На станции Малая Вишера, где скопилось несколько воинских эшелонов, царило оживление. Каждый день нового, еще непривычного времени был напоен пьянящим весельем, безудержной радостью победителей. Тихий и ясный вечер второй половины июня освещал багряными лучами людей, сновавших по перронам.
Несмотря на неимоверную усталость, Олег жадно впитывал краски озаренного заходящим солнцем неба, всматривался в происходящее вокруг, стараясь сохранить в памяти каждую деталь, каждое впечатление, каждое лицо. Кого здесь только не было! Бывалые солдаты с орденами, медалями, нашивками за ранения на выгоревших, линялых гимнастерках, пехотные офицеры в полевых, с зелеными звездочками фуражках, летчики в пилотках с голубым кантом, танкисты в замасленных комбинезонах, морячки в форменках и тельняшках.
Люди теснились между составами, таскали ведра, бачки с варевом, обедали, лузгали семечки, мылись, обсуждали что-то, сбиваясь в кучи, пересыпая речь шутками. То и дело слышались взрывы смеха, радостные возгласы и счастливые вскрики женщин, встретивших своих мужей.
– Коля, Коля! – кричала одна их них, пробиваясь сквозь тесную толпу пахнущих потом и махоркой мужчин. – Коленька, родной, я здесь!
Олег знаком попросил товарищей остановиться. Хиж-няк досадливо вздохнул, но все же приостановился, полез за папиросой. Ну а Чижа просить было не нужно. Он сам замер, чуть приоткрыв рот, словно зритель в кино про любовь.
Молодая женщина с русыми волосами, выбивавшимися из-под косынки, кинулась к мужчине в солдатской гимнастерке, украшенной медалью «За отвагу» и орденом «Красная Звезда». Он невольно отвернулся, пряча пустой рукав, заправленный в солдатский ремень. Она разрыдалась, обхватив его за шею.
– Ну тихо, Маруся! Ну, чего ты голосишь-то? Вот он я. С двумя наградами и одной рукой. Примешь однорукого? – Он натянуто улыбался, гладил ее густые волосы. Взгляд серых глаз был напряжен.
– Миленький, родненький, – счастливо бормотала женщина, словно не слыша его слов и не видя его увечья, – я тебя каждый день встречаю! Второй месяц хожу… Пять верст сюда, пять обратно. Да я для тебя. Я тебя. – Она покрывала поцелуями его лицо, и оно размякло, сморщилось. И теперь уже из его глаз полились слезы.
Возле пары остановился молодой, невысокого росточка офицер с характерным для средней полосы России «картошистым» носом, который уютно устроился на круглом, веснушчатом лице.
– Ну что, Ерохин, встретили тебя? Да какая жинка-то у тебя красавица! – весело проговорил он.
– Так точно, встретили, товарищ капитан, – подтвердил Ерохин, отстранил жену и быстро отер лицо рукавом.
– А муж у вас, гражданочка, геройский мужик! – как бы не замечая покрасневших глаз солдата, воскликнул капитан. – Самый что ни на есть геройский! Вы им гордиться должны!
– Да я что ж?! – ахнула женщина. – Гос-с-поди! Да я ж нынче самая счастливая баба! Да мне ж все село завидует. Гос-с-поди, живой вернулся! Да что вы, неужто я не горжусь?!
– Ладно, ладно, это я так. – рассмеялся капитан.
– Марусь, ты бы пригласила… – шепнул жене Ерохин.
– А может, вы к нам загляните, товарищ капитан? – осмелела Маруся. – Меня подвода ждет. Михась на рынок ездил и меня прихватил, – скороговоркой объяснила она мужу и снова принялась уговаривать капитана: – мигом домчимся. Я баню затоплю, стол накрою. Бутылочка припасена.
– Правда, ротный! Пойдем! У вас три часа в запасе до отправки. Столько успеть можно!
Капитан колебался. Ему явно понравилась жена солдата, и выпить он был не прочь, что уж говорить о настоящей деревенской бане. С другой стороны, хоть и объявили, что состав отойдет через три часа, но в любой момент ситуация могла измениться. И он отстал бы от эшелона, что уж совсем из рук вон, несмотря на наступившее мирное время и победную эйфорию. Но жена у Еро-хина хороша, если у нее и подруги такие же. Он колебался, и борьба чувств отчетливо отражалась на бесхитростном лице.
