Я не была готова осматривать остальную часть дома, поэтому села за стол и начала писать. Как обычно, пустой лист обвиняюще смотрел на меня, отказываясь заполняться словами и символами, сколько бы я на него ни смотрела.
Есть одна фишка написания текстов в стиле «Долго и счастливо» – чтобы их писать, вы должны и сами верить в счастливые концовки. И что касается меня, я в них верила. Вплоть до дня похорон моего отца.
Мои родители, да и я сама, уже прошли через многое. И почему-то мы всегда выходили из передряг более сильными, чем прежде, с большей любовью друг к другу. Меж нами было больше смеха, чем раньше. Была, правда, короткая разлука, когда я была ребенком, и мама тогда начала чувствовать, что она потеряла саму себя. Она начала подолгу смотреть в окна, как будто могла там увидеть себя живущей полноценной жизнью и понять, что ей нужно делать дальше.
Когда же папа вернулся, у нас на кухне были танцы, объятия и поцелуи в лоб. Там же, на кухне мы держали совет по поводу первого маминого онкологического диагноза, а потом был безумно дорогой праздничный ужин, когда стало ясно, что мама победила рак. Мы ели так, как будто были миллионерами, пили их дорогое вино и мою итальянскую содовую и смеялись так, что пузыри от напитков отдавали в нос. Мы гуляли так, будто медицинский долг за лечение не довлел над нами, как будто мы могли позволить себе тратить деньги впустую. А потом рецидив заболевания и новая жизнь после мастэктомии. Уроки керамики, бальные танцы, йога, марокканская кулинария. Ими мои родители заполняли свою жизнь, полные решимости не оставить себе ни минуты свободного времени. Были и долгие поездки на выходные, чтобы повидаться со мной и Жаком в Нью-Йорке. Во время поездок в метро мама умоляла меня перестать потчевать ее историями о наших тупоголовых соседях Шарин и Карин. Только представьте себе, что эти курицы регулярно подкладывали под нашу дверь информационные брошюры «Плоская Земля». Мама хохотала до упаду, а папа в разговорах с Жаком развенчивал теорию плоской Земли.
Испытание судьбы и счастливое избавление. Новое бедствие и снова счастливый конец. Химиотерапия с положительным исходом. А потом в самый разгар этого счастливого финала маминой болезни мой отец просто исчез.
Я помню, как стояла под сводами храма Епископальной церкви, которую посещали мои отец и мать, среди множества одетых в черное людей, шепчущих бесполезные слова. Я чувствовала себя так, словно ходила во сне, и едва ли была в состоянии вспомнить сборы, поездку в аэропорт и сам полет. Я в миллионный раз за последние три дня напоминала себе, что отца больше нет.
Мама проскользнула в ванную, и я осталась одна, когда увидела ту единственную женщину, которую не смогла узнать. Она была одета в серое платье и кожаные сандалии, а на плечах у нее была вязаная шаль, белые волосы развевались на ветру. Она смотрела прямо на меня.
Через мгновение она рванулась ко мне, и по какой-то причине мой желудок чуть не вывернулся наружу. Как будто мое тело знало, что в этот миг все должно измениться. Присутствие этой незнакомки на папиных похоронах должно было столь же сильно изменить мою жизнь, как и его смерть.
Она нерешительно улыбнулась и остановилась передо мной. От нее пахло ванилью и цитрусовыми.
– Здравствуй, Январия.
Ее голос был хриплым, а пальцы беспокойно перебирали бахрому шали.
– Я так много слышала о тебе.
За ее спиной беззвучно распахнулась дверь ванной и оттуда вышла мама. Она резко остановилась, застыв с незнакомым для меня выражением лица. «Что это, ужас? Мама узнала ее?»
Может быть, она не хотела, чтобы я с ней разговаривала? Что это значит?
– Я старый друг твоего отца, – сказала женщина. – Он очень много значил для меня. Я знала его почти всю свою жизнь. Довольно долго мы были неразлучны, и… он так много рассказывал о тебе.
Она попыталась засмеяться, но получилось жалкое подобие легкого смеха.
