Хотела бы умереть, умерла, но не в окно же прыгать. Только отобьёшь себе всё и никаких гарантий, могут ведь и спасти, ползай потом инвалидом.
Резала себя, но не насмерть. А что? Попробуйте, нанесите урон себе любимому. Такое не каждому дано. И вообще, резать насмерть как-то истерично, а понемногу прикольно – разрезаешь и смотришь, как течёт, любуешься. Я тоже себя резал.
Мы познакомились на концерте. В нулевые было много концертов. Сейчас, наверное, тоже много, просто, если сказать ей сейчас про концерт, она рассмеётся, как если бы первоклассник предложил ей выйти за него замуж.
В тот день выступала её группа. Ударник, басист, она солистка. Не то что бы она как-то особенно пела, просто в нулевые было много концертов. Короче, у группы на сцене саундчек, а мы с ней столкнулись в коридоре. Встретились глазами, что называется. В темноте и сигаретном дыму. Тогда ещё можно было курить внутри. Я был похож на Кобейна и Христа одновременно. Особенно в тёмном коридоре. Безопасная, располагающая внешность.
У неё саундчек, а мы целуемся. Вспышка страсти. У меня кровь потекла из левой ноздри. Движение внутри и сразу снаружи, на верхней губе. На моей губе и на её. Первый поцелуй и сразу такое. В то утро я ширнулся.
Когда её отец спросил, чем я занимаюсь, она ответила, музыкой. Отец хорош, десять лет до неё не было дела, а теперь – «чем он занимается?». То есть я. Она, кстати, сама не знала, чем я занимаюсь. Точнее, знала, что ничем.
Я умел интересно говорить. Не рассказывать истории, а именно говорить. Рассуждать. Сейчас, конечно, всё воспринимается иначе. Пересматривая сейчас съёмки наших тогдашних разговоров, она считает, что я говорил глупости. Не прямо уж глупости-глупости, но немного околесицу. Зато с апломбом. По кадрам видно, что все её подруги и она сама, короче, все девушки слушали меня увлечённо.
Она очень быстро начала меня снимать. Тогда все занимались всем, любой новый девайс порождал толпы юзеров, фотоаппараты, способные делать видео, выявили кучу операторов, режиссёров и фотографов. Она пока не знала, кто она, оператор, режиссёр или фотограф, и начала меня снимать, потому что давно хотела снимать, но не знала что. А встретив меня, поняла, что снимать надо то, что ей нравится больше всего.
Я не только увлекательно говорил, но и эффектно употреблял. Любой процесс в руках опытного мастера завораживает, а я не просто употреблял, я старался делать это с выдумкой, артистично. Кобейн тире Христос нагревает полную чайную ложку на зажигалке, Кобейн тире Христос затягивает жгут, Кобейн тире Христос набирает шприц.
Она не призывала завязать. Она и сама баловалась, разве что внутривенных избегала. Так и я не злоупотреблял. Употреблял, но не злоупотреблял. Часто вообще ради неё, ради красивого кадра. Иногда в качестве антидепрессанта. Ну а что? Полгода зима, витамина Д нет, социальные лифты не едут, могу я позволить себе расслабиться? Раз в декаду-то можно? Раз в декаду инъекция, а в остальное время таблетки, порошки, летучие запахи, крепкие напитки.
Она снимала меня ежечасно, особого труда не требовалось, мы съехались. Она боялась за меня, вдруг однажды я не проснусь? Поэтому снимала безостановочно. Пока снимает, я живу. Ну и про запас тоже снимала. Отец снял ей квартиру – как у меня смешно повторяется слово «снимать». Короче, отец снял квартиру и сказал, что дети его интересуют, когда выросли, потому что с выросшими детьми можно поговорить. Пусть она не обижается, что он оставил их с матерью, просто с ней ещё нельзя было ни о чём поговорить, а с её матерью говорить было уже не о чем. А теперь вот, двушка с ремонтом, кухня и гостиная на набережную, спальня во двор. Отец передал ключи, сказал, что оплату берёт на себя и уехал – дела.
Перебрались к ней, я немного волновался из-за появившегося социального неравенства, употреблял чаще и толкал длинные прогоны. Она снимала. Отец спросил, сколько «музыкант» (в смысле, я) зарабатываю, и выделил ей ежемесячное содержание. У неё была уважительная причина – она не работала, потому что поступила в киношколу на документалистику. На первом занятии обсуждали нравственную дилемму: если видишь утопающего, что делать – снимать, как он тонет, или бросать камеру и спешить на помощь?
