“А чтоб тебя, дурня”, – пробормотал Алексей Акинфиевич, опуская вилы и собираясь уйти, однако вернулся и подошел к кобелю. Тот, вцепившись зубами, вытаскивал из соломы какую-то тряпку ли, холстину ли, или ещё что. Алексей Акинфиевич наклонился, ухватил тряпицу и потянул к себе. Пёс недовольно заворчал, но уступил хозяину. Из-под соломы на свет появилась туго свёрнутая холстина. Алексей Акинфиевич удивленно вскинул брови. Развернув холстину, он ещё больше удивился. В ней, свежие, обнаружились харчи: треть каравая ржаного хлеба, шмат сала, немного вареного мяса, кусок пирога с кашей.
“Что за притча?” – задумался Алексей Акинфиевич, бросил кусок пирога Полкану, а остальное взял с собой. И лишь войдя в дом, он вспомнил, как на днях его тиун-управляющий пожаловался на пропажу каравая хлеба и какого-то количества какой-то крупы. Недостача обнаружилась совершенно случайно, так как хозяйство Алексей Акинфиевич имел не малое, а запасы достаточные. Поэтому в тот день Алексей Акинфиевич, увлечённый ковкой коней, отмахнулся от тиуна и только велел обратиться, если подобное повториться. И вот он сам, а вернее, с помощью Полкана, пожирающего теперь пирог, нашёл эту закладку. Вспоминая всё это, Алексей Акинфиевич пронёс свою находку наверх, в жилые комнаты дома. Здесь он посмотрел на неё досадливо, насупился, прищурился, зевнул широко и, швырнув свёрток куда-то в угол, отправился добирать сон.
После сна, за завтраком, Алексей Акинфиевич вспомнил о находке, велел прислуживающей бабе найти её и позвать тиуна. Баба исполнила приказ споро, и вслед за свёртком скоро появился тиун Ерофей, ровесник хозяину, высокий, ладный, сдержанный, скупой на слова, деловитый, но с озорным взглядом ясных глаз. От предложения позавтракать не отказался. Обстоятельно обговорили заботы о пахоте и севе. Выслушав его, Алексей Акинфиевич кивнул на лежавшую на столе уже развернутую холстину и растолковал Ерофею, в чем дело.
“Эх, хозяин, оплошал ты малость”, – подосадовал Ерофей. “Это в чём же?” – “Надо было оставить на месте и проследить, кто придёт за харчами”, – пояснил тиун. “Да как же я знаю, когда придут? Может завтра. Что мне, у нужника день сидеть?” – выразил неудовольствие Алексей Акинфиевич, понимая про себя, что действительно дал маху. “Вряд ли. Приготовили с вечера, чтобы взять утром, – не унимался умный Ерофей, словно не замечая расстройства хозяина. “Всё равно Полкан уже вытащил и сожрал бы харчи”, – вспомнил Алексей Акинфиевич и усмехнулся, считая такой довод весомым. “Ну, если Полкан…” – не стал развивать Ерофей, соображая про себя, что можно было и просто проследить за местом. “Да и спать я хотел”, – прибавил Алексей Акинфиевич. “Ну, если спать…” – “Что ты заладил, ну да ну, – рассердился Алексей Акинфиевич. – Кусок хлеба да шмат сала. А разговору-то”. – “Не сердись, хозяин, Сам же позвал меня”. – “Да, сам, – признался Алексей Акинфиевич успокаиваясь. – Впрочем, это ведь прекратить следует. Как говорится, вор, если яйцо украл, то и курицу украдёт. Прошлый раз ты ведь говорил… Погоди, уж не в бега ли податься кто решил?” Тут Алексей Акинфиевич замолчал и задумался. “Вот что, – наконец сказал он, – собери всех людей перед крыльцом. Говорить им буду. Может, проймет?”
Тиун Ерофей исполнил сказанное в точности, собрав у крыльца хозяйского дома всю дворню, как управляющуюся по хозяйству, так и по дому. Среди дворни находились и шесть боевых холопов Алексея Акинфиевича. Алексей Акинфиевич, принарядившийся для выступления в кафтан, окинул строгим взором своих людей, челядь, сделал шаг вперёд и, уперев руки в бока, начал: "Вот что у нас делается. Сначала Ерофей недосчитался, а сегодня я нашёл закладку с харчами. Разве ж так делается? Или по-христиански это? Или вы недоедаете у меня, или что? Видимое ли среди нас прежде, чтобы красть?"
Люди заволновались: "Что ты, хозяин, Алексей Акинфиевич, да разве ж мы крадём? Что же это, на нас креста нет, что ли. Не бывало прежде. Кто же завёлся, окаянный? Ты, Алексей Акинфиевич, скажи кто, и мы его сами накажем".
"То-то вот, кто, – проговорил помещик, опуская руки. – Не углядел я, кто пакостит. Маху дал". Он невольно нашёл взглядом Ерофея и повторил: "Да, маху дал". Потом Алексей Акинфиевич приободрился, заложил руки спереди за широкий кожаный пояс и продолжил: "Да и не велик убыток. Не об убытке речь. Если это просто кража, то обидно мне. Не кормитесь ли вы у меня досыта?" – "Досыта, хозяин, досыта", – дружно отвечала дворня. "А если беда какая, нужда, приди и поговори со мной, а я помогу. Только не кради, Христом-Богом прошу. Обидно". – "Скажи кто, хозяин, мы его накажем. Строго", – распалялась дворня. "Не знаю кто, не углядел". – "А что же Федька, караульщик, чёртов сын? Где был?" – "Спал, поди, ирод, что же ещё". – "Погодите, – остановил разволновавшуюся челядь Алексей Акинфиевич. – С Федькой я сам разберусь. Другая думка у меня есть. Не собрался кто из вас в бега податься?" Дворня, как оглушённая, замерла и не издала ни звука.
"Вот и я думаю, вроде и не от чего бежать, – рассуждал помещик. – А в чужую башку не влезешь, мыслей не познаешь. Только хочу сказать человеку, если такой есть, выбрось из своей дурной башки эту мысль. Беглому житьё не сладкое. А обращусь к власти, для его сыска. Знаете, закон есть".
Здесь дворня ожила, зашевелилась: "Куда нам бежать? Зачем? Чего мы и где не видели?" – "Ладно, покончим с этим разговором. А вы кумекайте и смотрите друг за другом. Если который пакостник сыщется, мне донесите на него. Так-то, ступайте". Помещик хлопнул для убедительности ладонью по точёной балясине крыльца. Дворня, почёсывая в затылках, охая, ахая, судача, стала расходиться. Алексей Акинфиевич, довольный своим разговором с людьми, постоял некоторое время на крыльце, а потом зашёл в дом. В блаженном настроении Алексей Акинфиевич находился и, отправившись, как обычно, осматривать своих лошадей и наведаться в усадебные огород и сад и объехать поля, где во всю шла пахота, и начинался сев. Вся благость рухнула в одним миг. По возвращении домой его встретила зарёванная жена, Марфа, Марфуша. Пропал перстень, подаренный Алексеем Акинфиевичем Марфуше после возвращения из шведского похода. Восемь годов уже прошло. Памятный перстень. Враз помрачневший Алексей Акинфиевич как мог успокоил жену и позвал тиуна Ерофея. "Что посоветуешь, Ерофей?" – "Придётся, хозяин, выносить сор из избы". – "То бишь?" – "За помощью обращаться. Дознание проводить". – "И к кому обратимся?" – "Да кто уже у нас в округе слывёт за лучшего по этому делу. Известно, отец Офонасий". – "Ах, да".
Вечером этого дня в Любачёво к отцу Офонасию прискакал верховой посыльный от помещика Алексея Акинфиевича с просьбой провести сыск по пропаже перстня. Отец Офонасий сначала отказывался. Он начал недавно вспашку своего поля и нужно было ещё дня два-три, чтобы закончить. Посеешь в пору – соберёшь зерна гору. Помещик же просил, торопил, сулил щедро отблагодарить. К тому же пообещал сделать взнос на новую церковь в Любачёво, о которой отец Офонасий давно задумался. И отец Офонасий сдался. Хотя выйти из Любачёво пообещал только на следующее утро, сославшись на сегодняшний дурной сон, что посыльного вполне убедило, как потом и помещика. Пахать, как ни крути, требовалось, и отец Офонасий решился доверить важнейшее дело пахоты старшему сыну, двенадцатилетнему Нестору. Правда, под присмотром Натальи. Нестор был отрок развитый, физически крепкий, в хозяйственных делах смышлен, в пахоте сведущ. Да и пахать отец Офонасий наказал неторопно, лишь бы дело двигалось. Другие дети, десятилетний Семен и восьмилетняя Настя оставались по хозяйству дома да присмотреть друг за другом, да за годовалым Фокой. Отец Офонасий, расцеловав детей, каждого по нескольку раз, жену Наталью, отправился в путь-дорогу. Поскольку Соловко оставался для пахоты, отправился пешим ходом. Но и такой способ был для священника привычным. Идти ему предстояло около восьми вёрст, мимо Почайки, затем Валуек, а там и до помещичьей усадьбы рукой подать.