– Прости, – сказала она хрипло. – Я обещала, что не буду плакать, но…
Я чувствовала себя так, словно меня выкинули из окна и падение все не заканчивалось.
Старый друг. Вот что она сказала. Не любовница. Но я-то догадалась, судя по тому, как она плакала – полная копия маминых слез во время похорон. Я поняла это и по выражению ее лица. Точно такую же маску я видела на своем собственном лице сегодня утром, когда накладывала консилер под глаза. Да, смерть отца непоправимо сломила и ее.
Она выудила конверт из своего кармана. На конверте было нацарапано мое имя, а сверху лежал ключ. С ключа свисала табличка с адресом, написанным тем же аккуратным почерком, что и подпись на конверте. Почерк папы.
– Он хотел, чтобы это было у тебя, – сказала она. – Это твое.
Она сунула конверт мне прямо в ладонь, замерев на секунду.
– Это прекрасный дом, прямо на озере Мичиган, – выпалила она. – Тебе понравится. Он всегда говорил, что когда-нибудь этот дом станет твоим. А письмо это на твой день рождения. Ты можешь открыть его в день рождения или… когда захочешь.
Ха, мой день рождения! Мой день рождения будет только через семь месяцев, и на нем папы уже не будет. Мой отец ушел насовсем.
Мама позади женщины вдруг обрела способность двигаться и шагнула к нам с убийственным выражением лица.
– Соня, – прошипела она.
А потом я узнала и все остальное. Оказалось, это только я была в неведении, мама вовсе нет.
Я закрыла вордовский документ, как будто щелчок по маленькому крестику в углу мог отключить и мои воспоминания. Чтобы отвлечься, я пролистала свой почтовый ящик до последнего письма от моего литературного агента Ани.
Письмо пришло два дня назад, еще до моего отъезда из Нью-Йорка, и я все еще находила самые нелепые причины отложить его чтение: упаковывала вещи, относила их в хранилище, была в дороге. Все это время я старалась пить как можно больше воды. Голодная, я размышляла о том, что словами вроде «пишу» изобилуют все самые устрашающие цитаты.
В издательском мире у Ани была репутация крутого бульдога, но в писательской среде она была кем-то вроде мисс Ханни, милой учительницы из «Матильды»[5], но не в чистом виде, а в сочетании с сексуальной ведьмой. Тебе всегда отчаянно хочется угодить ей – не только потому, что у тебя есть чувство, что тебя еще никто так не любил и тобой так не восхищался, но и потому, что ты подозреваешь, что она может натравить на тебя стаю голодных питонов, если только захочет.
Я допила свой третий джин с тоником за этот вечер, открыла письмо и наконец прочитала его:
Привет, моя чудесная золотая рыбка, мой ангельский художник и пчелка, приносящая деньги!
Я знаю, что с твоей стороны было бы безумно что-либо обещать, но редакция «Сэнди» снова написала мне. Они очень хотят знать, как продвигается рукопись, будет ли она готова к концу лета. Как всегда, я готова взять телефон (можешь писать и звонить), чтобы помочь тебе разрешить сложные моменты сюжета и найти больше красивых слов, которые порадуют читателей. Пять книг за пять лет – это трудная задача для любого человека (даже для человека с таким потрясающим талантом, как у тебя), но я действительно считаю, что мы достигли критической отметки и теперь уже сможем произвести на свет очередной роман.
Твоя Аня
Произвести роман. Я подозревала, что к концу лета мне будет легче родить полностью сформировавшегося ребенка, чем написать и продать новую книгу.
Я решила, что если сейчас лягу спать, то смогу завтра вскочить пораньше и написать несколько тысяч знаков, однако замешкалась перед двойной кроватью в спальне на первом этаже. Не было никакой возможности узнать, в каких постелях спали папа и та женщина.
Весь этот дом был какой-то комнатой смеха, какое-то сочетание греха прелюбодеяния и старости. Но даже это не рассмешило меня. Я потеряла способность находить что-либо смешное в прошлом году, который провела за написанием романтических комедий. Одна из таких комедий закончилась тем, что водитель автобуса заснул, из-за чего вся труппа упала со скалы.
Безумно интересно!
