Какой это был год? Не помню. Первая половина пятидесятых? Хорошо помню холодный земляной пол, чёрный, утоптанный до блеска. Посреди комнаты – стол, вдоль стен —лавки. Широкие. На них спали. Матрасы, набитые соломой или сеном, были колючими и пахучими. Под головой – мешок с гречкой или пшеницей. Однажды ночью проснулась от суеты: принесли новорождённого телёнка и положили его в угол комнаты. Утром он пытается встать на ножки. Я глажу его шёрстку, он прикасается ко мне влажным носом, и я визжу от восторга. Он писает. В разные стороны летят брызги. Они попадают мне на лицо, я верещу от восторга ещё громче. Меня никто не прогоняет, не ругает. Почему? Я не помню, почему и когда я была в том доме, без родителей, босиком на земляном полу. Именно босиком: я помню его атласную гладкость и нежность под ногами, его прохладу. А ведь в детстве именно холод нравится ногам. У меня было так! И по снегу босиком – ничего особенного. И валенки надевали на босу ногу. А если подошва у валенок протёрта до дыр, то снега – полные валенки. Ноги так и горят! Это – пока родители не знают, что пора подшивать обувку. А как заметят, что уже, по сути дела, босыми ногами по снегу бегаешь, могут и ремня хорошего поддать! Не церемонились. Чуть что – за ремень! Ох, боялась я его!
Помню тёплую печку. Я сверху наблюдаю за всем, что происходит в комнате. Сколько мне было тогда? Неужели я какое-то время воспитывалась бабушкой? Никто никогда мне не рассказывал об этом. Помню, помню эти маленькие мутные окна, из-за которых и днём в доме мрачно и темно.
А по вечерам бабушка читала Библию. Ставила на стол плошку, поджигала фитилёк, пропитанный жиром, и крошечное пламя скупо освещало небольшое пространство маленькой хатёнки. Мне нравилось наблюдать за живым огоньком, за чёрным дымком, вьющимся вверх от пламени. Я слушала монотонный бабушкин голос. Она водила пальцем по странице Библии и произносила слова по слогам, нараспев. Я мало что смыслила в том, о чём она читала. Задавала вопросы невпопад. Бабушка одёргивала меня. Теряла строчку, вновь искала место, где остановилась, смешно шевелила губами, разыскивая утерянное слово. Я, подперев кулачками голову, наблюдала за ней, сосредоточенной на чтении, в беленьком платочке, завязанным под подбородком… Переводила взгляд на огонёк фитилька в плошке, и в голове начинали роиться картинки… реальность удалялась, голос бабушки становился всё напевнее, протяжнее, тише…
Просыпалась я рано утром на печке, а в хате уже никого не было. Я прыгала на земляной пол, садилась за стол и пила ещё тёплое парное молоко из глиняной кружки, накрытой куском ароматного хлеба. Так начинался день.
Через несколько лет появился дом из брёвен. Он тоже был невелик – квадратов двадцать, не больше. Одна комнатка, в ней всё – и кухня, и спальня. Но пол уже из досок. Дед Марк постоянно скрёб их ножом, и пол становился белым, чистым, тёплым. В дом никто никогда не заходил в обуви. Вся обувь в сенцах или на крыльце. Днём дед детей не запускал в хату. Грозил своей осиновой палкой, сидя на завалинке с самокруткой. Та смешно торчала из бороды с усами, как из болотной кочки! Нам было интересно, мы спрашивали деда, зачем ему борода. А он всё поглаживал её да посмеивался над ребятнёй.
А детей на лето в деревню съезжалось много, в том числе и внуков деда Марка и бабушки Лизаветы. Мальчики и девочки разных возрастов, от разных сыновей и дочек, а у каждого – свой вредный характер. Вечно голодные, как саранча, всеядные, крикливые и драчливые. Дед Марко пытался уберечь от нашествия вечно голодного стада неуправляемых детей приготовленные на зиму запасы. На бочки с огурцами и арбузами клал неподъёмные камни, мешки с семечками и орехами зарывал в стоге сена, банки с вареньем засыпал в отсеках амбара душистой пшеницей. Что-то подвешивал к потолку в сенцах, что-то прятал в погребе, что-то на чердаке. Ходил – и всё той же осиновой палкой постоянно грозил своим многочисленным внукам. Издалека – потому что ему было не угнаться за этой оравой. Ходил кругами, чтобы не пропустить очередной налёт на охраняемый объект. Но силы его были малы против армии голопузых и необузданных детей. Вылазки за запретным плодом, который всегда слаще, происходили бесконечно. Идетям попадало уже не от деда, а от родителей.
