Письма к императору Александру III, 1881–1894 - читать онлайн

1884

Прошел год с того счастливого для меня дня, когда после 10 лет разлуки я узрел Вас, я услышал Ваш голос, я получил от Вас разрешение от времени до времени писать! Год минул, и я не писал, не дерзал писать; начнешь писать, остановишься; слова Ваши, выражавшие уверенность в том, что я не стану злоупотреблять правом писать Вам, Государь, приходили на память, и я боялся, не мыслей своих, но нескладности своей речи, увлечений своих, неточности мысли, и останавливался.

Теперь опять берусь за перо. Мне кажется, что, воздерживаясь год от писания Вам, я пробыл в известной школе мысли и слова и обдуманнее предстою пред Вами; а с другой стороны кончился год, за этот год есть что сказать, могущего интересовать Вас, есть повод и причина писать. И вот, помолившись Богу, пишу.

Но как пишу? В этом вопрос. Пишу так, как будто Вы меня позвали и сказали: ну, Владимир Петрович, садитесь, у меня есть час досуга, и рассказывайте все, что вы за год слышали интересного, не стесняясь формою и не сухо, а так, как бы вы говорили в семье вашей и между порядочными людьми вашего образа мыслей. И вот я так и принимаюсь писать, с душою всецело полною Вами, но в то же время как бы не нарочно для Вас, без обращения к Вам. Благоговение этим не нарушается, но вольнее и оживленнее выходит речь.

11 июня 1884 г.

P. S. Дозвольте мне при этом высказать одно задушевное слово! По причине Вам, Государь, известной, я поставлен был в близкие отношения к товарищу гр. [Д. А.] Толстого И. Н. Дурново[29]! Не могу, видя 2 года близко, что это за человек, что это за царский слуга, не дать вырваться пред Вами чувству благоговения перед этим человеком. Без преувеличения этот человек отдает из добросовестности жизнь свою труду: 365 дней он работает 18 часов в день и работает за все министерство; при этом высокая честность, светлый ум, доброе сердце и избыток деликатности. И в довершение, как старый военный человек старых преданий и заветов преданности к Престолу без примеси либеральной фальши. Почему же я пишу об этом, спросите Вы, Государь! Во 1) потому, что Вы рады будете сие узнать, 2) потому, что я сердцем чую, что таких людей награды служебные не развеселят, а ласковое слово Ваше, проявление участия, проявление того, что Вы знаете о его трудах, при случае, при докладе выраженные, осчастливят, ободрят, и в 3) кто знает, если когда-нибудь понадобится Вам преемник [К. К.] Гроту, например, или гр. Толстому, может быть Вы вспомните об этом прямом, честнейшем и способном прекрасном человеке! Боюсь только, чтобы он не убил себя работою. И если бы Вы изволили сердечно сказать ему поберечь свои силы, может быть он бы Вас, Государь, послушался!

Хотя очень трудно за год подводить итог прожитому в виде общего и определенного результата, тем не менее на вопрос: что можно сказать определенного вообще о прожитом годе, я бы ответил следующее на основании виденного и слышанного. Поворот к более спокойному и послушному отношению умов к Власти стал виднее и определеннее. Заметно, что привыкать начинают к мысли, что можно довольствоваться властью управляющею, и только, тогда как прежде от власти требовалось, чтобы она прежде всего давала и делала что-либо новое. Этот поворот умов к спокойному образу жизни важный и добрый признак времени. Заметен он, между прочим, в печати. Бесстрастные и твердо безличные отношения к ней правительства заставили печать сделаться спокойнее, сшибли с нее спеси и отчасти успокоили нервы.

Но к сожалению, если в общем состоянии умов заметен поворот к большему спокойствию, отчасти бóльшее спокойствие умов сливается с апатическим состоянием духа значительной части общества. Этой апатии две причины: 1) в общественной и государственной жизни гораздо менее предприимчивости, менее непредвиденного, менее приключений, менее проектов и, если можно так выразиться, менее азартной игры, 2) государственная служба стала скупее на чары и миражи блестящих и быстрых карьер, в военном мире в особенности, и эти обе причины вместе, подействовав одновременно на общество, испорченное зрелищем скачек с препятствиями, легкостью карьероделания, расшатанное в своих принципах, утратившее устои и собственный образ мыслей, неизбежно в виде реакции привели к апатии.

Апатия есть вредное состояние духа для государства, это несомненно; надо лечить эту болезнь ума и воли, но в то же время Боже сохрани от мысли лечить апатию политическими пряностями и острыми либеральными кушаньями в виде уступок власти. Тогда начнется или гангрена или сумасшествие общества. Прежде всего надо признать эту апатию как последствие реакции явлением неизбежным и мириться с ним; это историческое явление, которое пройдет постепенно и мало помалу. Во-вторых, разум жизни показывает, что лечить апатию общества можно, но не иначе, как отгоняя жизнь от центра к конечностям, от центра в провинцию. Надо пробудить и создать во что бы то ни стало живые интересы в провинции и всех туда привлекать. В этом, кажется, должна быть задача правительственной политики. Доселе и законы, и правительственные меры, и привычки государственной жизни вели дело наоборот, все здесь сосредоточивать, а провинцию забывать; оттого нет политической жизни вне Петербурга, как нет достаточной дворянской, деревенской жизни. Слабые представители власти и сильные кулаки-эксплуататоры сделали провинцию почти невыносимою для жизни правильной и порядочной.

Но как пробудить и создать провинциальную жизнь? Разумеется, вдруг, почерком пера ничего нельзя сделать. Надо положить только начало новому воззрению на провинцию; надо начать, и начать искусственно, чтобы потом дать жизни и времени продолжать дело естественно.

Но как начать?

Этот вопрос есть, сколько кажется, вопрос государственный: поднять и пробудить провинцию, отвлечь от центра личные силы, привлечь в провинцию лучшие силы, создать интересы провинциальные, местные, деревенские.

Если эта мысль выскажется сверху, то есть самим Государем, то, думается мне, это уже будет началом нового дела, началом новой эпохи. Высказанная ближайшим слугам Государя, высшим правительственным лицам, она наметит новую и главную мысль для общей правительственной политики и затем объединит всех министров в обсуждении вопроса: как эту мысль осуществить? Прислушиваясь к голосу живых людей, отмечаешь то, что, по их мнению, к пробуждению провинциальной жизни могло бы способствовать.

Например:

1. Восстановление долгосрочного и дешевого кредита для помещиков-землевладельцев.

2. Возбуждение вопроса: не может ли быть дворянским губернским собраниям предоставлено право кредитоваться у казны для покупки дворянских имений в случае их продажи или с аукциона или вольной продажи в недворянские руки?

3. Поощрение местных крупных работ в виде построек, сооружений и т. п. на местные средства.

4. Бóльшие пенсионные выгоды для служащих в провинции, чем для столичной службы.

5. Увеличение воспитательных средств, и в особенности кадетских корпусов, в губерниях.

6. Особенно тщательный и новый по духу так сказать выбор губернаторов; уменьшение доступа на эту должность чиновников и усиление доступа дворян-землевладельцев, без различия военных от невоенных.

7. Возвышение губернаторского звания, усиление его материального положения.

8. Прямое поощрение сверху тех дворян, которые живут в своих имениях, например, известные права на воспитание детей своих по истечении известного срока жизни и хозяйничанья в деревне.

9. Усиление прямых знаков Царского благоволения к губернским и уездным предводителям дворянства, заслуживающим одобрения и поощрения честною и полезною службою.

Не лишенною по-видимому практического смысла и остроумия является следующая мысль как средство: 1) заинтересовать провинциальною жизнью общество, 2) улучшить качество губернаторов и 3) помочь делу пробуждения провинции.

Мысль такая: разделить примерно Россию на три полосы; для каждой полосы назначить 4 месяца в году, в течение которой губернатор, губернский предводитель дворянства и председатель губ[ернской] земской управы должны заседать в особом Совете в Петербурге для участия в решении сообща с правительством текущих дел своих губерний. Совет этот состоял бы под председательством высшего сановника из представителей каждого министерства и из губернаторов, губ[ернских] предводителей и председателей губернских земских управ очередной полосы. В этом Совете обсуждались бы все губернские дела, по которым теперь производится беспощадно сложная переписка или по которым губернаторы бегают, приезжая в Петербург, по всем министерствам, ловя урывками чиновников и сановников. Таким образом в течение года Совет мог бы решать и оканчивать дела всех губерний, от министерств зависящие. Кроме того важно то, что в таких Советах по необходимости проявили бы себя неспособные губернаторы и напротив дельные и способные люди: в переписке неспособный губернатор скрывается бумагою и фразою своего правителя канцелярии, а в таком Совете он должен сам все делать. Надо думать, что такой Совет мог бы помочь улучшению делопроизводства, оживил интересы к провинциальной жизни и облегчил бы правительству трудную задачу искания людей для провинции.

Из текущих дел нынешнего года всего более говорили и говорят об университетском проекте[30]. Он послужил причиною серьезного разногласия не то что между либералами и консерваторами в среде государственных людей, но между самими консерваторами. К. П. Победоносцев представляет одну сторону; министры [И. Д.] Делянов и [Д. А.] Толстой другую. Предмет разногласия – экзамены: первый, то есть Победоносцев, за экзамены как прежде; вторые за экзамены на германский лад, с сторонними экзаменаторами из государственного люда. Трудна по-видимому задача Государя, имеющего решить: кто прав в этом вопросе? Обстоятельство, что Победон[осцев] не присоединился к Делянову и Толстому в вопросе об экзаменах, нельзя считать не важным; первый есть ум государственный, не увлекающийся, ум строго логический, с тонким чутьем: где фальшь. Мнение же вторых, то есть министров нар[одного] просв[ещения] и внутр[енн]их дел, есть в вопросе об экзаменах не столько государственное, сколько увлечение двух теоретиков, весьма узких и чуждых русской практической жизни, [А. И.] Георгиевского и [Н. А.] Любимова. Они из раболепства перед Германиею эту постройку экзаменов перенесли к нам, они же увлекли в эту мысль [М. Н.] Каткова и вот, тут, на практике, если эти госуд[арственные] экзамены применятся, может вот что выйти: сегодня могут экзаменаторы быть беспристрастными, а завтра, являясь из жизненной, чиновничьей и политической среды, они могут ввести в экзамены политическую страстность или тенденцию и сделать из экзаменов орудие борьбы той или другой партии. При нашей неустойчивости, при нашем усердии только в начале и беспечности в последствии можно опасаться, что эти экзамены обратятся в плотину: сегодня прочную и твердую, а завтра плохую, через которую рано или поздно нигилятина может добиться незаметно привилегии проникать в государственную службу успешнее порядочных молодых людей.

Казалось бы возможным и полезным вопросу об экзаменах в виду важности разногласия дать выясниться в совещании министров: вопрос, нужны ли у нас такие госуд[арственные] экзамены, так жизнью и выдвигается на обсуждение! Мало того, жизнь выдвигает другие вопросы: не нужно ли взглянуть на университеты гораздо проще и применить к ним понятие просто высшего учебного заведения и тогда подумать о том: не нужны ли репетиции в течение каждого года, не нужны ли экзамены ежегодно для перехода из курса в курс? Не нужны ли мундиры? Не нужен ли комплект студентов?

Вообще казалось бы нужным, если верить умным людям опыта, не торопиться этим вопросом об экзаменах. Не беда ему в виде проекта лежать до осени, а беда, если эта новинка на рыхлой университетской почве окажется непригодною или того хуже вредною.