Я попыталась представить, как Аня читала бы мои черновики, если бы я послала их ей. Поверь, я бы и твой список покупок читала, умирая от смеха! Но это не книга для «Сэнди Лоу». Чуть-чуть меньше обреченности и побольше восторженных вздохов, моя сладкая ласточка!
Так просто здесь не уснуть. Я налила себе еще джина с тоником и закрыла ноутбук. В доме было жарко и душно, так что я разделась до нижнего белья, затем обошла первый этаж, открывая окна, а уж потом осушила стакан и плюхнулась на диван.
Диван оказался даже более удобным, чем можно было подумать. Черт бы побрал эту женщину с ее прекрасными эклектичными вкусами. Кроме того, я поняла, что для человека с больной спиной этот диван попросту слишком низкий, а это означало, что здесь едва ли занимались сексом.
Хотя у папы спина болела не всегда. Когда я была ребенком, он почти каждый уик-энд, когда был дома, брал меня с собой в лодку. Судя по тому, что я видела, катание на лодке на 90 процентов состояло из бесконечных наклонов и на 10 процентов из созерцания солнца с широко раскинутыми руками, когда ветер свежо продувает куртку. Боль в моей груди нарастала с удвоенной силой.
Эти ранние прогулки на искусственном озере в тридцати минутах езды от нашего дома всегда были только для нас двоих. Обычно папа брал меня с собой на следующее утро после того, как возвращался из поездки. Иногда я даже не знала, что он уже дома. Я просто просыпалась в своей все еще темной комнате от того, что папа щекотал мне нос, шепотом напевая песню Дина Мартина, в честь которой он назвал меня: «Это июнь в январе, потому что я влюблен»[6]. Я просыпалась с бьющимся сердцем, зная, что это означает целый день прогулки на лодке вдвоем.
Теперь же я задавалась вопросом, не были ли все эти драгоценные холодные утра «поездками вины» – откупом передо мной и временем для него, чтобы приспособиться к жизни с мамой, после выходных с этой женщиной.
Я решила приберечь этот рассказ для своей рукописи и, выбросив все из головы, уткнулась в подушку. Сон тут же поглотил меня, как библейский кит Иону. Проснулась я резко. В комнате было темно, и откуда-то доносилась музыка.
Я встала и побрела, мокрая от пота и все еще не пришедшая в себя. Ноги вынесли меня к кухонному блоку с ножами. Я не слышала о маньяке, который начинал каждое убийство с того, что будил жертву словами «Всем больно»[7], но действительно не могла исключить такую возможность.
Когда я вошла на кухню, музыка начала затихать, и мне стало ясно, что она доносится с другой стороны. Из дома Ворчуна. Я посмотрела на светящиеся цифры на плите. Половина первого, а мой сосед слушает песню, которую чаще всего можно услышать в старых драмах, где главный герой идет домой один, сгорбившись под дождем.
Я бросилась к окну и почти высунулась в него. Окна в доме Ворчуна тоже были открыты, и я увидела, что внутри много людей. Многие держали стаканы, кружки и бутылки, другие уже лениво склонили головы и обхватили руками шеи, слышался нестройный хор голосов.
Видимо, вечеринка была бурная. Очевидно, Ворчун ненавидел не всех людей, а только меня. Я сложила из рук рупор и крикнула в окно: «Извините!» Потом крикнула еще дважды, но все было бессмысленно. Затем захлопнула окно и обошла первый этаж, захлопывая остальные. Когда я закрыла все, музыка все еще звучала так, как будто «R.E.M.» играли концерт прямо на моем кофейном столике.
Потом на какое-то прекрасное мгновение песня смолкла, и остались звуки вечеринки – смех, болтовня и звон бутылок. А потом все началось по новой.
Та же песня, и еще громче. О боже! Натягивая спортивные штаны, я размышляла о том, как здорово было бы вызвать полицию с жалобой на шум. С одной стороны, я могла бы поддерживать правдоподобную ложь на очной ставке с моим соседом. О, это не я вызвала констебля! Я всего лишь молодая женщина двадцати девяти лет, а не капризная старая дева, которая ненавидит смех, веселье, песни и танцы! С другой стороны, с тех пор как я потеряла отца, мне становилось все труднее и труднее прощать мелкие обиды.