А в основном родителям было не до детей. Они помогали старикам по хозяйству, на сенокосе, в поле, собирали грибы-ягоды. А хозяйство в то время было большим: свиньи, коровы, козы, бараны, конь, куры, утки, гуси, кошки, собаки… И все просили есть, пить, требовали ухода, выгула, стрижек и много чего ещё. Как со всем этим управлялись бабушка и дедушка – непонятно! Но это было тогда в порядке вещей.
Мне нравились летние каникулы в деревне. Здесь я чувствовала себя в своей тарелке. Никто не мешал моей независимости. Я, упрямая и строптивая, как козочка, была никому практически не нужна. Все были заняты делами. А моя вредность оставалась без должного внимания. Так и носилась я с ней, как своенравная птица галка.
Мы всей беспризорной толпой убегали за сосняк на речку и могли там существовать весь день. По дороге на речку надо было преодолеть огромную лужу. Её называли Байкал. Байкал – это экзамен на смелость, выносливость, решительность. Если первый раз получилось пройти его, то дальше уже не страшно. Если замешкался, струсил, увяз в тине – всё пропало. Толпа галопом уносилась к реке, не дожидаясь «слабака». Пощады не было!
Слабому не место в деревенском коллективе. Однако я не сразу преодолела это препятствие: рыдала, падала в мутную воду, вязла. Но потом сообразила: бежать надо, быстро бежать! Как все! Почти лететь над коварным болотцем, не высыхающим даже в жару.
Ели мы всё подряд – корешки каких-то цветов, побеги трав и сосны, ягоды и листья. Вечером баба Елизавета наливала в корыто ледяной воды из колодца, заставляла всех мыть ноги. Это было самое нелюбимое занятие за весь день! Наевшись до отвала яичницы с салом и хлебом, падали на прохладные одеяла, постеленные на пол в чистом доме и укрытые ситцевыми цветными простынями, – и тут же засыпали мёртвым сном. А утром на столе в летней кухне, под белым вышитым рушником, нас уже ждала трёхлитровая банка парного молока и каравай горячего хлеба. Мы жадно рвали на куски свежий ароматный хлеб, запивали его густым молоком и громко смеялись над образовавшимися молочными усами, показывая друг на друга пальцем.
По сей день помню все запахи тех летних дней. И понимаю, сколько любви, терпения было в сердце и душе бабушки Лизы и деда Марка. Иногда я отбивалась от общего стада ребятни, обидевшись непонятно на что и за что. Бродила по двору среди кур и гусей и придумывая новый план вливания в коллектив. Мой характер, упрямый и настырный, брал надо мной верх. И я училась уже с детства его обуздывать.
В деревне была всего одна улица из тридцати домов, а ещё колхозный свинарник, молочная ферма, конюшня, контора, зерновой двор… Тогда в селе было всё! И все жители села были при деле. Никто не бездельничал, не роптал на жизнь, не искал виноватых. Вся надежда была только на себя.
– Як потопав, так и полопав,– говорила бабушка, приучая и детей к посильному труду. В колхозе колхозники работали за трудодни. А получали за работу не только деньги, но и натуральный продукт от колхоза: комбикорм для животных, уголь, дрова. До 1966 года действовала такая форма оплаты. Часто среди взрослых шли разговоры взрослых про эти трудодни. Споры, рассуждения. Трудодням вёлся строгий учёт. Смешно сейчас – а тогда не до смеха было, всё серьёзно! У бабушки была специальная книжечка, в которой все они были записаны. Мне книжечка так понравилась, что я её выкрала и изрисовала. За что была строго наказана.
