Петр I. Материалы для биографии. Том 2. 1697–1699. - читать онлайн

Петр I

Гравюра П. Шенка. 1697. По оригиналу Г. Кнеллера. 1697

I. Сборы в Англию

Корабли, назначенные перевезти Петра в Англию, стояли наготове в голландской гавани Гельветслюйсе. «Московского царя ждут с часу на час в Лондоне без посольства, только со свитою из 9 человек», – доносил своему правительству в Вену цесарский резидент в Лондоне Гофман от 29 декабря 1697 г. (8 января 1698 г.)[1]. С 20-х чисел декабря начались сборы к отъезду. «Декабря в 24 день, – читаем в «Расходной книге» посольства, – куплено для аглинского походу волентером Гаврилу Кобылину, Гаврилу Меншикову, Лукьяну Верещагину, Федосею Скляеву, Ивану Кочету, португалцу Антону на немецкое платье верхнее и нижнее сукна доброго 45½ аршин по 2 еф. по 10 денег аршин; итого 95 еф. 9 алт. 2 д.». Из купленного сукна шьется платье волонтерам и самому царю[2]. Покупается «для аглинской поездки» целый ряд разных принадлежностей костюма: «ленты с кистями, что бывают на плече», что-то вроде аксельбантов – предмет, которым обзаводится и сам Петр; далее: «накладные волосы» (парики), шляпы, шпаги и перевязи к шпагам, галстуки, пояса, манжеты, лучки, башмаки, трости и ввиду зимнего времени – епанчи и какие-то особые меховые «муфи», т. е. муфты, или рукава росомашьи, выдровые, бобровые, волчьи и лисьи с серебряными и стальными кольцами и поясами. Царь запасся также лисьей шубой, которая была им куплена у Лефортова пажа Павла Вуда[3]. Тем, кому платье не делалось в натуре, выдавались деньги на его приобретение[4].

Кроме упомянутых лиц (из которых португалей Антоний не есть ли мальтийский рыцарь Антоний Десенжула, знаток огнестрельных вещей?), к отъезду с царем готовились еще волонтеры царевич Имеретинский, Александр Меншиков и Филат Шанский, лекарь Иван Термант, лекарский ученик Иван Левкин, переводчик Петр Шафиров, доктор Петр Посников, полковник Яков Брюс и государевы повара Яков Пенюгин и Осип Зюзин, которым также было сделано немецкое платье[5]. Добывались финансы для путешествия, для чего, во-первых, приобреталась в Амстердаме английская монета: «Генваря в 3 д… куплено в Амстрадаме аглинских 157 гиней золотых с полугинеею, дано по 2 руб. 13 алт. 2 д. золотой (гинея). Итого за все дано 756 ефимков. Те гинеи куплены для походу в аглинскую землю и отданы на Остинской двор Александру Меншикову», который и в Англии должен был нести обязанности личного государева казначея; во-вторых, куплены были переводные векселя на Лондон: «Генваря в 5 д… дано для аглинского походу за переводные писма, по которым в Лондоне взять аглинскою манетою деньги, торговому человеку Ивану Михайлову по двум росписям 3 811 еф. 7 алт. 2 д.»: взято было с собой червонными золотыми 50 золотых на покупку всяких запасов на дорогу. Отпускалась соболиная казна для подарков в Англии: сорок соболей в 300 рублей, сорок в 250 рублей, пара в 60 рублей, пара в 55 рублей, две пары по 50 рублей, 8 пар по 30 рублей, «и отданы Александру Меншикову». Для перевоза соболиной казны куплен был особый сундук[6]. Устраивались дела в Амстердаме на время отсутствия: с Ост-Индского двора перевезены были в посольский дом, вероятно, в помещение Лефорта, фарфоровая посуда и коллекция морских редкостей в скляницах, для которых впоследствии заказаны были особые деревянные футляры – «ковчеги», куда их поместили, перекладывая хлопчатой бумагой. Прислан был к послам с Ост-Индского двора живший там при государе арап Генрих Сирин[7]. Производилась в первые дни января выдача вознаграждений лицам, оказывавшим царю какие-либо услуги: упоминавшимся уже выше Швертнеру и специалисту по расчистке каналов фон-дер-Валу, мальтийскому рыцарю Десенжуле, Брюсу за покупку какой-то книги и инструмента математического, доктору Рюйшу за показывание анатомии, торговому иноземцу Туртону, корабельному мастеру басу Яну Полю, адмиралу Шею, который 3 января прислал в подарок «палестинского строения» кресты и четки[8].

