Вилла Геката. Рим 1 ноября 1863 г.
В сумерках белые павлины похожи на призраков, сотканных из сгустков тумана, опускающегося на Яникульский холм. Белые павлины – достопримечательность виллы Геката, как и невысокие пальмы, привезенные хозяевами виллы с заморских южных островов и беспорядочно высаженные среди лавровых и миртовых деревьев небольшого парка.
Однажды драматург Эмиль Ожье, услышавший крики белых павлинов, обмолвился, что так, наверное, кричат грешники в глубинах Дантова ада. Они тогда сидели в курительной втроем: Эмиль Ожье, князь Фабрицио Салина из Палермо по прозвищу Леопард и он – Йохан Кхевенхюллер – нынешний арендатор виллы Геката. Он еще тогда подумал: эти протяжные мяукающие крики совсем не подходят для той картины ада, что рисует себе порой он сам. Когда грешников – убийц, развратителей, клятвопреступников – бесы вздымают на раскаленных вилах и сдирают с них кожу, словно кожуру с перезрелого апельсина, те орут и визжат, а потом просто стонут, мычат, как животные, лишившись языков, вырванных адскими клещами.
А павлины – они просто кричат.
Вот и сейчас их крики доносятся из ночного парка, укутанного сырым туманом.
– Он бредит. Йохан, ты слышишь меня?
Йохан Кхевенхюллер повернулся от окна к жене.
– Что, Либби?
– Он бредит. Mein Vater, mein Vater, und hörest du nicht? Was Erlköning mir leise verspricht? «Родимый, лесной царь со мной говорит, он золото, перлы и радость сулит». Он постоянно шепчет, читает в бреду «Лесного царя». Врач дал ему еще горькой настойки. Говорит, что опасности нет, к утру жар спадет.
– Не знал, что он любит Гете, – сказал Йохан Кхевенхюллер.
– Что нам делать, Йохан?
– Иди к гостям, Либби.
Но она не сдвинулась с места.
– Прибыл нарочный с бумагами от поверенного в делах. Я прочла сопроводительную записку – поверенный и его стряпчие прибудут в Рим из Вены на следующей неделе. Они собираются ознакомить Готлиба со всеми документами и дать ему на подпись акт о вступлении во владение замком непосредственно в день его рождения. В день его совершеннолетия. Йохан, да ты слышишь меня?
Он смотрел на жену.
– Они введут его в наследство согласно завещанию и положат конец твоему опекунству по формальным основаниям. Титул и так принадлежит ему по рождению – он князь Кхевенхюллер. Ему достанется все. А что будет с нами? Мы станем приживалами в замке Ландскрон?
– Когда-то это все равно должно было случиться. День его совершеннолетия. Готлиб вырос.
– А что будет с Францем? Что будет с нашим сыном? – спросила Либби. – Ладно мы. Я приму любую судьбу. Но какая участь теперь уготована Францу? Он станет приживалом в замке Ландскрон, как ты когда-то при отце Готлиба?
Францу – сыну Йохана и Либби – исполнилось девять месяцев. Когда Йохан смотрел на сына, сердце его заливала волна горячей, всепоглощающей любви. По утрам кормилица выносила Франца в парк виллы Геката. И малыш в кружевном чепчике и платьице из батиста, в свежих пеленках смотрел на пальмы и на белых павлинов, гордо вышагивавших в траве среди клумб и зарослей мирта. Тянул пухлые ручки к фонтану, вокруг которого водили хоровод маленькие проказливые фавны, изваянные из мрамора двести лет назад. И что-то с упоением лепетал на собственном детском языке, а потом утыкался Йохану Кхевенхюллеру в плечо или в шею, когда тот брал его на руки, и моментально засыпал. А через пару минут просыпался и смотрел на отца своими голубыми глазками, так похожими на глаза Либби.
Сердце Йохана в такие минуты таяло. Он держал сына на руках и готов был ради него на все.
Ребенок был долгожданный. После свадьбы они с Либби семь лет пытались завести детей и все неудачно. А потом родился Франц. И жизнь супругов Кхевенхюллер разом изменилась.
