Вечность? Пусть подождет, от нее не убудет. Перед Вечностью, перед необъятною, даже континенты, дрейфующие по мантии земной, все равно, что для города Петербурга сухие прошлогодние листья, выдуваемые колючим весенним ветром сквозь облезлую позолоту решеток Летнего сада туда, в Неву, которая к середине апреля так и не успела подготовиться к ледоходу с Ладоги, не очистилась толком; да хотя бы вон там – наискось, на противоположном берегу, за Троицким мостом, на пляже Петропавловской крепости – своего льда еще навалом, ленивого, толстого, грязного, и не растаять ему никак…
А листья – что листья? У Санкт-Петербурга достаточно иных дел и забот, гораздо отличных от того, чтобы отдельно запоминать судьбу и облик каждой липовой или дубовой соринки, улетающей безвозвратно в ту половину вечности, которую принято именовать прошлым. Для него и человек – не соринка ли?
Александр Сергеевич Пушкина, готовясь писать «Историю Петра», извлек и занес к себе в рабочую тетрадь «мимоходную» архивную запись, датируемую осенью 1705 года: «В П.Б. к Ивану Матвеевичу(?) о изведении воды к фонтанам и чтоб перебить ту речку, которая идет мимо моего двора.»
Сей непонятный Пушкину Иван Матвеевич – не кто иной, как Иван Матвеев, он же Иван Матвеевич Угрюмов, первый владыка и распорядитель кусочка болотной петербургской почвы, ныне знаменитого на весь мир Летнего сада, сквозь грязно-бурые, – все в пыли – а когда-то любовно вызолоченные решетки которого, ныне летят наружу серые липовые, дубовые листья, опилки, огрызки, сизые углеводородные туманы смога, заполошные вскрики и скрежеты всяких-разных механизмов. Реконструкция, так это называется в официальных документах, но для историков, для горожан, да и для гостей города, сущих в разговорном русском языке, под эту старейшую питерскую традицию придумано другое, намного более поэтическое обозначение: «Седьмая молодость»!
Согласно указу Петра Великого, который и поныне имеет силу в питерских пределах, один раз в пятьдесят лет все насаждения Летнего сада, включая деревья, кустарники, клумбовые цветы и травы, напрочь удаляются из земли, с тем, чтобы насадить туда новые… Ладно цветы и травы – они коротко живут и быстро восстанавливаются, немногим медленнее подрастают кустарники, – а вот попробуй липу вырастить из малого саженца!.. Или – паче того – могучий дуб. Странный указ; иные исследователи доказывали, что непродуман он был, чуть ли не случайным образом написан чиновными людьми под пьяную диктовку Петра, а кто-то пытался рассмотреть в нем дополнительные тактические военные замыслы, нечто вроде маскировки противу коварного шведского или иного какого сикурса вражеского, но подавляющее большинство городских ученых-историков всех поколений твердо стояло на своем: если Петр Великий задумал, если он повелел, если вдова-императрица Екатерина Алексеевна подтвердила волю мужа, да еще и объяснить соизволила – так и быть должно, значит, именно так и нужно, и правильно, и нечего тут попусту дискутировать, иные объяснения искать…
Ну, точь-в-точь как дщерь Петрова, развеселая государыня Елизавета Петровна, очень не любившая рассуждать и размышлять над сложностями жизни!
В бумагах Петра Великого сохранились копии якобы подлинников двух писем от Петра к Меншикову, вернее обрывков от оных, долгое время лежавших в архиве князя Волконского. Первое послание (оба писаны из Сум в середине января 1709 года):
«Мейн бесте фринт.
Паки великую имеем нужду в приезде вашем, но не так чтобы ныне, а прежде поход в Ах(тырку?) управя… (Далее следует пропуск, часть текста безвовратно утрачена) … а 60 древ дубовых, что для сада, шведам не достались, однакож оныя купно подсушены до смерти, так шведы зело нам докучили, земли же их мы хотя побрали и фут взяли, да голы стоят по сих… Мешкота сия зело нам в досаду. Для бога прошу, чтобы вы поспешали… (неразборчиво) понеже Кикин нам для иного дела надобен… (Далее следует пропуск, часть текста безвозвратно утрачена)
Второе письмо, написано, вероятно, чуть позднее, дата неизвестна:
…(пр)еслушникам же учини жестокий штраф и разорение, да смотрите, чтоб ручныя пилы загодя сюда прислать, да полпива доброго… (далее следует пропуск, часть текста безвозвратно утрачена) … да берега оные вдоль Малой речки насыпною землею поднять, чтобы вода не портя проходила, гаванец же напротив тог… (Далее следует пропуск, часть текста безвозвратно утрачена) …И чтоб по указцу тому каждые пятьдесят лет землю сию впредь допуста обирать, да сызнова древами усаживать, дубом и еловыми, и иными, фонтанов же, и дорог, и пруда и протчего купно с древами отнюдь не разоряя, кроме как по отдельной надобности…»
Долгое время списки этих двух писем хранились в ЦГАДА, почему-то объединенные под номером 2980, но влиятельные историки, специалисты по эпохе Петра, подвергли сомнению аутентичность этих списков подлинникам, бесследно исчезнувшим еще в девятнадцатом веке, и позднее списки двух вышеуказанных писем заменили иным документом, «Дупликатом» письма от Петра Стрешневу.