II. Прощание с посольством. Путешествие. Прибытие в Лондон

6 января накануне отъезда по установившемуся уже обыкновению устроен был у Лефорта прощальный пир, о котором сам Петр выразился на другой день: «а се въчера зело утрудились на пърошанье». За пиром царь несколько раз обнимал своего любимца перед предстоящей разлукой. В тот же день устроен был обед для волонтеров в доме Керстермана, где стоял «комендор» князь А.М. Черкасский и те волонтеры, которые не жили на Ост-Индском дворе[9]. Отъезд состоялся 7 января после полудня.

«Генваря в 7 день, – читаем в «Статейном списке» посольства, – из Амстрадама поехали в аглинскую землю валентеров 16 человек»[10]. Также по установившемуся обыкновению перед самым отъездом Петр написал несколько писем в Москву, сообщая известия о себе и отдавая разные распоряжения. «Min Her Konich, – пишет он Ромодановскому. – Писмо ваше, государское, декабря 3 дня писанное, мне отдано декабря в 31 день, в котором изволишь писать о здравии своем; и я о твоем здравии по всяк час слышать желаю. Здесь, слава Богу, все здорово. Сего же часу пришла почта, на которой отдано мне ваше, государское, письмо, в котором писано, будто я об (вашем?) фейерверке, в Гаге ради миру учиненном, не писал до вашей пресветлости: о чем покорственно доношу, что еще в то же время писал; разве письмо пропало. При сем доношу, что к службе вашей, государской, куплено здесь 15 000 ружья (а какова столько, о том буду впредь писать, только зело дешево); на 10 000 подряжено; также в Любке велено сделать к службе же вашей 8 гоубиц да 14 фелтштук. Piter. Из Амстрадама, генваря в 7 день»[11]. Последние слова письма касаются заказа 22 пушек, которые должен был сделать в Любеке посылавшийся туда дворянин Илья Ко-берт. На имя бургомистра и ратманов Любека была составлена царская грамота с просьбой оказать содействие Коберту в исполнении заказа, а когда пушки будут готовы – переслать их в шведский город Ругодив (Нарву). Коберту в данном ему наказе предписывалось, приехав в Любек и передав городскому магистрату грамоту, отыскать «лиятельного» мастера, с которым договориться об отливке пушек по принятому образцу[12].

В тот же день Петр писал Л.К. Нарышкину и касался в письме путешествия в Россию архиепископа Анкирского; А.С. Шеину он давал какие-то указания о строении гавани на реке Миусе; в письме к А.М. Головину вел речь о пушках и о форме солдатских лядунок, вводившихся в подчиненном Головину Преображенском полку[13]. В коротеньком письме к Виниусу Петр затронул неизбежную в переписке с Виниусом тему «о железных мастерах»; но подробно говорить ни о чем уже не мог; письмо, видимо, было продиктовано перед самым отъездом в путь. «Min Her Vinius, – читаем мы в этом письме. – Писмо твое, декабря 3-го дня писанное, мне отдано декабря в 31 день, в котором пишешь о железных мастерах, которых здесь отнюдь сыскать нельзя, разве, как будем в немецкой земле. Сего же часу пришла почта другая, о которой по всем писмам отповеди учинить не могу, потому что сего часа едем в Ангелию, а [е]стьли в которых дела есть, учин[им] отповедь з будущею почтою». К этим строкам, написанным рукой писца, Петр прибавил еще собственноручно: «А се въчера зело у[т]рудились на пърошанье; i того для, пожалуй, покълонись всемъ, писавъшимъ мънѣ по достоiнству; а протиѳ прошъло[й] почьты писана ко въсемъ. Piter. Изъ Амстрадама, генваря въ 7 день»[14]. Племянник фаворита Петр Лефорт так описывал в письме к родным в Женеву отъезд Петра. Утром 7 января, когда подан был экипаж, он удалился с Витзеном и Францем Лефортом в кабинет последнего и продолжительное время с ними говорил. Витзен передавал Петру Лефорту, что он никогда не видал ничего более трогательного, чем прощание царя с его другом. Они обнимались так крепко, что оба начали плакать. Сам Петр Лефорт присутствовал вместе с реформатским проповедником Эйро (Eyraud) при последнем моменте прощания и видел то же, о чем говорил и Витзен. При расставании царь звал Лефорта в Англию в том случае, если он останется там на продолжительное время[15].

