Когда г-н де Поканси оставил сына своего Антуана на попечение г-ну де Маниссару, тот не был уже повесой 1643 года, о котором рассказывали столько забавных историй в Рюэйле. Годы сделали маркиза де Маниссара личностью особого рода, одним из лучших лейтенантов короля. Женившись в 1660 году, он от этого супружества в течение двух лет имел сына и дочь. Властная г-жа де Маниссар дала понять мужу, что она и не подумает брать на себя заботы об Антуане, сговорившись, что его поручат барышне де Маниссар. Юный Поканси вошел в прекрасный особняк на острове св. Людовика, близ моста Марли. Его восхитили высокие потолки и в особенности большой камин, над которым был изображен г-н де Маниссар в виде Марса, но ему редко удавалось снова видеть эти чудесные вещи, так как маркиза сухо его отпустила, и он почти не сходил с верхнего этажа, где барышня де Маниссар, сосланная туда женою брата, как могла устроилась по своему вкусу.
Барышне де Маниссар было тогда около сорока лет. Она была высокого роста и возвышенных манер. Цвет лица у нее, блистательный в молодости, с годами потускнел, но от прежней наружности кое-что сохранилось, что и теперь делало ее внешность очень представительной, если только для женщины достаточно иметь красивые глаза и крепкие зубы во рту. Кроме того, у нее была упругая грудь и руки, немного большие, но такой формы, что нельзя было на них наглядеться. Правда, естественную свою привлекательность она не старалась усилить никакими ухищрениями. На платья она не обращала большого внимания, и, сообразно временам года, менялась только материя, из которой они были сшиты, но не покрой, установленный, казалось, раз и навсегда.
Образованная более, чем обычно бывают девушки, она довольствовалась быть умной, не претендуя на остроумие. Ее чердачок загроможден был гербариями и глобусами, так как хотя она и редко выходила из дома, но интересовалась внешним видом нашей планеты и злаками, произрастающими на ней. Это обстоятельство объясняло то, что на лестнице у нее можно было встретить самый разный народ. Она зазывала к себе путешественников, ботаников и расспрашивала их. Они рассказывали ей о дальних странах и редкостных травах. Кроме этих бродячих людей у нее можно было встретить большие парики и жабо, от которых за версту несло старыми бумагами и чадной свечкой. Она ничего не имела против педантов, если только они нищенствовали и их древние языки ничего им не давали, говоря про них, что за неимением других знаний они знают, по крайней мере, каково добывать средства к пропитанию ремеслом, имеющим целью питать умы других тем, что их ум приобрел наиболее здорового и существенного из общения с древними. Благотворительность ее распространялась на этих бедняков. Она давала им что могла, и они, в благодарность, сочиняли ей хвалебные двустишия и эпиграммы.
Барышня де Маниссар упорно отказывалась от замужества. Объясняли это увлечением молодости, к которому обстоятельства не были благоприятны. Хорошо осведомленные люди прибавляли, что предмет этого увлечения был столь низкого происхождения, что барышня уступила доводам сословной гордости. Говорили также, что, отказав возлюбленному в своей руке, она не отказала ему в более существенном, что весьма возможно, так как у девушек бывают подобные причуды. Но, может быть, этого и не было, так как у них встречается и необыкновенная щепетильность, и странная сдержанность, заставляющая их приносит свое счастье в жертву семейной чести. Как бы то ни было, но в известные дни барышня де Маниссар впадала в глубокую мечтательность, после которой грудь ей теснило, в глазах горел какой-то пламень, в котором смешивались, быть может, желание и сожаление. Минуты слабости длились недолго, она скоро брала себя в руки и делалась по-прежнему деятельной, прямодушной, рассеянной и доброй.
Антуан многим был обязан этой доброте. Он много времени проводил около барышни де Маниссар. В ее обществе он научился прилично разговаривать и писать. Каждую неделю писал своему отцу, отвечавшему ему раз в год. Так что Антуан получил от знаменитого Анаксидомена три письма, четвертое было адресовано г-ну де Маниссару: Поканси требовал своего сына обратно. Новость эта, принятая довольно равнодушно маркизом и маркизою, очень взволновала барышню де Маниссар. Весь день перед отъездом она все бродила, ворча и толкаясь вокруг Антуана, который смотрел, как укладывали его пожитки в сундук. Он был грустен. Уткнув нос в окошко, смотрел, как течет Сена. На берегу лошади подымались от водопоя, лаяла собака. Наконец настал вечер.
