30 000).

Как заработать миллиард-другой

Долгосрочное наследие колониального общества и сформированных в нем институтов продолжает определять различия между США и Мексикой, а значит, и между двумя частями Ногалеса. Эти различия наглядно демонстрируют два разных пути, которые прошли американец Билл Гейтс и мексиканец Карлос Слим, чтобы стать двумя самыми богатыми людьми в мире – Уоррен Баффет остается третьим претендентом.[11] История успеха Гейтса и Microsoft широко известны, однако статус Гейтса как самого богатого человека в мире и основателя одной из самых инновационных компаний современности не помешали Министерству юстиции США 8 мая 1998 года вчинить корпорации Microsoft иск о злоупотреблении монопольным положением. Конкретным поводом было обязательное включение браузера Internet Explorer, разработанного Microsoft, в основную поставку ее же операционной системы Windows.

Правительство следило за действиями Гейтса уже долгое время, и еще в 1991 году Федеральная торговая комиссия начала расследование предполагаемых нарушений Microsoft антимонопольного законодательства на рынке компьютеров PC. В ноябре 2001 года корпорация заключила с Министерством юстиции сделку. Microsoft пришлось пойти на серьезные уступки, тем не менее многие наблюдатели сочли их недостаточными.

Мексиканец Карлос Слим заработал деньги не на собственных изобретениях. Изначально он преуспел в сделках на фондовом рынке и в покупке и последующей реструктуризации убыточных предприятий. Его главной удачей стало приобретение телекоммуникационной монополии Telmex, которую в 1990 году приватизировал президент Карлос Салинас. В сентябре 1989-го правительство объявило, что желает продать 51 % голосующих акций компании (20,4 % всех акций); торги состоялись в ноябре следующего года. Хотя цена, которую предложил Слим, была не самой высокой среди заявок на конкурсе, консорциум во главе с его флагманской компанией Grupo Carso выиграл торги. Более того, Слиму удалось договориться об отсрочке оплаты и использовать дивиденды на эти самые, только что полученные им акции Telmex, чтобы заплатить правительству. То, что раньше было государственной монополией, стало теперь частной монополией Слима – и весьма прибыльной монополией.

Экономические институты, которые сделали Карлоса Слима богатейшим человеком своей страны, совсем не похожи на экономические институты Соединенных Штатов. Для мексиканского бизнесмена барьеры для входа на рынок играют ключевую роль на каждом этапе его карьеры. Среди таких барьеров – дорогие лицензии, которые нужно получить, чтобы начать работать, бюрократическая волокита, политики и уже раскрутившиеся конкуренты и, наконец, трудности с получением финансирования, поскольку банки находятся в сговоре с уже действующими на рынке игроками, которым не нужны новые соперники. Эти барьеры в зависимости от обстоятельств могут быть непреодолимым препятствием, а могут – отличной защитой, которая не оставит шансов вашим потенциальным конкурентам. Чем они окажутся для вас, определяется тем, кого вы знаете, на кого вы можете повлиять – и да, кого вы можете подкупить. Карлос Слим, талантливый и амбициозный бизнесмен, выходец из среднего класса, потомок ливанских эмигрантов, стал настоящим виртуозом получения эксклюзивных контрактов; он смог монополизировать прибыльный телекоммуникационный рынок Мексики, а затем расширил свое влияние на всю Латинскую Америку.

Принадлежащей Слиму монополии Telmex приходилось сталкиваться с конкуренцией, но соперникам Слима не сопутствовал успех. В 1996 году компания Avantel, поставщик международной и междугородной телефонной связи, обратилась в мексиканскую Комиссию по конкуренции с просьбой проверить, не является ли Telmex доминирующим игроком на рынке. В 1997 году Комиссия объявила, что Telmex действительно пользуется монопольным положением (среди прочего) на рынке локальной, междугородной и международной телефонной связи. Но попытки регулирующих ведомств Мексики ограничить монополию ни к чему не привели. Первая причина состоит в том, что Слим и Telmex могут прибегнуть к так называемому ходатайству об ампаро (recurso de amparo). Термин «ампаро» (букв. «защита, покровительство») обозначает особое судебное решение, которое указывает, что тот или иной закон не должен применяться конкретно в вашем случае. Идея ампаро восходит к мексиканской конституции 1857 году, и изначально эта процедура была призвана защищать личные права и свободы. Однако в руках Telmex и других мексиканских монополий ходатайство об ампаро стало инструментом, еще больше укрепляющим их монопольное положение. Вместо того чтобы защищать права человека, ампаро становится лазейкой в принципе равенства всех перед законом.