Да и вообще верна ли исходная точка проекта? Вызван он сознанием необходимости водворить порядок в университетах. Но чем? Оказывается, вникая в сущность проекта, что университет хотят сделать вольным святилищем науки. Вот исходная точка и средство вернуть порядок.

Но так ли это, верно ли это? Где у нас в жизни элементы вольной науки? Оттого другой взгляд, кажется, тоже заслуживает внимания: не должен ли быть университет строго дисциплинированным высшим учебным заведением?

Все это мысли, о которых много толкуют.

Если возможно в кратких слова выразить, в чем заключается задача нынешнего времени в России, то определяется она такими словами: согласование теории с практикою. Можно безошибочно сказать, что прекрасные намерения и прекрасные цели для творчества прошлого периода реформ именно пострадали от избытка теории и от недостатка практической почвы. Теория или фраза погубила Францию при начале первой революции; почему она губительна и опасна, понять не трудно; теория или либеральная фраза не имеет пределов: незаметно поддаваясь теории, очень легко от теории крестьянского счастья, от всесословного или земского хозяйства прийти к теории уничтожения дворянства, а от нее к уравнению всех сословий под ценз образования, а от этой теории до теории бесполезности Самодержавия один шаг. Этот шаг почти был сделан. Наоборот, царствование Николая I было сильно тем, что оно стояло на практической почве, на почве сознавания и познавания нужд государства; тут самые нужды указывают пределы для правительственной инициативы и деятельности; тут правительство есть хозяин своего дела; тут нет ни увлечений, ни опасных скачков; узнать, что народу нужно, и постепенно удовлетворять нуждам его – не трудное и благодарное дело, и в то же время когда на этой почве стоишь, тогда и правительство само и общество ясно сознают, что другого пути для удовлетворения народных нужд кроме Самодержавия нет! Когда же стоишь на теоретической почве, тогда правительство не народными нуждами занимается, а разными вопросами, созидаемыми в головах проектеров и реформаторов, и, занимаясь ими, правительство мало помалу начинает, само того не замечая, отдаляться от народа, не слышит уже его нужд и дает себя забирать в руки и ослаблять тем самым проектерам, проектами которых оно занимается.

Теперь, куда ни взглянешь, с кем ни заговоришь, везде чувствуешь и слышишь общую нужду вернуться к практической жизни и освободиться от ига и гнета теории над жизнью.

Насколько теория сильна, это усматривается прежде всего в финансовой нашей области. Теория финансовая говорит, что российские финансы разорены, что бюджет обременен, что нужно сокращать расходы, что денег нет; практика финансовая, то есть русская жизнь, говорит: Россия вовсе не разорена, но благодаря тому, что правительство дало себя убедить в безденежьи, в необходимости уничтожать кредитные билеты, оно сузило рамки своей финансовой относительно России политики до крайней необходимости, отдалилось от общения с русскими внутренними нуждами и дало вследствие этого России сделаться в экономическом отношении ареною эксплуатации и наживы хищнической и кулацкой, а правильный, медленный, честный труд, лишившись покровительства правительства, так замер и затих, что можно с первого взгляда это затишье принять за разорение.

Но завтра вся экономическая жизнь в России может пробудиться и вступить на путь возрождения, если практика финансовая возьмет над теориею верх. Практические люди говорят так: Россия обременена внешними займами, это правда, и не только материально, в виде разорительных платежей золотом, но и нравственно, в виде доказательства недоверия правительства к своим внутренним обязательствам и к своим собственным государственным производительным силам; но Россия же может покрывать все расходы правительства в самых широких размерах, если оно, то есть правительство, свой собственный кредит, и кредит торговый, и кредит промышленный, начнет очевидно для всех и твердо основывать на внутренних займах, на поощрении правильного земледельческого помещичьего труда, на покровительстве всем видам промышленности, на сооружениях внутри России, на пробуждении всеми мерами провинциальной жизни. Один очень умный практик-финансист [И. А.] Вышнеградский, обсуждая последние наши внешние займы, высказал мысль весьма остроумную: не лучше ли вместо внешнего займа, когда нужны деньги, поступать казне так: выпустить столько, сколько нужно кредитных билетов, но в то же время ежегодно, и притом с известною торжественностью и в присутствии известных сословных свидетелей и с оповещением всенародным, складывать в особое хранилище в виде обеспечивающего фонда известное количество миллионов рублей золотом. На первый год быть может от выпуска кредитных билетов и от неудовольствия Берлинской биржи курс наш упадет, но зато как только все в России увидят, что казна ежегодно аккуратно откладывает в обеспечивающий фонд всю ту же сумму, и что фонд растет, доверие к казне станет внутри России ежегодно увеличиваться в геометрической прогрессии, и неизбежно вследствие этого курс наш должен будет подниматься.

Мысль эта оригинальна и дышит практичностью, но если ее высказать перед министром финансов, он, конечно, засмеется, ибо она совсем не сходится с финансовою теориею. И вот все подобные мысли, из практической жизни исходящие – встречают в лагере финансовых теоретиков полное недоверие, и наоборот, все финансовые теории, применяемые к делу, встречают на практике внутри России тоже недоверие. И выходит что же? Выходит нечто анормальное: правительство финансовое почти вовсе не участвует во внутренней экономической жизни России, а внутренняя жизнь России вовсе не участвует в финансовой политике правительства. Что же нужно, является вопрос. Люди практические говорят, что нужно уравновешивать и согласовывать теорию с практикою в финансовой области русской госуд[арственной] жизни. Такой честный, аккуратный, добросовестный и осторожный министр финансов как [Н. Х.] Бунге есть своего рода клад для правительства, но в то же время рядом с ним должно, по мнению практических людей, желать участия и другой стороны, стороны экономической практики. Но как это сделать? В ответ практические люди указывают на необходимость учреждения и действия особого министерства торговли и промышленности, которое являлось бы правильным противовесом Министерству финансов, не как противник его, но как другая сторона в каждом вопросе, где интересы финансовых операций должны быть выслушиваемы наравне с практическими внутренними нуждами России. Тогда явится спокойная, законная и постоянная арена для спора между финансовою теориею и финансовою практикою на глазах у правительства, вместо нынешнего глухого и скрытого антагонизма, и правительству несравненно будет легче справляться с государственными задачами. Например: правительство не может не сознавать настоятельной нужды в своих интересах увеличить содержание войск или строить громадную линию Сибирской жел[езной] дороги. В обоих вопросах теория финансов говорит: нет денег, и кончено! Практика же финансовая в виде министерства торговли и промышленности могла бы сказать: деньги есть, и указать на средства удовлетворять государственным нуждам, прямо, открыто, легально, с ответственностью перед правительством и государством, и правительство, имея два мнения, могло бы легче решать, чем при необходимости сообразоваться с одним мнением. Люди как [Н. А.] Новосельский, Вышнеградский могут оказать громадную услугу правительству своим практическим несомненно государственным умом, и кто знает, допущенные конкурировать с умами другого лагеря, лагеря финансовой теории, эти практические умы могут на легальной почве много помочь своими мыслями и сведениями[31].

При сем дерзаю приложить маленький рассказ, выписанный из одесских газет.

Убеждение, что если Вы изволите прочесть этот рассказец, Вы захотите проявить Ваше Царское и человеколюбивое сердце, дает мне смелость рассказ доставить Вашему Величеству.

Смею полагать, что сию выписку, сделанную для «Гражданина» мною из Одесской газеты, можно было бы через Мин[истерст]во внутр[енних] дел проверить, и если сие известие справедливо, то Боже, сколько можно добра сделать несчастной семье ВАШИМ именем, и какое прекрасное действие будет иметь такое Царское деяние на всех!

Всемилостивейший Государь!

Почти никогда не осмеливаюсь Ваше Величество беспокоить просьбою прочитать одну из моих статей «Гражданина», считая себя того недостойным, но на этот раз, веря в правду моих мыслей и предчувствуя, что Вы удостоите сочувствия мою статью в ответ на нападки «С.-Петерб[ургских] вед[омостей]» на мои статьи, дерзаю умолять Ваше Величество прочесть прилагаемую здесь статью[33]. Вопрос университ[етского] устава столь важен в государственном смысле, что любящий свое Отечество и преданный Власти не может, пока Ваше решение не последовало – не говорить о нем.

Я послал по городской почте первый опыт письма к Вашему Величеству. Не знаю, дошло ли оно до Вас, Государь, и одобряете ли Вы форму и образ изложения. При письме было моление на счет семьи героя пожара в Одесском уезде. Дерзаю, зная Ваше сердце, о сем необыкновенном случае напомнить.

И еще дерзну. Сегодня я именинник. Если сие возможно, подарите мне через Конст[антина] Петров[ича Победоносцева] несколькими строками ответа. Так давно не слышал Вашего дорогого голоса, так давно не видел Вашего дорогого почерка.

А если многого слишком прошу, простите, Государь!

Вот я опять в своем одиночестве, перед своим письменным столом, в центре нашего гадкого Петербурга, – но мне легче дышится, светлее смотрится, теплее на сердце, душа точно моложе, и всем этим я обязан Вам, добрый Государь; оттого перо беру в руки смело и знаю наверное, что не наскучу Вам словами благодарности за получасовое свидание после 15 месяцев разлуки! 15 месяцев это много для почти старика как я, знающего, что впереди уже не жизнь, а остаток ее, хотелось бы, чтобы промежутки были чуть-чуть чаще, но и тут есть хорошая сторона: чем реже благо, чем реже радость, тем оно ценнее, тем глубже врезывается в душу каждая минута прожитого счастья. Но не это одно делает дороже наше свидание с большими промежутками. Мне выпала доля немногих невольно сравнить Вас 15 месяцев назад и Вас, Государь, теперь, сегодня. И от этих впечатлений благоговейно радуюсь; много, много сказали душе Ваша царственная возмужалость, Ваше просветлевшее чело, Ваш прояснившийся и успокоенный взор! Хорошо было мне их видеть, их увидеть, их запечатлеть в душе, и лучше с ними перед глазами теперь мне живется, – спасибо, спасибо Вам, Государь, за эти радости, за эти минуты.

Вы были так добры и милостиво внимательны спросить о судьбе «Гражданина». Подробно поговорить о нем я не мог и не смел. Но есть несколько мыслей, просящихся быть в откровенной беседе высказанными. Ежедневно благодарю Бога за доказательства того, что не недостойно просил Вашей помощи для этого дела; в прошлом году явилось значительное усиление числа читателей; в нынешнем году трудно было еженедельному изданию ожидать увеличения подписки, но зато, как я писал Вам, «Гражданину» удалось прошибить петербургскую броню и удвоить в Петербурге число подписчиков, а главное, удалось приобрести замечательно умных и дельных сотрудников в провинции; год назад приходилось двум-трем нам наполнять номер; теперь не хватает места для помещения всех статей, так сильно увеличился контингент сотрудников в провинции. «Гражданин» видимо входит в связь с разными центрами умственной жизни, и процесс проявления к нему внимания в России в нынешнем году сравнительно с прошлым стал не в сто, а в 500 раз больше! Это глубоко отрадно!