Как всегда, оказавшись за селом, он отдался всем своим существом окружающим просторам, полям, лесам, лугам. Иногда его путь пролегал вдоль реки. Всё дышало жизнью. Во всём чувствовалась душа. И глядя на уже вспаханную и вспахиваемую крестьянами землю, вдыхая её запахи, любуясь весенней зеленью и первыми жёлтенькими цветами, отец Офонасий время от времени затягивал своё "ой поля, мои поля, ой леса, мои леса". Только сегодня он всякий раз вспоминал, что окружающие его поля принадлежат по условию службы помещику Алексею сыну Акинфиеву. И крестьянам нужно было успевать обработать свой надел и сделать помещичью запашку.
Подойдя, наконец, к усадьбе Алексея Акинфиевича, отец Офонасий застал её крепкие дубовые ворота распахнутыми по причине выезда из усадьбы работных людей. А вообще усадьба смотрелась крепостцой или своеобразным замком. И хотя не было ни рва, ни вала, но усадьба, стоящая на возвышении небольшого холма, вся была обнесена тыном, сделанным из толстых кольев, почти бревен, вкопанных в землю и заострённых сверху. Отец Офонасий, пропустив выезжающих, вошёл в усадьбу, и его взору открылся большой двор. В середине усадьбы возвышался на клети дом помещика, крепкий, добротный, украшенный резьбой. Перед домом находился так называемый "чистый" двор. По обеим сторонам от дома стояли строения: людские избы слева, справа поварня. За ними, вдоль тына располагались многочисленные хозяйственные постройки. Тут были конюшни, хлев, овин, гумно, мякинница, погреб, баня. Из-за дома же виднелись деревья небольшого сада. Там же, знал отец Офонасий, имеется и огородец, капустник.
Узнавший отца Офонасия человек из челяди сразу же проводил его к Алексею Акинфиевичу. Пройдя крыльцом, через нежилой, служащий кладовой, низ дома, поднялись в жилые покои. Алексей Акинфиевич ждал священника с нетерпением, но о деле говорить отказался, пока не покормил гостя. Отец Офонасий, любивший поесть, оказавшись за обильным столом помещика, к концу трапезы почувствовал, что хватил лишнего, как еды, так и питья.
Начали о деле. Позавчера перед сном Марфа вспомнила о перстне, который носила редко, полюбовалась и положила обратно в шкатулку, в которой были ещё два кольца и серьги. Вспомнила вдруг о перстне и вчера днём, как под руку кто толкнул. Полезла в шкатулку. Перстень пропал. Дорогой перстень? Дорогой. Кто же мог войти в покои Марфы? Перечень людей оказался не малым. Во-первых, прислуживающие в доме девки Люба и Глаша. Повариха Мария, нет-нет, да и заглядывающая в дом. Затем Харитон и Пров, боевые холопы, заходили в этот день в дом к Алексею Акинфиевичу. Да сам тиун Ерофей. Почему и нет? Не вычел из этого числа отец Офонасий дочерей Алексея Акинфиевича и Марфы: Евдокию, Анфису, Варвару. Хотя вслух не сказал. Да. Назвав всех (всех ли?), Алексей Акинфиевич покачал головой: "Как тут разобрать? Ну, попробуй. Говорят, ты умелец, батюшка". – "А где холстина с едой, которую ты нашёл?" – спросил отец Офонасий. Кинулись искать холстину, не сразу нашли. Даже спрятанная в ней еда осталась, только хлеб зачерствел, да мясо стало попахивать.
Отец Офонасий, понюхав, отложил харчи в сторону и некоторое время пристально осматривал кусок материи, а затем, сложив, сунул его в свой рукав. Алексей Акинфиевич подивился на все штуки отца Офонасия, хмыкнул про себя, но промолчал.
Затем священник побывал в комнате Марфы, смотрел шкатулку, из которой пропал перстень. Следом, осмотрев все покои, в том числе, как показалось хозяину, из любопытства, отправился осматривать всю усадьбу. Отец Офонасий с тщанием осмотрел украшающую дом резьбу, в которой, словно живая, растительность переплетались с таинственными геометрическими знаками. Заходил во все хозяйственные постройки, разговаривал с людьми, наблюдал как пахтают масло и делают творог, трогал руками дерево стен, поглаживал и похлопывал лошадей в конюшне, смотрел им в зубы, мял в руках солому и пробовал её на зуб, заглянул в баню, ознакомился с яблоневым садом и огородом. Набравшись впечатлений, ушёл в отведённую ему небольшую, но уютную комнату-светёлку. Там, отказавшись от полдника, пробыл до обеда.
Алексей Акинфиевич, не понимающий действий священника и поэтому слегка недовольный им, сам-таки пошёл пригласить отца Офонасия отобедать, чем Бог послал. Постучав же и войдя к отцу Офонасию, Алексей Акинфиевич был опять удивлён и даже смущен. Одна из стен светёлки уже оказалась увешанной кусками бересты, а сам отец Офонасий, пристроившись у окна, острой палочкой чертил что-то на другом берестяном лоскуте.
"Что это ты, батюшка, никак приукрасить решил своё жилище подобно дитяте?" – спросил Алексей Акинфиевич, стараясь не выдавать своего смущения. "А что, краше стало?" – засмеялся тихонько отец Офонасий. Он подошёл к Алексею Акинфиевичу и протянул бересту: "Посмотри, как я её разукрасил. Лепо?" Помещик взял в руки бересту и увидел выцарапанного на ней человечка, то ли с палкой, то ли с саблей в руке.
И снизу подпись "Харитон". 'Это какой же Харитон? – стал соображать Алексей Акинфиевич. – Холоп мой? С саблей? Потому что боевой, со мной на службе?" – "И так и не так, – ответил отец Офонасий. – Посмотри сюда". Они подошли к стене и Алексей Акинфиевич увидел похожий рисунок с подписью "Пров", только с саблей опущенной.
"Растолкуй", – попросил Алексей Акинфиевич, вдруг увлекаясь. "Пров и Харитон заходили в дом в день пропажи перстня. Я невзначай поговорил с ними. Пров показался мне человеком спокойным, рассудительным. Немного скрытным. А вот Харитон горяч, обидчив. Даже дерзок". – "Верно подмечено. Согласен с тобой. И ты, значит, вот так их изобразил. Подозреваешь. Забавно. Знаешь, на войне они могут чужое взять. Но чтобы у меня… Если кто из них вдруг, худо тому придётся. А это ж кто?" Алексей Акинфиевич подступил к другим рисункам. "Все, кто мог взять перстень". – "Ага. Забавно. Дайка, угадаю.". Алексея Акинфиевича развлекло занятие. Он закрывал ладонью подпись снизу, всматривался в черты изображения.
"О! Девка. Кто она? Зубы скалит? Любка? Хохотушка наша?" Алексей Акинфиевич убрал ладонь и радостно прочёл: "Люба". – "Так оно. Весёлая девка и егозиста. От неё все можно ожидать. Приглядись к ней. Так. Тогда где же здесь Глаша? Ага. Думаю, вот она", – Алексей Акинфиевич указал на бересту рядом.
"Дика, печальна, молчалива. Боязлива очень. Часто слезлива. Иногда словно чужая. Так. Но душа у неё добрая. Нет, ты её не держи в подозрении. Она скорее себя обидит, чем кого другого. А это кто? Мария? Эк ты её, с ухватом".
"Ну, и грозна, конечно. Она у нас такая. На ней вся поварня держится. И не только поварня. Она же у меня и ключницей. Мария после Ерофея второй человек в усадьбе. Хотя в деловитости Ерофею не уступит, а то и понадёжней где будет. Вот он Ерофеюшка. Ишь! Хорош!"