Комната Антуана находилась как раз рядом с комнатой барышни де Маниссар. Они сообщались маленьким коридором, обе двери в который летом оставляли открытыми, чтобы воздуху было больше. Антуану очень нравилось это близкое соседство. Перед тем, как заснуть, он прислушивался, как барышня де Маниссар ворочается в своей нише. Иногда снова зажигался свет, барышня де Маниссар высекала огонь из кремня, чтобы зажечь свечку. В проход проникала полоса света, и Антуан слышал, как переворачивают матрас, простыни, как по полу топочут босыми ногами. Барышня де Маниссар ловила блох. И Антуан, засыпая, считал их одну за другой, так как они щелкали под ногтями сухим звуком через неравные промежутки времени.
Последнюю ночь Антуан спал плохо, хотя ранним утром должен был отправиться в путь и силился сомкнуть глаза; ему хотелось плакать. Забывшись на минуту, он снова проснулся. Все было так тихо, что он не сдержался и потихоньку принялся рыдать. Слезы текли у него по щекам. Вдруг он услышал легкий шум, шли по коридору, и со свечкой в руке появилась барышня де Маниссар. Она была в ночном белье по случаю жары, вероятно, очень открытом. Рубашка у нее сползла с одного плеча, и, когда без церемоний она присела на кровать к Антуану, тот увидел, как от тяжести таза натянулась материя.
Голос, которым она заговорила, так изменился, что Антуан с трудом узнал его. Он продолжал потихоньку плакать. Барышня де Маниссар наклонилась к нему и стала гладить его по волосам. Он испытывал легкую томность. Он склонил голову, и щека его встретилась со свежей и полной грудью, неровное и тихое дыхание которой он чувствовал. Тогда он больше не шевелился и так остался, изредка слегка вздыхая.
Они долго пробыли в таком положении. Свеча горела прямым огнем, оплывая крупными каплями воска. Барышня де Маниссар смотрела в глубину комнаты, где неясно белело окно. В дверь постучали пальцем. Она вскочила. Это утренний слуга пришел будить Антуана. Она скрылась бегом, и он не мог ее удержать.
Антуан оделся и перед тем, как сойти вниз, хотел проститься с барышней де Маниссар, но она заперлась на ключ, так что ему пришлось уехать, не повидав ее. Весь дом еще спал. Он прошел через галерею. Над высоким камином красовался г-н де Маниссар в виде Марса. Мощеный двор был сырым. Из фонтанной маски текла вода в каменный водоем. Антуан вымыл себе глаза. В соседней церкви ударил колокол. В свежем воздухе горланили петухи.
Первое время в Аспревале показалось Антуану долгим и однообразным, и не потому, что он по природе не способен привыкнуть к жизни без особых событий, так как характер был у него спокойный и склонный к порядку, а скорее потому, что нужен известный срок для того, чтобы приучиться иметь дело только с самим собою. Антуану, действительно, предоставлена была полная свобода. С отцом у него беседы были самые короткие – несколько учтивых слов и вопросы о здоровье; по обоюдному согласию они не выходили из этих рамок. Можно было задать себе вопрос: зачем же г-н де Поканси выписал к себе сына из места его пребывания?
Конечно, он и сам этого не знал, так как ничего не имел сказать ему, ничему не мог научить, до такой степени, что иногда по нескольку дней подряд не видал его. Г-н де Поканси почти не выходил из своих апартаментов. Когда Антуан невзначай заходил туда, он заставал отца или шарящим в ящиках, или роющимся в глубине какого-нибудь сундука, Антуан замечал там веера, перчатки, ленты, коробочки и связки пожелтевших писем. Г-н де Поканси вновь переживал свое прошлое Анаксидомена. Настоящее и все, что его окружало, интересовало его очень мало. Он не думал о ремонте Аспреваля, которому грозило разрушение, и происходило это от равнодушия скорее, чем от скупости, поскольку Антуан никогда не получал отказа в деньгах. Так что Антуан мог считать, что отец его любит, особенно если принять во внимание, как он обращался с близнецами. Он виделся с ними очень редко и то с отвращением. Они были сильные малые, но неряшливые и горластые. Антуан терпел их. Он привозил им из Виркура пряники и ветряные мельницы из картона.
Виркур на Мёзе был ближайшим от Аспреваля городом. Из замка видны были его крыши и колокольни. В нем насчитывалось пять-шесть тысяч жителей – мещан и ремесленников – с необходимым для управления количеством судейских чиновников.