«Какой эпизод бы получился, – думал, глядя на них, Олег. – Даже целый сюжет! Она, красивая, здоровая, а муж – калека, но гордый, очень самолюбивый. И этот ротный, с такой фактурой, что хоть сейчас прямо в кадр. Как сложится их жизнь? Что будет дальше? Однорукий герой станет председателем колхоза, к примеру. Поднимет село, нарожает детей. Это было бы слишком просто, однозначно, что ли… Или нет, не так. Он сопьется, обиженный на судьбу: на войне он был героем, а что теперь, без руки? Он будет ревновать ее к каждому столбу, будет устраивать безобразные сцены, подозревая невесть в чем, не веря в ее любовь, а она будет любить, прощать, прощать, прощать… Фронтового друга приедет навестить бывший ротный, к тому времени уже полковник. И он влюбится в жену друга. Как в такую красавицу не влюбиться? И что мне тогда с ними делать?.» – вздохнул про себя Олег.
Хижняк слегка толкнул его локтем:
– Иваныч, может, хватит грезить? Эйзенштейн ты наш! Смотри, и Чижа мне портишь. Тоже застыл, как зачарованный.
– Нет, у него своя тема, – рассмеялся Олег, и они двинулись к своему составу.
Откуда-то впереди них раздался зычный бас:
– Игнатьев! Ты что ли? Валерка! Иди сюда!
Было слышно, как капитан радостно и торопливо проговорил:
– Нет, спасибо, Ерохин, в другой раз! Вон, друг зовет. Училище вместе кончали. Ну, бывай Ерохин! И вам, гражданочка, всего наилучшего!
И он почти побежал, довольно бесцеремонно растолкав троих мужчин в полувоенной одежде, с вещмешками и какими-то брезентовыми свертками.
– Эй, поосторожнее, пехота! – негромко, но с явной угрозой в голосе осадил его один из троицы, мускулистый, среднего роста, лет тридцати, с правильными, но слишком резкими чертами смуглого лица, на котором выделялись светло-серые глаза.
Лицо это можно было бы назвать красивым, если бы не полное отсутствие каких-либо эмоций. И эта абсолютная бесстрастность вызывала ощущение беспокойства или даже страха. Впрочем, капитан был не из пугливых.
– Что? – взвился он.
– Ладно, капитан, иди своей дорогой. Не нарывайся, понял? – вступил в разговор другой – довольно высокий, с интеллигентным лицом и трехдневной щетиной на впалых щеках.
– Что-о?! Кто такие? Почему не бриты? – взревел капитан. Он был еще очень молод и обидчив. И тайно страдал оттого, что не довелось стать ни летчиком, ни, скажем, моряком. И то, что пехотные войска вынесли на себе основную тяжесть боев и понесли основные потери, и то, что сам он был отличным командиром и дошел со своей ротой до Берлина, не всегда утешало капитана. В данный момент совершенно не утешало.
– Как разговариваете? Документы! – еще больше взвился он, оглядывая невнятную форму, в которую были облачены трое нахалов, и, главное, нечто, замотанное в брезентуху, нечто, в чем наметанный глаз тут же угадал автоматическое оружие. – Я вас в комендатуру.
– Покажи ему, Чиж, – устало скомандовал сухопарый третьему, самому молодому, почти мальчишке с широким разворотом плеч спортивной фигуры, с пшенично белыми волосами, которые топорщились на макушке непослушным хохолком.
Рука белобрысого с ловкостью фокусника извлекла красные «корочки» и через мгновение снова опустилась в карман кожанки. Мгновения, за которое удостоверение промелькнуло перед лицом капитана, оказалось достаточно. Он сжал губы и молча шагнул в сторону. Троица бодро зашагала к перрону, на котором стоял пассажирский поезд Москва – Ленинград.
На перроне раздавались взрывы хохота и звуки гармошки. Там, в многолюдном, очень шумном кругу, разгоряченные, распаленные выкриками зрителей, состязались в азартной пляске двое: майор-танкист с обожженным лицом, орденской планкой на груди и нашивкой за ранение; и старлей в застиранной гимнастерке, на которой сверкали в лучах закатного солнца начищенные мелом медали.