"Озорник. С хитрецой. И любит перед людьми напоказ. Правильно я его понял?" – спросил отец Офонасий. "Похоже. Давай, приглядывай за ними, разбирайся. Только не тяни". – "Да мне и самому поскорей бы". – "А это кто? Вроде бы всех перебрали. Что-то не угадаю". – "Не прогневайся, Алексей Акинфиевич, но это дочери твои". – "Ты что, поп, рехнулся? Дочки?" – "Они же вхожи к матушке в покои". – "Чтоб дочери мои единокровные взяли у матери? Да не бывать этому. Как хочешь, а сейчас уничтожь эту нехорошую берёсту. И не прекословь".
Делать нечего, отец Офонасий открепил, выдернув щепочки, бересты с рисунком хозяйских дочерей и располосовал их, разделил на тонкие полосы. "Смотри, батюшка, при жене, при Марфе, не скажи на дочерей. Не волнуй. Брюхата она. Авось, сына дождёмся. Наследник поместью нужен". – "Дай вам Бог", – поддержал его отец Офонасий. Наконец, пошли обедать.
За столом сидела вся семья, то есть жена и все дочери. Терпеливо ждали главу семейства со священником и трапезу не начинали. По приходу же мужчин прочитали вместе молитву и принялись за обед, который был прост, но обилен. Щи, бараний бок, пироги с мясом, грибами и квашеной капустой, кулебяка, сама квашеная капуста, солёные огурцы, кисель, варенье. Вкусное, сытное. В завершении подавали сыту, тёплую водицу с растворённым в ней мёдом. У отца Офонасия, не отказывающего себе ни в одном угощении, уплетающего яства, в рассудке было колко от сознания, что он насыщается здесь от пуза, а его семья в Любачёво, хоть и не голодная, таких разносолов на столе не имеет. Однако он не забыл за обедом и присмотреться исподтишка как за прислуживающими Любой и Глашей, так и за дочерьми Алексея Акинфиевича всё же. Правда, ничего особенного не углядел. Алексей Акинфиевич же много шутил, подшучивая над дочерьми, а в конце велел им непременно сегодня заняться рукоделием.
После обеда, по обычаю, православные улеглись спать. Ушёл в свою светёлку и отец Офонасий. Он прилёг на постель и, рассуждая о деле с перстнем, незаметно заснул. Проснувшись, он отёр лицо рукой, потянулся и встал с постели. После краткой молитвы подошёл к окну. Из окна был виден "чистый" двор. На дворе отец Офонасий увидел собравшихся боевых холопов. Пров и Харитон стояли в стороне вдвоём и о чем-то разговаривали. Причём разговор, по их напряженным лицам, показался отцу Офонасию непростым. Тут Пров, взяв Харитона за плечо, начал втолковывать что-то, и они оба посмотрели куда-то вверх. Взгляды отца Офонасия и мужиков встретились. Холопы поспешно отвернулись и отошли к другим своим товарищам. Когда же отец Офонасий тоже вышел во двор, то увидел, что к своим людям уже присоединился Алексей Акинфиевич. Оказывается, почти каждый день после обеденного сна они отводили время для занятий с оружием. Помахивая ловко саблями, они делали выпады, отражали их, бились один против другого или двое-трое супротив одного бойца. Отец Офонасий увлекся их занятием и подступил совсем близко, оказавшись рядом с бьющимися друг против друга Провом и Харитоном. В какой-то миг Харитон увернулся от нападения Прова, сделав шаг в сторону. Пров провалился вперёд с вытянутой в руке саблей, и та направилась точно в грудь отцу Офонасию. Быть бы беде, если бы священник не успел крутнуться вокруг себя. Сабля задела лишь краем, самым краешком острия грудь отца Офонасия, прорезав рясу и не задев даже подрясника. Это было почти чудо. "Не осторожно, батюшка, – сказал Пров сурово. – Шёл бы ты… поближе к крыльцу, батюшка. А то ненароком…" – "Спасибо за совет, чадо, – приходя в себя и сдерживая раздражение ответил отец Офонасий. – А пока я здесь постою. Мне любопытно". – "Любопытство может плохо кончиться", – вмешался Алексей Акинфиевич. А другой из холопов, чувствуя неудовольствие хозяина, решил поддеть батюшку: "Говорят, не суй носа в чужое просо. Или чего не знаешь, туда и тянет?" И тут вступился Харитон:"Да ведь отец Офонасий нам почти брат. Его отец в боевых холопах служил Акинфию Аникеевичу. Так? А сам, батюшка, годен к ратному делу?" В голосе Харитона отец Офонасий услышал вызов и принял его. Он подошёл к Прову, молча взял у него из рук саблю. Пров не воспротивился. "Отец Офонасий, не горячись", – попробовал отрезвить его Алексей Акинфиевич. "Так мы же играючи. Так Харитон?" – ответил священник, покачивая саблей, словно взвешивая её, а на самом деле давая руке привыкнуть к оружию. "Там не играют, отчего умирают", – промолвил Алексей Акинфиевич. "А давай, батюшка, поиграем", – не унимался Харитон. На это отец Офонасий, взяв оружие на изготовку, отвечал: "Не играла ворона вверх летаючи, а на низ полетела там играть некогда. А у меня пока…"
Харитон сделал неожиданный выпад, видимо, собираясь сразу и покончить с игрой. Однако отец Офонасий выпад отразил и приготовился к защите. "Около меня свищет – я туда – свищет – я сюда", – с усмешкой, дразня Харитона балагурил отец Офонасий. Если случай с Провом все действительно восприняли как чудо, то теперь приходилось признать и подивиться ловкости священника. Отразив ещё два нападения Харитона, отец Офонасий начал теснить его, умело управляясь с саблей. "Свищет – беда, думаю, влез на берёзу – сижу – свищет", – скоморошничал священник. В какой-то миг отец Офонасий сделал обманное движение (отец научил в своё время), и клинок просвистел у уха Харитона. "Ан это у меня в носу свищет". Харитон опешил сначала, но вдруг взъярился и ринулся на священника. Но тот увёртывался, не поддавался.
"А ну, хорош! Хорош, говорю! Харитон!" – Алексей Акинфиевич остановил схватку. "И впрямь до беды доведёте. Охлони, Харитон. Отец Офонасий, для того ли ты здесь". – "И то!" – словно опомнившись, согласился отец Офонасий, отступил и вернул саблю Прову. "Я лучше одёжку заштопаю", – сказал он. "Сам собрался? – удивился Алексей Акинфиевич. – Дай кому из баб или девок. Хоть той же Любке. Она рукодельница. Зашьёт так, что и видно не будет". – "Мне бы только ниточку с иголочкой. Где Любашу найти? В людской? Конечно".
Отец Офонасий отправился в людскую избу. Людская оказалась большой, из двух просторных половин с отдельными входами. Половины были мужская и женская. Отец Офонасий прошёл к дальней, женской и, спросив разрешения, вошёл. Перекрестившись на образа в красном углу, отец Офонасий огляделся. У входа стояла большая русская печь. Посреди комнаты – длинный стол. У стен стояли лавки и сундуки. Отец Офонасий увидел Любу, которая, сидя у окна, чинила потрёпанный овчинный полушубок. Чуть поодаль от неё сидела Глаша, вышивая полотенце. Священник приблизился к Любе: "Что это ты, Любаша, в мае полушубок шьёшь? Холодов ожидаешь?" – спросил отец Офонасий. "У нас всего можно ожидать, знаешь, батюшка. А то, готовь сани летом, а телегу зимой, – отвечая, Люба смеялась, незнамо чему. – Без дела не люблю сидеть, батюшка. Вот и подхватила, давно он ждал. А на платье вышивку закончила". – "А полушубок закончишь, что будешь делать?" Отец Офонасий пощупал невольно полушубок рукой, нечаянно задев колено девушки. Люба вдруг выскочила на ноги и вырвала полушубок из рук священника. "Ты что, Люба?" – смутился отец Офонасий. "А ты чего? Ерофей так-то вышивку у меня щупал, а потом и далее рукам волю дал". – "Ну что ты, – отец Офонасий покраснел слегка. – У меня и в мыслях не было дурного”. Люба захохотала. "Ой, прости, батюшка. Хочешь, я тебе лапти сплету?" – "Лапти?" – "Лапти, – она опять залилась смехом. – С полушубком закончу и начну лапти плести. Я у Федьки выучилась". – "У Федора? Караульщика?" – "У него, у старого. Так плести?" – "Зачем мне лапти?" – "Верно, незачем. На память", – Люба опять засмеялась. "Не знаю". Отец Офонасий и вправду не знал. Но Люба уже подскочила к нему с веревочкой, сняла мерку с ноги. "Дня через два будут готовы", – сказала, смеясь. "Весёлая ты девка, Любаша". – "Я всегда весёлая", – отвечала Люба со смехом. "А иголочку с ниточкой дашь мне, Люба?" – "Дам. А нашто тебе? Если зашить что, то я смогу". – "Нет, нет, я сам".