Кроме Виркура по соседству с замком находился еще монастырь в Валь-Нотр-Даме, у которого было много земель, лесов, прекрасных прудов и живорыбных садков. Общество монахов оказалось весьма приятным для Антуана. Прежде всего там находилось то, что можно было назвать «паствой», то есть толпа рабочих, привратников, садовников и пономарей, составлявшая однородную массу, одетую в грубые подрясники и пахнущую козлом, из которых выделялось несколько духовных лиц больших заслуг и здравых учений, вроде игумена г-на де Шамисси.
Г-н де Шамисси жил сначала в миру и в монастыре сохранил благородные привычки, как, например, вкус к вину и хорошему столу. Речь его была искусна и касалась всевозможных предметов, особенно имеющих отношение ко Двору и к войне, к которым он был причастен. Игумен одновременно был твердым и скользким, как его деревянный посох, и заставлял свою паству ходить по струнке. Дисциплина в монастыре была превосходной. Никто не спотыкался.
Никакое отклонение не нарушало установленного порядка. Игумена де Шамисси боялись и уважали в Валь-Нотр-Даме, и если ему случалось подыматься из-за стола с отуманенной головой и тяжестью в ногах, никто себе не позволял ни малейшей шутки на этот счет. Игумен любил хорошо поесть и выпить неразбавленного вина. Антуан не раз мог это заметить, так как мало-помалу сделался сотрапезником г-на де Шамисси, который стал с ним дружить, правда, неизвестно, почему, так как существует большая разница в образе мыслей монаха и двадцатилетнего молодого человека, робкого, доброго и наивного.
Посещения Антуана, начавшиеся на третьем году после его возвращения в Аспреваль, сделались все более и более частыми. Один или несколько раз в неделю Антуан отправлялся в Валь-Нотр-Дам, какое бы время года и погода ни стояли. Зимою, замерзшая или покрытая снегом земля звенела или скрипела под его ногами, сверкал льдом пруд. Случалось, что Антуан приходил промокший до костей или по уши в грязи, так как область Мёзы дождлива. Весною, наоборот, там очаровательно: поля вновь покрываются зеленью, на ветках появляются почки, – все это производит более приятное впечатление, чем где бы то ни было. Летом Антуан ходил через желтеющие поля. Быки смотрели, как он проходил, положив слюнявые и рогатые морды на поперечины загородок; карпы в пруду выскакивали над водою. Осенью, под вечер, возвращаясь в Аспреваль, он слышал токование тетеревов, а заяц с мохнатым животом и длинными ушами цвета палых листьев перебегал ему дорогу. Молодой Поканси всегда заставал игумена приветливым и благорасположенным, то греющимся перед камином, где пылал хворост и поленья, то в тени увитой беседки в саду, с книгой, кружкой вина и глиняной трубкой, из которой он курил табак.
Игумен и ознакомил Антуана со многими событиями, между прочим, и с неожиданным бегством прекрасной Аннеты Курландон. Рассказал он ему, как посетил его печальный Анаксидомен, в поисках жены, которую нельзя было найти. Окончив рассказ, он с лукавым видом вытряхнул пепел из трубки. Кроме этих сведений о семейных событиях, Антуан там узнал то немногое, что знал он о мире и царствовании. От игумена ничто не ускользало из того, что происходило за стенами монастыря, касалось ли это войн или всяких других происшествий, и рассуждал он об этом довольно свободно. Зачастую беседа принимала более фривольный характер и большое место отводилось анекдотам о виркурских дамах. Охотнее всего игумен рассказывал о некоей даме Даланзьер, супруге г-на Даланзьера, комиссара по военным делам. Жила она в Виркуре, где у ее мужа была земля. По своей должности он часто уезжал на границу, обстоятельство очень удобное для женщины, с которым жена его удобно сообразовалась.
Игумен замечал, что всякий раз при упоминании г-жи Деланзьер Антуан краснеет. По правде сказать, он видел ее несколько раз и был в том возрасте, когда женщины волнуют и смущают. Антуану был тогда двадцать один год. Без сомнения, он раньше бы заметил это в себе, если бы ему чаще приходилось думать о том, о чем обычно думают молодые люди. Его мыслям не к чему было прицепиться, так как пастушки и служанки не способны заставить мечтать человека деликатного и из хорошей семьи. Наоборот, глядя на г-жу Деланзьер, он всегда думал, как должно быть приятно побыть с ней под одеялом.
Однажды, придя в Валь-Нотр-Дам, он заметил, что во дворе стоит карета, у игумена были посетители. Антуан прошел по приемной, завтрак был еще не убран – по оставленным фруктам и недоеденному желе было видно, что гостей угощали. Он направился к саду, откуда доносились голоса.