Путешествие из Амстердама совершалось водой на яхте. «Из Амстердама, – читаем в «Юрнале», – с Ост-Инского двора поехали в аглинскую землю в яхте в полдни». В половине второго ночи проехали город Лейден. 8 января утром прибыли в Дельфт, «нарочито укрепленный и добре построенный город, в котором делают делфтскую порцелину, тако имянуемую», как замечает гюйсеновская редакция «Юрнала», город, изрезанный многочисленными каналами, берега которых усажены липами. Двинувшись отсюда, приплыли в местечко Мааслюйс (Maasluis) на берегу реки Маас при его устье. Здесь пересели на другие суда, больших размеров, и, пробравшись в другой рукав Мааса, прибыли в городок Брилле (Brielle). Путь из Брилле до военного порта Гельветслюйс (Hellvoetsluis) Петр сделал по острову Форне (Voorne) пешком. «Десятник отсель изволил идти пешком, – как записано в «Юр-нале», – для того, – поясняет гюйсеновская редакция «Юрнала», – что дороги водяные и другие проспекты зело красивы и увеселительны»[16]. Придя в Гельветслюйс вечером, «переезжали в мелких судах на корабли и на яхты» ожидавшей английской эскадры под флагом вице-адмирала Митчеля. На кораблях провели ночь. Рано утром 9 января эскадра, состоявшая из двух кораблей, двух яхт и одного «гукора», снялась с якорей и направилась к берегам Англии. Погода, судя по отметке «Юрнала», была бурная, но благоприятная: «Великий ветр был ост-норд-ост, и шли в полпаруса; в точи тако ж». Плыли весь день 9-го и всю ночь на 10 января. Рано утром 10-го завидели английский берег и прошли в виду городка Орфорда (Orford), приветствовавшего эскадру пушечной пальбой. За милю до устья Темзы военные корабли, не могшие плыть по реке, отделились от эскадры и, салютуя выстрелами, направились в военную гавань Чатам, а вице-адмирал Митчель и капитаны кораблей перешли на яхту: «Не доехав до реки Темся за милю, на кораблях и на яхтах была из пушек стрельба; и после адмирал сошел с корабля на яхту, капитаны тако ж, а корабли пошли к пристанищу, где воинские корабли стоят. В сумерках въехали в реку Темс и шли во всю ночь». Рано утром 11 января яхты стали на якорь против доков Св. Екатерины (ниже Тауера, по соседству с ним), и царь с сопровождавшими перешли на мелкие гребные суда, на которых и продолжали путь вверх по Темзе. «Проехали, – отмечает «Юрнал», – на правой стороне (для плывущего вверх по реке) здание, именуемое Тур (Тауер), где аглинских честных[17] людей сажают за караул; проехали мост, на котором дворы построены. Приехали в город Лондон, поставлены в трех дворах мещанских и тут кушали в одном дворе»[18]. «Мост, на котором дворы построены», – это Лондонский мост, единственный в городе до 1769 г., построенный в начале XIII в., сооружение, состоявшее из ряда неправильных арок, на которых находилась часовня Св. Фомы Кентерберийского и стоял ряд ветхих домов, так что мост казался как бы продолжением улицы. На обоих его концах возведены были укрепленные ворота, на шпили которых втыкались головы казненных преступников. «Городом Лондоном» в заметке «Юрнала» названо, конечно, лондонское Сити (City), где и были приготовлены для Петра и его спутников три расположенных на самом берегу Темзы дома на улице, теперь носящей название Букингам-стрит (Buckingham-street) в Адельфи. Помещение, нанятое для царя, описывал в депеше в Вену цесарский резидент в Лондоне Гофман: «По его непременному желанию для него приготовлен на берегу реки небольшой дом, всего только по две комнаты в каждом этаже со стороны двора (ein kleines Haus so nur 2 Zimmer per Stock hat von Seiten dec Hoffes bestehen), откуда он может выходить на Темзу, не будучи замечен, чего он до крайности терпеть не может»[19].