Жизнь взрослых на селе казалась чем-то сказочным, нужным, высоким и значимым. Дети тоже ни минуты не сидели без дела и не знали, что бывает такое состояние, как скука. Куда только ребятня не совали свой нос! Со свинарника таскали соевый жмых, комбикорм, предназначенный для корма свиней, и ели его так, как будто это был самый элитный шоколад. На ферме доярки угощали ватагу ребятишек сливками. Мы подставляли свой ненасытный рот под сепаратор и ловили тонкие струйки этой густой вкусной жидкости. Конюхи катали нас на лошадях, а мы любили подкладывать в кормушки коням свежее пахнущее летним лугом сено. Поглядывали в щель амбара за жеребцом, которого приводили из района для осеменения лошадей. Он казался нам исполином! И мы визжали от страха, разбегаясь в разные стороны, когда жеребец поворачивал голову в нашу сторону и смотрел своими огромными чёрными масляными глазами. Фантазии зашкаливали, когда мы делились своими впечатлениями об увиденном в сарае!
Будучи взрослой, я часто вспоминала эти дни, проведённые с двоюродными братьями и сёстрами. Но жизнь распорядилась так, что во взрослой жизни мы не общались и почти никогда не встречались. И не переписывались. Жизнь раскидала по миру это многочисленное собрание родственников так, что все стали чужими друг другу. И стремления встретиться, собраться ни у кого не возникало. Кроме одного двоюродного брата, Бориса Вершинина, который мне стал ближе родного, хотя мы и не видимся годами. Да и мало уже кто остался на этом свете. Все живы только в том, далёком времени, о котором часто думаю и скучаю.
Письмо 25. Про хлеб
Помню, как однажды я проснулась от сочного потрескивания дров в печке. Отодвинула уголок ситцевой занавески, прикрывающей широкую лежанку на тёплой печи, стала наблюдать за бабушкой Елизаветой. Вот она поправляет белый платок на голове, надевает поверх цветного фартука беленький и начинает замешивать тесто для хлеба. Но прежде чем замесить его, тщательно просеивает муку через сито.
– Нехай надышится, наберется свежего воздуха, нагуляется на свободе, – ласково приговаривая, постукивает ладошкой по бортику сита из берёзовой коры. Наливает густую закваску из глиняного горшка, подливает тёплой воды и заводит опару.
– Як опара подыметься, запузыриться, тут уж треба постараться, – всегда говорит бабуля. – Тесто треба вымешивать до тех пор, поки хребет нэ заломить и три пота с тэбэ нэ сойдэ!
И вымешивает его, читая молитву, и снова месит, месит, месит, стряхивая уголком платка капельки пота со лба.
Накрывает квашню вышитым полотенцем и оставляет её в покое. Никто не должен мешать тесту оживать, подходить. Никто не должен даже рядом топтаться. Никаких сквозняков и хлопанья дверью. Всё делается тихо, молча, как будто в доме кто-то отдыхает после тяжкой работы.
Проходит время – и снова бабушка хлопочет у квашни. Снова она – в белом переднике с карманом на груди и с полотенцем на плече. Что-то нашёптывая, обминает пышное тесто, упрямо вылезающее из деревянной квашни. Квашня, кадка, или ласково – дежа… С ней обращались почтительно, уважительно, осторожно. Её берегли. Она никогда не мылась водой, а после теста бабушка тщательно выскребала её ножом. После выпечки в ней хранился хлеб, накрытый белым полотенцем. И запах у дежи был удивительно тёплый, хлебный, родной, незабываемый по сей день.
Наконец-то тесто, всхлипывая и недовольно шипя, выпуская прозрачные пузыри, укладывается в широкой кадке. Бабушка собирает остатки теста с правой руки, кладёт в рот, жуёт, прикрыв глаза, одобрительно кивает головой. Что-то тихо бормоча себе под нос, накрывает будущий хлеб полотенцем, моет руки в ведре.
Здесь ничего не пропадает зря. И вода, в которой бабуля ополоснула руки, пойдёт не на улицу, а в корм свиньям. Они уже верещат в своём загоне во дворе, ожидая, когда их будут кормить. В алюминиевом баке, в котором всегда готовится пища для животных, бабушка большой деревянной толкушкой толчёт картошку, разбавляя её водой из ведра.