Майор был довольно грузен, да и возрастом лет на десять старше соперника, но двигался легко, уверенно, с особой пластикой, которая встречается у полных людей, бывает всегда неожиданной и оттого очень милой. Он вел свою партию серьезно, с установкой на победу. Старлей, молодой парень с симпатичным веснушчатым лицом, явно радовался тому, что вот он, живой-здоровый, с руками и ногами, пляшет под разухабистые переборы гармошки. Он улыбался сопернику, окружавшим их мужчинам, женщинам, которые редкими яркими пятнами нарядных платьев оживляли темно-серую массу зрителей.
Попав в толпу, троица несколько минут наблюдала за состязанием, негромко комментируя ход поединка. Олег с упоением следил за действом, откладывая в памяти и эту сцену, которой тоже наверняка найдется место в его будущем фильме.
– Танкист его сделает! – убежденно заявил он.
– Это смотря сколько у них времени в запасе, – возразил Чиж, который явно симпатизировал старлею. – Лейтенант стайер, а майор – спринтер.
– Ладно, хватит, у них, может, и много времени, а у нас цейтнот, – решительно сказал Хижняк. – Пошли, а то здесь и останемся. – Он решительно двинулся к составу. И тут же, словно в подтверждение его слов, послышалось протяжное:
– По ва-го-о-на-а-ам!
Заняв отдельное купе, мужчины скинули вещмешки и брезентовые скатки, расположились на полках. Теперь, когда они остались одни в полумраке купе, стало видно, как измучены и измотаны все трое. Серые тени на висках, запавшие в красных прожилках глаза. Хижняк извлек из мешка буханку белого хлеба и банку тушенки.
– Олег, спирт у тебя? – деловито спросил он.
– Ага, – откликнулся тот, вынул флягу и взглянул на Чижа, застывшего у окна купе.
– Чиж, дверь заблокируй! – скомандовал Хижняк. – Эй, Чиж, о чем мечтаешь? Заблокируй дверь и доставай паек!
Светлоголовый Чиж зачарованно смотрел на перрон, где прощались двое: очень красивая темноволосая девушка-сержант и молодцеватый лейтенант в летной форме. Он что-то говорил ей, обнимая за плечи, она, опустив голову, судорожно всхлипывала.
«Вот ведь достались соратники, – с любовной усмешкой думал Хижняк. – Один все фильмы сочиняет, другой просто грезит наяву. Мечтатель, понимаешь.»
– Нет повести печальнее не свете, – чуть насмешливо прокомментировал он вслух и как бы свирепо рявкнул: – Гвардии лейтенант Орлов! Прекратить подсматривать! Не в театре!
Орлов вздрогнул и тут же рассмеялся, демонстрируя ряд белоснежных зубов. Каким-то неуловимо быстрым движением он заблокировал дверь купе так, что ни проводник вагона, никто иной не смог бы нарушить покой троицы, затем полез в вещмешок, достал завернутое в целлофан трофейное сало.
– Вот, Егор Петрович, все что осталось, – он протянул сверток…
– Отличная закусь, – одобрил тот, кромсая размякшее, розовое, в мясных прожилках сало. Умеет немчура сало делать!
Олег тем временем разлил спирт по стопкам и мечтательно проговорил: – Все, мужики, сейчас по пятьдесят и спать до Москвы!
Через полчаса в купе воцарилась тишина. Олег Сташе-вич прислушивался к тихому дыханию товарищей и думал о Чиже. Юноша спал на соседней полке с таким безмятежно-ласковым выражением лица, что у Олега защемило сердце. Он думал о чистой, светлой душе этого почти мальчишки, которому так много уже досталось в жизни. О его готовности любить всех людей, которую он не утратил, несмотря ни на что. О его готовности влюбиться в одну-единственную женщину, которая ощущалась в каждом взгляде на всех женщин, в каждом движении в их присутствии. Впрочем, что ж – двадцать – самая пора. Лишь бы девушка была стоящая. Потому что такой, как Чиж, если полюбит, то навсегда, это точно. Если бы война кончилась, и самое бы время, мысленно повторил он. Но то-то и оно, что для них троих война еще не закончилась.