Тотчас по приезде «кушали», как отмечено в «Юрнале», собравшись в одном из отведенных царю со свитой домов. После обеда явился посланный от короля камергер Бертон поздравить с прибытием, выразить благодарность за приезд в Англию и заявить о готовности короля к услугам. Бертон спросил также царя по королевскому поручению, когда ему угодно будет видеться с его королевским величеством. Камергер говорил по-английски; слова его переводил на голландский язык находившийся при царе вице-адмирал Митчель. Петр, поблагодарив за приветствие, отвечал, что готов видеться с королем, когда его королевскому величеству будет угодно, и к этому ответу присоединил просьбу, чтобы при нем назначен был состоять кто-либо из королевских приближенных, который бы о его желаниях мог доводить до сведения короля, а лучше всего он желал бы иметь при себе вице-адмирала Митчеля, как знающего голландский язык. Видимо, вице-адмирал сумел во время морского переезда приобрести расположение царя. Камергер обещал доложить королю и откланялся. «После кушанья, – так описан этот разговор с камергером в «Юрнале», – присылал королевское величество своего подкормного господина Бертона с поздравлением счастливым приездом, благодарствовать за показанную любовь и за приезд в англинскую землю, объявляя всякую королевскую услугу и желая ведать, когда изволит его царское величество видеться с королевским величеством. И за то поздравление благодарствовал и говорил, что он с королевским величеством видеться готов, когда королевскому величеству угодно будет; говорил англинским языком, а переводил те речи по-галански вице-адмирал Мичель; желал, чтоб кого-нибудь приставить ближнего человека, который бы мог всегда доносить его желание королевскому величеству, а и лучше того и вице-адмирала, потому что он галанскому языку доволен. И тот подкоморный человек королевского величества донесть хотел и, поклонясь, и пошел»[20].

В день приезда Петр написал несколько писем в Москву и Амстердам. Из сохранившегося письма в Москву к Виниусу видно, что даже и новые впечатления, испытанные при въезде в Лондон, все же не могли заслонить собой мысли о тех предметах и даже мелочах, о которых он вел переписку с этим корреспондентом. «Min Her Vinius, – пишет ему царь. – Письмо твое, декабря в 10 д. 1697 писанное, мне дошло прошлой пятницы с прочими (на которые отповедь я писал из Амстердама, только за скорою поездкою подлинной отповеди не успел отписать, а иные и не прочел), на которое ответствую, что о железных мастерах многажды говорил Витцену; только он от меня отходил московским часом. А ведомости золотых разных земель, уведомяся, пришлю. Росписку, которую ты прислал к Федору Плещееву, забыли у него, только по нее писал[21], и как получу, отповедь учиню. Пожалуй, поклонись всем знаемым по достоинству. А мы под правлением господина виз-адмирала Мецеля сюды приехали в добром здоровьи сегодня по утру, и как при отъезде, так и при приезде, для отшествия почты, пространнее писать не успел. Piter. Из Лондона, генваря в 11 д. 1698». Действительно, Петр писал в день приезда о забытой расписке Ф.Ф. Плещееву в Амстердам; писал также Лефорту и Ф.А. Головину[22].

III. Первые дни пребывания в Лондоне. Лондон в конце XVII в

О прибывшем московском царе в Лондоне пошли разговоры. Начал их сам король. «Сегодня утром, – доносил депешей от 11/21 января в Вену цесарский резидент Гофман, – прибыл сюда московский царь, о привычках и поведении которого я слышал сегодня, рассказывал король, что он, царь (во время переезда в Англию), не пожелал воспользоваться яхтой, а поместился на одном из военных кораблей, что всю дорогу он разговаривал с контр-адмиралом, который его сопровождал, о мореплавании и желал знать об этом до последних мелочей; что он одет был в костюм голландского матроса, а при входе в Темзу надел здешнее платье и парик; что он лазил на верхушку мачты и приглашал влезть туда же за собой адмирала, но тот отказался, сославшись на свою полноту; что, вместо того чтобы перейти в одну из посланных ему навстречу в Грэвзенд королевских лодок, он, чтобы не быть узнанным, поместился на барке, предназначенной для перевоза багажа, и, таким образом, не будучи никем замечен, достиг своего жилища, расположенного на берегу Темзы; что с ним находятся 27 человек, а послов он оставил в Голландии. К этим подробностям о его прибытии сюда король прибавил, что это – государь, который забавляется только кораблями и мореплаванием и совершенно равнодушен к красотам природы, великолепнейшим зданиям и садам и что он говорит и понимает по-голландски лишь о том, что касается мореходства. Как прибыл он сюда инкогнито без всякой церемонии и приема, то и поместился со своей свитой в трех маленьких соседних домах, так что слишком любопытная толпа не будет знать, на какой из домов устремить глаза, чтобы его увидеть»[23].

В толпе было возбуждено сильное любопытство; лондонская чернь сбегалась смотреть на царя. «Его величественная фигура, – пишет Маколей, – его лоб, показывавший ум, его проницательные черные глаза, его татарский нос и рот, его приветливая улыбка, выражение страсти и ненависти тирана-дикаря в его взгляде, когда он хмурил брови, и в особенности странные нервические конвульсии, по временам обращавшие на несколько секунд его лицо в предмет, на который нельзя было смотреть без ужаса, громадное количество мяса, которое он пожирал, пинты водки, которые он выпивал и которая, по рассказам, была заботливо приготовлена его собственными руками, шут, юливший у его ног, обезьяна, гримасничавшая у спинки его стула, – все это было несколько недель любимым предметом разговоров. А он между тем избегал толпы с гордой застенчивостью, разжигавшей любопытство»[24].