Тихо скрипит дверь. Дед, ночевавший на сеновале, заходит в дом. Дедуля малоразговорчив, всегда угрюм, любит с цигаркой посидеть на завалинке, глядя куда-то вдаль. Не говоря ни слова, берёт ведро с едой для свиней. Уходит, не до конца затворив за собой дверь. Он знает: по субботам бабушка ставит тесто на хлеб, поэтому дверью хлопать нельзя. Никаких резких звуков и громких разговоров. Тесто не любит шума.
Тут же в щель просовывается шустрая головка курицы с гребешком набок. Оценив обстановку, она, поочерёдно поднимая лапки высоко вверх, сжимая длинные пальчики с острыми коготками в кулачок, чтобы смягчить свою поступь и сделать её неслышной, направляется к столу. Бабушка разгребает в печи жар, ухватом ловко подхватывает чугуны и засовывает их в раскалённое жерло. Она стоит спиной к столу. Искоса поглядывая на бабушку, курица спешно собирает невидимые крошки с пола. Её многочисленные подружки следуют за ней, совсем не обращая внимания на хозяйку. Самая смелая несушка уже на столе, где лежит ломоть хлеба. Торопливо отрывает от него куски, тряся головой и придерживая ломоть длинными когтистыми пальчиками лапы, как собака. Крошки хлеба летят в разные стороны. Курица давится, спешит. А вокруг стола уже толкотня, назревает драка между осмелевшими курами.
– Старый дурень! Опять дверь оставил нараспашку, пранцюватый! Кыш, кыш, кыш! – шёпотом ругается бабуля, машет полотенцем, выгоняя наглых кур из хаты. Меня раздирает смех. Но я терплю, чтобы не получить тумаков этим же полотенцем за то, что была с курами заодно.
И через минуту бабушкин голос уже с улицы
– Цыпа, цыпа, цыпа…
Тем временем непослушное тесто вновь «подрастает». И ему уже не хватает места в кадке. Его распирает так, что оно начинает сползать по стенкам деревянной посудины. А бабуля уже тут как тут. Ловко подхватив податливую массу, вытаскивает её из квашни на стол. Отрывает небольшие куски, подбивает их, посыпая мукой из мешка. Наблюдаю за бабушкой. Она не замечает этого, ей некогда смотреть по сторонам. И вот уже на столе выстроились круглые булки. Бабушка поглаживает рукой каждую бережно, ласково. И без остановки что-то шепчет, шепчет…
Перекрестив заготовки, накрывает их широким рушником. Чистит ножиком квашню, крошки бросает в бак с едой для животных. Веником из полыни сметает невидимый мусор в совок, стряхивает его в топку. Вокруг чистота и порядок —ни одного лишнего предмета, ни одной лишней вещи. Ухватом бабушка достаёт из печи чугуны. Снова кочергой поправляет жар в печи, отодвигает его подальше. Бросает горстку муки на горячий под. Если мука загорается, значит, рано ещё хлебушек в печь ставить, сгорит. Кладёт на широкую лопату капустные листья, посыпает их мукой и аккуратно выкладывает подросшие буханки. И так, по очереди, все они отправляются в печь. И через некоторое время в доме пахнет свежим хлебом! Горячим хлебом. Вкусным. Настоящим хлебом. Этот аромат никуда не денется из памяти. Он живёт в каждой клеточке моего организма.
Бабушка ни минуты не сидела, я не видела, когда она ела. Видимо, и ломоть хлеба на столе, который клевала шустрая несушка, был приготовлен для завтрака «на ходу», но пути к другим делам и хлопотам. У бабушки одно дело плавно переходило в другое, дополняло первое, продолжало его. Она делала всё сама, своими руками. И так, на ногах, целый день – у плиты, в огороде, во дворе, возле многочисленных животин, которые узнавали бабушку по голосу, по шагам, по запаху. Время рядом с ней было густым, долгим, ароматным, имело свой неповторимый запах, атмосферу, ауру тепла и покоя.