Они проснулись оттого, что в дверь купе барабанили. Хижняк вскинулся первым, глянул в окно. Поезд стоял. В тусклом свете единственного фонаря на полуразрушенном здании вокзала высвечивалась надпись «Бологое». В дверь продолжали колотить.
– Кто? – хрипло спросил Хижняк. Он уже поднялся и стоял возле двери. Рука в кармане брюк сжимала ствол револьвера.
– Майор НКВД Герасимов! – раздалось из коридора. – Капитан Хижняк, старший лейтенант Сташевич, лейтенант Орлов, открывайте!
Они тряслись в кузове полуторки, вглядываясь в серые сумерки – самое темное время белой ночи. Дно было завалено ворохом какого-то тряпья, что позволяло расположиться с относительными удобствами.
– Ну давай, майор, обрисовывай картину. Пока крупными мазками. Телеграфным стилем, так сказать, – пробурчал Хижняк, поеживаясь. Сырой ночной воздух пробирал до костей.
– Немцы-пленные, шесть человек. Бежали из лагеря. Прорвались в порт. Видно, думали судно захватить и уйти в Финляндию.
Герасимов действительно «обрисовывал обстановку» короткими рублеными телеграфными фразами, внутренне заводясь от повелительного тона капитана и оттого, что он, старший по званию, этому тону подчиняется. Впрочем, все они чистильщики[1] таковы – с гонором, высокомерные, общение этак сверху вниз…
Хижняк взглянул на светящийся циферблат своих командирских часов. Половина второго ночи.
– Через полчаса, если ничего не случится, будем на месте, – перехватив его взгляд, чуть угодливо проговорил Герасимов.
– В порт едем? – коротко осведомился Хижняк.
– Так точно. Там на месте полковник Кислицын даст вводную.
– Понятно. Только что под Приморском банду зачистили. И снова-здорово. Без нас воевать что ли некому?
– Выходит что так. Выходит, вы у нас незаменимые, – слащаво улыбнулся Герасимов и с неожиданным злорадством добавил: – Вот и соответствуйте.
Молчавший до сих пор Сташевич вскинул на энкавэ-дешника темные глаза с набрякшими веками, довольно долго разглядывал круглое, без малейшего признака растительности, какое-то бабье лицо. Густая бровь презрительно поднялась, он медленно произнес:
– А мы и соответствуем. Да, лейтенант? – Сташевич перевел мигом потеплевший взгляд на Орлова. Тот спал, прислонившись к борту грузовика.
– Не буди его, Иваныч, – тихо сказал Хижняк, закуривая.
Они замолчали. Едва различимо просвечивал сквозь пальцы Егора огонь папиросы, чуть освещая словно вырезанное из камня лицо с резкими носогубными складками, прямым носом, волевым подбородком. Веки были опущены. Казалось, он спал, если бы не редкие, глубокие затяжки. Загасив и спрятав окурок, Хижняк и впрямь заснул. Двое других – Сташевич и Орлов – тоже, что называется, дрыхли без задних ног. Герасимов разглядывал их с нарастающим раздражением. Его, человека, который панически боялся смерти, просто-таки бесило хладнокровие людей, которым вот-вот предстояло ввязаться в очень опасный бой и, может быть, погибнуть.
Полуторка резко тормознула, троица одновременно встрепенулась, оглядываясь.
– Подъезжаем, – не глядя на них, сообщил Герасимов.
Действительно, грузовик въезжал в ворота порта, миновал длинную череду бараков и остановился возле облупленного одноэтажного здания администрации. Около одноэтажки уже стояло несколько грузовиков, пара «доджей» и санитарный «студебеккер». Вдоль дощатого забора, огораживающего территорию порта, выстроились солдаты оцепления. На земле, возле санитарной машины, на носилках лежал раненый. Доктор, пожилая женщина, склонившись над ним, отдавала команды двум санитарам:
– Повезете в академию, на третью хирургию, я договорилась, – слышался ее хриплый голос. – Нож не вынимать! Везти быстро, но аккуратно. Тихо, сынок, терпи! – Она снова наклонилась над раненым. – Эк они тебя, мерзавцы, уделали! Счастлив твой бог, что жив!