Но есть одна печальная сторона. Несомненное усиление значения «Гражданина», как органа правды и порядка, усилили к нему ненависть в печати либеральной, петербургской в особенности, до размеров невообразимых и чудовищных. Заговор замалчиванья «Гражданина» Петербургом – явление феноменальное. Его никогда не называют: его мысли берут как темы для страстного спора, но никогда не произносят имени «журнала». До смешного доходит эта злобная политика замалчивания, этот страх помочь успеху «Гражданина» хотя бы спором. Разумеется, в этом слишком явно видится признание врагами «Гражданина» за ним силы, но все-таки тяжел, очень тяжел этот новый фазис испытаний, ниспосылаемых труженикам «Гражданина». Не для самолюбия тяжело, самолюбие, Бог с ним, а тяжело потому, что мешает делу распространения журнала с очень умными сотрудниками в Петербурге. Но почему я смею так долго говорить о сем с Вами, Государь? А вот почему. Потому, что есть возможность пособить горю. Прежде, когда я был неосторожен в словах, увлекался, не опирался на достаточный круг надежных сотрудников, я не смел просить Вас о сем, ибо должен был бояться компрометировать. Но теперь, когда я подчинился контролю К. П. [Победоносцева], стал осторожнее и разбогател сотрудниками, дерзаю просить и умолять Вас, Государь, при случаях, к слову, упоминайте о «Гражданине» при министрах, Великих Князьях, дабы слагалось впечатление, что Вы уважаете этот журнал и интересуетесь им. Я убежден, что два, три слова, мимоходом Вами пророненные, будут иметь благотворную силу на судьбу «Гражданина» в известных сферах Петербурга[35]. В остальном Бог поможет. Мы же не посрамим святости просимой у Вас малой доли внимания! Не бойтесь, Государь! Еще и еще благодарю Вас!

Осмеливаюсь, согласно данному мне позволению, при сем представить листы Дневника за 3 недели мною веденного. Писал его как будто не имея в виду, что пишу его для Вас, Государь, а прямо, под влиянием чувств и мыслей дня или минуты. Многое, быть может, сказано сгоряча, иное недосказано, иное быть может глупо, неумело, но за одно ручаюсь: ни в единой строке не покривил душою, ни в одной строке не уклонился от правды в впечатлениях и мыслях. Нескладное и неумелое простите, Государь, и, если сия форма изложения Вам нравится, то я полагал бы каждый понедельник присылать Вашему Величеству такой Дневник. Об одном только просил бы: о тайне сего Дневника. Я никому не говорил о сем, и только под этим условием моя искренняя нараспашку речь может пригодиться. Не правда ли?

С благоговейнейшею преданностью Вашего Величества

Понедельник 19 ноября

P. S. Я даже не говорил о Дневнике К. П. П[обедоносцеву], а сказал ему, что готовлю и посылаю через него Вам выписки из «Гражд[анина]» о путешествии по России.

На днях доставлю Вам замечательный и блестящий труд [В. В.] Крестовского о состоянии анархической пропаганды и об отношениях ее к народу в Весьегонском уезде Тверской губ. Это поразительно интересная картина[37].

22 октября О свидании в Гатчине

23 октября О Кахановск[ой] комиссии[38]

24 октября Об анархистах

25 октября Об Старобельск[ом] уезд[ном] предвод[ителе]

26 октября О кадетск[ой] моск[овской] истории

27 октября Еще о Кахановск[ой] комиссии

28 октября О духовенстве

29 октября Стихи о тайн[ом] советн[ике]

30 октября О военном мире

31 октября О полтавск[ом] губернат[оре Е. О.] Янковском

1 ноября О кадетск[их] корпусах

2 ноября О 1 департам[енте] Сената

3 ноября О безденежьи

4 ноября Об уездн[ых] предвод[ителях] дворян[ства]

5 ноября О свидании с Государынею

6 ноября О словах неловко и неудобно

7 ноября О влиянии Петербурга на людей

8 ноября По поводу выстрела в [П. А.] Морица

9 ноября Что теперь читают?

10 ноября О Сибирск[ой] жел[езной] дороге

11 ноября О министр[е] юстиции

12 ноября О речи мин[истра] юстиции

13 ноября О нужде в Минист[ерстве] промышленности и торговли

14 ноября О Кахановск[ой] комиссии

15 ноября О проекте Поземельн[ого] банка

16 ноября О высших женск[их] курсах

17 ноября О моск[овских] дворянск[их] выборах

18 ноября Дневные впечатления

Г[осударь] дал мне милостивое и радостное позволение писать дневник, имея в виду, что Он его будет читать. Спасибо Ему. Сегодня виделся с Г[осударем]. Многое хотелось сказать, но с одной стороны волнение, а с другой – время. Эти 20 минут прошли как минута. Отрадно было слышать от Г[осударя], что Он сочувствует моим мыслям о помещиках, Он прибавил, что поручил министру финансов[39] разработать проект кредита для помещиков и вообще землевладельцев. Дай то Бог. Необходимо, чтобы Г[осударь] торопил министра финансов, то есть выказывал нетерпение и близкое участие к этому делу, ибо дело сие не в министре финансов, а в сильной и могущественной жидовской партии банкиров и поземельных банков в губерниях, которые всеми неправдами и силами хотят тормозить это дело кредита для помещиков. Им ненавистна идея поднятия дворянства, ибо они чувствуют, что с поднятием дворянства сильнее станет Самодержавие, и дальше уйдет замысел конституции, то есть жидовского полновластия. Крайне необходимо также, чтобы кредит для помещиков был как можно долгосрочнее и как можно дешевле. Увы, то, что выработал мин[истр] фин[ансов] solo-векселя[40], то почти недоступно для помещиков, во-первых, по краткости срока займа, во-вторых по множеству формальных затруднений, коими оно обставлено. До 1861 года был заем в Опекунском совете для помещиков под залог душ. Душ теперь нет, но условия займа 37 лет могли бы служить и теперь для устройства кредита помещикам. Смел бы думать, что отлично было бы, пользуясь теперь присутствием очень практически умных людей, прибывших из России для Кахановской комиссии, предложить министру финансов воспользоваться этими людьми и из них составить комиссию с членами от мин[истерства] финансов для разработки в эту зиму сообща проекта кредита для помещиков и вообще для поднятия помещичьего благосостояния! Могла бы выйти вещь блистательно и практически хорошая.

Виделся с одним приезжим кахановцем. От него узнал, что разлад между приезжими и петербургскими кахановцами все становится сильнее и яснее. Теперь очевидно, что они сойтись не могут, ибо расходятся в главном, в основах. [М. С.] Каханов сам умный и даровитый человек, но он идеал петербуржца-бюрократа; для него практика жизни в России – мертвая буква. Кроме того, люди, как [И. Е.] Андреевский, как два, три студентика, работающие в канцелярской лаборатории комиссии, путают и сбивают с толку своими теориями страшно. Отсюда разлад полный. Кахановский проект толкует о всесословности и о равновесии власти между правительством и обществом, а кахановцы приезжие говорят на основании практики, что никакой всесословности в России нет, что это вздор, а на счет равновесия они говорят, что теперь нет равновесия, ибо правительственная власть всюду слаба, а нужно теперь не о равновесии думать, а об усилении правительственной власти везде, в особенности в уездах, и чем ближе к народу, тем яснее должна быть сила правит[ельственной] власти. Нужен сильный начальник уезда, а они сочинили какую-то коллегию, какое-то присутствие, не ведая как бы того, что народ любит единоличную власть, а ненавидит всякие коллегии.

Выписываю очень меткие мысли насчет анархистов; мысли эти принадлежат знаменитому социалисту Карлу Марксу[41].

Познакомился у [И. Д.] Делянова с интересным человеком, с предводителем Старобельского уезда Харьковск[ой] губ. [И. М.] Зилотти. Он отставной военный николаевского времени и живет годами в деревне и в провинции, богат и умен. В разговоре с нами он сказал между прочим:

– Если бы Государь меня спросил: ну что, Зилотти, у вас делается в губернии, я бы ответил: плохо, Государь, но может быть хорошо.

– А как сделать, чтобы хорошо было? – спросил Делянов.

– А вот как. Надо, чтобы ваши министры, Государь, – продолжал Зилотти, – это прежде всего, поменьше обращали внимания на болтовню газет, а побольше на то, что у нас делается. Еще 7, 8 лет, и трудно будет поправить; демократия одолеет; а теперь хотя и плохо, но все можно поправить.

– А как поправить? спросил бы вас Государь, – сказал Делянов.

– Я бы ответил только за свою губернию; ряд мер очень простых, и прежде всего восстановить мировых посредников[42] для крестьян с прежним полновластием, и немедленно.

Я попросил этого Зилотти написать мне вкратце свои мысли. Он дал мне слово прислать их из деревни.

– Ну как вы хотите, – сказал Зилотти, – сами посудите, ваше высокопревосходительство, как может быть хорошо. Крестьян освободили; были посредники, их уничтожили; были розги, их уничтожают; были хорошие волостные старшины, их прогнали; кого же мужику бояться? Создали земство, людей нет; настроили видимо-невидимо училищ – некому учить; разорили дворянство – не дают кредиту; дали новые суды, а к Царю закрыли доступ[43]; ну как тут не быть плохо. И вот что. Плакаться теперь поздно; теперь надо дело делать. Крестьянин спился, это правда; крестьянин обеднел, и это правда; крестьянин испортился, и это правда. Но у него одно осталось нетронутым: вера в Царя и страх Царя. Пока это есть – все можно спасти в 2, 3 года; но все работают теперь, чтобы это чувство у крестьянина растлить, все, а в особенности газеты. Вот почему я и говорю, что стыдно вам, гг. министры, заниматься газетною болтовнею, а надо все внимание теперь сосредоточить на уезде, на деревне, и все сделать, чтобы не дать в народе ослабеть чувствам его к Царю. Теперь это не трудно; через 7, 8 лет будет невозможно. Теперь только кое-где болячки; а потом будет гангрена; ее не остановишь!

Много говорят про кадетскую историю в Москве[44]. Все винят директора и [Н. А.] Махотина: первого за то, что он явил себя не педагогом, чтобы не сказать хуже, второго за такие назначения, как назначение этого директора. Он был начальником отделения в Управлении военно-уч[ебных] заведений[45], и вдруг с бумаг переводят на живые души и кого же – детей. Одна из многих несчастных идей Милютинского и Исаковского времени[46] жива и доселе: она заключается в сочинении какого-то типа военных педагогов! Нелепее и вреднее этой мысли трудно себе что представить. Прежде смотрели на вопрос проще, и лучше было. Педагогов делать и печь нельзя. Педагоги рождаются педагогами; а то, что они в книгах выучат или вычитают, то пустяки. Для педагога нужно две вещи: сердце, любящее детей, и нравственность; ума особенного вовсе не нужно; сердце дает ум и такт. Где же искать таких людей? А очень не трудно их находить, но только не между чиновниками или интеллигентами, Боже упаси, а между военными боевыми офицерами, строгими, с добрым сердцем, нравственными и честными. Боевой хороший офицер с сердцем, любящим детей, это идеал педагога для корпусов. Их надо искать, вот что хлопотно, а у нас не охотники искать; берут что под рукою, а под рукою у Махотина остатки Исаковского штатского материала. Будь я Государь, я бы непременно приказал военному министру[47] издать циркуляр по военно-учебным заведениям для того, чтобы обратить внимание на строгий выбор офицеров и воспитателей в военно-учебных заведениях и рекомендовать при выборе таковых отдавать предпочтение военному боевому офицеру, когда с любовью к службе, со строгою нравственностью соединяется в нем любящее детей сердце.

За такой циркуляр родители благословили бы военного министра.

Вот что слышал сегодня в разговоре с несколькими военными.