Я накинула толстовку с изображением пиццы и, выскочив через парадную дверь, стала подниматься вверх по ступенькам соседского дома. Прежде чем успела передумать, я потянулась к кнопке звонка.
Звонок загудел тем же мощным баритоном, что и дедушкины часы, перекрывая музыку, но музыка не стихла. Я сосчитала до десяти и снова позвонила. Внутри ничего не изменилось. Если гости и слышали звонок в дверь, то не обращали на него внимания.
Я постучала в дверь. Прошло еще несколько секунд, прежде чем я поняла, что никто не откроет, после чего повернулась и пошла домой. «Час ночи», – мысленно установив такую границу, я дала им время до часа, прежде чем буду звонить в полицию.
Музыка в соседнем доме звучала все громче. За несколько минут, прошедших после закрытия окна, жара в комнате превратилась уже в липкую духоту. От безысходности я выхватила из сумки книжку и, выйдя на веранду, нащупала выключатели рядом с раздвижной дверью.
Мои пальцы коснулись кнопки, но ничего не произошло. Лампочки снаружи были мертвы. Нетрудно представить, какой кошмарной может показаться вся эта ситуация человеку, который вынужден в час ночи читать при свете телефона на веранде второго дома своего собственного отца! Оставаясь на веранде, я начала ощущать, как кожу покалывает от дующего с воды освежающего прохладного бриза.
Веранда Ворчуна тоже была темной, если не считать одинокой люминесцентной лампы, окруженной неуклюжими мотыльками. Поэтому я чуть не закричала, когда что-то шевельнулось в тени его веранды. И под словом «чуть не кричала» я, конечно, подразумеваю «кричала и еще как»!
– Господи!
Темная тварь ахнула и вскочила со стула, на котором только что сидела. Под темной тварью я, конечно, подразумеваю человека, который мерз в темноте, пока я не напугала его до смерти.
– Что, что? – начал спрашивать он, как будто ожидал, что я объявлю, что он весь покрыт скорпионами. Если бы это было так, все было бы не столь неловко.
– Ничего! – сказала я, все еще тяжело дыша от неожиданности. – Я вас там не заметила!
– Вы не заметили меня здесь? – переспросил он, издав скрипучий, недоверчивый смешок. – Неужели? Не заметили меня на моей же собственной веранде?
Честно говоря, я не видела его и сейчас. Свет с крыльца падал из-за его спины, являя мне лишь высокий силуэт в форме человека с ореолом вокруг его темных и, наверное, грязных волос. И хорошо. В данный момент я бы предпочла не встречаться с ним взглядом на протяжении всего лета.
– Вы так же кричите, когда мимо вас проезжает машина или вы замечаете людей в окнах ресторанов? Тогда уж занавесьте получше свои идеально выровненные окна, чтобы случайно не увидеть меня, когда я держу нож или бритву.
Я злобно скрестила руки на груди. Вернее, попыталась скрестить. От принятого джина я была все еще немного растерянной и неуклюжей.
Наверное, прежде я просто сказала бы: «Не могли бы вы немного приглушить свою музыку?» И даже больше. Прежняя Январия скорее намазалась бы блестками, надела свои любимые бархатные мокасины и появилась бы у входной двери соседа с бутылкой шампанского, полная решимости расположить Ворчуна к себе.
Но до сих пор это был худший из моих дней, так что я вспомнила старушку Тейлор Свифт и сказала:
– Не могли бы вы выключить свой саундтрек для «очень страдающего парня»?
Силуэт рассмеялся и прислонился к перилам веранды, держа в руке бутылку пива:
– Я похож на того, кто выбирает плей-лист?
– Нет, ты похож на того, кто сидит в темноте один на своей собственной вечеринке, – сказала я. – Когда я звонила в дверь, чтобы попросить твоих приятелей уменьшить громкость, они не услышали меня. Наверное, из-за того, что возились в бассейне с желе[8]. Поэтому я прошу тебя.