Тем не менее, факт остается фактом: чуднóе повеление Петра, обращенное к потомкам, неоднократно подтверждали своим словом и первый губернатор Санкт-Петербурга Александр Меншиков, и вдова государя Екатерина Алексеевна: каждые пятьдесят лет, начиная с одна тысяча семьсот десятого года, все деревья Летнего сада и все кусты должны выкорчевываться, а взамен им следует приживлять новые саженцы. Для чего, зачем сие было нужно? Вдова-императрица, приближенные императора, «птенцы гнезда Петрова» вспоминали и домысливали всяк по-разному, однако и общее разумное было в тех объяснениях: де, мол, государь считал, что деревья, как и люди живут свой срок, рождаясь, старея и умирая, однако век их куда как более долог, нежели у человеков, иной дуб, иная липа живут и сто лет, и двести, и более того. Стало быть, горожанин, в Петербурге родившийся, может всю жизнь свою прожить и не узреть того садово-паркового произведения искусства, что был явлен миру изначально, каким его выстроил Петр, но ежели строго делать по повелению государеву, то почти всякий сможет насладиться постепенными изменениями в облике Летнего сада, его разнообразной красотой, которая может быть равно присуща и юности, и зрелости.
Поразительная, дерзкая и прекрасная петровская мысль: заключить в произведение искусства само Время, сделать его, трепещущее и живое, частью музейной диковины под открытым небом!
Так и повелось с тех пор: при Екатерине Первой, при Анне Иоанновне, при Анне Леопольдовне, при Елизавете Петровне – фонтаны Летнего сада, границы и склоны Карпиева пруда, статуи, травы, дорожки, павильоны перестраивались, меняли очертания, ставились и убирались по прихоти власть имеющих, либо по той или иной назревшей необходимости, ибо на сии перемены и новшества не существовало высочайшего запрета, но в одна тысяча семьсот шестидесятом году, весною, почти на исходе своего благополучного царствования, Елизавета Петровна сумела найти в себе память, волю и силы вмешаться в государственные дела, в вечные дрязги между своими царедворцами, напомнив не шутя: пушки пушками, Петр Иванович, академии академиями, Иван Иванович, а воля великого батюшки превыше всего! Уж постарайтесь!
И братья Шуваловы постарались от души!
Более всех горевал по судьбе вырубленного Летнего сада Петр Третий, император очень деятельный, однако же недалекий и «мимоходный», а вот Екатерине Алексеевне Второй, Великой, сей замечательный указ пришелся по нраву, и она каждый год, на протяжении всего своего царствования, непременно заглядывала в Летний сад, радуясь неспешному преображению дубовых саженцев хилых в прекрасные высокие деревья с пышными кронами… Деревья она не трогала, но зато строения, гроты, дорожки, статуи покоя не знали – стоило лишь государыне уронить свой пытливый взор на тот или иной «кунштюк» и посчитать его неудачным – тут же призывался господин архитектор Фельтен, либо купец-подрядчик Кувакин, и литейных дел мастера, и гранитных дел мастера, дабы исправить, или развить, или украсить, или засыпать напрочь…
– Ах, свет мой Григорий Александрович, как жаль, как мне искренне жаль, что не талан влачиться нам с тобою до следующего обновления садового, ибо не попустит Господь пережить нам существующих ныне древ, ибо не по природе будет сие. – Стареющая императрица, до конца жизни сохранив бодрый ум и деятельную властность, была не прочь тайком повздыхать о бренном, однако же никогда не допускала подобной слабости на людях или в переписке, либо в «амуре» с молодыми любовниками, такое для ближайших, для самых верных, для тех и только с теми… вернее, только с тем одним, при ком она охотно готова была оставаться слабою и послушною даже помимо любовных игр…
Вот и сейчас: он молча соглашается, помаргивая единым глазом на бледно-розовые сумерки во французском окне, а она, даже не оборачиваясь, чувствует искренность его кивка и плачет, не стесняясь, и так же без стеснения размазывает кружевным платочком румяна и пудру по обвислым щекам.
В ту пору никому и в голову не пришло удивиться столь стремительным переменам в наружном и внутреннем облике Летнего сада, ибо весь стольный град Петербург, крохотный в тогдашних его границах, более напоминал вечную строительную площадку на просеках, посреди величественных вод и невзрачных болотистых земель, но уже в эпоху Александра Первого первые робкие недоумения возникли. Санкт-Петербург рос, наливался холодною силой и красотой, стремился жить исключительно по европейским образцам, так что горожане успели накрепко подзабыть азиатские буйства Петровских ассамблей и сам первоначальный облик новой столицы. Даже любимица Петра, античная статуя Венеры переместилась во владения всесильного временщика, светлейшего князя Потемкина, приняв прозвище Таврическая, а просторный Летний сад превратился в традиционное место для скромных семейных празднеств, где под сенью широколиственных дубрав нашлось время и прогулкам некоего мосье l’Abbé с его малолетним воспитанником, ставшим, годы спустя, главным героем знаменитого пушкинского романа в стихах. И князь Потемкин стал уже историей к этому времени, ибо канула в прошлое блистательная Екатерининская эпоха, уступив место девятнадцатому веку, поровну поделившему свои пристрастия между неистовой романтикой искусства и сухим прозаизмом науки.