Хижняк, Сташевич и Орлов, проходя мимо, взглянули на носилки. Молодой мужчина с мертвенно-бледным лицом тяжело и хрипло дышал. На губах его пузырилась пена, а из груди торчала обмотанная изолентой рукоятка.
– Попали в легкое. Пневмоторакс. Полсантиметра левее – и он покойник, – прокомментировал Сташевич, когда троица вошла в скудно освещенный вестибюль.
В кабинете начальника порта разместился штаб операции. Вокруг длинного стола, на котором была разложена карта, сгрудились несколько мужчин. Навстречу из-за стола поднялся невысокий седой офицер с шишковатым черепом.
– Полковник Кислицын, – представился он. – По приказу вашего руководства вы временно поступаете в мое распоряжение. Представьтесь, товарищи.
– Старший оперуполномоченный контрразведки Смерш, капитан Хижняк.
– Старший лейтенант Сташевич.
– Лейтенант Орлов.
Кислицын пожал руку каждому из членов группы, глубоко посаженные глаза внимательно смотрели в лицо каждому из смершевцев, особенно задержавшись на юношеском лице лейтенанта. Орлов спокойно выдержал этот взгляд.
– Что ж, давайте к делу, – Кислицын жестом пригласил к карте.
Стоявшие возле стола офицеры расступились, освобождая место.
– Здесь, в районе пакгаузов мы блокировали группу немцев. Это военнопленные, которых этапировали в лагерь. Они совершили дерзкий побег на станции Волховст-рой, где состав стоял на заправке. Это узловая станция, где пересекаются несколько крупных железнодорожных веток, где очень оживленное движение и где полным-полно вооруженной охраны, военнослужащих разного рода, есть служебные собаки. Они сумели уничтожить конвой, завладеть автоматами и ножами, сумели избежать проверки документов и покинуть здание вокзала, несмотря на комендантский патруль. И собаки не смогли взять их след.
– Кайенская смесь? – коротко спросил Хижняк.
– Именно, – кивнул полковник. – Смесь крепкого табака и черного перца, – пояснил он своим подчиненным. – Используется, в частности, чтобы отбить нюх розыскных собак. Продолжаю. Затем на попутке они добрались до города, проникли сюда, в порт, заколов охрану одним ударом ножа. Со спины прямо в сердце. Трое мертвы, один, который успел обернуться, тяжело ранен.
– Парши?[2] – так же коротко спросил Хижняк.
– Именно, – снова кивнул полковник. – Интереса в смысле информации уже не представляют. Плен для них – тягчайший позор. Живыми не дадутся. Ваша задача – уничтожить группу.
– Сколько их?
– Шестеро. Шестеро опытных, прекрасно обученных вояк, которые уже достаточно оправились от ранений.
– Ранения конечностей? – уточнил Хижняк.
– Именно, – еще раз повторил Кислицын, с явной симпатией поглядывая на Хижняка. – При пленении диверсантам стараются нанести ранения по конечностям, то есть обездвижить, – объяснил он окружению.
– Чтобы, значит, убежать не смогли, гады, а показания, чтобы, значит, можно было из них выбить? – радостно встрял в разговор маленький, юркий лейтенантик-артиллерист.
– Именно, – Кислицын удовлетворенно произнес свое любимое слово.
«Что это у него здесь, курс молодого бойца? – Хижняк раздраженно оглядывал офицеров. Трое – из НКВД, двое – артиллеристы. – Те еще помощники», – мысленно вздохнул он и коротко спросил:
– Какие действия предпринимались?
– Была попытка взять их. Они мне роту солдат положили. Ведь ухитрились склад с горючим вычислить, гады! Там и засели. Если что, весь порт полетит к чертям собачьим!
– Сколько времени они в засаде?
– Заняли склад где-то между девятнадцатью тридцатью и двадцатью. То есть, около шести часов, – взглянул на часы Кислицын. – За это время подтянули солдат НКВД, они в оцеплении. Весь порт по периметру взят в кольцо. В город им не выйти.
– Когда была перестрелка?