12 января, на следующий день по приезде, вице-адмирал Митчель явился к царю с объявлением, что его желание королем исполнено и ему, Митчелю, поручено состоять при его царском величестве, оказывать ему всякую услугу и доносить королю обо всех его желаниях. 14 января адмирал предупредил Петра о предстоящем визите короля, который и посетил царя вскоре затем в этот же день запросто в сопровождении лишь небольшой свиты. «Вильгельм, – говорит, описывая этот визит, Маколей, – благоразумно сообразовался с капризами своего высокого гостя и пробрался на его квартиру так тихо, что никто из соседей не узнал его величества в сухощавом джентльмене, вышедшем из небогатой кареты у царского подъезда»[25]. «Приходил вице-адмирал, – читаем под 14 января в «Юрнале», – говорил… что хотел быть королевское величество. И после того был у нас король и был с полчаса; а с ним были 4 человека, ближние люди». 15 января у царя был с визитом принц Георг Датский, брат датского короля Христиана V, муж принцессы, наследницы английского престола, будущей королевы Анны. «Был у нас датский принц», – лаконично отмечено в «Юрнале»[26]. Подробности об этих двух визитах сообщал своему двору в депеше от 18/28 января цесарский резидент Гофман. «В прошлую пятницу, – пишет он, – король перед тем, как отправиться в парламент, совершенно инкогнито сделал визит царю в карете графа Ромни и в сопровождении только этого графа, Альбермаля и одного гвардейского капитана и застал его неодетым, в одном только жилете. Датский принц сделал также визит, причем это свидание происходило стоя. Царь еще не отдал ответных визитов. Его образ жизни совершенно необыкновенный. Он спит вместе с так называемым князем Александром (Имеретинским), с одним медиком и еще с тремя или четырьмя лицами в одной небольшой комнате, отчего, когда король вошел к нему в комнату, надо было, несмотря на сильный холод, открыть окно, чтобы избавиться от испорченного воздуха»[27]. В Лондоне тогда рассказывали, что во время визита короля к царю произошел неприятный эпизод. Едва только король сел, как находившаяся при Петре обезьяна, помещавшаяся за спинкой его стула, с яростью прыгнула на короля, и большая часть визита прошла в улаживании этого неприятного эпизода[28].

Вечер 15 января проведен был в театре – «в комедии», по отметке «Юрнала». Давалась пьеса под названием «Королевы-соперницы, или Александр Великий». Царь, появившись в ложе со спутниками, тотчас же стал сам предметом зрелища и, заметив, что публика из партера, лож и галерей смотрит не на сцену, а на него, принужден был прятаться за спинами спутников. Театры в Англии при господстве пуритан в эпоху первой революции были закрыты. По возобновлении их деятельности во время Реставрации они стали щеголять роскошью обстановки, декораций и костюмов и отличаться крайней скабрезностью даваемых пьес. Последнее свойство театральных представлений оттенялось еще тем, что со времени Реставрации впервые в женских ролях, ранее исполнявшихся мужчинами, стали выступать лица женского пола. «К обаянию искусства, – говорит Маколей, изображая английский театр в последней четверти XVII в., – присоединилось обаяние пола, и молодой зритель с волнением, незнакомым современникам Шекспира и Джонсона, увидел миловидных женщин в ролях нежных и веселых героинь… Ничто так не характеризует этих времен, как заботливость, с какой поэты влагали все самые беспутнейшие стихи свои в уста женщин. Произведения, отличавшиеся наибольшей вольностью, были эпилоги. Они почти всегда декламировались любимыми актрисами, и ничто так не очаровывало испорченных слушателей, как чтение грубо неприличных стихов какой-нибудь красивой девушкой, о которой предполагалось, что она еще не утратила невинности»[29]. В смысл пьесы Петр мог вникать, разумеется, только при посредстве переводчика и особой склонности к театру не обнаружил: побывал в нем, судя по отметкам «Юрнала», всего один раз. Но к «обаянию пола», о котором говорил Маколей, он не остался равнодушен, и можно думать, что при этом именно посещении театра свел знакомство с актрисой Кросс, с которой и вступил в кратковременную, впрочем, связь. К этому новому знакомству, вероятно, относится отметка следующего дня, 16 января, в «Юрнале»: «были дома и веселились довольно», или «веселились довольно с гостьми», как читаем в другой редакции «Юрнала», может быть, именно в обществе очаровательной артистки[30].