Надвигалась большая война, исподволь, еще с 1804 года, в день по версте продвигаясь от Марсова поля в Париже к Марсову полю в Санкт-Петербурге, но император Александр Павлович не очень-то боялся войны, ибо, вдохновленный почти бескровным присоединением Абхазии и Финляндии, слабо представлял себе ее будущий размах и возможные последствия, во всяком случае, он ответил отказом на предложение выскочки, новоиспеченного императора Бонапарта, выдать за него замуж великую княгиню Анну Павловну, а сам почти всецело был занят своей новой игрушкой: Государственным советом. Считается, что Алексей Андреевич Аракчеев, копаясь в артиллерийских архивах, нашел и на одном из заседаний совета напомнил императору о полузабытом указе Петра. Сперанский попытался, было, усумниться в целесообразности внезапного разорения пышного Летнего сада, но Александр вежливо покачал бакенбардами из стороны в сторону – и дело оказалось решено в сторону изначального обычая.
Однако сим высочайшим решением и последовавшей вскоре вслед за этим войною, была, увы, оборвана другая питерская традиция, рожденная еще в середине предыдущего столетия! Каждый год, в Духов день, состоятельные горожане из так называемого «третьего сословия», устраивали в Летнем саду нечто вроде ярмарки невест: съезжались со всего Петербурга в сопровождении жен и, самое главное, дочерей на выданье: смущенных, юных, спелых, наряженных в свои самые праздничные наряды! И там они «просто прогуливались» по песчаным дорожкам и аллеям!.. Надо ли говорить, сколько будущих женихов и мужей из всех слоев общества, включая дворянское, беспечно и пока еще свободно слетались к этому коварному цветнику, дабы праздно, без далеких намерений, полюбопытствовать, полюбоваться, повеселиться, обжигая дерзкими взорами одну трепещущую от сладостного ужаса красавицу, затем другую – «…а эта, черноглазая, гляньте-ка, посмелее будет, ах, как хороша, плутовка!..»
Да, ничто не вечно под луною, но все же то был дивный обычай.
– Вашему Величеству было благоугодно даровать саду сему вторую молодость!
– Тогда уж третью, – меланхолично возразил император, улыбнувшись, впрочем, невинной шутке своего царедворца… – По бумагам – именно что третья получается.
История не сохранила достоверно имени человека, невольно давшему окончательное название знаменитой питерской традиции, чуть ли не в каждом пересказе этого анекдота выдвигались разные фигуры, но если прислушиваться к историкам, то наиболее осведомленные специалисты считали, что это был все тот же Аракчеев. Да вот только в либерально настроенных кругах общества тех лет и позднее, подобное предположение насчет «всей России притеснителя» не приветствовалось и всячески опровергалось, если не аргументами, то пламенной страстностью в суждениях! Эх, если бы Жуковский этакую прелесть выдумал, или, на худой конец, Михаил Михайлович Сперанский…
Именно в процессе третьего «омоложения» расширились, в сравнении с привычным ельником и дубом, посадки липовых деревьев, что пришлось весьма по вкусу горожанам и пчелам…
За год до окончательного падения крепостного права на Святой Руси, пришел черед Летнему саду испытать четвертую молодость, и здесь все получилось гладко, ибо государственным мужам недосуг оказалось вникать во все детали Петровского указа, гораздо больше времени и сил заняли у них междусобойные трения и борения, постоянно сотрясавшие так называемый «Главный комитет о помещичьих крестьянах, выходящих их крепостной зависимости». Министр финансов Княжевич, однажды отвлеченный императором Александром Вторым (Освободителем) на данный садово-парковый пустяк, только досадливо махнул своим чиновникам дряблою десницею – и тотчас же был сформирован дополнительный бюджет министерству Императорского Двора, выделены средства, назначены люди… «Липы, сосны… Ну, ёлки, пусть ёлки. Сколько тысяч?.. И дубы… Да хоть кипарисы, мне все равно, мне надобно финские деньги утвердить, господа, откупа окончательно придушить, по земельным выкупным наделам определяться… Забот невпроворот. Владимир Фёдорович, дорогой мой, ну в самом-то деле, ужели вы, совместно с уважаемым Павлом Николаевичем, своими силами не в силах составить и рассчитать необходимое, в рамках подписанного мною и самим государем одобренного бюджета? Никогда в это не поверю!»