В прежней своей жизни, до рождения сына, Йохан Кхевенхюллер считал себя добросовестным и честным опекуном своего кузена Готлиба и фактическим владельцем замка Ландскрон с его огромным поместьем, пастбищами, виноградниками и мукомольной фабрикой, расположенными в Каринтии.
Готлиб потерял отца в одиннадцать лет. И по завещанию его опекуном назначался именно Йохан – единственный близкий родственник князя Кхевенхюллера по мужской линии. Йохан был представителем младшей ветви рода Кхевенхюллеров, и в случае смерти Готлиба до совершеннолетия замок и титул перешли бы к нему. Потому что старшая ветвь рода со смертью Готлиба угасла бы.
Пока Йохан и Либби – Элизабет Кхевенхюллер – в течение семи лет не имели детей, все это представлялось формальностью, азбучной истиной. Готлиб учился в дорогих пансионах Вены и приезжал в замок Ландскрон лишь на Рождество и летом. Потом он поступил в университет, но проучился недолго. В последние два года с ним произошли разительные перемены. Он стал требовать больше денег на свое содержание, отправился в Париж, где вел весьма разгульную жизнь, посещал балы и маскарады, пропадал неделями на Монмартре у художников, якшался с парижскими проститутками. Затем внезапно сорвался в Италию – в Геную и Венецию. И там, в Венеции, стал героем ряда скандалов и едва не был вызван на дуэль ревнивым мужем.
Уехал в Рим и в середине лета подхватил жестокую лихорадку. Врачи называли ее малярией.
В конце августа здоровье Готлиба настолько ухудшилось, что Йохан и Либби, вызванные тревожными письмами слуг, вынуждены были бросить все дела в замке и вместе с маленьким сыном отправиться в Италию, в Рим, где, по слухам, умирал их воспитанник.
Но тогда, в конце августа, Готлиб от малярии не умер.
Неизвестно, на что надеялась Либби… Йохан никогда не спрашивал об этом жену. Но Готлиб не умер. Лихорадка вроде как отступила благодаря усилиям врачей. Они настоятельно советовали Йохану Кхевенхюллеру остаться вместе с семьей и Готлибом на зиму в Риме и не рисковать здоровьем кузена в австрийской зиме, полной снега, сырости и альпийских ветров.
Йохан согласился. Вынужден был согласиться. Они наняли виллу Геката на Яникульском холме. Готлиб быстро шел на поправку – молодость брала свое. Йохану он был благодарен за заботу, говорил, что они с тетушкой Либби спасли ему жизнь. Йохан старался быть ровным и благожелательным с кузеном. Обстоятельно отвечал на все его вопросы, связанные с замком Ландскрон, и чувствовал, что вопросы юного Готлиба становятся все настойчивее. Когда речь заходит о скором совершеннолетии и вступлении во владение замком, в глубине его светлых глаз вспыхивает огонек.
Парень прекрасно сознавал, какие возможности сулят ему такие перспективы. Он много говорил о Париже и спрашивал, какой максимальный доход может дать поместье, – все это явно с оглядкой на чрезвычайно дорогую и роскошную парижскую жизнь.
Йохан порой наблюдал с террасы, как его молодой кузен в знойный римский полдень лежит на траве в парке в тени платана и читает. А потом приказывает кучеру оседлать лошадь и отправляется на конную прогулку в огромный соседний парк виллы Дориа. Или требует коляску и едет в город – куда-то в Трастевере, а когда возвращается, от него за версту несет дешевым вином римских таверн и чужим потом. Женским потом римских шлюх, падких на юных прожигателей жизни с княжеским титулом и длинной родословной.
О том, как сложится их общая жизнь после совершеннолетия Готлиба, они с Йоханом не говорили. Йохан не мог в свои сорок лет первым начать такой разговор с этим нескладным парнем, своим кузеном, которого не так близко и хорошо знал.
Эти вопросы постоянно задавала Либби. Но не Готлибу, а ему, своему мужу.