Бедная Кахановская комиссия, ей не везет; приезжие из России члены бьют ее в каждом сражении. Теперь идет сражение чуть ли не генеральное из-за всесословной волости. Идея всесословности есть скверная идея. И. Н. Дурново бранит меня за то, что я слишком бесцеремонно обращаюсь с проектерами Кахановской комиссии и называю антигосударственным замыслом их проект всесословности[48]. На это ответ простой. Не Каханов и не его товарищи хотят вреда правительству, но что у них есть в канцелярских тайниках злоумышленные, то есть либеральные чересчур, проектеры, в этом я клянусь. Сельское общество есть часть волости: и то и другое состоят из 98/100 крестьян и из 2/100 не крестьян. Сельское общество и волость доселе составляли как бы крепостные стены для народа; благо они были крестьянские, никто из разночинцев не мог проникать в крестьянский мир; благодаря крестьянскому составу сельского общества и волости до сих пор все усилия анархистов протереться в народ были тщетны; почему? Потому что и сельский староста, и волостной старшина были крестьяне. Что же будет, если кахановцам удастся пустить в ход (чего не дай Бог) свою мысль о всесословности. Сельский староста может быть не из крестьян, волостной старшина тоже; кто же может попасть в сельские старосты и в волостные старшины? Кто? Очевидно прежде всего те, которым надо проникнуть в народ, чтобы его совращать, то есть разная интеллигентная сволочь. Порядочные люди не пойдут ведь ни в сельские старосты, ни в волостные, да и много ли их в уезде? Во многих уездах не найти нужного человека на должность предводителя, не то что в старшины. Значит, посредством введения в дело принципа всесословности, придуманного Кахан[овскою] комиссиею, совершиться может легально завоевание крестьянского мира интеллигентами и проходимцами, а от них до анархистов только рукою подать!

Оттого приезжие кахановцы так решительно, почти единогласно восстали против идеи всесословности. Введите всесословность, и лет через пять преданного монархизму народа в России убудет на две трети.

Мысль услышанная и дельная. По инициативе К. П. Победоносцева началось дело о церковно-приходских школах[49]: дело хорошее, но страшно трудное. Нечего скрывать, что между духовенством все сильнее сказывается недостаток в хороших священниках.

Разумеется без решения как можно скорее вопроса об установлении прочного материального содержания духовенству трудно от него многого и требовать.

Но кроме того есть еще важное условие, без которого церковноприходские школы не могут идти: условие это внимание к хорошим священникам. Это сильнейший стимул к поднятию дела. А это к сожалению у нас весьма мало практикуется. Человек пожертвует 100 тысяч с целью получить орден[50], начальство за него хлопочет; а священник, который получает 10 рублей в месяц за уроки Зак[она] Божия в сельской школе и иногда 7 или 6 рублей издерживает на проезд в течение месяца, ничем не награждается. Его представляют к награде, а архиерей его имя вычеркивает, чтобы своим дать преимущество, или в массе представляет в Синод, и там бедный попик тонет в море представлений зауряд.

А нужно другое, и крайне нужно. И сделать это не трудно. Нужно, чтобы священникам, хорошо обучающим в сельских школах, и священникам, у которых хорошие церковно-приходские школы, каждый инспектор и каждый директор народных училищ вели особые списки; о том же могли бы вести списки уездные предводители дворянства, и затем чтобы 2 раза в год эти списки лучших священников представлялись для испрашивания наград обер-прокурору Свят[ейшего] Синода непосредственно или через местного архиерея, но с тем, чтобы архиереи их представляли отдельно от наградных представлений по епархии.

Эта мера могла бы разом оживить дело церковно-приходских школ.

Для разнообразия и развлечения: сочинил стихи под заглавием: Песнь тайного советника[51]:

Слышал в разговоре между военными толки по поводу нелепых слухов об арестовании будто бы за политическую виновность одного измайловского[52] офицера. В этих толках запомнил мысли, по-моему, серьезные. Один офицер говорил так: «Слух этот вздор, но он наводит на мысль: возможен ли такой факт? По-моему, трудно допустить этот факт, но зато есть другой факт, по-моему, не менее серьезный: у нас вообще в полках товарищеское единение ослабляется. Теперь мыслимо то, что 30 лет назад было немыслимо в полку: что я, офицер моего полка, не знаю, как живет и что за личность офицер того же полка, мой товарищ. Жизнь вне полка теперь сильнее, чем прежде. Например, теперь офицер без средств занимается писанием в газетах, а для этого он должен видеться с разными литераторишками, а пожалуй и в общество их попадает; или например, офицер дает уроки, чтобы жить, а где он дает и с кем сталкивается, Бог его знает!»

– Но как это устранить? – воскликнули мы разом.

– Как, очень просто: увеличением содержания офицера настолько, чтобы он не нуждался в писаниях в газетах или в уроках, а во-вторых я бы всем офицерам дал квартиры в полку; жить в полку это очень важно для объединения офицеров, особливо молодых.

Обедал сегодня с полтавским губернатором [Е. О.] Янковским. Он умный человек, бесспорно. Из его рассказов замечателен факт усмирения крестьянского мятежа приказанием сечь. После розог, влепленных барабанщиком роты первому говоруну, молодому парню, и он и вся громада крестьян разом смирились. А бунтовали они чуть ли не два года. При этом старики крестьяне просили Янковского как о милости, чтобы дозволено было сечь негодяев.

Янковский, по-моему, очень умно говорил о необходимости восстановить мировых посредников в том виде, в каком они были в 1861 году. Крестьянам нужна осязательная власть перед глазами.

Очень метко говорил также Янковский о мировых судьях[53]. По его мнению, главное неудобство этого учреждения то, что они избираются земством, а не назначаются правительством, и вот почему: так как мировой судья часто живет одним жалованьем, то его интерес сохранить место как можно долее; а для этого он старается угождать главным воротилам и кулакам уезда, в особенности в последний год перед новыми выборами; а кулаки и воротилы в уезде нередко или красные или мошенники. Если бы выборов не было, и правительство назначало бы по представлению губернаторов мировых судей само, то мировым судьям не было бы ни интереса, ни искушения кривить правдою в угоду местным воротилам.

В «Гражданине» напечатана статья одного бывшего кадета, стоящая внимания, под заглавием: Штатские корпуса[54].

Виделся с одним сенатором. Он не из либералов. Меня очень порадовало, что и он одобряет мысль, не раз высказанную в «Гражданине», о необходимости изменить личный состав 1 департамента Сената[56]. Мера эта по мнению сенатора крайне нужна в правительственных интересах. Раз добыто печальным опытом убеждение, что 1 департ[амент] Сената в его нынешнем составе состоит из людей настроенных враждебно к нынешнему министру внутренних дел[57], и выходят несогласия, компрометирующие правительство, очень легко это устранить: стоит только министру внутр[енних] дел испросить разрешение войти в соглашение с министром юстиции[58], и затем министру юстиции переместить сенаторов 1 департ[амента] в другие департаменты, а в 1 департамент с 1 января назначить сенаторов по соглашению с министром внутр[енних] дел.

Не лишенную интереса картину представляют собою теперь все бухгалтерские и счетные отделения в министерствах. Приходится заключать сметы на будущий год; у всех нужда в увеличении расходов, и у всех же впереди неумолимая улыбка Н. Х. Бунге, с которою на все вопли и моления он отвечает: денег нет!

Деньги нужны, а денег нет, разве мыслимо государству жить при таких условиях. А разве правда, что денег нет? Нет, это только теоретическая правда, а не практическая. Эта печальная теория в связи с другою теориею об избытке у населения кредитных рублей. Выпуск кредитных билетов есть внутренний заем, основанный на историческом и несокрушимом доверии народа и государства к своему Государю! Нужны деньги, должны быть деньги, как только эти деньги нужны для блага государства и интересов правительства. Бояться Европы вряд ли основательно. Жжем ли мы кредитные билеты, или делаем мы их, где Европе это знать и проверять. Главное, чтобы в России не было застоя в нуждах и в промышленной жизни. Что мысль об избытке кредитных билетов и о пользе сожжения их – теория, и практически не верна относительно России – доказывает нынешнее время: курс наш поднялся, а внутри России страшный застой в торговле и промышленности, и цены на хлеб ниже minimum’a! Не ясно ли, что теория в полном разладе и даже в противоречии с практикою.

У графа Д. А. Толстого есть мысль поднять дворянство посредством усиления его политического значения на месте. С этою целью, например, в контр-проекте Кахановской комиссии он полагает хозяином и средоточием уезда сделать уездного предводителя дворянства. Мысль эту раньше пытался проводить граф П. А. Шувалов. Я с нею никак не могу согласиться, и вот почему. Теперь дворянство разорено и бессильно; в иных уездах нет даже одного человека на должность предводителя. При таких условиях выводить на широкую и всенародную арену уездной жизни предводителя дворянства значит отдавать его, то есть дворянство, на публичное обличение своего ничтожества; что не случится в уезде дурного, все будут валить на предводителя, то есть на дворянство: последние остатки обаяния дворянства в глазах народа исчезнут, и навсегда. По-моему, надо прежде всего усилить дворянство материально, то есть дать помещикам подняться; надо им помочь кредитом долгосрочным и дешевым; надо искусственно заставить дворянство прильнуть к земле, выдавая, например, ссуды только тем помещикам, которые сами живут и хозяйничают в имениях; и затем, когда помещики поднимутся, когда они получат самостоятельность, тогда можно думать о предоставлении им политической роли в уезде. Да и то сказать, если правительство, чтобы поднять дворянство, вздумает себя связать такою реформою, на основании которой всякий уездный предводитель дворянства будет de facto[59] начальником уезда, то легко может случиться, что в иных губерниях, как Тверская, Рязанская, Костромская, Курская и др., попадут в начальники уездов предводители дворянства из самых ярых демократов. Казалось бы гораздо практичнее во главу уезда ставить лицо по назначению от правительства, и при этом, если в данной местности окажется хороший предводитель дворянства, то его и назначать в председатели проектируемого уездного управления.

Сегодня для меня был радостный день. Представлялся Императрице. Вошел к Ней благодарный за милость, вышел от Нее преисполненный радости. Эту радость только я в состоянии понять. Всегда прием Ее ласков и любезен; но всегда прежде я испытывал тяжелое ощущение перед Нею, что я в тягость Ей, а сегодня впервые мне показалось, что я не был Ей в тягость; и мне так легко было, так отрадно говорить от души. Мы не скользили над поверхностью предметов и вопросов, мы вникали в живую глубину вопросов. По поводу моего свидания с Государем, сказавши Ей, что многое не успел, а иное не посмел сказать, у меня вырвалась как бы криком давно томящая и мучащая меня мысль: о если бы, сказал я, Бог подвинул Государя прозреть всю историческую важность теперь, именно теперь, военного вопроса! Верите ли, бывают минуты, когда слышишь о впечатлениях, производимых тою или другою военною мерою, и рвешься к Государю воскликнуть: Государь, Вас делают иные меры тем, что Вы не есть, слишком суровым для военного мира; и сам себе кажешься преступником, что молчишь и в себе таишь то, что слышишь!