Умереть ей хотелось уже не так регулярно, появился смысл жизни: во-первых, я, Кобейн тире Христос, во-вторых, кино, учёба, творчество. Мы подолгу говорили, я выслушивал её жалобы на отца: отец оставил, отец не заступался, отец не звонил месяцами, пока мать надоедала нытьём. Я говорил, что у неё талант, что она нашла себя, теперь только пусть снимает, жизнь – самый интересный сюжет, а я подыграю, давай только сходим, отыщем закладку, заодно подснимешь, как я по району шарюсь.
На каникулах отец со своей новой женой и двойней мелких улетел на Варадеро и оставил ей ключ от своего дома. Позвали друзей, устроили двухнедельную вечеринку. Я нырял в бассейн, она снимала. Было жарко, объектив запотевал, ничего не разглядишь, только марево, вопли и смутные очертания худого тела в мокрых облипающих семейных трусах. Розовая кожа, белые волоски, шишки на локтевых сгибах. Хочешь потрогать? На, потрогай.
Отец вернулся раньше оговорённой даты. Или она сама перепутала. Хз. На полу непонятные гости, засохшая рвота, шприцы. Молодая жена истерит, близнецы ревут, жёсткая побудка, шатающиеся тени, изъятие ключей от двушки на набережной, переехали ко мне.
Что значит «ко мне» – к моей матери в Бутово. Сталинский расстрельный полигон, спальный район, в котором хочется застрелиться. Мать живёт не одна, мать живёт с младшим. Арочка на кухню, плиточка в ванной. Гжельская посуда на полочках, сувенирные колокольчики на верёвочках, на холодильнике магнитики, на стеночке иконочки. Мать Христа тире Кобейна, моя родная мамаша, домовитая бабёха-альбинос, белый пушок, висячий хохлятский нос. На голове норковая шапка с блестящей блямбой. У младшего тоже висячий нос и белый пух. Младший меня когда-то и подсадил. Ха-ха.
Живём в комнате, убираемся, покупаем продукты. Она устроилась монтажёром, я дома играю в приставку. Мать спрашивает, когда найдёшь работу, отвечаю, что слишком неординарен для сотрудников отделов кадров – они меня постоянно увольняют. Мать говорит, что переселит меня на коврик под дверью, впрочем, не переселяет.
Мы женимся. На её белом платье нарисовано кровавое пятно, на моей белой рубашке ничего не нарисовано. Она была счастлива, а я как бы немного стеснялся. Свидетелем у нас был гигантский Пикачу. Это моя идея, приволок синтетического монстра в загс, продемонстрировал нестандартное мышление. Её однокурсница-операторка снимала. Она же отстригла мои длинные пряди. Я сам попросил: новый семейный статус – новая стрижка. Пора взрослеть, прощаться с образом Кобейна тире Христа. Отец растрогался – вернул ежемесячное содержание. Младшего среди гостей не было – посадили за распространение.
Она продолжала меня снимать, я зачастил – кололся уже не раз в декаду, а раз в три дня, потом через день, потом утром и вечером. Материала с наркоманской фактурой у неё уже было завались. Все эти кипящие на огне мамины ложечки, стянутые зубами жгуты и «работающие» кулаки. Шишки на локтевых сгибах приобрели отталкивающий вид. Та самая операторка с курса нашла интересного современного художника, инсталляции, перформансы, раскованный, язык подвешен, симпатяга, новая фактура.
Она стала реже появляться в Бутове. Мать регулярно кивала на коврик под дверью. На улице чёрный снег и жёлтая вода. Витамин Д на нуле. Пикачу стоит в углу. Отнёс в ломбард сначала приставку, потом ноут, который мать подарила на свадьбу. Как ты мог? Это мой свадебный подарок!
Первый передоз, реанимация, клиническая смерть, выкарабкался. Помню, сидел в семейных трусах на лестнице возле мусоропровода, курил. А лицо как у семидесятилетнего. Мать опять недовольна, за что ты со мной так? А помнишь, мама, как отец умер? Ты тогда челночила, в Турции была, за шубами ездила или за чем там? А меня с отцом оставила, алкоголиком. И отец, конечно, забухал и грохнулся вон тут в коридоре, а мне семь лет, а младшему четыре. Я звонил «ноль три», но мне никто не верил. В скорой думали, дети балуются. Потом, когда я к соседям побежал, всё-таки приехали. Но уже поздно было. А может, сразу поздно было, когда он свалился. Может, он сразу умер, а я зря волновался, можно было никуда не торопиться, не названивать, спокойно дождаться, когда ты из Турции со своими шубами приедешь. Прикинь, мама, возвращаешься ты вся такая нарядная, с загаром и сумками, вся расслабленная такая, разомлевшая после турков, а мы с мелким тебя поджидаем с трупом папаши. Вот, сберегли, ничего не трогали, только пыль протирали.