Монастырский садик был квадратным, в середине устроено место для игры в шары, Г-жа Даланзьер и остальные гости, приехавшие в карете, окружали играющих. Она была красива и немного полна. Темные вьющиеся волосы выгодно оттеняли ее лицо. Косынка оставляла открытой верхнюю часть груди. Она кокетливо шепталась. Игумен собирался бросить большой шар, еле помещавшийся у него в ладони, и взглядом ясно давал понять посетительнице, что он, конечно, предпочел бы держать в руках округлость более упругую и сладостную. Шар, брошенный как бомба, упал в двух пальцах от цели.
Приход Антуана прервал игру, и игумен предложил дамам пройтись по саду к пруду.
Сад был обширен и в изобилии украшен цветами и буксами, распространявшими сладко-горький запах. Отсюда виден был игуменский флигель. Построен он был из белого камня и розового кирпича с балконами, выделанными, как клиросная решетка. Окна выходили на пруды. Тот пруд, к которому все направились, представлял собою довольно большое пространство воды посреди леса. Придя на место, увидели издали сквозь деревья, что весь берег занят довольно большим количеством монахов: одни стояли, другие лежали на траве. Многие начали уже развязывать свои сандалии. Из подоткнутых ряс видны были волосатые ноги. Г-жа Даланзьер поинтересовалась, зачем они разуваются, на что игумен ответил, что это купальные часы.
Игумен предписывал мыться часто и приказывал летом общие купанья под открытым небом, чтобы отбить запах пропотелых подрясников. Покуда он объяснял, купальщики продолжали раздеваться, не замечая, что за ними наблюдают. Там было их всякого возраста и всякого роста. У некоторых под облачением были какие-то сложные штаны и длинные рубашки, у большинства платье надето было прямо на тело, так что, подняв рукава и сняв одежду через голову, они сразу были готовы.
Монахи ждали знака, чтобы начать купанье. Они расхаживали, с удовольствием чувствуя на теле теплоту воздуха. Некоторые потягивались, другие чесались. Высокий малый валялся на траве, задрав ноги, причем подошвы у него были такие заскорузлые и пожелтевшие, что можно было подумать, что он носит кожаные подметки. Толстяк блаженно скрестил руки на огромном животе. Двое-трое худощавых забавлялись тем, что щипали друг друга.
Вдруг, услышав звук колокола, верзила с задранными ногами поднялся и первым вскочил в пруд. Вода разбрызгалась вокруг него, и он снова показался весь мокрый. Другие последовали его примеру, осторожно или храбро. Умеющие плавать отплыли дальше, те, кто только бултыхался, остались у берега. Взбаламученная вода сверкала на солнце от бульканья голых тел, перекрещивались громкий смех и пронзительные крики. Вдруг все смолкло.
При виде приближающегося общества все смутились; монахи присели по горло в воду, на поверхность выступала только влажная слоновая кость выбритых макушек, как будто цветы плавающих пенюфаров.
Колокол прозвонил к окончанию купанья.
Минуту колебались. Наконец, самый храбрый решился и побежал к своему платью. Другие последовали его примеру. Они искоса взглядывали на дам. Последним вылез из воды молодец, который только что первым вскочил в нее. Подрясник его находился как раз около г-жи Даланзьер. Он пошел к ней, чтобы одеться. Человек был высок и хорошо сложен. Г-жа Даланзьер посмотрела на него, и Антуан, находившийся от нее поблизости, мог видеть, от чего она покраснела, даже если бы она не указала кончиком веера на то, что вогнало ее в краску.
Игумена очень забавляло смущение его паствы и веселость дам. Когда он пошел от пруда обратно, они с сожалением последовали за ним. Г-жа Даланзьер все время оборачивалась назад и снова принималась смеяться. От смеха виднелись ее зубы, которые были превосходны, и раздувалось ее круглое и свежее горло. На солнце щеки ее казались розовыми, а в тени нежно смуглели. Вошли в игуменские покои. Г-жа Даланзьер вышла на балкон. Монахи возвращались гуськом, спрятав руки в широкие рукава. Бедняги, казалось, совсем обомлели от того, что гости застигли их во время купальных забав. Сандалии шаркали по гравию.