Дело вот в чем. Понятно, что главная сила Престола есть армия, в совокупном смысле слова. Сила эта не в оружии, не в ружье и не в сабле, а в духе, в чувствах, в преданиях, в духовной связи, соединяющей тысячами узелков и нитей войско и его быт с Государем. Тут есть именно много оттенков, много невидимых нервов, которые все вместе составляют как бы чувствительность, нервную именно отзывчивость военного мира. Уловить действие этих нервов невозможно, но что несомненно, что малейшая мера относительно войска, малейший шаг, малейшее проявление сверху того или другого отношения к войску, обходит весь военный быт от Петербурга до Камчатки и в каждом вызывает впечатление. За последние годы таких общих впечатлений было несколько, и все они вместе, увы, сложили во многих сферах военного мира не то убеждение, не то ощущение, что будто бы Государь не особенно дорожит войском, не особенно его любит. Это ложное убеждение – очень не хорошее явление в наше время, и кто предан Государю честно, тот не может ни минуты жить спокойно и с этим явлением мириться: ибо в ответ на это ложное убеждение, как нервное чувство, блуждающее в военном мире, в нем все сильнее распространяется мысль, что не стоит теперь служить в военной службе, что не стоит дорожить ею, гордиться ею, чтить ее идеалы, и т. д. Горе нам, если эти нервные мысли охватят многих, страшно подумать, что может из этого выйти. Теперь еще не поздно; теперь легко эти нервные ощущения в войске изменить именно потому, что нервы в войске возбуждены и, следовательно, восприимчивы столько же к дурному, сколько к хорошему; теперь даже малейшее проявление сверху сердечного внимания произведет усиленное действие.

Исторический процесс этого недоразумения весьма понятен. Первое сильное впечатление, испытанное во всем войске, было уничтожение начала производства в Свиту[60]. Все находили или, по крайней мере, многие находили эту отмену необходимою, но нельзя было избегнуть, чтобы впечатление от этой меры не было сильное и неблагоприятное; отнимался стимул, отнималась цель, светлая точка впереди у многих. Затем начался ряд мер внутренней реформы, отчасти новых, отчасти в виде продолжения старых, как напр[имер], Положение о запасе[61]. Все эти меры, сами по себе нужные и серьезные, носили характер чего-то строгого, неумолимого, и тою или другою стороною задевали или честолюбие одних или военные старые предания или чьи-либо материальные интересы. Словом, хорошая сторона реформ предоставлялась к оценке в будущем, а в настоящем размножалось количество недовольных!

С другой стороны, так случилось, что военный министр[62], вводивший все эти реформы, при всех своих достоинствах человек характера не ласкового, строгого, не сообщительного, строгий формалист, педантичен в проявлениях своей власти и, вводя реформы, не допустил нигде ни местечка, ни скважины для сердечного отношения к войску. Это отозвалось на всем военном управлении. О, если бы Государь мог бы хоть раз невидимкою поглядеть на сцены, происходящие в приемные часы в Главном Штабе, Он бы понял, почему я пишу эти строки и простил бы мне их. Кто раз увидел эти сцены, он их не забудет! Эти в лохмотьях офицеры отставные и неотставные, пришедшие справляться о пособии, которым говорят: нет, отказано, подождите до будущего года, и которые тут же рыдают, стонут, умоляют; эти генералы в запасе, которые со слезами на глазах, с Георгиями в петлице[63], с дрожащим голосом говорят громко: видно мы обесчестили русскую армию, коли нас заклеймили; эти вдовы, дочери, жены военных, которым говорят: нет денег, о, все это вместе ужасное зрелище, потому что все эти люди приезжают из всех концов России за последним лучом надежды в Петербург, и этот последний луч тут затухает, и они возвращаются восвояси, и там стоустая молва разносит по всем углам их печальные повести.

Отчего же это все происходит? Отчего столько обиженных, столько оскорбленных, столько огорченных?

Отчего?

Стоит прислушаться к военной молве, и услышишь ответ. Оттого, говорят военные, что во главе Главного Штаба стоит [Н. Н.] Обручев. Имя это зловещее. Имя это означает не по-солдатски преданного Престолу человека; имя это означает сухого, бессердечного и жесткого к солдату и к офицеру человека; имя это по молве ненавидимо всеми, да и в самом министерстве говорят, что и военный министр его не любит, и вот причина, почему сердцу нет и скважины в министерстве, где всякая мера касается миллиона солдат и десятков тысяч офицеров.

Но затем как всему этому временно неблагоприятному дать иное направление, благоприятное.

Опять-таки прислушиваясь к толкам и суждениям военного мира, приходишь к светлой мысли, что все это легко устранить, и поводы к неудовольствию легко обратить в источник благословений над головою возлюбленного Монарха.

Прежде всего необходимым является разом произвести сильное впечатление на весь военный мир, дабы в одно и то же время разом уничтожить все мелкие неприятные впечатления и истребить до корня нелепое мнение, что Государь не интересуется войском сердечно. Для этого единственным прекрасным средством является значительное увеличение содержания офицеров в войске. Это мера громадной важности. Офицер обеспечен, и вся Россия вздохнет спокойно. Если этот вопрос пойдет обычным путем бумажной переписки, то мин[истр] финансов[64] ответит мин[истру] военному, что денег нет, и кончено, все замрет. Но тут есть иной путь. Если Государь скажет министру финансов или напишет ему: я сердцем не буду спокоен, пока не увеличу содержание офицера: помогите мне это сделать, прошу вас, найдите мне 10 миллионов, – можно поручиться, что министр финансов будет слишком счастлив найти эти 10 миллионов, и они найдутся! И что за потрясающее действие имело бы объявление об такой Высочайшей воле или 1 января, или 26 февраля, или в Пасху, или 17 апреля!

Но из этих 10 мил. как бы хорошо было 1 миллион отделять ежегодно на раздачу пособий от имени Царя вдовам, дочерям и отставным военным, поручив это дело Главному Штабу!

Еще мысль, опять-таки подслушанная у военных. Какое сильное впечатление в духовном смысле произвело бы на весь военный мир назначение на место Обручева такого, например, человека, как Павла Шувалова, потому что он очень любим и сам очень любит военную службу, не как теорию, а как практику, это страшно подняло бы дух в войске, ибо сейчас же закипела жизнь, проникнутая любовью к солдату и к офицеру во всей частях войск.

Главный Штаб есть все для армии. Он дает тон, он дает дух. Если Гл[авный] Штаб без сердца, все военное управление относится к армии сухо и мертво. А сердце в отношениях к солдату и офицеру это половина того, что нужно для блага и силы армии.

Еще мысль. Поощрения и стимулы для военной службы нужны. Мало, чтобы солдат и офицер были обеспечены; надо, чтобы были и стимулы для честного и хорошего самолюбия. Стимул свитской награды уничтожен; необходимо его заменить. И вот в военных кружках слышится мысль такая: как хорошо было бы учредить для военных чинов, заведывающих частями, начиная с роты и эскадрона, представления ежегодно к наградам особенным, за отличное состояние части, засвидетельствованное лично корпусным командиром и командующим войсками округа, и чтобы при этом печаталась мотивировка награды в Высочайших приказах. Это было бы благороднейший из стимулов.

Еще мысль. Много горько и больно обиженных генералов, обиженных зачислением в запас. Не мыслимо ли известную категорию, напр[имер], получившие боевые награды, генералов – например к Георгиевскому празднику – из запаса перечислить в действительную службу с зачислением по роду оружия, мотивируя сие тем, чтобы зачисление в запас не могло ослаблять значение добытых военною доблестью на поле брани военных отличий. Сколько было бы утешенных и обрадованных генералов. Как глубоко сказалось бы в такой мере именно сердечное участие к военному миру.

Весьма могло бы случиться, что военный министр был бы против назначения Шувалова на место Обручева, но сам собою является вопрос: что же из этого: ведь военный министр несомненно скрытый враг Обручева, а все-таки сжился с ним; значит он подавно мог бы сжиться с человеком, который нелюбовь к нему военного министра искупал бы любовью к себе всего военного мира.

«Петербург такая растлевающая и миазматическая помойная яма, что и такого живого и непетербургского человека, как вы, и того заражает», – говорил я сегодня милому Ивану Николаевичу Дурново по поводу бесед наших о Кахановской комиссии. Он меня бранит за то, что я иных кахановцев называю заговорщиками, а зачем же он их то кахановцев не бранит за то, что они заговорщики. Есть два скверных слова, чисто петербургских: неловко и неудобно. Их сейчас же употребляют в Петербурге сановники, как только речь заходит о необходимости проявить энергическую правительственную власть. Сделайте в Петербурге и в Москве и в больших городах гор[одских] голов по назначению от правительства – неловко, отвечают петербуржцы! Признайте необходимость пересмотра Положения о земских учреждениях! Неловко, отвечают сановники. Уничтожьте Кахановскую комиссию; неловко, говорят сановники.

Пересмотрите судебные уставы – неловко, отвечают сановники.

Что означает это слово: неловко?

Что? Увы, ничего более, как страх либеральной болтовни газет.

Из воспоминаний недавнего прошлого на ту же тему: что такое Петербург?

Что, например, сделал Петербург из такого живого и практически полезного человека, как [Н. А.] Качалова? Помню, как я умолял покойного кн. Дмитрия Оболенского уговорить [М. Х.] Рейтерна и не назначать Качалова в Петербург – испортите его! Сбылось.

Но всего поразительнее действие Петербурга на [М. Т.] Лорис-Меликова.

Я его помню в 1877 году под Карсом на Кавказе. Это был умный армянин сам по себе, но паче всего это был кавказец боевой офицер, направления самого консервативного.

Приезжает он в Петербург. Пошла на него мода. Дошло дело до назначения его председат[елем] Верховной комиссии[65]. Я с ним виделся тогда. Беседовал с ним около часа. Он еще не был новым Лорисом, но Петербург начинал уже в нем сказываться. Впечатление это было так сильно, что я, вернувшись домой, написал ему письмо. В этом письме я ему говорю: бойтесь трех врагов, которые Вас могут погубить: 1) петербургской печати, 2) петерб[ургских] великосветских дам и 3) петербургских чиновников.

Замечательно, что именно эти 3 врага сгубили Лориса. Петербургская печать стала его богом; [Е. Н.] Нелидова и К^ия, как женщины Самсона, отрезали ему волосы[66] и заколдовали; и петербургский чиновник с [П. А.] Валуевым во главе убедили его, что пора пришла сочинять Конституцию для какой-то России.

Сегодня все кумушки болтают про выстрел в Морица. Эпизод этот фантастичен. Кто-то подлетел на дрожках в 11 м часу вечера на Михайловской к Морицу и будто бы выстрелил. Мориц будто бы крикнул, дворники тоже, а молодец стрелявший уехал. Мадам Красовская уверяет с ужасом, что это был выстрел из мести, за то, что Мориц в качестве почетного опекуна травит акушерок, и уверяет мужа, что и в него будут стрелять. А другие кумушки уверили графа [Д. А.] Толстого, что этот выстрел предназначался ему, и молодец стрелявший принял Морица за Толстого! Толстой, очевидно, не просиял от таких толкований фантастического выстрела над ухом Морица. Бедный Толстой, я ему не завидую, не потому, чтоб думал, что в него выстрелят, но потому, что [П. В.] Оржевский его буквально парализирует и держит в цепенении страхом и угрозами всяких ужасов, будто бы ему готовимых анархистами. И ведь то ужасно, что Оржевский может рассказывать Толстому что хочет en fait de complots[67], кто его проверить может. Мне жаль и потому Толстого, что он несомненно Оржевского не любит, а ничего против него не смеет. Завтра, не будь Оржевского при Толстом, последний помолодел и ожил бы на 10 лет. Странная игра случая.

Что читают теперь более всего, задали мы сегодня себе вопрос в разговоре. По сведениям, имеющимся в разных публичных библиотеках, оказывается престранное явление. Пушкина, Гоголя не читают. Чернышевского, Белинского, Добролюбова не читают; «Русский вестник»[68] мало читают, «Вестник Европы» почти не читают; духовных книг не читают; либеральные книги читают мало. Что же читают? Читают нигилистические журналы и грубо реальные романы.