Люба дала отцу Офонасию иголку с ниткой. Хотя отец Офонасий сразу не ушёл, а подсел к Глаше:"Ты, дочка, почему всегда в унынии? Уныние есть грех, помни. Или какая печаль у тебя на сердце? Может, я могу помочь?" Глаша улыбнулась. "Спасибо, батюшка. Не знаю, нрав у меня такой, наверное". – "А давно ли ты в церкви была?" – "Давно, батюшка. Работы много". – "Так я попрошу хозяина, чтобы он вас в церковь отпускал чаще. Но и так не забывай, уныние – грех. Гляди веселей. Вон, смотри на Любу и похохатывай иногда… А это ты обронила?" Отец Офонасий нагнулся и поднял из-под лавки кусок холста, понюхал его. "Да, я". – "Возьми. От печали и рассеянность развивается. Ну, прощайте пока. А где мне сальца спросить, чтобы сапоги смазать. У Марии? В поварне. Конечно". Отец Офонасий поднялся и пошёл из людской. Когда он закрыл дверь, за ней послышался раскатистый смех Любы.
Поварня находилась справа от хозяйского дома. Пройдя мимо продолжающих упражняться в боевом искусстве, отец Офонасий дошёл до поварни. Алексей Акинфиевич проводил священника взглядом. В поварне стояли чад, жар и угар. Вместе с Марией здесь суетились и три её помощницы. Готовили еду на следующую половину дня. "Помогай Бог в трудах, Мария, – начал отец Офонасий. – Как бы мне сальцем разжиться, сапоги смазать?" – "Сальцем сапоги? Не жирно ли? Сапоги, батюшка, и дёгтем можно". – "Можно, милая. А сальцем лучше. Мне Алексей Акинфиевич посоветовал". – "Только если Алексей Акинфиевич… Там, в туеске, гусиный жир". – "Гусиный? Очень хорошо". Отец Офонасий прошёл, куда указала Мария, нашёл туесок с жиром и стал смазывать сапоги, подцепляя жир палочкой. "Много работы у тебя, Мария?" – спросил отец Офонасий. "Работы хватает. Только чтоб накормить всех, сколько покрутиться надо". – "А это ты сухари сушишь? Хлеб не съедается что ли?" – "Почитай весь съедается, а иногда и остаётся что. Вот Алексей Акинфиевич и велел сушить. На охоту соберётся, а то и в поход, не дай Бог". – "Да, сухари в походе всегда штука незаменимая. Пожалуй, возьму один сухарик, милая?" – "Бери, батюшка. От одного не убудет". – "Ах, какой запах. Вкусно. Спаси Бог, Мария". – "На здоровье. Благослови, батюшка".
Из поварни отец Офонасий вышел, посасывая сухарь, и сразу же попался на глаза Алексею Акинфиевичу, принимающему отчёт Ерофея о ходе пахоты и о других заботах по хозяйству. Алексей Акинфиевич видел, как священник приблизился к ним, остановился, как бы невзначай, приглядывался и прислушивался к разговору. В конце концов на батюшку обратил внимание и Ерофей: "Никак любопытно, отче?" – "Складно говоришь, Ерофей. Заслушаешься. Радеешь о хозяйском", – ответил отец Офонасий и пошёл дальше. Ерофей усмехнулся и, с разрешения помещика, отправился в поварню. Отец Офонасий дошёл до конюшни и смотрел, как холопы чистили лошадей. Затем заглянул в небольшую кузню. Здесь было жарче, чем в поварне. Кузнецы лихо, удало, словно играючи, ковали подковы. Посмотрел в хлеву за работниками, дающими корм свиньям. Много в усадьбе любопытного для отца Офонасия. Удовлетворив своё любопытство, отец Офонасий ушёл в дом и уединился в своей светёлке. Сев на постель, закрыв глаза и тихо намурлыкивая какую-то песню, он прокручивал пережитые и увиденные картины. Хотел ли Пров, хотел ли Харитон поразить его саблей? Не дурачит ли своим хохотом Люба? Вон как дёрнулась. Правда Ерофей напугал? А Ерофей чего? А Глаша? Что её давит? А холстина? Пахнет. Отец Офонасий вынул из рукава холстину и внимательно осмотрел её. Так, так. Мария. А что Мария? Стряпает да сухари сушит. Вкусные, душистые. Ерофей в поле полдня. Радеет о хозяйском. Боле ничего пока. Вот поди ж ты.
Алексей Акинфиевич, придя к отцу Офонасию в светёлку, застал того в раздумьях. "Ты, отец Офонасий, не кручинься, – решил сказать помещик. – Не найдешь татя и перстень и… чёрт с ним". – "Не чертыхайся, Алексей Акинфиевич". – "Ладно. Перстень этот я заполучил под Корелой, когда мы шведа там ошкуривали. Так один из них откупился этим перстнем, чтобы я не порешил его. На том и разошлись. Кто знает, может душа его сейчас затосковала об этом перстне. Вот кто-то и лишил меня его. В общем, не переживай. А пошли-ка, отец Офонасий, отужинаем". Они отправились к вечернему столу. И на это раз трапеза была вкусной и обильной. Подали уху, жареную утку, остатки бараньего бока, солёные грибы. Ужин проходил обычно, как вдруг отец Офонасий увидел, что одна из дочерей, Варвара, украдкой отправила себе в рукав краюху хлеба. Отец Офонасий насторожился. Но больше ничего примечательного не случилось. После недолгой беседы с Алексеем Акинфиевичем по завершении ужина отец Офонасий провёл общую вечернюю молитву и отправился к себе, где устроился на лежанку и попробовал еще поразмыслить о деле, но неожиданно уснул.
Проснулся отец Офонасий что-то около полуночи. В комнате было темно и тихо. Уютно тихо. Отец Офонасий почувствовал острую нужду выйти во двор. По нужде. Он встал и вышел из светёлки. Во всём доме стояли темень и тишина. Пробираясь на ощупь и по памяти по горнице, отец Офонасий с трудом добрался до лестницы, ведущей вниз, в клеть. Священник осторожно спустился, пошарив рукой, нашёл входную дверь. Нащупав засов, сдвинул его и отворил дверь. Ночь стояла прохладная. Месяц, на который, время от времени, набегали тучи, светил скупо.
Отец Офонасий ошибся и сначала пошёл влево, к поварне, хотя ему к хлеву было ближе мимо людской. Дойдя до поварни, учуяв запах печёного хлеба, он понял свою ошибку и повернул обратно. Так он вернулся к дому и сразу же почувствовал что-то. Что? Вгляделся во тьму. Увидел едва угадываемые очертания человека, вышедшего из дома и двигающегося по крыльцу. Отец Офонасий замер. Человек спустился с крыльца, и стало понятно, что это женщина или девушка. Одна из дочерей Алексея Акинфиевича, понял отец Офонасий, так как даже в потёмках идущая не походила на дородную Марфу. Показалось, что в руках девушка несёт некий мешочек. Кто? Варвара? Отец Офонасий бесшумно двинулся вслед. А если она тоже по нужде, ожгло вдруг отца Офонасия. Он замедлил шаг и стал отставать. Нет, не может быть, стал соображать отец Офонасий. У них для сего случая должна иметься какая-нибудь посудина в спаленке. Не дело шастать девкам по двору ночью. А эта что потеряла или ищет? Прибавил ходу. Где Фёдор-караульщик? Отец Офонасий вздрогнул, на него выбежал сторожевой пёс. Обнюхал отца Офонасия, вильнул хвостом и побежал дальше. Странное дело, сторожевые собаки сразу признали и доверились священнику. Отец Офонасий уже слышал впереди лёгкую поступь девушки, но не видел её. А если она на свидание? Подглядывать? Час от часу не легче. Отец Офонасий остановился. А как не на свидание?
Пошёл быстро вперёд, но дева словно растворилась во тьме. И шагов её отец Офонасий боле не слышал. Упустил. Он подождал немного, прислушался, но тщетно. Ах, незадача! Остановился и… вспомнил о своей нужде. Вернее, она требовательно напомнила о себе. Вернулся к хлеву и вошёл во внутрь.