Встреча с г-жою Даланзьер имела для Антуана де Поканси хорошие последствия. С этого дня он привязался к этой даме, постоянно оказывая ей различные услуги. Игумен, как человек добродушный, с улыбкой смотрел на их отношения. Отношение Антуана было несложно и состояло в том, что он взирал на г-жу Даланзьер с таким видом, будто находил в ней все совершенства. Со своей стороны, г-жа Даланзьер, по-видимому, считала, что у Антуана налицо все те качества, которые первыми любят открывать женщины в мужчине. Она благосклонно относилась к его исканиям и принимала знаки восторженного обожания. С той минуты время для Антуана проходило незаметно, потому что он научился находить для него наилучшее употребление, т. е. посвящать его наслаждению, в особенности же не последнему из наслаждений – целоваться взасос и крепко прижиматься друг к другу, вкушая таким образом естественную игру плоти, которой, за исключением самых сокровенных наших частей, удовлетворяются глаза, руки и поверхность кожи. Г-жа Даланзьер в этом пункте сходилась с Антуаном. Они скоро согласились между собою относительно доказательств взаимного понимания и быстро достигли цели, к которой часто приходят разными окольными путями. Неопытность Антуана дала ему возможность при содействии г-жи Даланзьер довести до конца дело, в котором оба они были заинтересованы.
К тому же с г-жою Даланзьер иначе и не следовало себя вести, так как она совсем не утруждала себя рассуждениями. Своею сообразительностью она пользовалась исключительно для измышления всевозможных средств и хитростей, чтобы г-н Даланзьер считал ее за добродетельнейшую из женщин. Покончив с этим, она думала только о своем удовольствии. Очень большое значение она придавала здоровью и нарядам. Она была довольна собою и никого так не любила, как себя. Ее происхождение казалось ей лучшим на свете, так как благодаря ему она пользовалась жизнью, которую любила. Она очень берегла себя во всем, кроме любви, и охотно соблюдала режимы, веря не только в медицину, но и в докторов; особенно доверяла она некоему Корвизо, жившему в Виркуре, у которого часто спрашивала совета. Она познакомила его с Антуаном, который в случае надобности приглашал его к отцу, на чьем здоровье начали сказываться лета, беспокоя его разными недомоганиями.
Г-н де Поканси очень изменился в обращении с Антуаном после того, как у того появилось что-то такое, что придается любовью. Он благожелательно наблюдал, как тот, прифранченный и надушенный, отправлялся в Виркур. Старый Анаксидомен из болтовни доктора Корвизо узнал о похождениях своего сына. Ему он ничего не сказал, но лучше стал с ним обращаться. Вместо того чтобы сухо отпустить его, он задерживал его при себе, рассказывал кое-какие анекдоты. С течением времени он стал рассказывать ему такие истории, довольно откровенные, где сам был героем. Г-н де Поканси в своих беседах заходил далеко. У Антуана начало складываться совсем новое понятие об отце, который, прежде чем сделаться старым затворником в кресле, был человеком как и все другие, и даже молодым человеком, как он сам. И это открытие его умиляло.
Таким образом, Антуан жил счастливо в Аспревале. Игумен из Валь-Нотр-Дама продолжал с ним дружить.
Г-жа Даланзьер доказывала свою любовь. Единственную заботу для него составляли его братья – Жером и Жюстен. Они с детства проявляли худшие наклонности, которые теперь, когда они подрастали, делались тем более опасными, что ни у кого не было достаточного авторитета, чтобы подавлять их. Г-н де Поканси и слышать не хотел об этих парнях, а Антуан их побаивался, так как у них были полны карманы камней, заостренные палки, и они стали хитры и грубы.
Иногда он думал об этом по вечерам, ложась спать, но кончалось все тем, что он тушил свечку, поворачивался на другой бок и засыпал. У него были предметы для мечтаний получше, чем домашние дрязги, скучные для молодого человека двадцати пяти лет. Иногда он думал о предстоящей партии в шары в Валь-Нотр-Даме, иногда о вещах более нежных. Не предстояло ли ему отправиться на вечер к г-же Даланзьер? Конечно, там будут гости, но зато он будет иметь удовольствие видеть свою возлюбленную во всем блеске. Она не преминет украдкой послать ему особенную улыбку или какой-нибудь из тех небольших знаков внимания, которыми любовники при народе обмениваются, думая, что их никто не замечает, между тем как они настолько ясны для тех, кто их видит, что, по-видимому, их вовсе и не желают скрывать. Ему нравилось представлять ее себе обнаженной, с прекрасной грудью, с весом которой была знакома его рука и два сосца которой, нежные и шероховатые, оставляли на языке солоноватый вкус.