И пришел двадцатый век, и грянула революция пятого года, маленькая, скоротечная, неопытная, полная студенческой романтики… Пролилась кровь, но ее было ничтожно мало, если сравнивать с теми нескончаемыми потоками, что хлынули из ран, отворенных в плоти подгнивающего государства российского Первой мировой войной и октябрьским переворотом. А тогда, в 1910 году, в счастливом и благополучном промежутке между двумя войнами и двумя революциями, о первом кровопускании, заслоненном событиями позорной русско-японской войны, почти забыли, и никто не чуял грядущего апокалипсиса, никто не догадывался, что он уже на пороге, в том числе и царский фотограф Прокудин-Горский, сделавший словно бы на прощание, на вечную память, сам об этом не подозревая, тысячи и тысячи полноцветных фотографических снимков огромной страны, державы, империи, надолго, почти на столетие погружающейся в черно-белую трясину липких коммунистических идей…
Почему черно-белых? – спросите вы, – красных же? Нет. Ни в чем не повинный красный цвет – по всему его спектру, от ровного ярко-алого, до сгустков черно-багрового, – никакого отношения к большевистским идеям не имел, но только к результатам их упорного труда…
Владимир Борисович Фредерикс, последний министр Императорского Двора, в государственные дела никогда не лез, но свои права и обязанности знал туго: вовремя и четко доложил своему повелителю о ситуации с Летним садом: дескать, пора, государь! В ответ на робкую попытку императора увильнуть от принятия неожиданного решения (бюджет Двора был весьма велик, но не безразмерен, и теперь, вот, приходилось выбирать между срочным пожертвованием на пользу N-ской обители и финансированием сугубо светских работ в Летнем саду), барон Фредерикс откашлялся по-стариковски, почтительно взмахнул сивыми усами и взялся настаивать на своем, вернее, на безусловном исполнении воли Петра Великого, и это было настолько не характерно для царедворца, знаменитого именно преданностью своей, послушанием и полным отсутствием инициатив, что царь сдался без дальнейшего сопротивления, даже не заглянув в раскрытый перед ним бювар, где, против обыкновения, весьма к лени располагающего, кроме промокательной бумаги и конвертов лежали в заранее подготовленном порядке чтения чертежи с рукописями. А сдавшись – укрепился в новом решении, да так непоколебимо и твердо, что сама Александра Федоровна, имевшая на своего супруга почти неограниченное влияние, не посмела ему возражать, единственно, за обедом позволила себе переспросить у барона Фредерикса насчет судьбы часовни, встроенной в решетку Летнего сада, и еще о природе «весьма причудливого прозвища» (Собственные слова императрицы. – Прим. авт.) данной традиции.
– Так точно, Ваше Величество! В народе сие именуется «пятая молодость». Именно в народе! Причем, речь идет всего лишь о зеленях… о зеленых насаждениях, деревьях, кустарниках… Постройки же, планировка, ограды, скульптуры, прочее подобное – все это Петр Алексеевич оставил на добрую волю своих царственных потомков, в данном случае на усмотрение Ваших Величеств…
Да, с соблюдением петровских указов все было относительно просто в эпоху трехсотлетнего правления дома Романовых, но совсем иное дело – советская власть с новыми коммунистическими порядками, идеологическими догмами и революционными традициями! И хотя Иван Васильевич Спиридонов, будучи первым секретарем Ленинградского обкома партии, имел к советской власти, как к таковой, отношение косвенное, однако, именно он управлял социалистическими городом и областью в конце пятидесятых, начале шестидесятых, именно он личным примером вдохновлял широкие массы простых ленинградцев на трудовые свершения.
В древней Спарте про такого государственного мужа бы сказали исчерпывающе коротко: «умен, смирен и ленив». И это была бы чистейшая правда! Тем не менее, вопреки всем вышеперечисленным качествам, Иван Васильевич, мучимый питерским патриотизмом и тщеславием охранителя художественных ценностей, набрался безрассудства, обратился к Хрущеву с челобитной по поводу «очередной внеплановой реконструкции Летнего сада».
– Какая еще, к бесу, реконструкция! – энергично возопил Никита Сергеевич, лично прочитав несколько строчек легшего к нему на стол документа (разгромное заключение аппарата Совмина поверх служебной записки ленинградского руководителя). Он любил делать несколько дел одновременно и, при этом громогласно, вот и сейчас, отвлекшись на минуту от кубино-американских проблем, сунулся, шевеля губами, в одну из папок. Чтение давалось товарищу Хрущеву нелегко; работая с документами, он очень редко выходил за пределы первой страницы, более полагаясь на многолетнюю закалку управленца, врожденную пролетарскую идейность и большевистскую проницательность фронтовика. Об этом важном обстоятельстве хорошо знали все опытные аппаратчики высокого уровня. – Тут сплошное разорение, а не эта… реконструкция. Как это понимать – очередная внеплановая??? Это форменное хулиганство над здравым смыслом! Мы, понимаешь, партия, или мы, понимаешь, царский двор? Как разбазаривать народные деньги, да на совещаниях храпеть – так тут мы все молодцы, а как работать… Деревья, видите ли, понадобилось выдергивать! – Хрущев раздраженно пошелестел второй страницей… – Шестая, понимаешь, молодость! Что за… Трояновский, а ты что на это скажешь? – Хрущев перелистнул еще одну страницу, вдруг захохотал хрипловатым полубаритоном и, перебивая сам себя, пристукнул большими, но отнюдь не шахтерскими кулачищами по золотому тиснению соседней кожаной папки, навалился на край столешницы мясистой грудью. – А-ха-ха! А ведь смешно, а? А ведь здорово сказано – шестая молодость! А, Трояновский?
Помощник Хрущева не имел своего мнения по данному вопросу, хотя бы потому, что занимался сугубо международными делами, у него и без ленинградских деревьев работы – взасос, но Никита Сергеевич смотрит именно на него, а взор этих маленьких кабаньих глазок цепок, и живет совершенно отдельно от широкой редкозубой улыбки. Смотрит и ждет реакцию… чисто по-ленински… с прищуром. На лояльность испытывает.