Поправившись с делом, отец Офонасий стал выходить из хлева. Он распахнул дверь и… ударил ею в спину стоящему человеку, в руках мешок. Человек дёрнулся и быстро развернулся. "Прощения прошу", – сказал отец Офонасий, думая, что натолкнулся на Фёдора. Но даже при тусклом свете стало ясно, что это не Фёдор. "Ты кто?" – спросил отец Офонасий, удивляясь числу бродящих по ночи во дворе людей. "Я то? Я вот кто!" – ответил человек, и крепкий, сногсшибательный, умопомрачительный удар прилетел в лицо отца Офонасия.
После такого удара священник поднялся не сразу. Понятно, что мужика-драчуна и след прослыл. Отец Офонасий и вспомнил о нём не сразу. А вспомнив, метнулся в одну сторону, в другую и столкнулся с Фёдором. "Федор, где мужик? Высокий, лохматый, бьёт – будь здоров". Фёдор уставился на батюшку, соображая, потом сказал: "Дык, нет никого, ни мужиков, ни баб. Померещилось, чай, батюшка". – "Как же, померещилось. Искры из глаз посыпались. Едва дух из меня не вышиб. Синяк будет. Фёдор, и мужики, и бабы шлындают у тебя по усадьбе".
Фёдор пробормотал что-то невнятное в ответ и собрался уйти от неудобного разговора. "Погоди, Фёдор, – остановил его отец Офонасий. – Можно ли где здесь перемахнуть через тын легко?" Фёдор подумал недолго и ответил: "Дык, у хлева куча навозная. Рядышком с тыном. Сигай через тын – не хочу". – "Ага, пошли-ка, поглядим".
Они вернулись к хлеву. За его углом натолкнулись на кучу навоза, громоздящуюся более чем на половину высоты тына. "Здесь он, шельма, перескочил, – решил отец Офонасий. – Мыслю, при свете и следы его на навозе легко найдём. Так. А харчи хозяин здесь же нашёл?"– "Дык, где-то здесь, в соломе". – "А ты чего, Фёдор, всё дыкаешь? Почайский?" – "Почайский, – расплылся в улыбке Фёдор. – Моих-то никого не осталось. Татары угнали. Прибился я здесь. А в Почайке ближний сродственник мне Пахом". – "Вон как". И между ними затеплилось что-то единящее, и завязался разговор о Почайке, общих знакомых, общих заботах и делах давно минувших дней.
Утром усадьба пробудилась и подалась к ежедневным, будничным заботам. Отец Офонасий, смущая помещика подбитым глазом, посвятил Алексея Акинфиевича в события ночи. На стене светёлки прибавился берестяной лоскут с рисунком.
Помещик помрачнел. "Чем дале, тем боле не нравится мне этот случай, – сказал он. – Может, прекратить? Шут с ним, с перстнем. А за дочерями я сам послежу". – "Может и прав бы ты был, Алексей Акинфиевич, кабы само по себе происходило. А как тут… и пришлый замешан? Как бы большей беды не случилось".
Только Алексей Акинфиевич собрался с мыслями что-то ответить, в дверь светёлки постучали. На пороге появился Ерофей. Отдышавшись, он сказал: "Такая новость, хозяин. У Поганкина леса, где наша пашня, мужики мертвяка нашли. Собрались было сев начинать, а глядь – мертвяк. Убиенный. Похоже, зарезали. Не из наших мёртвый". – "Из каковских?" – "Неведомо. Может, беглый. Там некие вещи разбросаны. Мы не стали трогать. Может, отец Офонасий посмотрит?" Отец Офонасий живо откликнулся: "Непременно посмотрим, непременно".
И они, отец Офонасий, Алексей Акинфиевич, Ерофей, оседлав коней, отправились к Поганкиному лесу, находящемуся в версте от усадьбы. Мертвец лежал на боку, скорчившись, одна рука вытянута вперёд, другая подвернута под тело. По внешнему виду отец Офонасий не мог уверенно сказать, что это был встреченный им ночью мужик. Однако изношенные лапти покойника оказались измазаны навозом. "Ты был у хлева", – сделал вывод отец Офонасий. "Вот и нет пришлого", – отозвался Алексей Акинфиевич. Отец Офонасий огляделся – мешка нигде не видно. Унёс кто-то мешок? Могли, конечно, и мужики позариться. Отец Офонасий посмотрел дальше. Чуть в стороне лежали шапка убитого и какой-то кусок бересты. Подняв бересту, священник увидел, что это самодельные ножны. "Ножа не было?" – спросил он. Нет, никто ножа якобы не видел. А если взяли, то ни в жизнь не признаются. Так, а это что? Отец Офонасий наклонился и поднял… сухарик.. Рядом с местом, где лежал сухарик – сильно накрошено.
"Наверное, мешок выворачивали, что-то искали". Отец Офонасий положил сухарик в рот. "Такие сухари, Алексей Акинфиевич, у тебя в поварне сушат. Очень вкусные'. – "Мария?" – нахмурился Алексей Акинфиевич. "Сушит Мария, а с остальным разбираться след". Отец Офонасий осмотрелся тщательно вокруг, но больше ничего не заприметил. Тогда он взял мертвеца за плечо и перевернул его на спину. "Скорее всего на шайку нарвался, что пошаливать стала", – сказал Ерофей. Лицо покойника исказила боль. Кровавое пятно расплылось по левой стороне зипуна. "А удар-то умелый", – сказал Алексей Акинфиевич. "А могла женщина ударить?" – спросил отец Офонасий. "Какая с ножом ловка". Крестьяне перекрестились над покойником. "Упокой, Господи, душу раба твоего. Отходили твои ноженьки по земле, отбегали. Ради чего ты суетился? Нам то не вемо. На что жизнь свою потратил, и как она с тобой обошлась? Не вемо. Пусть грехи твои будут не тяжкими, а остальное тебе проститься, и душа успокоится и да пребудет в мире. Аминь"
Отец Офонасий наклонился и стал ощупывать одежду на убитом. "Дай нож, Алексей Акинфиевич", – попросил он. Алексей Акинфиевич подал нож с чеканной рукоятью. Отец Офонасий вспорол полу зипуна, что-то вынул и зажал в кулаке. Вернув помещику нож, он разжал кулак и спросил: "Он? В потайной полости спрятал". – "Он", – ответил Алексей Акинфиевич. На ладони отца Офонасия лежал золотой перстень с красивым сапфиром василькового цвета. Алексей Акинфиевич взял перстень, повертел меж пальцев и спрятал. "Что с мертвяком будем делать?" – "Надо в уезд сообщить", – сказал отец Офонасий. "Сообщим, – пообещал Алексей Акинфиевич. – Как же у него перстень оказался? Да ладно. Считай, что твоё дело окончено, батюшка. Хватит, и так настрадался. Вон глаз-то заплыл". – "Как скажешь, Алексей Акинфиевич. Дозволь только мне с Варварой переговорить. В твоём присутствии. Лучше будет, коли прояснить все неясности. И тебе спокойнее будет. Коли нет вины, не будешь мыслями мучиться. Если вина – простишь". Алексей Акинфиевич поразмыслил и ответил так: "Упрям ты, батюшка. Добро. Переговоришь".
Вернулись в усадьбу. Алексей Акинфиевич позвал Варвару. "Давай, Варюша, поговорим. Отец Офонасий говорит, будто ты хлеб в рукав прятала. Или, может, не так?" Варвара выстрелила в отца Офонасия взглядом, сердитым и в то же время испуганным. "Какой хлеб? Не брала я ничего". – "А вот батюшка говорит, что брала". Варя опять зыркнула глазами на священника. "Вчера за ужином, – объяснил отец Офонасий. – Варя, скажи, как есть".