Нечто подобное замечается в земстве. Либералы вышли из моды, консерваторы бессильны. Кто же большинство? А большинство люди ничего не желающие и ни во что не верящие, и люди цинично и грубо реально относящиеся к делу.

Оттого то именно теперь, при сильной апатии и грубости общества, при полном дискредите либерального лагеря – было бы всего удобнее усиливать в провинции правительственную власть.

Никогда не вернется более удобная к тому минута, подобная нынешней.

– Вы за какое направление, Северное или Южное, то есть Казанское или Самарское, – то и дело что слышишь теперь вопрос по поводу Сибирской жел[езной] дороги.

– Ни за то, ни за другое, – сказал собеседник. – Я бы начал линию из Тюмени в Сибири, затем построил бы из Казани, затем Самарскую, и Самарскую соединил бы с Казанскою линиею.

Слышал мысль еще смелее.

– Знаете какая линия самая была бы важная для нас? – говорил собеседник. – Азиатская, через весь наш Азиатский край до Мерва. Эта линия стоила бы взятия Константинополя. Англия бы нам предложила миллиард отступного; мы бы ей сказали: миллиарда не нужно, и строить бы принялись эту линию.

[П. А.] Валуев издал очень хорошую книгу: благочестивые размышления на всякий день[69].

Грешный человек, на день его рождения я сочинил следующее благочестивое размышление.

В сегодняшнем «Гражданине» из-под пера сотрудника Аристида вышла не лишенная интереса статья по адресу [Д. Н.] Набокова[71].

Много толкуют о речи [Д. Н.] Набокова в Москве. Не везет нашим министрам, когда они говорят публичные речи. Общий смысл речи таков: все в судебном мире прекрасно, все жалобы и нарекания на него неосновательны! Невольно, прочитав эту речь, говоришь себе: если только для этого министр юстиции прокатился по России, то не стоило и беспокоить ему свою особу, ибо вот сколько лет, как Министерство юстиции своими действиями доказывает, что все у него в судебном ведомстве прекрасно и все жалобы и нарекания на суды неосновательны. О провинившихся судах или чинах судебного ведомства мы что-то не слыхали, а как министр юстиции сердито и страстно требовал наказаний над органами печати, осмеливавшимися доказывать, что далеко не все в судебном мире прекрасно, это мы не раз видели. Но вот что смешно. Телеграфное агентство услужливо передало речь министра юстиции немедленно. Газеты и в обществе заговорили об этой речи: кто похвалил, кто посмеялся; [М. Н.] Катков тот прямо ее признал апокрифическою. В особенности курьезом показалось слово о стеклянном колпаке[72]. Набоков приезжает в Петербург и как будто сам пугается того, что наговорил. Встречается он с И. Н. Дурново и говорит ему смущенный: «Помилуйте, Бог знает что за речь мне приписывают газеты, я совсем этого не говорил».

– А что же вы говорили, спрашивает И[ван] Н[иколаевич].

– Я говорил вот что.

И[ван] Н[иколаевич] слушает, и каково его изумление, когда он убеждается, что Набоков почти буквально говорит ему то, что напечатали газеты. Доходит дело до стеклянного колпака.

– Извольте видеть, первую часть речи я говорил, стоя посреди членов судебного ведомства, так сказать как министр юстиции, а насчет колпака я говорил уже ходя по зале, с некоторыми из судебных чинов.

И. Н. Дурново телеграфирует в Москву, чтобы узнать, кем и как была передана в Телеграфное агентство[73] телеграмма с речью министра. Ответ получается внушительный: речь министра юстиции записана чинами суд[ебного] ведомства дословно и передана от них для напечатания.

Набоков сконфузился, а все-таки «Правительственному вестнику» пришлось сделать кое-какие цензурные изменения в речи министра юстиции.

Замечательно благотворное действие провинции на людей. Недавно например я встретился с одним из приезжих кахановцев, князем [Л. Н.] Г[агари]ным, из Рязанск[ой] губ. Он из правоведов, немного старше меня. Помню, что он считался у нас глупеньким. Теперь, после стольких лет жизни в провинции, он оказывается просто практическим дельным человеком. Сегодня приезжает ко мне ген[ерал И. Г.] Ностиц. Его ли я не помню, когда он от нечего делать даже в фотографы записывался и всех угнетал своею скукою. И что же? Последние годы он прожил в провинции и стал неузнаваем: положительно умный и очень интересный человек; часы с ним приятно и полезно проводить. Скука его покинула. И когда он вышел от меня, я подумал: жаль, что такому человеку теперь не дают деятельности. Как крупный винокур и крупный землевладелец, Ностиц очень умно и знающе говорил о безусловной необходимости в настоящее время министерства промышленности и торговли. Застой в промышленности и торговле, говорил он, в настоящее время в России очень серьезное и критическое событие; сущность этого застоя заключается в отсутствии предприимчивости, а отсутствие предприимчивости происходит от недоверия капиталистов к эпохе. Но это недоверие капитала, откуда оно происходит? Посмотришь поближе и увидишь, что главным образом оно происходит от отсутствия серьезных отношений и внимания правительства к нуждам промышленности. Министерство финансов призвано по закону интересоваться этими вопросами. Но оно не может ими интересоваться; ни времени нет, ни людей нет, а главное, его задача иная. Министерству финансов нужны доходы для покрытия расходов, это главное, а как добываются эти доходы, для Министерства финансов вопрос второстепенный. Доказательств тому много. Не есть ли акцизная система[74] [К. К.] Грота самое ужасное доказательство, что Министерство финансов на вопрос о промышленности смотрит как на подробность незначительную. Акцизная система требует 250 мил. доходу, а что она уничтожила все тысячи мелких винокурен и нанесла удар сельскому хозяйству в сотни миллионов убытков – об этом Мин[истерство] финансов знать не имеет возможности и времени; именно это разорение сельского хозяйства от уменьшения в громадных размерах скотоводства и мелкого хозяйства – и есть подробность для Министерства финансов. Для него в прошлом году было безразлично: какой вред может произойти для промышленности от элеваторов иностранной компании, и оно патронировало эти элеваторы[75]. Для М[инистерст]ва финансов безразлично отдавать разные отрасли хозяйства и богатства в России иностранным капиталистам, разоряющим постепенно природные силы России хищническою эксплуатациею и переводящим деньги, добытые в России, за границу, и оно отдает иностранцам все, что они просят. А между тем все это à la longue[76] ведет Россию к внутреннему банкроту. С другой стороны, теперь наступает всемирный переворот в хлебной промышленности вследствие общего падения цен на хлеб и избытка его на рынках. Переворот этот созидает ряд новых вопросов в сельском хозяйстве, от решения которых зависит вся экономическая будущность России. Кому же этими вопросами заниматься? Кому ведать все жгучие вопросы нынешнего трудного в России промышленной и торговой времени? Вот почему для исследования всех вопросов промышленности, для борьбы с кризисом уже наступившим, для пробуждения от застоя, для возвращения доверия к предприятиям в капиталистах, для изучения промышленных нужд – страшно и безусловно сказывается нужда в министерстве промышленности, торговли и сельского хозяйства. А где люди, является вопрос. И люди есть. Люди, как [И. А.] Вышнеградский, [Н. А.] Новосельский, [И. Г.] Харитоненко в Харьковск[ой] губ. далеко не дюжинные люди!

Бедный Ностиц; от тронул меня: «Вот, сказал он, показывая на эполеты, – и я признан негодным для моего государства, – и крупные слезы полились по его лицу. – А что на сердце, прибавил он, – вы бы пожалели меня, кабы знали!»

Вчера был у [И. Д.] Делянова и застал у него его товарища, кн. [М. С.] Волконского. Разговор шел о Кахановской комиссии, где заседает и Волконский. Последний сказал, что доселе никто не знает, какого в сущности мнения сам [М. С.] Каханов. Они рассматривают мнения, например, трех членов, двух членов, семи членов прежней комиссии, но чье это мнение, никто не знает.

Делянов рассмеялся и со свойственною ему удалью, когда речь зашла о том, что такое Каханов, и когда я сказал, что Каханов это идеал петербургского бюрократа, – сказал другое.

– Каханов, я вам скажу, вот что за человек: сегодня он будет за правительство, а завтра, если ему предложат голос в какой-нибудь Convention nationale[77], он руками и ногами подпишет резолюцию: à bas le gouvernement[78], недаром его [М. Т.] Лорис[-Меликов] выбрал!

– Я одно только знаю, – сказал я, – что Лорис много сделал и ошибок и промахов, но самое главное зло, им сделанное, это создание Кахановской комиссии. Мы не наплачемся над нею. Еще впереди все ее беды. Помилуйте, он поставил благодаря Кахан[овской] комиссии всю провинцию в лихорадочное ожидание каких-то либеральных реформ, а правительство поставлено вот уже 3 года в нелепое и унизительное положение обороняться от покушений Кахан[овской] комиссии на власть, и притом от покушений, исходящих из комиссии, составленной из правительственных лиц.

И Делянов и Волконский признали, что я прав.

– Граф [Д. А.] Толстой, сказал Делянов, по моему, должен был в самом начале, когда он принял министерство, сказать Государю: Ваше Величество, дозвольте закрыть Кахан[овскую] комиссию, пока она не закрыта, я не могу отвечать за успокоение умов.

А теперь поздно; теперь надо дать Кахан[овской] комиссии доделать свое дело.

С грустью записываю следующее. Сегодня у меня обедал гр. [А. А. Голенищев-]Кутузов, прелестный поэт, тверской помещик и член Взаимного поземельного банка[79]. Разговор шел насчет помещиков. По этому поводу гр. Кутузов рассказал, что, несмотря на то, что работы в Министерстве финансов на счет устройства Поземельного банка[80] окружены величайшею тайною, им, членам Взаимного поземельного кредита, удалось узнать кое-что из этих работ. Оказывается, прежде всего, что работает над этим проектом комиссия из 4 лиц, безусловно красного направления. Проект этого банка в том виде, в каком его готовят внести в Государственный совет, является роковым и дерзким покушением обмануть намерения и желания Государя. Основания этого проекта таковы, что будущим банком могут будут воспользоваться только те помещики, которые в нем не нуждаются, то есть те, у которых имения не заложены; те же, у которых имения уже теперь заложены в разных поземельных частных банках, не будут в состоянии получать ссуды из государств[енного] земельного банка. Между тем прекрасное намерение Государя помочь помещикам было вызвано именно теми ходатайствами дворян, которые указывали и жаловались на свое безвыходное положение вследствие тяжелых условий, в которые их поставили займы в разных банках. Таким образом, работа проекта совершенно противоречит воле Государя. Следовало ожидать, что Министерство финансов разработает проект, как устроить помещикам переход от залога имения на тяжелых условиях в частном банке к займу на лучших условиях в казенном банке. Но об этом забыто, и таким образом большая часть помещиков останется разоренною.

Но это ничто сравнительно со вторым ужасным заговором, замышляемым против помещиков составителями проекта земельного банка. Они думают так устроить, чтобы этот земельный банк слить с Крестьянским банком[81] и устроить так. Положим, мне нужны деньги, я прошу ссуды: банк мне выдает по нормальной оценке, то есть minimum стоимости земли; напр[имер], десятина земли стоит 100 рублей; банк мне выдает 10 рублей; но тот же банк говорит мне: продайте вашу землю крестьянам, и банк вам выдаст за нее 90 рублей… Другими словами этот проект в его настоящем виде есть осуществление ужасного замысла уничтожить везде, где сие возможно, помещичье землевладение и всю землю передать в крестьянские руки.