Она меня навестила, привезла банку витамина Д в капсулах (ежедневно по одной во время еды) и пять апельсинов в сетке. Забрала вещи и съехала. Надо пожить отдельно, взять паузу, чтобы сохранить отношения. Ей было куда, отец увидел – дочь образумилась, и снова снял для неё ту самую двушку. Может, он и не прерывал аренду, чуял, долго доченька в Бутово не задержится. Пикачу оставила мне, Пикачу тупил в углу.
Я ей позвонил и сказал, что прыгну с моста. С пешеходного моста рядом с её домом. Я прыгну в реку, а она пусть снимает. Новая фактура, не ширка, не суетливое нащупывание закладок. Я не больной, не зависимый, уже неделю чистый, встаю в девять, убираю свою комнату, записался в спортзал. Прыжок пригодится ей для фильма обо мне, не зря же она столько всего снимала. Прыжок станет драматургической доминантой и выразит мои суицидальные стремления, которые раньше были и у неё тоже, а теперь только у меня. Типа, я забрал её суицид себе. Я же, типа, тире Христос.
Она сказала, что не будет такое снимать. Сказала, это вздорная выходка капризного мальчишки, желающего привлечь внимание. Да, ей было херово, да, я ей тогда помог, но не надо сейчас ею манипулировать, каждый сам в ответе за свою жизнь, не её вина в том, что она больше не хочет суициднуться, а мне приспичило прыгнуть с моста.
Я договорился с приятелем, отнёс в ломбард телефон и кольцо, арендовал камеру со штативом, взобрался на пешеходный мост рядом с её домом, разделся до чёрных семейных трусов и прыгнул бомбочкой. Упал в воду рядом с опорой, на отмель. Упал спиной. Не очень эффектно получилось. Синяки на всю поясницу. Приятель бросил заготовленную верёвку, помог взобраться на гранитную стену набережной. Неприступная стена, если уж упал в реку, там и оставайся.
Узнав о прыжке, о том, что толкнул телефон и особенно кольцо, она сказала, что теперь нам точно нужна пауза. Уверен, что она этот наш разговор снимала.
Я сильно заторчал. В промежутках названивал ей, ругался и плакал. Она всегда включала камеру. Я знаю, я специально ей звонил, чтобы у неё был материал для завершения. Однажды я набрал её с неизвестного номера, услышав мой голос, она сбросила звонок и почти сразу перезвонила сама. Наверняка она сделала это, чтобы включить камеру. Потом она перестала отвечать. Потом я ломился к ней в дверь. Она вызвала ментов. Меня отправили на принудительное лечение.
Одна больница, другая, каждые три месяца профилактические процедуры в стационаре. Она навещала всегда с камерой. Я шутил, что всё-таки организовал для неё новую фактуру.
Мать тоже навещала, поила травяным отваром на святой воде. Я пил из крышки термоса и вздыхал, «как же я без тебя, мамочка», а она – «типун тебе на язык, я вас всех переживу». В те дни мама прочла мне настоящую проповедь. Всего человек переживает три рождения. Первое мне обеспечила она, мамочка, второе рождение – это Святое Крещение, которое я, балбес, только благодаря ей (мамочке) принял, а третье – смерть. Я задумался, а мать сказала: «Глотай чай, чего застыл, сейчас ушами пойдёт!»
Этот разговор она тоже сняла. Потом мать поехала домой, а мы гуляли по больничному парку. Я говорил, что здесь запрещены гаджеты, даже музыку слушать нельзя. Я сказал, что уже не помню, как звучит музыка. Сказал, что хочу убежать. Она спросила куда. Я сказал, в метро. Сказал, что просрал свою жизнь. Хотел быть хорошим сыном и мужем, хотел быть музыкантом, хотел быть президентом. Но что-то пошло не так. Всё накрылось пиздой. Я перекрестился в сторону часовни и всхлипнул. Она сказала, что я хороший, что нам пора развестись.