Варвара задумались, потом махнула рукой решительно: "Ладно, так и быть. Для гадания я взяла". – "Какого гадания?" – "Помнишь, тятя, недавно коробейник к нам заходил?" – "Офеня? Помню. Ленты для вас покупал у него да бусы, да ещё что". – "Как ты ушёл, тятя, за деньгами, мы с сёстрами одни остались. Вот этот офеня и говорит нам, великая беда, де, скоро придёт на нашу землю. Такая великая, что живые мёртвым будут завидовать. Да так говорил, ажно страх нас взял. Анфиска возьми и спроси, что, мол, за беда? Офеня отвечает, я вам не скажу, не поверите. Сами погадайте и увидите. И научил пойти в полночь в баню с мешочком, в котором всякая всячина сложена. А потом из мешочка, не глядя, вынуть одну вещицу, и она-то подскажет, что за беда будет". – "А хлеб на что?" – "Хлеб для банника. Разве не знаешь, тятя? Надо хлеб солью посыпать и положить в бане для банника. Тогда и ладно будет". – "Понятно. И не боязно было тебе ночью в баню идти?" – "Боязно. Да я и не ходила". – "Как не ходила?!" – "Да так. Страшно ведь". – "Гм. Кого же я видел тогда?" – озадачился отец Офонасий. "А ты и её видел, батюшка?" – "Кого её?" – "Ну, Дуню. Евдокию. Дуня ночью ходила гадать. Мы с Анфиской побоялись. А так узнать хотелось. Вот и взяла хлеб. Да только Евдокия осмелилась",
Позвали Евдокию с Анфисой. Да, хлеб взяла Варвара, а гадать в баню ходила Евдокия. Там, у бани, отец Офонасий и потерял деву. Алексей Акинфиевич засмеялся: "Ну, дочери мои разлюбезные, вон вы чем втихомолку занимаетесь. А мы-то иное подозревали с отцом Офонасием. Думаю, батюшка не будет строг за гадание?" – "Лёгкую епитимью всё же наложу, – сказал отец Офонасий. – Общение с бесами до добра не доводит. А лишние молитвы да поклоны только на пользу пойдут". – "Сие так, сие так, – вынужден был поддержать Алексей Акинфиевич, – молитва всегда на пользу. Ну, ступайте. За рукоделье какое примитесь". – "Хорошо, тятя". И девушки поднялись с лавки уходить. "Евдокия, – встрепенулся вдруг отец Офонасий, – ты гадание-то исполнила?" – "Да", – робко ответила Евдокия. "Так что же вышло?" – "Кость обглоданную вынула. А она сулит… великий голод".
Всем стало почему-то не по себе, и какое-то время никто не вымолвил ни слова, не шелохнулся. Первым опомнился Алексей Акинфиевич: "Все это вилами на воде писано. Не думайте об этом. Землицу мы вспахали ладом, семена посеяли. Что-то да вырастет. И запасы у нас имеются. Откуда голод? Да ещё великий. И не думайте. Ступайте. Делом займитесь". – "Слушаемся, батюшка". Девушки ушли.
"Спаси Бог, отец Офонасий. И правда, легче стало на душе. А так бы думал невесть что", – признался Алексей Акинфиевич.
Привезли мертвеца, и он лежал пока на подводе, покрытый рогожей. Дворня подходила, смотрела на покойника, крестились. Жил – не жил, а умер – покойник. Отец Офонасий разорвал бересту с изображением убитого мужика. Некоторые из дворни осмеливались заглянуть под рогожу. То же самое сделали подошедшие Пров и Харитон. Потом что-то сосредоточено обсуждали вдвоём, и опять, как в прошлый раз, обратили взгляды на окно светёлки отца Офонасия. Священник отдалился от окна, но породолжил наблюдать. Подошли Люба и Глаша. Они смотрели на подводу с покойником издали, но Глаша вдруг заплакала, утирая слёзы краем платка. Люба даже не пыталась успокоить подругу, и вскоре увела Глашу в поварню.
Из поварни пришла Мария, стояла недолго, затем подошла к Ерофею и о чем-то коротко переговорила с ним. Тут же откуда-то появился Фёдор. Он заглянул под рогожу, внимательно, не торопясь, рассмотрел покойника. Отойдя, разговаривал с Ерофеем, что-то доказывал.
Алексей Акинфиевич обратился к священнику: "Теперь-то, батюшка, твоё дело, думаю, окончено. Перстень вернули, дочерей моих разъяснили. Покойника отвезут в уезд. Лиха беда умереть, а там похоронят. Кончено". – "Не совсем. Кто-то ведь был в пособниках у убиенного. Кто-то его порешил у Поганкина леса". Отец Офонасий ткнул пальцем в кусок бересты на стене с перевёрнутым вопросительным знаком: Тогда его так писали. Алексей Акинфиевич продолжил своё: "Пособник, чаю, теперь угомонится. Его теперь не выявишь. Если в бега не подастся". – "Да теперь, после рассказа твоих дочерей, проще пареной репы. Я ведь почти наверняка знаю, кто пособник", – заявил отец Офонасий спокойно. "Как так?! Знаешь? Что же, и скажешь кто?" – "Чуть-чуть погодя, Алексей Акинфиевич. Сегодня скажу, потерпи немного. Вернее, он, пособник, сам себя должен проявить, я мыслю". – "Чудно, отец Офонасий. Ходил, ходил по усадьбе, сабелькой поиграл, лошадям в зубы заглядывал – и знаешь пособника". – "Мне только движение нужно, – задумчиво сказал отец Офонасий. – Пройдусь я по усадьбе, Алексей Акинфиевич. Ничего, если где от твоего имени говорить буду?" – "Худого, мыслю, не скажешь, а от доброго и сам не откажусь". – "Дело".
Отец Офонасий пошёл во двор, возбуждённо бормоча: "Ах ты, совушка-сова, ты большая голова, ты на дереве сидела, головую ты вертела, с дерева свалилася, в яму покатилася".
Перво-наперво он посетил поварню. Мария и её помощницы, как и обычно, пребывали в работе. Мария ловко разделывала большим ножом мясо барана. Тут же хлопотали и Люба с Глашей. Священник подступил к Любе: "А что, Любушка-голубушка, сплела мне лапти? Мне ведь скоро домой собираться". Люба засмеялась: "Не забыл про лапоточки-то, батюшка. Один сплела, завтра второй завершу". – "Точно, не обманешь?" Люба опять засмеялась: " Как можно?" Тогда отец Офонасий повернулся к Глаше: "Никак ты опять плакала, дочка? Покойник так тебя расстроил?" Глаша вздрогнула, ничего не ответила, глянула на Любу и потупилась. Люба в этот раз не засмеялась, а как-то криво усмехнулась: "Что же делать, батюшка. Наша Глаша и над пропащей птичкой плачет и хворую собачку или кошечку пожалеет". – "Божья душа, Божья душа", – внимательно глядя на Глашу, сказал отец Офонасий. В это время к ним подошла Мария: "Отец Офонасий, ты не за сухариками пришёл?" – "И от сухарика не откажусь. А только Алексей Акинфиевич велел передать, чтобы ты угощение какое приготовила для губного целовальника". – "Целовальника? Когда же он появится?" – "Сегодня вечером или завтра утром". – "Это из-за покойника?" – "Из-за него болезного. Но не только. Он здесь розыск и облаву должен устроить. У убитого ведь подручный имелся. Ничего, от Никодима не уйдёшь, не скроешься". – "Вот прибавил ты мне забот, батюшка. Не было сороки, а гости у порога", – озабоченно сказала Мария. "Сухарик-то дашь, Мария?" – "Бери, батюшка. На здоровье. Благослови перед уходом".
Алексей Акинфиевич распоряжался возле подводы с телом мёртвого. Тело он велел перевезти на задний двор и опустить в ледник, погреб для скоропортящихся припасов. Лошадь чувствовала покойника и вела себя беспокойно. Собаки то поскуливали, то тревожно рычали. Алексей Акинфиевич сделал ещё несколько распоряжений и собрался идти в дом, как увидел выходящим из поварни отца Офонасия. Алексей Акинфиевич усмехнулся. Отец Офонасий по выходу сунул в рот что-то, очевидно, сухарь. Алексей Акинфиевич решил подождать священника и пошутить с ним, мол, не поешь толком, будешь волком. Отец Офонасий и направился в сторону помещика. Но тут ему преградил путь Пров и заговорил с батюшкой. К ним вскоре, как бы невзначай, подошёл со стороны Харитон, который, однако, в разговор почти не вступал, а больше зыркал вокруг, как бы следя, чтобы кто-либо нежелательный не подошёл к ним.
Алексей Акинфиевич, делая вид, словно не замечает их беседы, посматривал за ними боковым зрением. Отец же Офонасий, Пров и Харитон, потолковав ещё некоторое время, двинулись куда-то. Причём Алексею Акинфиевичу показалось, что священник идёт нехотя. Это не только напрягло помещика, но и осердило. То, что его холопы смеют замышлять тайное дело, да ещё принуждать к чему-то человека, приглашенного им, хозяином усадьбы, сильно прогневило Алексея Акинфиевича. Однако, несмотря на вскинувшийся в нем гнев, помещик решил не набрасываться с бранью на холопов, а проследить их и уличить в проступке. Он отвернулся от заложивших крюк, чтобы не идти близко от хозяина, холопов со священником. Затем повернулся им вслед и увидел, как они прошли до людской избы, только не вошли в неё, а зашли за угол. Алексей Акинфиевич поспешил к ним, подхватив по пути валявшийся дрын, помышляя проучить им, в случае надобности, забывшихся холопов, а то и прийти на выручку священнику. Приблизившись к углу людской, он заслышал голоса. Беседовали. Ровно, без угроз и резких звуков. Показался даже женский голос. Это немного охладило Алексея Акинфиевича. За углом же он увидел всё тех же холопов и отца Офонасия, разговаривающих с Мартой, дворовой девкой Алексея Акинфиевича. При появлении помещика все растерянно обратились к нему.