Мы ахнули все от ужаса. Остается надежда, что Госуд[арственный] совет не пропустит такой проект, а в особенности, что Государь, узнав истину, потребует осуществления Своих намерений. Я завтра увижусь у гр. Кутузова с человеком, знающим это дело, попрошу его статью написать по этому вопросу, как будто для «Гражданина», и представлю ее, если позволено мне будет, Государю.

Был днем у [П. А.] Грессера. Он сообщил мне, что слава Богу все тихо, и понемногу дело делается. Сетует только на то, что гр. [Д. А.] Толстой слишком озабочен мыслию, что его хотят убить. В разговоре он мне интересные наблюдения сообщал насчет Высших женских курсов[82]. По его словам эти курсы настоящая клоака анархической заразы: все эти курсистки меньше [в] сто раз думают о науке, чем о роли фанатичной проповедницы разврата и анархизма между молодежью. Доказательства налицо. В последнее время бóльшая часть арестуемых из молодежи! Оказывается, что значительная часть этой мужской молодежи прямо или косвенно совращена студентками высших женских курсов! А если принять в соображение, что в Киеве[83] видную роль в агитации играли те же курсистки, то невольно приходишь к вопросу: да отчего же их не закрыть, эти курсы; во 1) потому, что вот сколько лет, как они существуют, а пользы от них никакой, а 2) потому что значительный процент этих курсисток прямо является деятелем в анархической пропаганде. Грессер говорит: хоть бы перевести их куда-нибудь. Нет, не перевести, а просто закрыть, то есть больше в них не принимать, дабы мера не могла показаться крутою.

Вечером был у гр. Кутузова. Там застал 4 помещиков; одного из Тверской губернии, он говорит, что у них крестьяне живут с ним в патриархальных отношениях; другой, харьковский, сказал то же; третий, симбирский, говорил, что у него крестьяне невыносимы; главное их занятие кража, разбой и поджог; четвертый, саратовский, говорил, что в начале, когда он купил имение – крестьяне на него смотрели косо и не кланялись. Тогда он пошел в село пешком и как встретит крестьянина, снимет шапку, и учтиво кланяется; затем что же? Дня через три крестьяне стали кланяться за версту и мало-помалу с ним подружились.

Все помещики эти отзывались с грустью о solo-векселях, называя их насмешкою Министерства финансов над бедными помещиками. Помещику, у которого имение стоит 1 миллион, дают 10 тысяч рублей под solo-вексель, и так как эти 10 тысяч даются под залог земли, то немедленно налагают на имение запрещение, и бедный помещик лишается возможности где бы то ни было получить в других банках хотя бы одиннадцатую тысячу.

Слышал от приезжего из Москвы, что смерть бедного [В. А.] Шереметева поставила в затруднительное положение дворянство. Кому занять его место? Уездным предводителем Моск[овского] уезда – князь [П. П.] Трубецкой, потерпевший забаллотирование в прошлом году. Кандидатом Шереметева был [Д. С.] Сипягин, волоколамский предводитель, слишком молодой и без веса. Говорят, что в виду этого дворянство хочет просить выборов и тогда в предводители избрать графа Сергея Дм[итриевича] Шереметева. Выбор был бы очень удачен в виду прекрасных свойств этой личности и его такта.

Виделся с Ф. А. Оомом, который очень озабочен вопросом: кто будет преемником [К. К.] Грота[84].

Если бы меня спросили, я бы сказал: И. Н. Дурново, нынешнего товарища мин[истра] вн[утренних] дел. У него все данные именно для такой должности, где прежде всего нужно теплое сердце и большой такт. Это человек николаевских преданий, честный и не только с теплою, но с горячею душою! Его мечта получить право немного отдохнуть после действительно невообразимых трудов и быть признанным достойным Государственного совета; но мне кажется, что если дать ему немного отдохнуть, этот глубоко преданный Государю человек мог бы еще пригодиться на какой-либо самостоятельной должности. Пока, смешно сказать, этот человек, я нарочно считал, работает средним числом ежедневно 18 часов. Какое неравномерное распределение: министр работает около 6 часов, товарищ его втрое больше.

Обедал вчера у [И. Д.] Делянова и сообщал ему мысли на счет Высших женских курсов. Делянов разделяет совершенно недоверие и нелюбовь многих к этим курсам и намерен возбудить вопрос о закрытии этих курсов, но не разом, а посредством прекращения нового в них приема. Слава Богу.

Был сегодня у К. П. Победоносцева, который рассказывал нам о восторге архиереев после приема Государя. Они уезжают с ободренною и просветленною душою.

У Батюшковых[85] виделся с [Н. А.] Махотиным. Он рассказывал московскую историю кадетского корпуса[86]. Курьезно, что нас было четверо слушавших.

– А никого не высекли? – кто-то спросил.

– Нет, и речи не было об этом.

– Жаль, – ответили мы в один голос.

Махотин выглядит хорошим человеком, но в нем не слышно и не видно энергии.

– А начальника корпуса неужели не сменят? – кто-то спросил.

– Неизвестно, – был уклончивый ответ Махотина.

1 Понедельник 19 ноября О [Б. М.] Маркевиче

2 Вторник 20 ноября О Кахановск[ой] ком[иссии]

3 Среда 21 ноября То же

4 Четверг 22 ноября О высших женск[их] курс[ах]

5 Пятница 23 ноября О духе молодежи

6 Суббота 24 ноября О последствиях моей статьи о высш[их] женск[их] кур[сах]

7 Воскресенье 25 ноября О кредитных билетах

8 Понедельник 26 ноября О [Д. Н.] Набокове

9 Вторник 27 ноября О Каханов[ской] ком[иссии]

10 Среда 28 ноября О [С. С.] Жихареве

11 Четверг 29 ноября Умное письмо одного помещика

12 Пятница 30 ноября Интересное дело: котики на Командорск[их] остр[овах]

13 Суббота 1 декабря О кадетских корпусах, братья г[енерала П. П.] Карцева

14 Воскресенье 2 декабря О мерах против застоя и уныния

15 Понедельник 3 дек[абря] О Рыковском процессе

15[87] Вторник 4 дек[абря] О монархии и толпе – по поводу поражения кн. Бисмарка в парламенте

Еще одна смерть в нашем без того убогом людьми и талантами лагере. Бедный [Б. М.] Маркевич умер вчера вечером после мучительных страданий от удушья и постепенного паралича сердца. Он умер можно сказать с пером в руках; незадолго до этой развязки он мечтал о развязке своего последнего романа: «Бездна»[88] и, так не кончивши его, умер. Умер в полном сознании и верующим христианином. Мир его праху. Последними годами страданий, тяжелых минут лишений и глубоким перерождением его нравственной личности он искупил и блестящие увлечения молодости, и промах служебный[89], искупил вполне и искупил прекрасно. Его искупление проявилось в той твердости, с которою он остался верен всем заветам и убеждениям консервативной партии. Это много значит. Как в несчастиях друзья сказываются, так в невзгодах и люди показываются. Покинутый всеми, Маркевич пошел в рабочие пера, и это перо не склонил ни перед каким идолом, не продал для улучшения своего положения.

Теперь он оставляет жену и сына студента. В отставке, он не мог, умирая, ни о чем просить для облегчения быта семье, лишающейся с его смертью главного источника дохода, его труда!

Но быть может, если министр нар[одного] просв[ещения] возьмет на себя доложить Государю, Царская милость взыщет семью талантливого писателя своим проявлением.

Смею находить, что моя VII статья о Кахановской комиссии, заключающая в себе итог или резюме работ первой комиссии по вопросу об уезде, достойна внимания, ибо указывает на покушения первоначального проекта Кахановской комиссии на правительственные интересы и народную цельность слишком, увы, убедительно[90].

Какая драма. Умер старый музыкальный и театральный критик [М. Я.] Раппапорт, столько лет писавший в разных газетах. Писал он хорошо, жил честно, резко отличался от тех отвратительных газетных писак, которые за деньги хвалят и за деньги бранят. И что же? Он умирает в бедности. Жена его, пораженная горем, заболевает, и в день, когда немногие друзья бедного писателя собрались на маленькую квартиру вынести гроб его, у постели жены стоял доктор и считал минутами остатки ее жизни. Через день после погребения мужа пришлось заботиться о похоронах его вдовы. И вот семья детей в нищете!

В городе говорят о какой-то блестящей речи, произнесенной будто бы в Кахановской комиссии графом [Петром А.] Шуваловым по поводу разбирающегося проекта [А. Д.] Пазухина и [С. С.] Бехтеева. Прения все продолжаются. Основная мысль проекта уничтожить институт мировых судей и заменить его участковыми начальниками, которые будут избираться дворянами и местными интеллигентами университетского образования и будут соединять в себе судейскую и полицейскую должности. Вряд ли этот проект пройдет. Большинство комиссии против! В субботу будет голосование.

Сегодня мы похоронили бедного [Б. М.] Маркевича! Не было ни речей, ни венков, не было ни одного литератора из чужого лагеря! Как будто Маркевича не существовало в русской литературе! На похоронах и на панихидах заметил группу студентов; все это товарищи сына Маркевича. Сердце радовалось, глядя на этот опрятный, чистый и светлый кружок порядочных молодых людей. Тут и сыновья кн. М.[С.] Волконского, и сын профес[сора Н. А.] Любимова[91], и молодой князь [Э. Э.] Ухтомский, и несколько других: все это молодые люди в полном смысле слова порядочные и соединенные в тесный приятельский кружок, где веруют в Бога, преданы монархии, любят литературу, любят музыку, и где все веет чистою и благородною молодостью.

Как характерно! Я написал и напечатал в последнем № «Гражданина» резкую статью против Высших женских курсов[92]. Написал я ее 1) под влиянием потрясающего рассказа одного старика отца, у которого дочь погибла в разврате благодаря высшим женским курсам, и 2) под влиянием слов [П. А.] Грессера, не знающего, что делать с 800 студентками, из которых 200 учатся, а 600 занимаются политическою пропагандою, оргиями и развращением молодых людей, и 3) под влиянием рассказов одного студента, говорившего о ночных оргиях курсисток с студентами и т. д.

Казалось бы, за закрытие этих высших женских курсов должны были бы стоять все люди порядка. Ничуть! Модный предмет, либеральная игрушка, святыня, как можно до них прикасаться. Вот если дворянство надо ругнуть, это дело хорошее, а ругать высшие женские курсы нигилисток – помилуйте, это преступление! И под суд автора, и громить и ругать его, и все засуетились и забегали даже к Конст[антину] Петров[ичу] Побед[оносцеву], чтобы жаловаться на «Гражданин». И [И. Д.] Делянов съежился от страха, а сам втихомолку говорит, что надо закрыть курсы!.. Фу, гадость какая!

Был у меня приезжий из Москвы, проф[ессор П. Е.] Астафьев, кажется, инспектор классов[93] в Катковском лицее[94]. В разговоре он сообщил мне интересные и утешительные сведения об умственном и нравственном перевороте к лучшему в молодежи Катковского лицея. Правда, что эта метаморфоза обусловлена и ограничена именно этою молодежью, так как в Катковск[ом] лицее воспитываются молодые люди по большей части из состоятельных и хороших дворянских семейств, но все же и это утешительно. Он говорил мне, что молодежь любит занятия, большая часть тверда в принципах и в вере, честна, не проявляет никаких разочарований ни отрицаний, много читает, любит поэзию, интересуется, словом, жизнью и имеет все свойства молодежи. Период нигилизма исчез без следа.