Вот как сейчас: что станет с нами? Мы превратимся в нашем замке в приживалов? И наш сын, обожаемый Франц, тоже? Что светит ему в этой жизни, а?
Либби-Элизабет происходила из семьи венского купца. Когда Йохан женился на ней, она получила в приданое сахароварочную фабрику с паровыми машинами, производившую сахар, нугу и прочие сладости для венских кондитерских. И сначала все шло хорошо. Но затем ее отец обанкротился и тайком заложил приданое дочери у кредиторов. Много денег потребовал судебный процесс. На все эти неприятности Йохан тратил деньги, которые брал из доходов замка Ландскрон, подделывая счета и оставляя в учетных бухгалтерских книгах фальшивые записи. Он брал каждый раз некрупные суммы, чтобы заткнуть дыры. И не боялся проверок счетов со стороны поверенных в делах, обеспечивавших завещание, по которому его кузен по достижении совершеннолетия получал замок и поместье. Но вся эта возня поставила крест на любых его попытках нажить собственное состояние и стать вместе с женой Либби независимыми финансово.
И Либби это знала. Потому ее слова о приживалах звучали так зло и горько.
Чего она добивалась?
Йохан Кхевенхюллер не хотел об этом думать.
Боялся об этом думать.
Боялся заглядывать глубоко в светлые глаза Либби, страшась прочесть в них то, о чем порой думал сам.
Если Готлиб умрет от лихорадки…
Но он не умер.
Через неделю он станет совершеннолетним и хозяином замка.
Новый князь Кхевенхюллер.
Молодой князь Кхевенхюллер.
– Ступай к гостям, Либби, – снова повторил свою просьбу Йохан. – Негоже оставлять наших гостей надолго одних.
Либби глянула на него искоса и молча отвернулась. Платье-кринолин из лилового лионского шелка зашуршало. Либби изящно левой рукой подняла кринолин, так что стала чуть видна нижняя шелковая юбка, вся в оборках, надетая на обручи. И бесшумно покинула кабинет мужа.
Йохан вышел на открытую террасу. Вилла Геката имела две открытые террасы на втором этаже. Одна смотрела в парк, заросший, тенистый, огороженный старой кирпичной стеной, увитой плющом. А терраса с противоположной стороны дома открывала потрясающий вид на Рим. Вилла стояла на склоне Яникульского холма. И днем при любой погоде панорама Рима сражала своим великолепием наповал. Отсюда было особенно заметно, что Вечный город и впрямь вечен и стар как мир. Как само время. Желтый, коричневый, терракотовый – цвета Рима никогда не смешивались воедино, но вместе с тем существовали неотделимо друг от друга и от неба, что словно купол, словно воздушная гавань открывала свои бесконечные дали.
Но сейчас на виллу Геката опустился вечер. И Рим там, вдали, с террасы Яникульского холма казался скопищем сияющих огоньков. Тысяч огней, мерцающих, как светляки.
Сюда, на Яникульский холм, где римская знать издавна строила виллы, не долетали шум, гам, вонь Вечного города – крики торговцев, скрип телег, звуки мандолин, песни, пьяные вопли, гул многочисленных базаров, куда привозили товары со всего света.
На вилле Геката царила тишина. И нарушали ее лишь крики белых павлинов. И пламя старых, изъеденных коростой мраморных светильников в парке отбрасывало багровые блики на подъездную алею, фонтан с маленькими фавнами и на оконные стекла.
Йохан стоял на террасе, глядя на Вечный город, голова его была пуста.
Мысли стучались словно в наглухо запертую дверь, но он гнал их, предпочитая эту ничем не заполненную тупую пустоту.
Перед тем как вернуться к гостям, занятым оживленной беседой в ожидании ужина, он зашел в спальню Готлиба.
Там все еще находились врач и помогавшая ему служанка Франческа. Впрочем, врач уже собирал свой саквояж, наказывая служанке через каждые полчаса менять юноше холодные компрессы на лбу и в течение ночи еще трижды давать ему горькую настойку от лихорадки.
– Приступы у него будут повторяться, – сказал врач Йохану. – С этим теперь ничего поделать нельзя. Ему придется с этим жить. Но опасности в настоящий момент нет. Надеюсь, что к утру жар спадет.