За следующие три дня, 17, 18 и 19 января, нет отметок в «Юрнале», но трудно допустить, чтобы кипучая энергия Петра позволила ему оставаться дома и быть праздным в новом месте, и пропуск в «Юрнале» вернее объяснить случайностью. По крайней мере, упоминавшийся неоднократно цесарский резидент Гофман от 18/28 января доносил своему правительству об осмотре царем города: «При осмотре города он обыкновенно ходит пешком, а когда устает, садится в извозчичью карету. Раз он побывал в опере и сажал свою свиту перед собой. Но как он ни старается не быть узнанным, его легко узнать по постоянным конвульсиям в руке и ноге и особенно в глазах. Сильный холод, который держит лед на Темзе, мешает ему отправиться в Чатам осматривать большие военные корабли, что только и доставляет ему удовольствие»[31].

Лондон конца XVII в. мог поразить осматривавшего его чужестранного путешественника теми же чертами, какими он поражает и современного нам наблюдателя: громадностью размеров, множеством сохранившейся старины и тем умением сочетать старину с требованиями новых условий, которое составляет отличительное свойство и секрет английской жизни. И тогда уже Лондон был самым большим городом Европы. Правда, в конце XVII в. городская территория охватывала не все местности, входящие в нее теперь. Некоторые в наши дни лучшие и густонаселенные кварталы Лондона были в те времена не более как пригородными селами или пустырями, где паслась скотина и где бродили охотники с собаками, стреляя вальдшнепов. Через Темзу существовал всего один, так называемый Лондонский, описанный выше, мост. Но, будучи в несколько раз меньше нынешнего, Лондон занимал тогда по размерам и по числу жителей первое место среди европейских городов. В нем насчитывалось тогда более полумиллиона жителей.

Внимание путешественника невольно должны были привлекать к себе громадные здания, также редко превзойденные по размерам зданиями других городов. В то время когда Петр был в Лондоне, собор Св. Павла, этот величественно возносящийся теперь над городом достойный собрат римского сбора Св. Петра, еще достраивался и не был закончен; но и в таком виде он уже мог поражать зрителя величием своих выступавших сквозь неснятые еще леса очертаний. Высились над крышами бесчисленных домов громады Ратуши (Guildholl), выстроенной в эпоху Возрождения, Вестминстерского аббатства и Тауера, при взгляде на который воображение уносится ко временам Цезаря. Нигде, может быть даже в Венеции, не было тогда стольких громадных и роскошных дворцов, королевских и частных, принадлежавших знати и богатому купечеству, как в Лондоне. Купеческие дворцы находились тогда еще в центральной древнейшей части Лондона, там же, где помещались банки, склады и магазины. Коммерческие короли еще не переносили своих резиденций на новые широкие улицы в роскошные виллы, окаймленные зеленью садов и парков. Купцы жили еще там, где торговали, и оживление Сити, теперь с правильностью морского прилива и отлива нарастающее днем и прекращающееся к вечеру, когда разного рода торговые заведения закрываются и эта исключительно деловая часть города пустеет, – тогда поддерживалось равномернее. По размерам торговых оборотов, создававших богатство Англии, Лондон соперничал еще с Амстердамом, который уступил ему первое место только впоследствии. В Лондон стягивались нити мировой торговли. Корабли, выгружавшие громадные запасы товаров в склады Сити, бороздили моря земного шара; лес мачт виднелся на Темзе до Лондонского моста; многочисленные и обширные верфи и доки, устроенные по берегам этой реки в восточной части Лондона, столь привлекавшие Петра, свидетельствовали о размерах английского судостроения и заморской торговли. Одно из двух средоточий мировой торговли, Лондон в конце XVII в. был также центром огромного промышленного производства. Правда, этого нельзя было заметить по внешнему виду города, как это сразу бросается в глаза теперь. Не было тогда еще бесчисленного множества фабричных труб, окутывающих город клубами черного дыма, так как фабрики не работали еще на паровых машинах, были «мануфактурами» в полном смысле этого слова. Но число этих мануфактур и количество производимых ими изделий, относительно, конечно, по тому времени были внушительными.