Сейчас такого времени нет. Оно чаще всего пустое, короткое, холодное, безвкусное… Его наполнили неживые предметы, ставшими такими необходимыми,– телефоны, компьютеры, кофе-машины, хлебопечки и прочие «руки», которые отняли у нас наши собственные руки, тёплые и умелые. Но иногда я стараюсь вернуть мизерные кусочки той далёкой атмосферы в свой дом, беру большую кастрюлю, сею туда муку, замешиваю тесто на опаре, пеку пироги. И в доме оживает воздух, он наполняется невидимой аурой любви, счастья и ностальгии по далеко ушедшему детству, в котором все были живы, здоровы и счастливы…
Письмо 26. Про вареники
Какое замечательное слово – вареники. Мягкое, нежное, тёплое. Я помню первую встречу с варениками – именно встречу, незабываемую, яркую. Они лежали в огромном сером алюминиевом тазу, крепко прижавшись друг к другу: влажные, блестящие, толстопузые, с творогом. Деревенская бабушка Елизавета вытряхнула из глиняной крынки густую сметану, постучала ладошкой по пузатым бокам горшка, чтобы убедиться, что этот жирный ком выскочил весь, обтёрла указательным пальцем края посудины иоблизала его, сочно причмокивая. Подошла тётка Мария. И женщины, взяв с двух сторон тазик, начали его трясти. Тряска продолжалась с минуту. Вареники подпрыгивали вверх, пританцовывая в воздухе, и возвращались в таз, щедро укутанные кремовой густой сметаной. И тут же таз с этой красотой занял почётное место в центре длинного стола.
На столе в алюминиевых и глиняных мисках красовались разные угощения – солёные огурцы, помидоры, квашеная капуста, тушёная картошка с огромными кусками свинины. На деревянных досках – сало, нарезанное крупными шматами и густо посыпанное чесноком. Но меня больше всего волновал таз и его содержимое. Не успела я наглотаться слюны, как в комнату внесли ещё один тазик. Бабушка зачерпнула черпаком из бидона, стоявшего на полу, топлёного масла и шмякнула его в новую порцию вареников.
– Це с капустой и картохой. Усё уместе! Кому що достанэться.
Потрясла тазик так, что вареники кувыркались в нём как угорелые! И разлеглись в этом масляном изобилии, блестя и изливая удивительный аромат. Но это было не всё! Тётка Мария вошла с большой кастрюлей, а в ней, в этой кастрюле, были те же вареники с картохой и капустой, но залитые топлёным салом. И гора шкварок, загорелых, ещё шипящих, возвышалась, словно шапка из бараньей шкуры, кучерявая и плотная.
– Варэники, – восхищённо прошептал отец. И я повторила вслед за ним это волшебное слово. Отец никогда, до знакомства с тёщей, не ел вареников. Москвич, выросший на гречке и щах, не представлял себе, что может быть такое изобилие вкусной еды, ни разу не пробованной им. И он млел… Я видела его блаженное выражение лица и застывшую от удивления улыбку. И мне не терпелось поскорее начать поедание этих неизвестных на вкус вещей.
И вот все уселись за стол. Никто не торопился начинать трапезу. Сначала тосты – взрослые любят долго говорить, держа стакан в руке. А я подпрыгивала от нетерпения, но мама сдерживала мои порывы, дёргая меня то за косу, то за руку. Ей хотелось показать, какие мы городские и интеллигентные. Ведь папа у нас – военный лётчик, для деревни – герой!
После тостов все потянулись за закусками. Я схватила огромный вареник в руку. Он, скользкий, горячий, ароматный, не влезал весь в рот, а я запихивала его одной рукой, а вторая уже тянулась за следующим, с другой начинкой. Я, десятилетняя городская девочка, после дальней дороги из Москвы в Амурскую область наплевала на все правила приличия, давилась, получала подзатыльники, но ела, ела, ела…
Мне очень нравится лепить вареники. Смотреть по телевизору хороший фильм, и заниматься этим незамысловатым делом, раскатывая лепёшки и заворачивая в них разные начинки. И первое знакомство с этим деликатесом обязательно всплывёт в памяти. И в сотый раз я рассказываю близким, как объелась варениками, впервые увидев их. Но нисколько не разлюбила это блюдо. Наоборот!