Да только советские чиновники, тем более дипломаты кремлевской школы, тоже были отнюдь не лыком шиты: Олег Александрович непринужденно приподнял брови и уголки губ, слегка выпустил из под рукавов пиджака пальцы недлинных рук, до этого опущенных вдоль туловища чуть ли не по стойке смирно, и так по-цыгански ловко передернул плечами, что сам товарищ Сталин, будь он жив, не заподозрил бы в этом жесте ни малейшего несогласия с высочайшим мнением, куда бы оно ни качнулось в ближайший миг!
– Вот и я то же самое говорю: поспешили в выводах! Здесь народный обычай наблюдается, а совсем не царский! Правильно я говорю? А тут и съезд не за горами, и вообще Ленинград город-герой… Надо, надо будет фонды выделить под такое дело. А где, кстати, мой боярин?.. Здесь?.. Пусть зайдет. Вот что, Григорий (Григорий Шуйский, помощник Хрущева, по высочайшему прозвищу – «боярин» – прим. автора), ты это… чтобы к завтрему Спиридонов был здесь, где-нибудь к обеду, пусть он мне лично пояснит, что к чему, чтобы не по бумажке…
Похоже, Иван Васильевич Спиридонов все доложил как надо, поскольку больше никто из высокопоставленных москвичей не осмелился чинить препятствий поддержанию одной из старейших питерских традиций. А через год, в разгар белых ночей, незадолго до XXII съезда партии, Никита Сергеевич сам нагрянул в Ленинград, «поруководить на местах», завернул и в Летний сад. Раскритиковал, конечно, в пух и в прах, всё и всех, от архитекторов и садовников до самого Спиридонова, но остался явно доволен, никого не карал, даже разрыхлил собственноручно землю возле пары дубовых саженцев – показал высоким индонезийским гостям и местному партхозактиву как правильно это делать.
И вот пришло время седьмой молодости. Летний сад закрыли для посетителей еще загодя, мгновенно превратив уютный прогулочный заповедник в тусклую строительную площадку, обширную и, на первый взгляд, хаотично устроенную. Знаменитые скульптуры Летнего сада были укрыты от повреждений, строительных и природных, но не как обычно в зимнее время, не в прозрачные плексигласовые колпаки, а, по прямому указанию директора Русского музея Гусева, просто заключены, предварительно укутанные специальными покрывалами, в глухие деревянные ящики, так называемые «футляры». И в футлярах же перевезены подальше от строительных страстей. Эти футляры также принадлежали Истории, поскольку спроектированы были очень давно, едва ли не в Екатерининские времена, архитектором Василием Демут-Малиновским, и внешне более всего напоминали вытянутые высоко вверх мусорные короба. В начале нового двадцать первого века, еще при губернаторе Яковлеве, появился у Летнего сада спонсор, однофамилец… а по слухам – родной брат грозного и таинственного главы ФСБ Николая Патрушева! Как бы то ни было, в течение нескольких лет, тщаниями господина Патрушева Виктора Платоновича, все скульптуры и бюсты Летнего сада получили обновленные укрытия: легкие, прозрачные и прочные колпаки, по-прежнему именуемые в официальных музейных документах футлярами. Однако, в дополнение новым прозрачным, теми же благотворителями выстроены были и футляры прежнего образца, деревянные, очень высокого качества и прочности, на шурупах (отнюдь не на гвоздях!), по старинным чертежам! Теперь, в седьмую молодость, и они пригодились, ибо предусмотрительный Владимир Александрович Гусев не понаслышке знал, что такое российская стройка и места временного хранения, и то, как часто вытекают происшествия из неосторожности!
Но деревья валить и корчевать все еще медлили: нынешний губернатор Матвиенко Валентина Ивановна придумала неплохую и тонкую, как ей показалось, идею: заручиться на предстоящее поддержкой Кремля и Белого дома. Конечно же, Валентина Ивановна, как это и положено чиновнику ее уровня и стажа, немножечко схитрила в интересах родного города: полномочий для самостоятельных решений ей вполне хватало, нашлись бы на святое дело и деньги в городской казне, пусть даже изрядно выпотрошенной последствиями пресловутого мирового финансового кризиса, но… И Медведев, и Путин – питерские, оба патриоты своей «малой родины», грех было бы не нажать на патриотические чувства дуумвирата… с пользою для местного бюджета… Если все подать грамотно и вовремя, то федеральные вливания могут воспоследовать уже в этом финансовом году. При любых сугубо деловых раскладах, даже в сфере международных государственных отношений, не говоря уже о городском благоустрйстве, женщинам у мужчин легче просить и проще выпрашивать, тем более у нас в России, где, в отличие от старой Европы, сплошь изъеденной метастазами политкорректности, феминизма и социал-демократии, идеалы Домостроя все еще находят благодарный отклик в сердцах у большинства мужчин и женщин. Главное в просительском деле – вовремя подвести разговор к нужной теме, и лучше бы не на докладе в Кремле или Белом доме, ибо персоны, принимающие решения, конечно же далеко глядят, да слишком уж высоко сидят, но именно здесь, а Питере подгадать, среди «домашних стен»: тогда масштабы многочисленнейших и равно важных насущных государственных потребностей для этих персон будут выглядеть в нужной Петербургу пропорции.