– В девятнадцать тридцать.
– С тех пор их не трогали?
– Не трогали.
– Что ж, в целом обстановка ясна. Теперь обсудим детали.
Когда троица вышла на улицу, всю территорию порта окутал густой утренний туман. В молочно-белой мгле едва угадывались три мужские фигуры и стволы автоматов.
– Смертники, – глядя им вслед, тихо проговорил один из солдат оцепления.
– Чего это ты? – недовольно спросил другой, значительно старше.
– Так положат их фрицы, к гадалке не ходи. Роту положили, а этих – трое. Да один совсем вроде пацан.
– Ты на медведя ходил когда?
– Не, а че?
– А ниче! Есть такие, кто ходил! – веско отмерил пожилой.
Хижняк, усмехнувшись, прошептал:
– Слыхали, какое о нас мнение у народа? Будем соответствовать. Полагаю, долго сидеть в засаде не придется. Ну, вперед!
Трое мужчин бесшумно продвигались среди портовых построек к зданию оружейного склада.
Тяжелая металлическая дверь старинного, дореволюционной постройки здания едва заметно приоткрылась и через несколько мгновений бесшумно затворилась.
– Туман нам на руку, – произнес Фридрих. – Дальше тянуть нет смысла. И время подходящее. Снаружи никого, а ближе к утру наверняка подтянут подкрепление. – Он отошел от стены, оглядел товарищей и не допускающим возражения тоном произнес: – Будем прорываться к причалам. Кому повезет, тот сможет уйти. Подъем!
Пятеро мужчин поднялись с пола, проверяя оружие. Один автомат, два «вальтера», две финки – вот и весь арсенал. Распределив его, Фридрих подошел к лежавшему раненому.
– Вставай, Ганс, нам пора, – проговорил он, с неудовольствием глядя на набухшую от крови мешковину.
С невероятным усилием Ганс пытался подняться, опираясь на плечо Фридриха, и когда это ему почти удалось, Фридрих сделал резкое движение, в воздухе блеснуло лезвие, и тело Ганса обмякло в его руках.
– Так будет лучше для всех, – коротко сказал Фридрих, вынимая нож из груди убитого.
В ответ никто не произнес ни слова.
Мы заняли позиции в пределах визуального контакта. В условиях столь плотного тумана это было расстояние в несколько шагов. Порт хорош по крайней мере тем, что здесь масса возможностей укрыться. Множество построек, техники, штабеля грузов, куча всякого хлама. Этим же он и плох, так как дает возможность укрыться и противнику. Прошло ровно тринадцать минут с того момента, когда фрицы рискнули высунуть нос из своего убежища, и вот дверь склада открылась, пятеро паршей осторожно вышли наружу и бесшумно двинулись в сторону причалов. Один вооружен автоматом, у двух других, кажется, вальтеры. Но почему их пятеро, а не шестеро? Из здания больше никто не выходил. Ладно, с количеством разберемся потом. Я знаками распределил клиентов, Олег и Чиж кивнули, мы двинулись следом, скрываясь в портовых лабиринтах.
Когда фрицы вышли на небольшое открытое пространство, мы поднялись во весь рост и пошли на них, поливая сплошным огнем. Реакция у гадов, надо сказать, отличная! Завалить удалось двоих. Трое мгновенно, горохом рассыпались за ближайшие укрытия. Что ж, трое на троих – это просто смешно, это детская забава какая-то.
Чиж кинулся туда, где за ящиками тары укрылся один из паршей. Густая автоматная очередь его не остановила. Чиж прекрасно умеет петлять. А стреляли слева. Открыв огонь из своего ствола, я дал возможность Чижу достичь укрытия и ринулся на огневой рубеж противника, говоря шершавым языком плаката. Фриц нырнул в щель между пакгаузами, су-чара. Нырнул и затаился. Ладно, мы тебя достанем…
Откуда-то слева тишину нарушил резкий звук. Как будто щебень под ногами. Но не щебень, врешь. Швырнул что-то, чтобы отвлечь. И я осторожно повернул вправо, за дрезину, стоящую на рельсах. Автоматная очередь подтвердила мою правоту. Отпрянув, я успел увидеть, как немец перескочил к следующему укрытию. Здоровый, гад. Осторожно двигаясь параллельным курсом, скрываясь за дрезиной, я дождался момента, когда парш выскочил на открытое место и полоснул огнем.