Йохан смотрел на кузена. Тот лежал среди сбитых, влажных от пота простыней и подушек, на огромной кровати под балдахином из тосканской парчи. Парча местами вытерлась и выцвела от солнца. Светлые кудри Готлиба потемнели от пота, виски ввалились, под глазами залегли коричневые тени. Он лежал с закрытыми глазами, его губы обметало от жара. И он все шептал, шептал, шептал:
– Ich lieb dich, mich reizt deine schöne Gestalt…
Дитя, я пленился твоей красотой, неволей иль волей, но будешь ты мой…
…Лесной царь нас хочет догнать,
Уж вот он, мне трудно, мне тяжко дышать…
– Бред, ваш воспитанник бредит, – сказал врач. – Лекарство поможет, пока нет оснований для волнений.
И покинул спальню, подхватив свой саквояж и пообещав вернуться утром – проведать больного.
Служанка Франческа налила из кувшина в таз холодной воды и начала готовить новый компресс, чтобы сменить его на лбу юноши.
Йохан с минуту еще созерцал кузена, метавшегося в бреду на огромной дубовой кровати виллы Геката, а затем, строго наказав служанке не покидать больного, пошел к гостям.
Этот новый приступ лихорадки, обрушившийся на Готлиба два дня назад…
Они с женой Либби такого развития событий не ожидали. Честно говоря, и не надеялись даже. Потому что Готлиб казался совсем выздоровевшим.
Но врач утверждал, что опасности нет. Готлиб и на этот раз не умрет. Лихорадка потрясет его несколько дней, а потом отступит. Быть может, навсегда. Быть может, это просто рецидив. И кузен вскоре вовсе забудет о том, что когда-то болел, потому что молодость забывчива. И эгоистична.
Йохан Кхевенхюллер миновал длинный коридор и очутился на парадной половине виллы Геката. Тут располагались залы для приема гостей: салон, гостиная, столовая и будуар. Гости сидели на диванах в гостиной.
Звуки рояля…
Мадам де Жюн наигрывала новый вальс Верди. Она привезла ноты из Милана. Йохан Кхевенхюллер нацепил как маску радушное приветливое выражение и открыл двери гостиной.
– А вот и я, дорогие мои друзья, – произнес он самым оживленным тоном, на какой только был сейчас способен.
Взоры гостей обратились к нему.
– Как чувствует себя ваш кузен? – спросила скрипучим голосом мадам де Жюн, прерывая игру на рояле.
– Врач сказал, что опасности нет, – бодро ответил Йохан. – Я сейчас распоряжусь, чтобы сюда подали еще лимонада и чая.
Перед тем как выйти из гостиной, он оглядел гостей. Начало ноября в Риме – еще не сезон. Только в декабре праздные туристы со всех концов Европы, из России, из Британии стекаются в Вечный город, чтобы провести в солнечной Италии зиму. Кто-то едет лечить чахотку, кто-то спасается от сердечной смуты и любовных драм, кто-то бежит от долгов и кредиторов, кто-то просто надеется развеять скуку среди античных развалин и полотен эпохи Возрождения.
Общество на вилле Геката в этот вечер – весьма тесный круг: литератор из Парижа Эмиль Ожье, с которым Йохан познакомился у графини Кастельмарко, князь Фабрицио Салина из Палермо – благородной внешности, с прямой спиной и седыми бакенбардами, три его сицилийские кузины – одна вдова и две старые девы, и мадам де Жюн – путешественница и меценатка, тайно влюбленная в Эмиля Ожье, дама «эмансипе».