В течение минуты в темноте он внимательно смотрел на меня. Хотя, возможно, мне так показалось, поскольку ни один из нас не мог видеть другого.
В какой-то момент он сказал:
– Послушайте, никто не будет так рад, как я, когда эта ночь закончится и все разойдутся по домам. Но это субботний вечер. Летом. На улице полной загородных домов. Если только этот район не был переброшен самолетом в маленький городок из мира «Свободных»[9], мне не кажется сумасшедшим слушать музыку так поздно. И может быть, совершенно новая здесь соседка, которая кричит со своей веранды про «работу руками» так громко, что птицы разлетаются, могла бы быть немного снисходительной, если одна несчастная вечеринка закончится чуть позже, чем ей хотелось бы.
Теперь пришла моя очередь удивляться.
Боже, а ведь он прав! Может он и был ворчуном, но я недалеко от него ушла. Карин и Шарин устраивали вечеринки и в более позднее время. И обычно они проходили в будние дни, когда у Жака на следующее утро была смена в реанимации. Иногда я даже посещала эти вечеринки, а теперь не могу смириться с небольшим караоке в субботу вечером!
Но хуже всего было другое. Прежде чем я сообразила, что ответить, в доме Ворчуна воцарилась удивительная тишина. Я видела, как через освещенные задние двери толпа тихо расходилась. Люди обнимались, прощались, ставили чашки на стол и надевали куртки.
Да, зря я спорила с этим парнем! А ведь мне придется жить с ним рядом несколько месяцев. Теперь уже мне чертовски не повезет, если мне понадобится сахар.
Мне захотелось извиниться за мое настойчивое требование и за мой нелепый вид в этих штанах. В эти дни мои реакции всегда казались мне чрезмерными, и я не могла объяснить их сама себе ничем, кроме моих личных и семейных проблем.
Прости, – подумала я, словно писала письмо, – я не хотела превращаться в капризную бабушку. Просто мой отец умер, а потом я узнала, что у него была любовница и второй дом. Моя мама все это знала, но никогда не говорила мне об этом, она и сейчас не хочет обсуждать со мной это. Когда я наконец решила жить отдельно от мамы, мой парень решил, что больше не любит меня. Еще и моя карьера застопорилась. Моя лучшая подруга живет слишком далеко, а тут еще этот дом сексуальных утех. Я раньше любила вечеринки, но в последнее время мне ничего не нравится, так что, пожалуйста, простите мое поведение и проведите прекрасно вечер. Спасибо и спокойной ночи.
Но тут меня пронзила острая, как удар ножом, боль и глаза защипало. И вместо того, чтобы озвучить эти свои мысли, я жалобно пискнула, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Я так устала!
Даже по его силуэту можно было сказать, что он оцепенел. Я знаю, что это не редкость для людей – интуитивно чувствовать, что женщина находится на грани эмоционального срыва. В последние несколько недель наших отношений Жак был похож на одну из тех змей, которые могут почувствовать землетрясение. Он напрягался всякий раз, когда я начинала эмоционировать, а затем говорил мне, что нам нужно что-то в магазине, и выбегал за дверь.
Мой сосед ничего не сказал, но и не убежал. Он просто неловко стоял и смотрел на меня из кромешной тьмы. Мы стояли напротив друг друга всего пять секунд, ожидая, что случится первым – я разрыдаюсь или он убежит.
А потом снова заиграла музыка – потрясающая песня Карли Рей Джепсен, которую при других обстоятельствах я бы с удовольствием послушала. Ворчун вздрогнул. Он оглянулся, посмотрел в глубь комнаты через раздвижные двери, а потом снова взглянул на меня. Кашлянул, прочищая горло.
– Я их выгоню, – сказал он тихо, затем повернулся и исчез внутри. Его встретил единодушный хор голосов: «Эверетт!» Я видела, как все гости собрались на кухне.
Казалось, они были готовы поднять его на стол и заставить пить «штрафную», но я видела, как он наклонился и крикнул что-то блондинке, а через мгновение музыка смолкла. Что ж, в следующий раз, когда мне потребуется произвести впечатление, лучше будет пойти простым путем и заявиться к его порогу с тарелкой домашних печений.