Рука с автоматом упала плетью, но он тут же выхватил вальтер, целясь левой рукой. Медлить было нельзя. Бросившись вперед, я круговым ударом ноги выбил пистолет из его руки, затем ножницами[3] повалил на землю. Раненый, он был еще очень силен и отчаянно пытался стряхнуть меня и дотянуться до оружия. Врешь, гад. Я выхватил свой «ТТ». Через мгновение все было кончено.
Оставив труп и посмотрев на часы (отчетность!), я побежал на звук стрельбы.
Стрелял Чиж. Он преследовал немца, которому удалось-таки добраться до причалов. Немец петлял и пригибался, и делал все это не хуже нас самих. Но на причале никто не ждал красавца в яхте под парусами. Парш сделал еще шаг и сиганул в воду. Было видно, как Чиж, на ходу выхватив и зажав в зубах нож, бросился следом. Будем надеяться, что разберется.
Где Олег? Я остановился, прислушиваясь. Над портом опять повисла тишина, которую нарушал лишь пронзительный крик чаек. Но вот в этот крик вплелся другой – так кричит пустельга. И я двинулся на звук.
В тесном пространстве внутреннего дворика, образованного высокими металлическими стеллажами, заставленными какими-то ящиками, Олег бился на ножах. Его противник, миниатюрный подвижный юркий немец прекрасно владел этим видом оружия. Автомат Олега был отброшен, на рукаве – большое красное пятно. Я попытался взять фрица на мушку, но Олег постоянно закрывал его своим телом. Пришлось огибать всю эту хренатень, чтобы выйти противнику в тыл. Но когда я подоспел, Олег уже отирал лезвие финки. Враг, как пишут в газетах, был обезврежен, а лицо нашего интеллектуала выражало такую свирепую ненависть, что я расхохотался.
– Ну и видок у тебя! Жаль, зритель тебя таким не увидит!
– Да иди ты! – огрызнулся он, зажимая окровавленный рукав. – Помоги лучше.
Я осмотрел рану. Вроде, ничего страшного, нож прошел по касательной.
– Это как же он тебя зацепил?
– Сзади налетел. На шею прыгнул, – нехотя буркнул Сташевич. – Вон оттуда, – он указал глазами на верхний ряд ящиков.
– Ясно. А ты не успел среагировать? – ехидничал я, накладывая жгут.
– Не успел бы, лежал бы с перерезанным горлом, – буркнул Олежка. – А где Чиж?
– Бороздит морские просторы. Пойдем, ему, может, тоже помощь нужна.
Мы подошли как раз в тот момент, когда Чиж, сжимая зубами нож, выбирался на причал. Вода ручьями стекала с одежды.
– Порядок, – выдохнул он.
– А где труп?
– Да вон, внизу. Я его у поручней закрепил.
– Как водичка?
– Нормуль. Выше нуля. Градусов на пятнадцать. Я посмотрел на циферблат.
– Время окончания операции – четыре часа пятьдесят шесть минут. По-моему, мы молодцы.
– А то! – стуча зубами, отозвался Чиж.
Мы вернулись в штаб. Кислицын крепко жал руки и любил нас как родных. Оказалось, что шестого немца убили свои же. Вот падаль! Пока я писал рапорт, пока Олегу оказывали медицинскую помощь, а Чижа отогревали чаем с водкой, пока Кислицын связывался с нашим начальством, прошло еще два часа. Нам было предписано двигаться прежним курсом, то есть в Первопрестольную, дабы доложиться по всей форме, а потом… Потом каждому был обещан пятидневный отпуск! Вот оно, счастье!
Кислицын позаботился, чтобы мы попали на первый же поезд, и, едва мы оказались в купе, Чиж соорудил закусь, я извлек из вещмешка бутылку водки, подаренную Кисли-циным, и процитировал классика, коим несомненно станет когда-нибудь Олежка Сташевич:
– Сейчас по сто пятьдесят и спать до Москвы. Возражения есть?
Возражений не было.