Во время пребывания Петра Лондон продолжал еще отстраиваться после громадного пожара 1666 г., истребившего несколько тысяч зданий, и гений Христофора Рена (Wren), создателя собора Св. Павла, находил себе широкое приложение. Но все же и такой грандиозный пожар не мог истребить всей лондонской старины, восходящей ко времени норманнского завоевания, набегам датчан или даже к нашествию римлян, и эта старина глядела на зрителя в каждом углу громадного города готическими фасадами церквей, видевших под своими сводами закованных в железо крестоносцев и баронов, добывавших Великую хартию вольностей. Может быть, еще более, чем в фасадах и сводах зданий, старина выступала в Лондоне в нравах и обычаях его населения: в парламентской и судебной процедуре, в уличных процессиях, в разного рода обрядах публичной и частной жизни. Но привязанность к старинным формам и обычаям не мешала развиваться ни новым потребностям, ни новым средствам их удовлетворения. Старина отлично ладила и уживалась с прогрессом. Рядом со средневековой готикой строились здания новых стилей, заводилась новая обстановка, бывшая последним словом роскоши, появлялись и пользовались успехом новые моды, прививались новые привычки. С 1680-х гг. улицы города, до тех пор погруженные по ночам в непроницаемый мрак, стали освещаться фонарями. Со времени Реставрации нововведением в Лондоне, быстро привившимся и все размножавшимся, были кофейни, куда привыкало сходиться общество, обсуждавшее политические и торговые новости, городские слухи, явления литературы, театрального искусства и науки. Приманки и прелести жизни громадного города, разного рода сооружения и учреждения, возбуждавшие интерес, окна магазинов с множеством невиданных ранее редких и занимательных предметов, привлекающих внимание и любопытство, городские удовольствия и развлечения, словом, весь этот шумный поток городской жизни не мог так или иначе, в большей или меньшей степени не захватить или, по крайней мере, не коснуться даже и такого неподготовленного к особенностям чужого быта путешественника, каким был русский путешественник конца XVII в.

IV. Маркиз Кармартен. Переписка Петра с посольством

20 января «в первый раз, – как замечает «Юрнал», – были в Детфорде». Детфорд, теперь слившийся с Лондоном и составляющий один из кварталов столицы, тогда был еще отдельным маленьким городком ниже Лондона на правом берегу Темзы при впадении в нее речки Равенсбурн. Здесь находились привлекавшие Петра корабельные верфи и доки. 21 января царь со спутниками испытали новый род удовольствия – «были в мошкаре», т. е. на маскараде, «при дворе» по случаю «начала корновала», как добавляет редакция «Юрнала» барона Гюйсена[32]. Наконец, 23 января Петр отдал визит королю в Кенсингтонском дворце. «Был после полудня десятник у короля, – читаем в «Юрнале», – и, быв с два часа, приехали домой». Некоторые подробности этого визита сообщены австрийским резидентом Гофманом, доносившим своему правительству о пребывании царя в Англии: «Третьего дня в воскресенье после полудня, в 4 часа, царь впервые отдал королю визит в Кенсингтоне в сопровождении только двух лиц и здешнего адмирала, который его сюда привез (Митчеля). Король говорил с ним по-голландски, и он в своих ответах почти всякий раз предупреждал переводчика, знак, что он достаточно знает язык. Ни гвардия и никто другой ничего не знали о его визите. Он был одет в московское платье[33]. В Лондоне рассказывали тогда, что при посещении Кенсингтонского дворца царь не обратил никакого внимания на украшавшие дворец картины и другие художественные произведения, но очень заинтересовался находившимся в королевском кабинете прибором, показывавшим направление ветра[34]. Ремесло, техника и в особенности инструменты, имеющие хотя бы некоторое отношение к мореплаванию, интересуют Петра гораздо более, чем недоступное его пониманию чистое искусство, вкус к которому начнет у него развиваться впоследствии. К числу рассказов в подобном же роде относятся и рассказы о том, как царь, посещая лондонские фабрики и мастерские, побывал в мастерской знаменитого часовщика Карте, купил там замечательные географические часы и до того заинтересовался техникой производства часов, что сам выучился безукоризненно собирать и разбирать их, или как он купил у одного гробовщика гроб и отправил его для образца в Россию[35].