Письмо 27. Про блины
С утра сегодня жарила блины. Или пекла? Как правильно, не знаю. Первый блин получился. И я его по кусочку, по кусочку съела, пока жарился второй. Мама говорила, что первый блин надо отдать хозяину в доме.
Но, пока хозяин спал и не ведал, какой ждёт его сюрприз, я воспользовалась моментом. Люблю тишину, когда вожусь с тестом. Этому меня бабушка Елизавета научила. Рецептов знаю несметное количество. От бабушки, от мамы, от подружек, из собственной фантазии. Но далеко моим блины до тех, бабушкиных. Настоящих, ароматных. До сих пор помню эти послевкусия и запахи.
Бабуля блины пекла разные: они у неё и на опаре, и на горячем молоке, и на воде выходили бесподобно вкусными. Но самое главное, они были абсолютно другими. Не такими, как нынче у меня. Как бы я ни старалась, никогда не получаются те блины, блины из детства.
Я любовалась, как бабушка просеивала муку через огромное сито с бортами из берёзовой коры. Она потряхивала его из стороны в сторону, подбивала бока сита натруженной ладонью, чтобы быстрее шло дело, а мука, насыщаясь кислородом, не торопилась, она не спеша и мягко ложилась в большой таз, постепенно образуя снежную горку.
В моей голове рождались всевозможные картины, фантастические фигуры, образы. Мне хотелось тут же погрузиться в эту нежную мучную пучину и … Но бабушка не церемонилась со мной и не давала моим фантазиям развиться до логического конца. Шлёпала меня по рукам и отгоняла от стола:
– Це що за неслухняная дитина, поди, поди отсель!
Пока мука горкой отлёживалась в тазу, бабушка разбивала в чашку десяток промытых от помёта и перьев свежих яиц, разбивала упругие янтарные желтки деревянной лопаткой, щедро солила и разбавляла молоком из глиняного кувшина. Как же это было ловко и красиво! Я нетерпеливо ёрзала на скамейке, так хотелось делать то же, что и бабушка. Мне казалось, что я всё это проделаю быстрее и лучше! Но бабушка была неумолима. Никакие просьбы не действовали на неё. Делала углубление в муке и выливала туда эту яично-молочную смесь. Лопаткой замешивала густое тесто. Мне разрешала наконец-то пошевелить этой лопаткой в густой неподатливой массе. Начиналось самое важное: не спеша, маленькими порциями она вливала кипящее молоко в тесто, быстро размешивая его. Тесто становилось жидким, бабушка поднимала лопатку вверх и тонкой струйкой сливала его с лопатки, убеждаясь, что именно таким по консистенции оно должно быть. Накрывала таз полотенцем и выгоняла меня на улицу.
– Тесту трэба покой! Поди, трошки погуляй, Галю.
Брожу, глотая слюну, вокруг летней кухни, сколоченной из неотёсанных досок, в ожидании, когда начнётся самое главное. Знала, что бабушка мне первой даст отведать на вкус и соль блин. Но не первый. Первый – нельзя.
И вот бабуля берёт в руки тяжеленную чугунную сковороду, ставит её на плиту. Подбрасывает в топку печи дровишки. Наливает большим ковшом в умывальник колодезной воды, моет руки, вытирает вышитым рушником. Он висит рядом с умывальником на гвозде. И каждое утро бабушка меняет его на свежий, абсолютно чистый рушник. Ох, как мне не нравилось это полотенце по утрам! Как не хотелось умываться ледяной водой! Но деваться некуда, строгая бабуля в эти минуты всегда была рядом.
И вот процесс пошёл: бабушка Елизавета отрезает шмат сала, натыкает его на вилку и смазывает раскалённое дно сковородки этим куском. Натирает изнутри её бока, не обращая внимания на недовольное шкворчание и дым. Наливает отдохнувшее, разомлевшее тесто и вертит сковороду так, чтобы оно разлилось по всей поверхности тонким слоем, ставит в печь на горячий под и через минуту переворачивает подпёкшийся блин. И тут же он из раскалённой сковороды ложится на большое глиняное блюдо. С тяжёлой сковородой бабуля управляется легко и ловко. А румяные блины аккуратно укладываются стопкой на блюдо. Первый блин мне никогда не достаётся.