В таких случаях разводят без явки второго супруга. Когда меня выписали, я прожил дома неделю. Снова записался в зал и регулярно убирался в комнате. Мать рассказала, что в Гольянове барыги торговали героином прямо с инкассаторского фургона. Мы с ней посмеялись над их находчивостью. Отправили брату посылку на зону, погуляли по парку. На следующий день меня забрали в реанимацию с передозом.
Она названивала каждый час, мать сказала, не надо обрывать телефон, у врачей и без них дел полно, если будут новости, они сами позвонят. Выкарабкается – значит выкарабкается, хотя сколько уже можно карабкаться. Она позвонила последний раз, чисто для съёмки голос больничного оператора записать. Откуда я это знаю? Так всё в её фильме есть, сами посмотрите.
Через полторы недели выписали. Снова выгляжу на семьдесят, снова курю в трусах на лестнице.
Как дела?
Ночью выпал зуб. Смотри. В кулаке сжимаю зуб. Зуб на штифте взял ночью и выпал. Чуть не подавился им во сне.
Зачем ты это сделал?
Потому что это лучший способ – заснул, и всё. Не в окно же прыгать.
Тяжело было?
Просыпаться тяжело.
Я посмотрел на неё, как пишут в старых книжках, с «народной хитрецой» семидесятилетнего Кобейна тире Христа и спросил: «Хочешь попробовать?»
Она пробовать не стала, она закончила фильм про художника, её стали звать на фестивали, дали второй приз, дали специальный приз, взяли интервью. Когда снег в Москве застыл на чёрном асфальте серыми ледяными волдырями, она была на тёплом океане. В один из тех дней я умер во сне.
Она заметалась, переполошилась, взяла обратный билет. Рыдала весь перелёт и пересадку. От чужих взглядов спасал капюшон. На кладбище пригласила операторку, сама бы она с камерой в такой день не справилась. Мать её обняла, потёрлась о её щёку блестящей блямбой на шапке и сказала: «Отмучился».
Могила – чувственная земляная щель в белом теле заметённой земли. Гроб, как ракета, отправляется в суглинистый космос. Ещё один мужчина возвращается в лоно матери. Вместо горсти почвы она бросила на гроб крепкий снежок, из которого всё это время выжимала кулаком капли.
Прошло некоторое время, требующееся для психологической реабилитации. Она отрастила волосы, отбелила зубы, проколола филлеры по контуру губ. Теперь она красавица с тонкой тенью над верхней припухшей губой. Она терпеливо отсмотрела все отснятые про него материалы, выбрала лучшие фрагменты. Шестьдесят часов семейной жизни. Она взялась за монтаж, собрала последовательную историю, вырезала его слова «хотел быть хорошим сыном и мужем» – звучит как клише. Она смотрела то, что получилось, и понимала, чего-то не хватает, какого-то акцента. Она вспомнила про кадры прыжка с моста. Бессмысленная выходка, разбитая белая спина, мокрые чёрные трусы.
Она позвонила его матери. Как дела? Как здоровье? Младший вернулся с зоны, поумнел, бросил дурь, пьёт натощак святую воду, устроился на работу, купил автомобиль. Кадров никаких не осталось. Ноутбук, который она на свадьбу подарила, он спустил, а диски, дискеты она на помойку отнесла, когда обои в его комнате переклеивала. Если б узнала, что он с моста прыгал, ей-богу, убила бы.
Фильм пришлось показывать так, без прыжка. Приняли хорошо, никто же не знает, что были кадры, которые она отказалась снимать. Приняли тепло, поучительный фильм о вреде наркотиков. Дали второй приз, сфотографировали для журнала. Она сидит перед ноутом, отвечает на вопросы интервью, экран подсвечивает её красивые губы, над верхней образуется тень. Она гуляет по набережной, смотрит на пешеходный мост, она возвращается в отцовский дом, смотрит на Пикачу. Отец с молодящейся женой и подросшими близнецами переехал на Кипр, дом оставил ей. Она теперь хозяйка, у неё в целом порядок, разве что бассейном она не пользуется. Воду спустила, использует бассейн в качестве кладовки. Осушённый бассейн завален барахлом, в том числе и Пикачу вон выглядывает из-под старых курток. Она вставляет в свои белые зубы сигарету, сжимает сигарету своими пышными губами, затягивает в себя дым. Тень над верхней губой дрожит, она затягивается снова, сжимает белые зубы и думает, что в тот день, когда он прыгал с моста, ей надо было идти вместе с ним.