Слиму удалось сколотить свое состояние во многом благодаря своим политическим связям в Мексике. Когда он решился войти на американский рынок, он потерпел неудачу. В 1999 году его Grupo Carso купила компьютерного ритейлера CompUSA. В это время у CompUSA действовало соглашение о франшизе с мексиканской компанией COC Services, которая продавала товары франчайзера в Мексике. Слим немедленно нарушил это соглашение, чтобы открыть свою собственную сеть магазинов в Мексике и не опасаться конкуренции со стороны COC Services. Однако COC подала на CompUSA в суд Далласа. В Далласе ампаро не действует, Слим проиграл и вынужден был выплатить штраф в 454 миллиона долларов. Как сказал после процесса адвокат, представлявший интересы COC, «значение этого вердикта в том, что в современной глобальной экономике компании должны уважать законы США, если они потом хотят работать в этой стране». Когда Слим столкнулся с институтами, существующими в США, и вынужден был действовать, не нарушая предписанных этими институтами правил, его проверенные способы делать деньги перестали работать.

Подходы к теории мирового неравенства

Мы живем в мире, полном неравенства. Различия между разными странами напоминают различия между двумя частями Ногалеса, только в большем масштабе. В богатых странах граждане имеют лучшее здоровье и образование и живут дольше. У них также есть доступ к целому ряду услуг и возможностей – от отпусков до карьерных перспектив, – о которых жители бедных стран могут только мечтать. Жители богатых стран ездят по хорошим дорогам без выбоин, и дома у них есть электричество, канализация и водопровод. Обычно правительства таких стран не арестовывают своих граждан и не угрожают им по собственному произволу; наоборот, государство предоставляет услуги, такие как образование, здравоохранение, поддержание дорог, охрана закона и порядка. Важно и то, что граждане голосуют на выборах и имеют право голоса в решениях о том, в каком направлении пойдет политика их страны.

Контрасты мирового неравенства видны любому, даже жителям бедных стран, у многих из которых нет телевизора или интернета. Восприятие этих контрастов наряду, собственно, с самим неравенством – вот что заставляет людей нелегально форсировать Рио-Гранде или переплывать Средиземное море: они хотят достичь высоких стандартов жизни и использовать возможности, открывающиеся в богатых странах. Это неравенство не только имеет прямые следствия для жизни граждан бедных стран; оно также порождает недовольство и возмущение, имеющее большие политические последствия для США и для всех стран мира. Объяснить, почему такие различия существуют и откуда они взялись, и есть задача нашей книги. Но это объяснение важно не только само по себе, но и в качестве первого шага на пути к пониманию того, как улучшить жизнь миллиардов людей, которые все еще живут в бедности.

Неравенство между двумя частями Ногалеса – лишь вершина айсберга. Так же как и все остальные жители Северной Мексики, которая активно участвует в выгодной (даже если и не всегда законной) торговле с Соединенными Штатами, жители Ногалеса, штат Сонора, живут гораздо богаче остальных мексиканцев, чей средний доход на семью не превышает 5000 долларов в год. Основа относительного процветания Ногалеса – макиладоры (maquiladoras).[12] Первое такое предприятие основал Ричард Кэмпбелл-младший, калифорнийский производитель корзин. Первым арендатором стала компания Coin-Art, производитель музыкальных инструментов, принадлежавшая Ричарду Боссе, еще одна фирма которого, Artley, изготавливала флейты и саксофоны по другую сторону стены, в американском Ногалесе. За Coin-Art последовали Memorex (компьютерные кабели), Avent (медицинские халаты), Grant (солнечные очки), Chamberlain (системы дистанционного подъема гаражных дверей для торговой сети Sears) и Samsonite (чемоданы). Обратите внимание, что все это американские компании и американские бизнесмены, использующие американский капитал и ноу-хау. Относительное (на фоне остальной Мексики) процветание Соноры, таким образом, приходит извне.

Однако по мировым меркам различия между Мексикой и США совсем невелики. Средний гражданин США «всего» в семь раз богаче среднего мексиканца и в десять – среднего жителя Перу или Центральной Америки. Но он (или она) в двадцать раз богаче среднего жителя тропической Африки и в сорок раз богаче жителей беднейших стран Африки, таких как Мали, Эфиопия или Сьерра-Леоне. И это касается не только жителей США. Благосостояние жителей небольшой – но растущей – группы богатых стран, сначала Европы и Северной Америки, но затем также Австралии, Японии, Сингапура, Южной Кореи и Тайваня, очень сильно отличается от положения жителей остального мира.