Дамы, шелестящие необъятными кринолинами, расположились на диванах и козетках. Йохан взглянул на жену Либби – она моложе всех, но выглядит усталой. И в глазах у нее что-то, что она тщательно пытается скрыть, стараясь разговаривать непринужденно. Три сицилийские кузины князя Салины – все в черном. Платья из черного атласа. Вдова носит кружевную мантилью, а ее сестры – массивные золотые броши с эмалью, приколотые на лиф. Во время прогулок сицилийки даже в пасмурную погоду не расстаются с кружевными зонтиками от солнца. Но все равно кожа на их лицах – тонкая, сухая, похожая на желтый пергамент. У мадам де Жюн кринолин особенно необъятных размеров, по последней моде, введенной императрицей Евгенией: юбка и лиф цвета темного меда, узор из переплетенных лент и рукава в стиле «мамелюк». У мадам де Жюн некрасивое лицо с мелкими чертами, темные волосы. В прическе – золотой гребень с цветами, и сзади обильно подколоты накладные, искусно завитые локоны.
Йохан все эти годы никак не мог привыкнуть к моде на кринолины – из-за огромной широченной юбки-колокол к женщине просто не подступиться. Он порой отказывал себе в удовольствии запросто обнять и расцеловать жену Либби, потому что объятия и все остальное, что за этим последовало бы, грозило смять кринолин и погнуть эти чертовы обручи, на которые натягивалась юбка.
Он покинул гостиную, прошел по коридору и позвонил в звонок, дернув ленту, но дворецкий не явился, поэтому ему самому пришлось отыскать горничную и приказать принести в гостиную чай, лимонад и сладости.
Когда он вернулся, то пару минут стоял за дверями гостиной и слушал, о чем болтали гости. Беседа была оживленной, все наперебой спорили, что-то доказывая друг другу.
Речь шла о том, о чем в этом сезоне не умолкали во всех гостиных и салонах, – о спиритизме.
– Добрые католики не должны интересоваться такими вещами! – пылко восклицала сицилийская кузина князя Салины – та, что вдова.
– Дорогая синьора Беатриче, надо шире смотреть на вещи, – возражал Эмиль Ожье.
– Все это веяния моды. Очередное модное увлечение, – говорил князь Фабрицио Салина. – Я никогда не поверю, что духи мертвых могут приходить по чьему-либо вызову, по чьей-то прихоти.
– Однако аббат Тритем в присутствии императора Максимиллиана вызвал в черной комнате призрак супруги императора Марии Бургундской. Это исторический факт. Его занесли в придворную хронику императорские секретари, – заметил Эмиль Ожье.
– Я смотрю, вы поклонник спиритизма, – сказала Либби.
– Я открыт для любой области знаний, мадам. – Эмиль Ожье улыбался. – Новый опыт вдохновляет поэтов. Рождает идеи.
– Уж не хотите ли вы сказать, что в Париже участвовали в чем-то подобном? – спросила кузина князя Салины – одна из старых дев.
– Участвовал, и не раз.
– И что? И как? – воскликнули две кузины в один голос. – Как все прошло? Было очень страшно?
– Было интересно и… я бы сказал, необычно. Да… странные ощущения. – Эмиль Ожье чувствовал себя в центре внимания. – Медиум на одном нашем сеансе оказался очень сильным. Для начала он прочел заклинания из гримуара «Красный дракон».
– Это что, колдовская книга? – спросил князь Фабрицио Салина.
– Это богопротивная книга! – возвестила кузина Беатриче. – Дорогой Эмиль, как вы только могли читать и участвовать…
– А разве вам, дорогая моя синьора, ни разу после смерти мужа не хотелось увидеть его вновь? – спросил Эмиль Ожье.
– Да… то есть нет… Ну конечно же да! Я обожала своего мужа. Но он теперь на небесах. И нет таких сил, которые вызвали бы его оттуда.
– А может, твой Джузеппе в аду, – хмыкнул князь Салина. – Тот еще был грешник, милая сестрица.
– Ты его никогда не любил.
– Сицилия оказалась слишком мала для нас двоих. – Князь Салина глянул на входящего в гостиную Йохана Кхевенхюллера.
– Мой муж был вспыльчив, но добр душой, – голос кузины Беатриче дрогнул. – Я до сих пор оплакиваю свою потерю.
– Но вы могли бы попробовать, – тихо сказала мадам де Жюн.
– Что?
– Поговорить с ним через медиума. Вызвать его.
– На спиритическом сеансе?