"О чём толкуете?" – был вопрос Алексея Акинфиевича. Харитон с Провом переглянулись и замялись с ответом. Марта вдруг смутилась. Объяснять взялся отец Офонасий: "Да вот оно как, Алексей Акинфиевич. Любит Харитон Марту, а Марта любит Харитона. Давно уже. Желают они, Алексей Акинфиевич, обвенчаться. Как ты знаешь, Алексей Акинфиевич, Марта хоть и христианка, но веры лютеранской. Поэтому, чтобы соединиться с Харитоном, имеет желание креститься по нашему православному обычаю. Что ты скажешь на это, Алексей Акинфиевич?" Помещик сдвинут брови: "Мыслю, Харитон и Пров, вам следовало, как добрым слугам, поперву со мной дело обговорить, а не тихие сговоры устраивать да батюшку в полон брать и тайно увлекать". – "Прости, хозяин. Оплошали", – тут же повинились холопы. "То-то же! Ну, да знаю ваш случай. Ладно. Со своей стороны чинить препятствий не стану". – "Спаси Бог, хозяин", – поблагодарил Харитон. "Добро, – ответил Алексей Акинфиевич и обратился к Марте уже шутливо. – А ты, Марта, чего не благодаришь? Или не рада?" – "Спасибо", – робко, с акцентом, произнесла Марта и зарделась. "Ну, подробности потом обговорите. Пошли, отец Офонасий", – позвал священника помещик, приставляя к стене не понадобившийся дрын. Тут к хозяину подошёл холоп Прошка и стал что-то усердно нашёптывать тому на ухо. Алексей Акинфиевич слушал какое-то время усердно. Вдруг схватил оставленный дрын и огрел Прошку по спине. Прошла охнул и бросился бежать. "И чтоб не подходил ко мне боле со своими ябедами, – крикнул ему вслед Алексей Акинфиевич, а остальным объяснил. – Просил по делу доносить, если что стоящее, а он ходит и ходит целый день и собирает негодное". – "Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет. Таков и Прошка", – сказал, кривя губы, Пров…
Алексей Акинфиевич и отец Офонасий пошли к дому. " Вон какие у тебя, Алексей Акинфиевич, случаи случаются"' – сказал отец Офонасий, имея в виду случай с Мартой и Харитоном. "Ты ещё не всё про них знаешь, хоть и понял, конечно, что Марта не нашего роду-племени. Под той же Корелой к нам Марта попала. Да взял-то её в полон Пров. При себе держал вроде постирухи, прачки. Только не сложилось у них с Мартой. А Харитон как ошалел, когда Марту увидел. И та – к нему. И что ты думаешь? Пров уступил Марту Харитону. И даже дружба у них не врозь. Но не это главное. Сколько лет прошло, а Харитон не охладел к Марте. Надо же! Теперь вот и обвенчаться желает". – "Славно, славно"! – только и сказал отец Офонасий.
Когда же они подошли к дому, Алексей Акинфиевич хитро посмотрел на отца Офонасия и спросил: "Ну а про приезд и розыск целовальника ты, батюшка, им успел ввернуть?" – "Или я дела не знаю?" – ответил вопросом на вопрос с хитрой же улыбкой отец Офонасий. Алексей Акинфиевич, пожалуй, не так бы веселился выходкам священника, знай он, что отец Офонасий уже намекал про целовальника и дочерям помещика. Отец Офонасий продолжал работать, как бы мы сейчас сказали, упорно и методично, стремясь захватить граблями расследования всю площадку действа.
В целом, как сказал отец Офонасий Алексею Акинфиевичу, поле работы было готово. Вернее даже, созрело к тому, чтобы разрешиться. Требовался лишь толчок.
Отец Офонасий не последовал за ушедшим в дом Алексеем Акинфиевичем, а, вспомнив нечто, пошёл обратно к людской избе. Он сходил сначала в мужскую половину, огляделся. Увидел спящего в обнимку с рыжей кошкой Фёдора. Улыбнулся. Снова огляделся, подумал о чём-то и вышел. Войдя в женскую часть, никого здесь не застал. Всех давно распределили по работам. Улыбнулся, увидев новенький сплетенный лапоть на лавке. Отец Офонасий подошёл, взял лапоть в руки, повертел, нюхнул, помял в руках. Помял и полушубок, брошенный под лавку. Толстый, тёплый. Огляделся и опять улыбнулся. У окошка лежала вышивка, сделанная Глашей. На ней всадник отправлялся в путь-дрогу. С ним рядом стояла девушка, то ли провожающая его, то ли собравшаяся с ним. Девушка вскинула руки вверх. Из рук взлетали две птицы.
После людской священник отправился к хлеву, оглядел навозную кучу у тына и зашагал к бане. По пути, у котла, в котором варили или запаривали какую-то еду скотине, он поднял с земли большую щепку и зажег её от огня под котлом. С этой горящей щепой он и вошёл в темноту бани. Вставив горящую лучину в трещину в бревне стены, отец Офонасий принялся внимательно осматривать лавки предбанника. В самом деле, на одной из них он увидел крупинки соли и крошки ржаного хлеба. Отец Офонасий не удержался, наслюнявил палец и насобирал на него немного соли и хлебных крошек, и, положив их себе на язык, посмаковал. А ведь съеден хлеб, подумал священник. Евдокией или банником? Священник последнее не отвергал и перекрестил банное пространство.
В бане тихо и спокойно. Знакомые запахи бани (дыма, копоти, каменки, дерева, березовых веников) напомнили отцу Офонасию о доме. Он замечтался, вспоминая родных. Как там Нестор? Справляется? Как остальные? Эх, скорей бы уж домой. Мысли о доме так расслабили отца Офонасия, что он продолжал сидеть в бане ещё некоторое время даже после того, как прогорела лучина. В темноте ему пришла вдруг в голову мысль, а что вот если после смерти окажешься по делам своим не в раю и не в аду, а вот в такой бане. И будешь сидеть в ней вечно. Как оно покажется, пребывать в таком месте? С одной стороны, тишина и покой…
В это время дверь бани отворилась, как бы приглашая выйти на свободу, а в баню стала входить баба, челядинка, с деревянным ведром в руке. Отец Офонасий невольно вздохнул и стал подниматься с лавки. Баба ахнула, качнулась назад, выронила ведро и кинулась вон, истошно крича. Кричала вот что: "Ах! Батюшки! Банник! Банник! Чёрт такой! Ой, спасите!" Крик бабы сразу вызвал переполох во дворе. Люди стали сбегаться. Кто схватил вилы, кто топор, кто требовал огня. И сначала вздрогнули, приужахнулись, увидев тёмное согбенное нечто, выходящую через низкий ход бани. Следом оторопели, узнав отца Офонасия, облитого снизу водой из брошенного ведра, а следом начали хвататься за бока и животы, впадая в веселье. Перепуганную бабу остановили, вернули силой и более или менее привели в чувство, предъявив ей мокрого отца Офонасия. "Куда же ты кинулась, Антонида, – втолковывал ей здешний остряк, – батюшка тебя на исповедь поджидал". Шутку подхватили новым смехом и остротами, но здесь отец Офонасий сурово окоротил шутников и погрозил им. Развлечённый народ стал неохотно расходиться. Многие досадовали, что вместо обыкновенного попа не оказалось настоящего банника.
Сам отец Офонасий, наконец-то, отправился в дом, поднялся в свою светёлку и лёг на постель. Вошедший позже в светёлку Алексей Акинфиевич нашёл священника спящим. Причём Алексей Акинфиевич смог прочитать на лице батюшки-сыщика такую мысль, обращённую к себе самому: " Ты сделал всё, что смог и что нужно. Теперь тебе надо отдохнуть и набраться сил". Оттого помещик не стал будить отца Офонасия и тихо вышел из светёлки.
