Синь и золото! Флаги кровавы —
Слава! Слава! Слава! Слава.
Глотки наши охрипли славить.
Молча надо стаканы ставить.
Слышишь, больше нет этих чертовых десятилетий.
Слышишь, и этих столетий проклятых нет.
Я покидаю лукавые нети, а может, дырявые сети,
Я выплываю – на Площади —
в белый несмелый свет.
Надо льдом наклониться.
В его зеркало на ходу поглядеться.
Исцарапано, посыпано черным перцем шлака,
дворницкой солью густой.
Отражает холод
мои румяные децибелы и герцы,
Зимний змей ползет серебром под сапогом,
под моею пятой.
Слышишь, я презрела подлый поток дней-ночей,
годов, галчино голодных,
Разделили себя мы сами рисками, стрелами,
лезвиями минут
На куски одинокой тоски!
А я лишь к радости годна,
Я – все к радости – в очередях…
да теперь уж не раздают…
Где ты, Время? Убито?!
О! победила тебя! запретила!
Заповедала:
всяк теперь вечен, свободен, счастлив, велик!
…я все вру вам.
И еще навру – с три короба, целый мешок,
буду так утешать до могилы:
Горько плачет так над усопшей старухой
метельно-белый старик.
Над колени с ним рядом в сугроб встаю —
на Ваганьковском,
на Миусском, Рогожском,
На Троекуровском, на площади Красной…
у Лобного – под камнями —
кровью плачет родня…
И берет старик в яркой варежке руку мою
и к груди прижимает, как кошку,
А другой рукой за плечо минутное, утопая,
цепляет меня.
У него из кармана тулупа торчит
беззащитное горло
грошовой бутылки.
Это белая лебедь, водка, откупори —
крылья вразлет!
Два пряника сохлых, две конфеты издохлых
на седой плащанице могилки,
Ну, поплачем и выпьем, закусим снежком,
невелик расход!
Так стоим на коленях, ревмя ревем,
со стариком чудесным,
Слышишь, а есть ли Время, нет ли его,
нам уже все равно,
Слышишь, просто стоим на коленях и плачем
у Царских врат
над пьяною бездной,
И гудит, все гудит над нами зимы коловрат,
снеговейное веретено.
Площадь свернулась кошкою белой.
Снова дубленку – на голое тело.
Снова к метро, где скопленье огнистых
Пятен и лиц, и от вьюги так чисто,
Чисто в глазах, да солено присловье…
Я – торговка кофтами, Софья!
Тепел товар. В рюкзаках его прячу.
Вытащу, вытрясу – шерстью горячей,
Рухлядью жаркой – вам в руки и веки:
Бабы нарядные – се человеки!
То самовязка а что дорогая —
Надо же жрать
да забота другая —
Детки
не кофты а царские ризы
Гляньте узлы позашиты с-под низу
Снег на них лепит
метро рядом стонет
Что же вы думали – денежек стоит
Зренье я на хрен свое проглядела
Вот одеянье для бабьего тела
Душу одеть бы
эх хочете много
Что вы спросили
я верую в Бога
Крестик в метели в распахе дубленки
Все ж таки русская я бабенка
А иностранки берут кофты эти
Будто одна холодрыга на свете
Будто бы снегу конца нету края
В сотах чугунных бетонного Рая
– Софьюшка, как же ты вяжешь ночами?
– Вся слепота у меня за плечами —
Лагерных послевоенных артелей
Там за работой незрячие пели
– Софьюшка, жемчуг в ушах… Знать, богата?
– Старым отплата да внукам расплата —
Старый не ходит совсем обезножел
Сын род людской для страданья умножил
Вот и вяжу эти кофты тугие
Вижу брега пред собою другие
Гляну – опять из ковчега столицы
Снег вылетает сверкающей птицей
Птицей которой – ни крова ни пищи
Близ перехода что ухает гулко
Суну червонец расхристанной нищей —
Пусть себе купит горячую булку
А над метро – эти флаги, кровавы…
Глянули очи из тьмы лабрадора —
Очи солдат, чья великая слава,
Взор косоглазый вагонного вора.
И на снегу этом Софья топталась
И заслоняла подземные двери,
Будто, торгуя, со всеми квиталась,
Кто нам на саван холстину отмерил.