– А почему бы и нет? – спросил Эмиль Ожье.
– Я не считаю это возможным.
– Но отчего, дорогая Беатриче? – Мадам де Жюн потянулась к ней и мягко взяла за руку, украшенную браслетами из крупного жемчуга. – Вы могли бы… да что тут такого? Мы могли бы проделать это все вместе, прямо сейчас!
– Вызвать дух моего покойного мужа?
– Я не раз участвовала в спиритических сеансах и знаю, как это происходит. Потому могла бы предложить свои услуги в качестве медиума.
– Вы, Анриетта?
Мадам де Жюн, шурша кринолином, встала из-за рояля и подошла к круглому столу из флорентийского мрамора в углу обширной гостиной.
– Идите все сюда, садитесь вокруг стола. Мы сейчас погасим свечи, задернем шторы на окнах, возьмемся за руки. – Она достала из расшитой золотом сумочки, висящей на сгибе локтя, грифель и записную книжку и вырвала из нее несколько листов. – Эмиль, вы будете записывать. Код, как всегда, простейший: один стук – это А, два – это Б, три – это В и так далее.
Все замерли в замешательстве. Йохан смотрел на лицо кузины Беатриче – целая гамма чувств: испуг, женское любопытство, желание участвовать и недоверие к происходящему.
– Ну же, господа! – искушала собравшихся мадам де Жюн. – Князь Фабрицио, я рассчитываю на вас.
– Я не верю в спиритизм.
– Но мы просто попробуем.
– Ну, хорошо. – Князь Фабрицио Салина по прозвищу Леопард из Палермо никогда не мог отказать женщине.
Он встал с кресла и пересел за круглый стол. Это и решило проблему. Его кузины, колыхая юбками, тоже заняли места за столом. Эмиль Ожье сел рядом с мадам де Жюн.
– А вы? – обратилась она к Либби и Йохану, занимая место медиума.
– Извините меня, – Либби развела руками, – я отлучусь, мне надо проверить Франца в детской.
И тихо выскользнула вон. Как тень.
– А вы, Йохан?
– Я пас. – Йохан Кхевенхюллер в роли хозяина подошел к окну и задернул плотные синие шторы, затем проделал то же самое у второго окна. – Я абсолютно не верю в спиритизм и в духов с того света. Если останусь, своим скепсисом я вам все испорчу. Я сейчас погашу свечи и оставлю вас. Лучше узнаю, как идет подготовка к ужину.
Неспешно обойдя гостиную, он погасил свечи во всех канделябрах.
– Беритесь за руки, – сказала мадам де Жюн, – нас за столом сейчас шестеро. Это идеальное число для вызова духов. Дорогая Беатриче, вашего мужа звали Джузеппе?
– Да, – голос кузины Беатриче дрогнул.
– Для начала мы все должны глубоко сосредоточиться. И пожелать, чтобы дух дона Джузеппе явился. Затем я прочту заклинание.
В темноте Йохан Кхевенхюллер вышел из гостиной, плотно притворив за собой дверь.
Они остались в темноте за круглым столом, крепко держа друг друга за разом вспотевшие от волнения руки.
Он пошел по коридору и увидел свою жену Либби. Она не ушла в детскую к малышу.
Она стояла в коридоре и разговаривала с горничной Франческой. Та несла пустой таз и фаянсовый кувшин из спальни Готлиба.
Йохан впоследствии думал: если бы они не столкнулись с Франческой тогда в коридоре! Если бы она не покинула спальню больного… Если бы они с Либби не ушли из гостиной…
Столько этих «если»…
– Найдешь в кладовой уксусную эссенцию. Зайди ко мне в спальню, возьми со столика синюю склянку с миндальным маслом – добавишь все это в воду для компрессов. Затем на кухне тщательно отмеришь в стакан горькой настойки, которую прописал молодому князю доктор. Да, и пойди в бельевую, возьми чистые простыни и наволочки для подушек. Ему надо сменить постельное белье.
Йохан заметил, что жена дает горничной слишком много заданий для одного раза.