Так оно и вышло: Владимир Владимирович пожелал участвовать в церемонии спуска на воду танкера «Кирилл Лавров», долго стоял на морозе бок о бок с Алисой Фрейндлих, произносил короткие речи, а потом, по обыкновению верховной российской власти, посещающей родную глубинку, раздавал праздничных слонов наиболее пробивным и нуждающимся. Все импровизации были заранее подготовлены в недрах аппарата Белого дома и до рубля отшлифованы, поэтому Валентина Ивановна была приятно изумлена, однако же и несколько смущена проницательностью своего кремлевского начальства: она даже покраснела, когда Путин, выслушав вдохновенную речь своего губернатора в защиту святых питерских традиций, открыл лежащую перед ним папку и, со своей характерной ухмылочкой, попросил Валентину Ивановну ознакомиться с уже подготовленным на (федеральном уровне) проектом решения по «совместному финансированию реконструкции Летнего сада».
По заведенному издавна обычаю, в Смольном был оборудован специальный комплекс из нескольких помещений – именно для работы Московского Первого Лица, во время пребывания того в Питере, однако на этот раз Путин пожелал обсуждать и совещаться по данному вопросу в губернаторском кабинете, может быть, потому, что уже (или еще) некорректно было проявлять себя первым, а может и потому, что дежурное «необжитое» помещение совершенно не обладало тем специфическим кабинетно-канцелярским уютом, который ценят, которым очень дорожат высокопоставленные трудяги-чиновники, большую часть своей жизни проводящие именно там, среди бесконечных бумаг, телефонных звонков, заседаний, рабочих чаепитий, докладов, разносов…
Совещания с главой государства, президентом Путиным, бывали весьма разнообразны как по тематике, так и по накалу страстей, но уже в начале третьего тысячелетия получили у губернаторского, сенатского, миллиардерского и служилого министерского люда прочное обобщающее название: «Рука на горле». Президент он сегодня, или Председатель совета министров – хватка та же, вся разница в ощущениях: иногда эта рука становилась ледяной, иногда прохладной, так сказать «рабочей», иногда не понять (это самое тревожное для карьеры горлообладателя!), в данном случае – явно теплой, умеренно теплой. Нынешнее совещание, вернее, первая его половина, получилось предельно узким по составу участников: так ни разу и не понадобившиеся безмолвные референты, сидящие поодаль, вдоль «глухой» стены, а кроме них – Сам и Матвиенко; зато стол в губернаторском кабинете был достаточно широк, чтобы уместились на нем и папки, и самовар, и чайные принадлежности. Перемены портрета в губернаторском кабинете Владимир Владимирович – безусловно тактичнейший человек на свете, однако, по отзывам современников, весьма ехидный – опять не заметил, в который уже раз, но именно этому никто из лиц, давно знающих премьера, нисколько не удивился. Любая реплика, любое вслух сказанное замечание, могут не то чтобы выдать мысли премьера, его истинное отношение к «властному» статус-кво, но обязательно послужат поводом для всяческих домыслов, интриг, нашептываний… А интриги Владимир Владимирович Путин предельно не любил, без пощады выпалывал интриганов вокруг себя, но разбирался в данном вопросе не хуже чем в дзюдо, по самому высшему профессиональному разряду. Не любил он также кадрового мельтешения в своей команде, предпочитая надежные долгосрочные служебные отношения, хотя мог запросто, в один миг – внешне без малейших сомнений – принимать резкие «организационные выводы», если, как это ему представлялось, того требовали интересы дела. Тем не менее, в основе своей, на протяжении всего нелегкого и извилистого карьерного движения, Путина окружали «проверенные временем кадры», вплоть до соратников из далекого ленсоветовского и комитетского прошлого. Но и они – в подавляющем большинстве своем люди разумные и осторожные – не могли, хотя бы в мыслях, даже наедине с собой, сказать, что знают коллегу хорошо. Давно – да, хорошо – о-о-у, н-е-е-ет!.. В свое время один из старейших преподавателей комитетовской разведшколы (Местная, питерская, № 401, среди курсантов и выпускников известная под прозвищем «Ух ты, ох ты!»), доверительно пробормотал невзрачному двадцатрехлетнему новобранцу, только что уверенно сдавшему довольно непростой зачет: «Тебе бы, малый, с твоей головой и выдержкой, не у ваших первоуправленцев штаны протирать, а к нам в Новосибирск ехать, по-настоящему учиться, на контрразведчика. А здесь тебе не по росту, нет, так и просидишь всю жизнь где-нибудь… у тебя, как я понимаю, блата наверху не имеется?.. Вот, так и проспишь всю жизнь резидентом-романтиком где-нибудь в Болгарии, а то и в Монголии. Понимаю, не тебе решать, что там и как… да и не мне, однако, задумайся.» Всю мудрость стариковских слов юный Владимир Путин прочувствовал только спустя много лет, но запомнил их сразу и долго над ними размышлял…
– Полагаю, э, достаточно будет? Больше… э… все равно не дадим, уважаемая Валентина Ивановна, ни у меня не просите, ни у президента, мы с ним все согласовали и заранее условились: это наш совместный подарок, так сказать, северной столице от… э… от белокаменной. На меня Кудрин и без Летнего сада таким волком смотрит в последнее время – аж мороз по коже! Но здесь даже он против нас с Дмитрием Анатольевичем не устоял, выделил деньги. Вам, местному бюджету, тоже придется раскошелиться, будем, так сказать, в складчину действовать. И я потом лично все проверю… э… согласно поручению президента: и соблюдение традиций, и расходование средств, и ход реконструкции. Теперь на серьезные темы: что тут у нас опять со строительством, жилищным и дорожным?..