Для кого нонче Екатеринин день[95], а для меня день пытки. Сегодня раздался главный выстрел в меня за мою статью о нигилизме в Высших женских курсах в виде торжественного заявления педагогического совета Высших женских курсов в «Новом времени», что все в моей статье есть ложь и клевета[96].

Само собою разумеется, что пытка не в этом, а пытка в том, что я всегда один в борьбе, и никто у нас не поддерживает того, кто выступает против замаскированных рассадников анархии и нигилизма. В Германии почему Власть сильна? Потому что всякий, кто за нее борется, находит с верху, то есть в Бисмарке, до низу, в последнем чиновнике, поддержку. Орган печати, стоящий за правительство, может увлечься, может ошибиться, может слишком резко выражаться; пусть дерут его на клочки газеты либералов и демократов, но правительственные люди никогда не отступятся от борца за него, никогда не выдаст его[97]. У нас, увы, наоборот; и нигилисты печати съедают, и правительство сторонится от своего. Так бывало со мною не раз. И в этом эпизоде я встретил то же равнодушие. Я согласен, что я слишком резко написал, но, Боже мой, неужели [И. Д.] Делянов, главный начальник этих высших курсов, не знает, что все, увы, правда в моей статье, что высшие женские курсы с каждым годом все сильнее разводят оргии растления и анархии между молодежью, что в каждом политическом процессе есть курсистки, что в одном Петербурге до 900 курсисток, из которых бессемейных более половины, а евреек чуть ли не больше половины, – а между тем к этому же Делянову является председатель Педа[го]гических курсов [А. Н.] Бекетов, известный либерал, и требует от Делянова разрешения написать мне бумагу с требованием отказаться от этой статьи, чуть ли не под угрозою суда. Делянов вместо того, чтобы сказать: я лучше вас могу судить о том, верно ли или неверно судит князь Мещерский о высших женских курсах, а вас прошу в дело не вмешиваться; если в статье «Гражданина» есть резкости или неверные цифровые данные, я укажу на них князю Мещерскому и уверен, что он настолько порядочный человек, что сам сознает свои погрешности; а выкидывать газетные штуки с треском и фейерверками я вам запрещаю, а запрещаю потому, что, к сожалению, действительно, ваши высшие женские курсы приносят правительству гораздо более вреда, чем пользы, и гораздо более хлопот, чем утешения.

Но не такую роль повел добрейший Иван Давыдович с нахальным Бекетовым. Он как бы дал себя закричать и уполномочил Бекетова требовать от меня, чтобы я отказался от своей статьи. Разумеется, все газеты подхватят дружно этот скандал, все закидают меня грязью, и из всего этого шума выйдет в ореоле высший женский курс, и пойдут толки о всемогуществе этих курсов и о бессилии против них тех, которые испуганы вредом этих курсов!

Тут что грустно? Не то, разумеется, что меня травят и бьют с какой-то бешеною злобою, потому что я говорю прямо, храбро и открыто, а не лавирую между двумя берегами или между двумя течениями, ища разумной средины, которой нет; сегодня я жив, завтра я умер, обо мне не стоит говорить, но грустно то действие, которое на умы производит зрелище, как одиноки борцы в печати за правительство, и как сильны, дружны и солидарны многочисленные борцы против интересов старого порядка. Это зрелище смущает хороших людей и ободряет дурных. К. П. Побед[оносцев] собирается, как он говорил мне, издать циркуляр по дух[овному] вед[омству] с напоминанием архиереям их долга удерживать священников от посылки дочерей своих в высшие женские курсы[98], а Делянов дозволяет Совету этих курсов торжественно и всенародно заявлять, что эти курсы – идеал совершенства. А [П. А.] Грессер рядом с этим не знает, куда деваться от бесчинств и вредного влияния курсисток на молодежь!

К. П. Поб[едоносцев] нашел тоже, что моя статья была слишком резка и что напрасно были вставлены цифровые исчисления, да и сам я сознаю это, но по его совету я написал для завтрашнего дня другую статью, в которой, извиняясь, если кого-нибудь оскорбил, и опровергая смысл, данный печатью моим цифрам – статистических исчислений, я в то же время объясняю, почему самой статьи в ее главных мыслях я не могу взять назад – потому, что за меня все здравомыслящие люди и общественное мнение. Написанную в этом смысле статью К[онстантин] П[етрович] одобрил.

Виделся сегодня с богатым сибирским чайным торговцем [А. С.] Кузнецовым, живущим в Москве. Он печальные рассказывает подробности о всеобщем застое и безденежьи внутри России и в Москве. Одним из признаков несомненных этого безденежья всеобщего является всегда разница в чайных оборотах. Как только меньше спроса на чай, значит, народ отказывается по случаю безденежья от чая, и именно в северных губерниях и в Сибири. Рассказывал он интересную вещь про кредитные рубли. Министерство финансов, говорил он, вопреки всеобщей, так сказать, нужде в выпуске кредитных билетов, продолжает упорствовать в своей системе не выпускать, а жечь билеты. И что же из этого выходит? Выходит только барыш для менял, а для всего торгового мира убытки: и вот почему. Приезжает купец в Москву платить деньги по векселям; он привозит с собою кредитные билеты, но ими он не платит, а идет он к меняле и покупает на них будущие купоны разных билетов, платя за них дешевле, чем за проданные билеты; меняла получает за это за комиссию и сверх того выгоду от разницы между кредитным билетом и купоном. Купец этими купонами платит другому купцу по векселям. Затем получивший вместо денег купоны купец опять идет к меняле и променивает их с убытком на кредитные билеты. Таким образом меняла наживает на эти операции до 90% в год!

Кузнецов говорит, что никогда так много не было несостоятельности, как теперь: банкроты за банкротом, и все вследствие безденежья и застоя.

– Что же делать? – спросил я его.

– Надо прежде всего поднять сельское хозяйство, поднять помещичий быт, надо поддерживать все заводы в России, усиливать заказы, строить как можно более железных дорог и не скупиться, – прибавил он, – выпуском кредитных билетов. Это наше русское, домашнее, государственное дело – а не иностранное.

Характерную вещь рассказал Кузнецов. На Амуре уже завелись немцы из Германии; весь сахар там покупают не русский, а из Гамбурга.

[Д. Н.] Набоков вчера на вечере у себя имел вид ликующий. Он говорил между прочим: j’ai enfoncé Katkoff[99].

Думают иные, что эту победу он выводит из Царских слов на адресе с поздравлениями по случаю 20-летия суд[ебных] учреждений. По мнению одних, эти Царские слова будут приняты как торжество Набокова; по мнению других, и я того же мнения, в этих словах есть весьма выдающийся оттенок; в них сказано: «уверен, что они докажут на деле свои чувства»; в этом, по моему, все; Государь не благодарит за то, что они доказали, а благодарит за чувства с уверенность[ю], что они докажут, то есть все сводится к будущему.

В прошлую субботу я читал свою комедию в Театральном комитете[100]. Сегодня узнал, что она принята была единогласно. Лестно! Но давать ее не могу. Все курсистки наполнят театр и закидают меня если не картофелями, то яблоками или башмаками и зашикают до бесчувствия.

Получаю записки анонимные в роде следующих:

«Надо быть и прозябать в вашей аристократической плесени, чтобы так гнусно и подло судить об высших женских курсах».

Или другой образец красноречия: «Впрочем, стоит ли с вами говорить; ваше дело быть придворным лакеем и полицейским сыщиком».

Как аргументы в пользу Высших женских курсов это убедительно!

Кахановская комиссия отсрочивает свои заседания до 15 января. Приезжие из провинции члены разъезжаются по своим губерниям – страшно озлобленные против некоторых главных чиновников-теоретиков и интеллигентов, орудовавших в первоначальной Кахановской комиссии и сочинивших знаменитый ныне рассматриваемый проект.

Но все же недаром они, эти приезжие кахановцы, здесь просидели и недаром дрались за каждую букву проекта. Победа за ними. Замыслы [М. С.] Каханова и его Комиссии дельцов обличены и разрушены почти все. Победа здравого смысла и практики над теориею выразилась в нескольких фактах.

1) Скверная и прямо революционная идея всесословной или бессословной волости окончательно похерена. Волость остается крестьянскою.

2) Шутовской проект волостелей вместо волостных старшин с мыслию приманить на эту должность молодых студентов – то есть другими словами впустить нигилистов в центр народа – провалился.

3) Замыс[е]л предоставить земству избирать будущего начальника уезда тоже устранен.

4) Замыс[е]л предоставить тому же земству избирать будущих участковых начальников над крестьянскими волостями – тоже похерен.

Нельзя не порадоваться этому, и нельзя не отнести значительною частью успех этих побед к заслуге гр. [Д. А.] Толстого, столь умело на этот раз выбравшего личный состав приглашенных из провинции людей. Практические люди, а не говоруны, как оказались знаменитые эксперты по кабацкому делу при [Н. П.] Игнатьеве[101].

Виделся с [С. С.] Жихаревым; умный, очень умный человек! Назначили в Сенат, где он должен быть в Кассационном д[епартаме]нте; там он не сидит, а живет себе в деревне. А между тем такого умного и преданного правительству человека следовало бы назначить сенатором в I департамент Сената[102]. Он один дал бы тон первому департаменту. Странная судьба Жихаревского дела[103]. В семидесятых годах ему поручили знаменитое политическое следствие на Волге. До 1500 человек им было схвачено. Из них после разных процеживаний 193 преданы были суду. Из 193 этих почти все были оправданы. И с тех пор по настоящее время – все арестуемые, все казненные оказываются из 193. Ясно, что Жихарев попадал в цель, арестуя в то время. Но Боже мой – что за ненависть, что за ругань, что за проклятия посыпались на Жихарева в то время: и арестовывает он зря, и бездушный он чиновник, и безнравственный человек, и пьяница, и негодяй… Чего-чего только не наплели на него – и сломали-таки ему шею.

А между тем в чем виноват был в сущности Жихарев? В одном: что он по-Муравьевски[104] поступил и решился разом покончить с крамолою и вырвать ее с корнем. На цель его не поглядели, и глядеть не хотели, а набросились на разные подробности, и давай чернить Жихарева. Увы; у нас так всегда: как только человек действует круто и энергично в интересах правительства, сейчас же сами правительственные люди на него восстают. Как я спорил на эту тему с К[онстантином] Петр[овичем] П[обедоносцевым].

– Помилуйте, – говорит К[онстантин] П[етрович], – скольких он заарестовывал по пустякам, скольких он озлобил, это ужасный был человек.

– Помилуйте, – отвечаю я ему, – вы верите обвинителям и врагам Жихарева, а ему не хотите верить, за что же? Что из лишнего усердия чиновники Жихарева арестовывали, может быть, напрасно, я не спорю, но за что же вы не ставите ему в заслугу, что он ни одного анархиста не выпустил из кинутой им сети; все до одного в нее попали. И ведь он ни одного не казнил, а после него сколько было казненных и сколько было арестованных, и все оказывались Жихаревские.

– Очень может быть, но он все-таки человек опасный.

– Эх, говорю я, верьте мне, что Жихарев человек опасный для врагов правительства, а не для правительства, и оттого-то ему шею так скоро и сломали.

Во всяком случае, в Жихареве я ценю вот что: ему ли не быть озлобленным после всего, как его оплевали и оскорбили? А между тем он ни на йоту не озлоблен, он глубоко остался преданным консервативным интересам, и в этом строго правительственном духе воспитывает своих сыновей и живет.

Получил очень умное письмо от одного помещика Новоладожского уезда[105].