Франческа сделала книксен и засеменила выполнять указания хозяйки.
Либби обернулась к мужу. Ее глаза…
Йохан ощутил, что сердце у него в груди глухо ударило, а потом бешено забилось.
Ее глаза…
Прозрачные, как лед.
Затуманенные и вместе с тем ясные.
Что в них?
Мольба? Приказ? Решимость? Страх?
Либби подхватила свои юбки, свой необъятный кринолин и буквально бегом ринулась в спальню Готлиба. А он, Йохан, последовал за ней.
Она тихонько открыла дверь и на пороге снова обернулась к нему.
И на этот раз выражение ее лица – застывшего, с заострившимися чертами – напугало его и…
Нет, он не окликнул ее – Либби, что мы делаем? Зачем?
Он вошел в спальню к своему больному кузену вслед за женой.
В спальне пахло потом, воздух, казалось, сгустился, потому что окна долгое время не открывали. Готлиб лежал на боку, половина его лица тонула в пышной подушке. Одеяло он сбил к ногам, и оно шелковым фестоном свисало с высокой кровати.
Глаза Готлиба были закрыты, и он по-прежнему бредил – губы шевелились, но горло не издавало никаких звуков, кроме слабого сипения.
Однако Йохан Кхевенхюллер по-прежнему слышал «Лесного царя», а может, это звенело, гудело как колокол в его ушах?
Mein Vater, mein Vater, und hörest du nicht…
Лесной царь со мной говорит…
О нет, мой младенец, ослышался ты,
То ветер…
Я ему не отец, – подумал Йохан, – а он мне не сын. Мой сын – Франц, и это он – младенец, а Готлиб, он…
Ослышался ты… То ветер, проснувшись, колыхнул листы…
– Переверни его на живот, – тихо, властно приказала Либби.
Йохан глянул на жену.
– На живот. Быстро. И голову прижми покрепче. – Она схватила юношу за ноги. – Ну?
Йохан точно во сне повиновался жене. Вдвоем они в мгновение ока перевернули Готлиба на живот. Лицо его полностью утонуло в подушке. Он никак не реагировал – беспамятство лихорадки завладело им целиком.
– Голову прижми, – приказала Либби, всем своим весом налегая на ноги Готлиба.
– Дверь, – прохрипел Йохан. – Запри дверь на ключ.
Либби метнулась к двери – чуть приоткрыла ее, выглянула, убедилась, что коридор пуст, и затем закрыла и повернула ключ в замке.
Йохан обеими руками сильно нажал на затылок Готлиба, вдавливая, вминая его лицо глубоко в подушку.
Мгновение… А потом Готлиб закашлялся, и удушье словно привело его в чувство – он дернулся под руками Йохана и попытался высвободить лицо, нос, рот, попытался повернуть голову набок, чтобы дышать. Но Йохан ему этого не позволил. Руки его давили все сильнее и сильнее. Готлиб согнул руки в локтях, царапая пальцами простыни, пытаясь оттолкнуть от кровати. Ноги его сучили, комкая одеяло. Вот он снова дернулся.
Либби от двери бросилась к кровати как пантера. Она всем своим телом навалилась на ноги кузена, сковывая его движение, не давая вырваться из рук мужа.
Готлиб хрипел, тело его выгибалось. По простыням под его телом расползалось желтое пятно – он обмочился, задыхаясь.
– Крепче, – шипела Либби. – Ну?!
Йохан нажал, удерживая голову Готлиба в подушке, потом надавил коленом ему на спину. Пальцы Готлиба царапали простыню, в спальне запахло мочой.
И вдруг его тело разом обмякло.
Йохан все еще держал его, а затем резким жестом убрал руки.
Готлиб не шевелился. Йохан осторожно за волосы повернул его голову.
Глаза юноши остекленели. Он был мертв.
– Никто ничего не заподозрит, – прошептала Либби. – Никто ничего, никто, никто, никто… Уходим, быстро.
Они ринулись к двери – мгновение, и вот уже они идут по коридору.
Йохан Кхевенхюллер не мог описать свои ощущения. Ему казалось, что прошли годы и столетия. На самом деле они находились в спальне Готлиба всего несколько минут.