Судьба – она такая: кому-то крест, кому-то квест. В этот день Ленька Меншиков, Лён, самым наглым образом «сдернул» с двух последних уроков: «рашика» и сдвоенного «англича», иначе говоря – самовольно пропустил уроки по русскому и, соответственно, контрольную по английскому языку. С английским можно считать, что все в порядке, язык он учит усердно, и, скорее всего, успешно отмажется от наездов и санкций, англичанка у них молодая и добрая, он у нее в любимчиках, но вот если бы остался на контрольную именно сегодня – максимум трояк, на большее он пока не знает. Потом, правда, придется оставаться после уроков и писать одному, пока она там тетради проверяет, но зато он подготовиться успеет как следует, чтобы четко на пять баллов! А вот с русским сложнее: Элеонора Семеновна и виду не подаст, что рассердилась на прогул, но все равно припомнит и непременно вкатит ему двойку, вызовет к доске и найдет повод, и тогда будущая пятерка в четверти станет весьма проблематичным делом… Да плевать на четверку! Когда ТАКОЕ ПРОИЗОШЛО! Ура! А может, еще и не произошло… не дай бог!.. может, он ошибся, или в «динамо» попал… Отец всегда говорит в таких случаях… вернее, в подобных случаях: «не спеши, не маши по воздуху языком и руками, дыши ровно, смотри прямо». Так ведь он и смотрит, и не машет, но трудно удержаться от того, чтобы идти по тротуару, не выплясывая рэйв или хотя бы твист… Лён попробовал поделиться чудесной новостью с Машкой, уж с нею-то можно, да вот досада: они там всем классом, во главе с училкой, в Петергоф умчались, «изучать архитектуру дворца», угу, много они там наизучают… Обсуждать же такое по трубке, да еще при Машкином темпераменте – неоправданная глупость. Можно было бы Тимке позвонить и встретиться, рассказать, но это, во-первых, не солидно, а во-вторых, крутой старший брат сам наложит лапу на руль событий, сам начнет всем командовать, все проверять и все распределять… Он ему лучше вечером все выложит, а пока без него.
Ноги, хотя и не скакали в хип-хопе, но довольно резво несли очумевшего Лёна куда-то вдаль… это что?.. памятник «Стерегущему»… ага… это он уже по Александровскому парку… на Петропавловку выдвинулся. Нет! На территории Петропавловки опасно, потому что можно легко нарваться на школьных «преподов»: директор их гимназии имеет связи с руководством музейного комплекса, подписал с ними какое-то шефское соглашение, и с тех пор учителя там едва ли не ежедневно проходят уроки, экскурсии… Лён миновал Иоаннов мост, сделал ручкой направо – поздоровался с силуминовым зайцем, налево – отдал честь бравому бронзовому домовому-городовому, и двинулся к Троицкому мосту, дабы перейти на ту сторону Невы, потому что… да потому что все равно куда идти, мамочкинс будет его ждать к обеду не раньше, чем через два часа.
Высоко распахнуто небо над Петербургом, катится по нему, ныряя в скромные светлые облака, веселое весеннее солнышко, а город, вместо того, чтобы улыбнуться в ответ, прихмурился, недовольный тем, что выглядит на свету отнюдь не по-щегольски: весь в грязевых пятнах, отвратительных желтых потеках… Очень уж долгая и снежная была зима в Петербурге, настоящая русская, морозная, пусть и без чудовищных сибирских холодов, но и без оттепелей. А если оттепелей нет, то и Нева стоит на месте, и грязь никуда не уходит, кроме как под очередное снежное покрывало… Слой за слоем, бурое на белое… Таких сверхщедрых снегопадов, как в прошедшую зиму, город не помнил ни в этом, ни в прошлом веке, то есть, мегатоннам грязи было куда прятаться! Из центра города все это изобилие дерьма и снега увозили на так называемые «временные снегоприемники», сиречь городские пустыри, или бесцеремонно сбрасывали в городские реки и каналы, и теперь, когда снегу вздумалось таять, вся эта смердящая органика и неорганика поперла наружу, поближе к свету, к солнышку, к людям… Апрельскому теплу надобны дожди, да не те родные-занудные, семенящие мелко неделями напролет, а настоящие – короткие, но мощные и упругие ливни, чтобы Питеру ими дочиста умыться! А там и муниципальные службы ненавязчиво подоспеют, с дорожными поливалками, с дворниками, с так называемыми субботниками… Лён в сотый, наверное, раз удивился вспомнившемуся слову «субботник», опять дал себе клятву спросить у родителей – что оно означает, или означало когда-то, и тут же забыл о нем, как всегда.
Летний сад оказался закрыт, оттуда, из-за строительных будок и занавесей, разлетались во все стороны противные громкие шумы и звуки: надрывный вой от работающих механизмов, какие-то гулкие бу-бух, от которых асфальт дрожит… Это подпиленные деревья падают. А-а, точно, реконструкция, «Седьмая молодость», недавно по телевизору специальная передача была.
Делать нечего, Лён перенаправил стопы в сторону Марсова поля, и там неожиданно встретил человека, очень хорошего знакомого, папиного приятеля… Ну, это как раз ничего, дядя Лук не заложит, он таким пустякам значения не придает, да и вряд ли помнит, что есть на свете школьное расписание со всякими там строгостями, он вообще слегка не от мира сего, поэтому не врубится в тонкости школьных преступлений.