Ночь выдалась прохладная. Кривой месяц сегодня неохотно, скупо освещал двор угомонившейся усадьбы и широкое пространство за пределами усадьбы вплоть до тёмного леса. Фёдор походил для порядка вдоль тына и, полагаясь на сторожевых псов, скрылся в конюшне, где он любил проводить ночное время на ворохе сена среди лошадей, иногда даже беседуя с ними о жизни вообще и о справедливости в ней в особенности.
Во дворе же появился новый человек, двигающийся медленно, остерегающийся выходить из тени, отбрасываемой строениями. Он двигался от людской к хлеву. Несмотря на осторожность, его движения, очертания выдавали в нём девицу. Крадучись, она повернула за угол хлева и стала взбираться на навозную кучу. За её спиной висела туго набитая котомка. Девушка, поскальзываясь на навозе, одолела подъём и, ухватившись руками за кол тына, подтянула себя к ограде. Напоследок она оглянулась, обвела взглядом двор усадьбы, прощаясь, вдруг приложила руки к лицу, словно собиралась заплакать, но сдержалась. Затем перекрестилась, навалилась грудью на тын и осторожно, с одного боку, перевалила тело за ограду, держась за неё руками. Когда её тело полностью вытянулось по другую сторону тына, она отпустила руки, и неловко плюхнулась на землю. Поднявшись, девушка пошла, сначала слегка хромая на одну ногу, но скоро её походка выровнялась. Пройдя около сотни шагов, девица остановилась и стало чутко вслушиваться в темноту. Вскоре она тихо позвала: "Влас. Власушка. Ты здесь?" Совсем недалеко от неё, прямо с земли, из травы поднялся человек и подошёл к ней. "Здесь я. Ну что, никто не видел тебя?" – "Кажись, никто. А что им, дрыхнут себе". – "Пущай дрыхнут. А нам в путь. Помоги, Господи". Они оба перекрестились. "Как нога?" – спросила девушка. " – "Ничего, уже ничего". – "Хватай их, ребята", – раздался зычный голос Алексея Акинфиевича, и на парочку накинулись из темноты несколько человек. Девушку скрутили сразу, а мужик оказался ловок и сбил с ног первого нападавшего, увернулся от второго. Но когда ему пришлось сцепиться с третьим, а это был Харитон, Пров ударом сабли по голове плашмя оглушил молодчика, тут же упавшего без сознания. Его связали и поволокли к усадьбе. Девушка билась в руках холопов, плакала и рвалась к своему другу, думая, что его убили. К ней вплотную приблизился помещик и заглянул в лицо: "Ага, Любка. Правильно распознал тебя отец Офонасий. Как он только это делает?"
Пленников доставили в усадьбу и решили сначала допросить, для чего привели в поварню. В поварне оглушенного молодчика, Власа, начинающего приходить в себя, бросили на пол. Любу усадили было на лавку, но она сползла с неё к своему напарнику и, сдержанно плача, отирала с его лица кровь и гладила его волосы. Вскоре Влас поднялся и хмуро огляделся.
"Очухался?" – спросил Алексей Акинфиевич. – "Ну, говори, что ты за гусь и как в наши края залетел?" Влас пока молчал и щурился на свет огня. Люба прижалась к Власу, крепко ухватившись за его руку. "Напрасно молчишь. Мы ведь умеем языки развязывать, – пригрозил Алексей Акинфиевич. – Ну, кто таков?" – "Повинись, Власушка", – робко молвила Люба. Влас поморщился и начал говорить: "Влас я. Дергачёвский". – "Вона! Не близко. Беглый? Беглый, спрашиваю?" Помедлив, Влас сознался: "Беглый". – "Чего побежал?" – "Бедность заела. Да неволя". – "У Поганкина леса ты мужика зарезал?" – "Я". – "За что?" – "Перстень он принял от Любы, да решил зажилить. Жила. Потерял, дескать. А нам как без него? Дорога дальняя. Жадность его одолела, видно. Повздорили. До драки дошло. Ну и…" – "Понятно. А ты, Любка, как с ним снюхалась против хозяина своего? Или знала его ранее?" – "Нет, не знала прежде. Через дядю Захара познакомились". – "Какого ещё дядю Захара?" – "Ну, того… который убиенный. Он мне сродственник был. Дальний". – "Тоже беглец?" – "Беглец. Только я против тебя, хозяин, ничего не замышляла". – "Конечно. Только перстень украла". – "Я уговорил её перстень взять", – взял на себя вину Влас. "Понятно. Ты уговорил, она украла. Поправились… Куда навострились-то бежать?" Влас опять помялся, однако ответил: "На Дон. К казакам. Там, говорят, воля". Он замолчал, Люба всхлипнула. "Воля. Будет вам теперь воля. Ну, Любку-то я приструню. А ты возвращением к помещику не отделаешься. За душегубство отвечать придётся".
Алексей Акинфиевич строго посмотрел на обоих, а потом вспомнил свой вопрос: "Так как с Любкой познакомились?" Влас вздохнул: "Сговорились с Захаром бежать. Побежали. Ногу я подвернул. Будь оно неладно. Тут, недалече от вас. Не мог идти, совсем. Вот Захар и предложил в ваших местах отсидеться. Дескать, есть у него родня в помещичьей усадьбе. Поможет". – "Дале". – "Первый раз она сама харчи принесла… Так и познакомились". – "Познакомились да слюбились? Ишь, как у вас. Что ж, Любка, так его любишь, что и родича своего ему простила?" – "Дядя Захар сам виноват", – тихо ответила Люба. "Понятно, – многозначительно произнёс Алексей Акинфиевич. – А харчи, что я нашёл, почему не взяли?» – «Не смог Захар. Собака его почуяла. Не подпустила». «Понятно. Вот что, голуби. Одну ночь позволю вам вместе побыть". Алексей Акинфиевич повернулся к холопам: "Запереть их в амбаре. Пусть до утра там посидят". – "Ясно", – ответил Харитон. "Да накажите Фёдору присматривать ладом, а не кобылам зубы заговаривать".
Холопы увели Власа и Любу запирать в амбаре. Тут Алексей Акинфиевич вспомнил об отце Офонасии. Куда запропастился? Любку выслеживал, в засаде со всеми сидел. А теперь где? Алексею Акинфиевичу не терпелось узнать, как отец Офонасий, не совершая, на взгляд помещика, никакого особенного розыска, сумел распознать в Любке и похитительницу перстня, и сообщницу беглых крестьян. На отца Офонасия Алексей Акинфиевич наткнулся на крыльце помещичьего дома. Тот сидел на ступеньках, опершись спиной о стену. "Отчего, отец Офонасий, спать не идёшь? – спросил Алексей Акинфиевич. – Поздно, а дело слажено. Можно и на покой". – "А ты погляди, Алексей Акинфиевич, как небо вызвездило. Божья красота". – "Из-за этого не спишь?" – подивился Алексей Акинфиевич. "Не только. Мне ведь любопытно, что ты вызнал от беглецов. Да и тебе, соображаю, хочется меня послушать. А?" Помещик усмехнулся. "Догадлив ты, батюшка. То и сыскное дело у тебя спорится. А отчего сам на допрос не пошёл, коль любопытно?" Священник помолчал, потом ответил так: "На Любу не хотел смотреть. Жалкая она сейчас, чаю, неудачей прибитая. Она ведь девка хорошая, весёлая". – "Сама виновата", – вроде даже с обидой сказал Алексей Акинфиевич. – "Не сомневаюсь. Сама. И всё одно, жалко мне её. Как ты с ней поступить хочешь, Алексей Акинфиевич? Прошу тебя, не шибко строго". – "Да и не собираюсь строго. С чего взял? – опять обиделся Алексей Акинфиевич. – Посидит взаперти несколько деньков, чтоб одумалась… Только вот, думаю, сохнуть начнёт по своему Власу. Такие весёлые, если любовь у них, сильно сохнут. Может совсем иссушить себя". – "Что верно, то верно, – согласился отец Офонасий. – Как ей помочь?" – "А как тут поможешь?" – "То-то и оно".
Алексей Акинфиевич немного подумал, посмотрел на священника и сказал следующее: "А где бы нам, отец Офонасий, посидеть да поговорить ладком, чтоб никто не мешал?" – "Я знаю где", – сразу отозвался отец Офонасий. "Ну?" – "В бане. Там хорошо, спокойно. Как на том свете". – "Даже так, – засмеялся Алексей Акинфиевич. – Тогда вот как сделаем. Возьмём огня да медовухи. Да засядем. Правда, баня – хорошее место. Поговорим. Обо всём, о чём захотим. Об чём только душа пожелает. Согласен, отец Офонасий?" – "Лепо говоришь, Алексей Акинфиевич. Согласен".