– Лихорадка, – прошептала Либби. – Он болел лихорадкой. Все подумают, что он умер от лихорадки. Йохан… Йохан, ты слышишь меня?
Он остановился.
– Иди к гостям. Мне надо привести в порядок платье. – Либби указала на свой кринолин. – Потом я буду в детской, у Франца. Все должно выглядеть как обычно.
Она повернулась и, шурша юбками, двинулась прочь. Лиловый лионский шелк издавал при каждом ее шаге звук, похожий на шипение змеи.
Йохан Кхевенхюллер направился в гостиную. Он шел медленно. К счастью, он не встретил в коридоре никого из слуг.
Подошел к закрытым дверям гостиной.
В этот момент он абсолютно забыл обо всем – о том, что там гости, что они заняты спиритическим сеансом, что там темно – все свечи погашены.
Он просто дернул створки белых дверей на себя, распахнул и…
Тьма.
И в этой тьме раздался испуганный женский голос:
– Я вижу! Дух! Дух явился! Пресвятая дева, спаси и помилуй нас, это дух! Это не мой муж Джузеппе!
Другая женщина начала истерически кричать:
– Отпустите мою руку!
– Кто здесь? – раздался напряженный голос Эмиля Ожье.
И только в этот миг Йохан Кхевенхюллер понял, что собравшиеся за столом видят его силуэт на фоне света, падающего из коридора.
– Господа, это я, – произнес он.
– Йохан? – воскликнул князь Фабрицио Салина. – Я сейчас зажгу свет.
Он воспользовался огнивом. Свечи вспыхнули в старинном бронзовом подсвечнике виллы Геката одна за другой.
Все, кроме князя Салины, по-прежнему сидели за круглым столом, но круг уже распался. Кузина Беатриче рыдала в голос, одна из ее кузин закрыла руками лицо, а другая мелко тряслась, словно в припадке. Эмиль Ожье выглядел бледным и встревоженным. У мадам де Жюн был какой-то странный отрешенный вид, словно она спала с открытыми глазами. Лучше всех держался князь Фабрицио Салина, хотя голос его дрожал.
– Йохан…
– Простите, я не хотел вас пугать. – Йохан подумал в этот момент: мертвецы, они выглядят как мертвецы. А как выгляжу я сам вот сейчас? – Я решил, что вы давно закончили сеанс.
– Вы явились в тот момент, когда мы услышали стук, – сказал Эмиль Ожье. – И сочли, что это был утвердительный ответ на наш вопрос: дух, ты здесь?
– Это не мой муж Джузеппе, – всхлипнула кузина Беатриче.
– Похоже на анекдот, – заметил князь Салина.
– Еще раз приношу вам свои извинения, я не хотел вас пугать. – Йохан уже взял себя в руки.
– Мы подумали, что это дух из ада, – срывающимся голосом возвестила кузина – старая дева.
– А это всего лишь я. – Йохан подошел к камину и начал зажигать свечи в канделябрах, отдернул штору на окне.
Ночь заглянула в гостиную виллы Геката.
– На сеансах чего только не бывает, – уже совсем иным тоном сказал Эмиль Ожье. – Анриетта, дорогая, с вами все в порядке?
– Все хорошо, просто отлично. – Мадам де Жюн, казалось, очнулась от забытья.
– Ну просто анекдот. Сюжет для литературного журнала «Послеобеденные чтения», – попытался свести все к шутке князь Фабрицио Салина.
И в этот момент где-то в недрах дома раздались женские крики. Истошно вопила горничная Франческа, призывая хозяев, а за ней и другие, поспешившие на зов слуги:
Несчастье! Какое несчастье! Молодой князь Готлиб…
В темном парке кричали белые павлины.
Сколько ни вглядывайся в темноту, их не увидишь в зарослях до самого рассвета.
А если закроешь глаза… вот так…
Йохан Кхевенхюллер закрыл.
Увидишь, услышишь, узнаешь, обретешь, потеряешь, убьешь лишь Лесного царя.