– Здрасссте, дядя Лук!
– А Лёня, здорово, дружище! Никак, уроки мотаешь? – Лук привстал – его вдруг неслышно ударило ветром со спины, длиннющие пряди пегих волос занавесили глаза и лицо до самого подбородка, – и почти наугад протянул для пожатия ладонь. Леньке еще с детского сада нравилось, что дядя Лук, единственный из всех знакомых взрослых, здоровается при встрече за руку, словно равный с равным. Рукопожатие получилось неловкое, через лужицу, подковкой опоясывающую сдвоенную скамейку, где дядя Лук праздно расположился, видимо для созерцания работ, идущих в Летнем саду. Конечно, хорошо вот так целыми днями зырить на всякую фигню, когда в школу и на работу не надо спозаранок бежать!
– Ды… это… угу. Вроде того.
– Расческа есть?
– У-у, нет.
– И я дома забыл. Небось, русишем пожертвовал в пользу свободы? Уроком русского языка?
– А… а как вы догадались!?
– По счастливому выражению лица. Напрасно, будущий царь Леонид. Я вот тоже так пропускал занятия в школе и докатился до положения писателя, которому корректоры запятыми в нос тычут. Обходи водную преграду, присаживайся, потреплем судьбы мира. Или торопишься?
– Нет, не тороплюсь… – Лён бравым прыжком преодолел неширокую лужу, уселся рядом, предварительно обтрогав ладонью бело-эмалевую поверхность. Скамейка была суха, на диво чиста, может, дядя Лук нарочно ее такую выбирал, типа, ему все равно куда смотреть, лишь бы не на грязном сидеть?.. Дядя Лук молчал, видимо размышляя о странностях молодой травы, которая не желает расти ровно, а зелеными неровными пятнами расползается по лужайкам… Либо еще о какой-нибудь подобной ерунде, абсолютно никому, кроме самих писателей, неинтересной. Лёну стало неловко: ну что это такое, встретились люди, хорошие знакомые, – и вдруг в молчанку играют. Или того хуже: сейчас как начнет опять про школу выспрашивать! Нет, лучше он первым…
– А вы что здесь делаете, дядя Лук? Созерца… в смысле, ну, предаетесь созерцанию, да? В стиле дзен?
– Не-а. Скорее, предаюсь тягостным бытовым размышлениям. Понимаешь, понадобилось мне для моих скромных писательских нужд ворваться в Летний сад, поближе к памятнику дедушке Крылову, и совсем из головы вон, что закрыты наши славные, наши древние городские бронхи! И в этом году закупорены, и в будущем. Вон, видишь, какой дубовый сенокос идет? Седьмая молодость называется. Впрочем, почки на деревах едва набухли, кислороду нам с тобою все равно не дают, можно попробовать жить и без них.
– Да, я знаю, передача была по Пятому каналу насчет реконструкции. Прикольно.
– Да уж… прикольнее не бывает… Ну и деляги они, кстати говоря, ну и выжиги! Ох, хитры! Что?.. Извини, Лён, это я не про Летний сад, это прерванные твоим приходом философско-бытовые размышления – по какому-то удивительному совпадению – тоже про Пятый канал и «ихний» сайт… Стой!
Раздался грохот, намного более сильный, нежели удар о землю очередного спиленного дерева: пушка на равелине Петропавловской крепости обозначила полдень, и Лён с Луком одновременно выдернули из карманов телефонные трубки – сверить часы.
– У-у, опять мои на минуту убежали, вот вам и хваленая «сонька»!
– А у меня секунда в секунду, – похвастался Лён, и даже не покраснел, потому что привык врать по мелочам в спорах с учителями и одноклассниками.
– А у меня, видишь, торопятся, одна и другая (Лук зачем-то держал при себе две трубки от разных производителей, с номерами от разных провайдеров. – Прим. авт.)
И опять наступило молчание, однако на это раз нарушил его Лук.
– Не бывал на пляже в полдень, под самой пушкой? Ни разу??? Ну, что же ты, Лён??? Это незабываемые ощущения, рекомендую. Как ни готовься – непременно вздрогнешь. Вот для чего не стыдно школу пропустить!.. И рядом же дополнительное чудо: прямо перед равелином дерево растет, по всем вторичным половым признакам липа, а в кроне той липы, буквально метрах в пятнадцати от жерла сигнальной пушки, вороны гнездо себе свили и там живут! Наверное, это порода глухих от рождения ворон, вот что я думаю. Или они прошли очень суровую школу жизни.
Лён вежливо кивал, но, при слове школа, поторопился перехватить инициативу, продолжить расспросы.
– А что Пятый канал, дядя Лук? Почему они приколисты? В смысле, в чем они прикололись?
– Слово «прикол», дружище Лён, это слово сорняк, не злоупотребляй им в обыденных разговорах. Отвечаю, хотя и не чувствую искреннего интереса в твоем вопросе. Короче говоря, задолжал мне один главный редактор три тысячи рублей… Невелики деньги, но иногда и без них хоть волком вой… Вернее, началось так: в недалеком прошлом сделали они, они – это не редактор, а другие, как раз Пятый канал, одну передачу… Ну, там, на одну мелкую тему: о попытках КГБ СССР поставить под свой контроль так называемую итальянскую мафию.