Причина того, что Ногалес, штат Сонора, гораздо богаче, чем Ногалес, штат Аризона, проста: совершенно разные институты по обе стороны границы создают совершенно разные стимулы для граждан. Соединенные Штаты гораздо богаче Мексики или Перу благодаря стимулам, которые их институты, и политические, и экономические, создают для граждан, бизнесменов и политиков. Каждое общество живет по экономическим и политическим правилам, которые поддерживаются государством и – коллективно – всеми гражданами. Экономические институты определяют экономические стимулы: для получения образования, для инвестиций, для придумывания и внедрения инноваций и так далее. Выработка экономических институтов и правил происходит в ходе политического процесса, особенности которого, в свою очередь, зависят от институтов политических. Например, от политических институтов зависит, могут ли граждане контролировать политиков и влиять на принимаемые ими решения. Иначе говоря, будут ли политики (пусть и с оговорками) действовать в интересах и по поручению граждан, или они смогут использовать власть, вверенную им обществом (а то и узурпированную ими), для собственного обогащения и проведения политики, которая выгодна только им, но совершенно невыгодна избирателям. Эти политические институты включают как составную часть конституцию и политический строй (например, демократический), но не ограничиваются ими. Они также включают способность государства регулировать общественные процессы. Не менее важно рассмотреть в более широком контексте, как именно власть распределена в обществе: каковы возможности различных групп граждан ставить общие цели и добиваться их, а с другой стороны – ограничивать другие группы граждан в достижении их целей.

Институты влияют на поведение и стимулы людей, от них зависит успех или крах страны. Личный талант важен на любой ступеньке общества, но даже он требует институциональных условий, чтобы он мог быть реализован. Билл Гейтс, так же как другие легендарные фигуры из мира информационных технологий (например Пол Аллен, Стив Баллмер, Стив Джобс, Ларри Пейдж, Сергей Брин или Джефф Безос), обладал огромным талантом и амбициями. Но и он реагировал на стимулы. Система школьного образования позволила Гейтсу и ему подобным получить уникальные навыки, которые помогли им реализовать свой талант. Экономические институты позволили всем им легко основать свои компании, не сталкиваясь при этом с непреодолимыми барьерами. Эти же институты обеспечили первоначальное финансирование их проектов. Американский рынок труда позволил им найти и нанять квалифицированных специалистов, а относительно конкурентная рыночная среда позволила построить бизнес и донести товар до покупателя. Эти предприниматели с самого начала были уверены, что их мечты могут реализоваться: они могли рассчитывать на институты и гарантированное ими верховенство права; они могли не опасаться за свои авторские права. Наконец, политические институты обеспечили стабильность и преемственность. То есть, во-первых, гарантировали, что к власти не придет диктатор и не изменит правила игры, не экспроприирует их состояние, не посадит их в тюрьму, не сможет угрожать их жизни и собственности. Во-вторых, институты гарантировали, что никакие партикулярные интересы не смогут направить государственную политику в сторону экономической катастрофы. Иными словами, поскольку государственная власть является одновременно ограниченной и достаточно широко распределенной между различными общественными группами, могут появиться и развиваться экономические институты, способствующие процветанию.

Эта книга продемонстрирует, что, хотя от экономических институтов зависит, будет страна бедной или богатой, именно политика и политические институты определяют выбор этих экономических институтов. В конечном счете хорошие экономические институты в США стали следствием работы политических институтов, которые складывались постепенно, начиная с 1619 года. Наша теория неравенства покажет, как политические и экономические институты взаимодействуют и порождают богатство и бедность и как различные части мира обретают те или иные институты. Наш беглый обзор истории обеих Америк дает некоторое первоначальное представление о том, какие именно силы формируют политические и экономические институты. Различные сочетания институтов, существующие сегодня в разных странах, глубоко укоренены в истории, поскольку после того как общество было организовано определенным образом, эти институты меняются редко и медленно. Мы покажем, что это обстоятельство связано с тем, как именно взаимодействуют экономические и политические институты.

Эта институциональная устойчивость и силы, стоящие за ней, помогают объяснить и то, почему с неравенством так трудно бороться и почему так трудно сделать бедные страны богатыми. Хотя именно институты отвечают за разницу между двумя Ногалесами и между Мексикой и Соединенными Штатами, это совершенно не означает, что в Мексике сложился консенсус о том, что институты нужно изменить. С точки зрения тех, кто контролирует политическую власть, нет никакой необходимости вводить более полезные для экономического роста или благосостояния граждан институты, если действующие институты гораздо лучше служат интересам самой власти. Сильные мира сего и остальные граждане часто расходятся во мнениях о том, какие институты нужно сохранить, а какие следует поменять. Карлос Слим вовсе не будет рад, если все его политические связи вдруг растворятся в воздухе, а барьеры для входа на рынок, защищающие его бизнес, исчезнут, – и неважно, что появление на рынке новых игроков сделало бы богаче миллионы мексиканцев.

Поскольку такого консенсуса не существует, именно политические элиты (то есть те, у кого в руках власть) определяют, по каким правилам будет жить общество (и как элиты смогут этой властью распоряжаться). У Карлоса Слима есть власть, чтобы добиваться того, что он хочет. Могущество Билла Гейтса ограничено в гораздо большей степени. Вот почему наша теория – это теория не только экономическая, но и политическая. Эта теория рассказывает о том, как институты влияют на успех или крах государств, – и потому мы изучаем экономику нищеты и процветания. Она рассказывает и о том, как институты появляются, как они меняются со временем и почему иногда не меняются, даже если приносят нужду и невзгоды миллионам, – и поэтому мы исследуем также и политику нищеты и процветания.