Под 24 января «Юрнал» отмечает, что «были в вечеру у адмирала Кармартена»; «на ассамблее адмирала Кармартена, у которого и ужинали», по редакции «Юрнала» барона Гюйсена[36]. Перегрин-Осборн маркиз Кармартен, строитель подаренной Петру королем яхты «The Transport Royal», особенно полюбился Петру, и царь с ним близко сошелся. Это был сын первого министра Вильгельма III, графа Данби, маркиза Кармартена, и с 1694 г., когда отец был пожалован титулом герцога Лидса, он унаследовал отцовский титул маркиза Кармартена. Отец, первый министр, один из вождей партии кавалеров во время первой революции, выдающийся политический деятель при Карле II, участник революции 1688 г., человек, горячо преданный королеве Марии, пользовался большим доверием Вильгельма, но в 1695 г. был уличен в крупной взятке в несколько тысяч фунтов с Ост-Индской компании, впал в немилость, принужден был удалиться от политики и ограничивался только участием в заседаниях палаты лордов. Королевская опала не распространялась на сына, и, как видим, Перегрин Кармартен получил поручение от короля построить для царя яхту и уведомить царя письмом о королевском подарке. Он служил во флоте, командовал в качестве капитана последовательно несколькими кораблями, участвовал в битвах и в 1693 г. получил чин контр-адмирала. Потерпев в июне 1694 г. неудачу при высадке, предпринятой англичанами в бухте Камарэ у Бреста, он более не назначался на ответственные должности на морской службе. Ко времени знакомства и дружбы с Петром ему было 40 лет. Это был страстный моряк и кораблестроитель, любитель морских приключений, храбрец, дуэлянт, веселый человек и занимательный собеседник за бутылкой. В тех пасквилях, которыми виги немилосердно травили его отца, первого министра, не щадя его семейства, Перегрин, очевидно за веселый и подвижный характер, называется «сынком-плясуном» (dancihgson). Кармартен постоянно плавал на собственной, построенной по его чертежам, небольшой, но замечательно быстроходной яхте «Перегрин», которая благодаря своей быстроте оказала услуги правительству при поимке на Темзе в 1690 г. якобитских заговорщиков, плывших во Францию с важными письмами. На этой же яхте он делал смелую до дерзости разведку, подходя к французским берегам перед высадкой у Бреста. Понятно, почему Кармартену, строителю такой яхты, было поручено королем построить судно «The Transport Royal», предназначенное в подарок московскому царю.

Вышеупомянутые письма маркиза к царю и к Лефорту по поводу подарка сопровождались еще письмом на французском языке к Лефорту от некоего Шаслупа, как он рекомендовался, «английского короля служителя», находившегося под начальством Кармартена. В этом препроводительном письме Лефорту сообщалась целая характеристика Кармартена, и так как письмо, несомненно, было доведено до сведения Петра, то он заранее мог составить себе представление о маркизе и заинтересоваться им. Письмо это сохранилось в современном переводе, который, надо думать, и был в руках Петра[37]. «Мой господине, – писал Шаслуп. – Понеже я имею честь по указу королевскому быть под владетелством у милорда маркиза фон Кармартон, полковника первого полку салдат морских в службе королевского величества великобританского обретающихся, и тот милорд повелел мне себе честь дати, сию грамоту к тебе, господину моему, писати для того, что он сам не может на ином языке, кроме аглинского, писать, тебя прося, чтоб ты такую милость показал и сию при сем обретающуюся грамотку его кесарскому величеству великому царю государю своему в собственные руки вручил. Сия грамотка есть о фрегате, имянуемой «Королевской транспорт», которую королевское величество цесарскому величеству в дар приносит. А строил оную помянутой милорд по указу королевскому и мнит он, что та фрегата есть так построена, что может во удовольство быть такому великому кесарю. И не мог оставити помянутой милорд притом послати Виллима Реплиа капитана, владетелство всегда над тою фрегатою имеющего в такой надежде, что он пристоен будет к сохранению и управлению такой изрядной фрегаты, которого капитана помянутой милорд чрез долгое время выучил. Как ему такое владетелство иметь и на море ездить. Многие корабли в аглинской земле строиваны скорого и лехкого бегу, но еще никоторой таков скороходом никогда не бывал, как сия фрегата. Я могу дерзнути и молвить, что он, милорд маркиз фон Кармартон, есть токмо единая особа изо всей Европы, которой совершенно в знании строения всяких кораблей имеет, каковы оные быть ни могут, так что король почасту ему сам удивлялся. Его великая власность и честь не пременила и не отвела его намерения от учения и прилежания непрестанно к строению и ходу корабел-ному. А имел он иные многие чины в сей последней войне и был един из адмиралов, владетелствующих над караваном морским, в котором достоинстве он многократно великие дела исполнял, а наипаче на бою Лагурском, где он девять болших французских караблей зжег, и в том случае имел он, милорд, владетелство над всем караваном. Я не буду здесь писать о всех иных случаях, в которых он всегда бывал; его мужество и поступки в житии прославят его в пред идущие лета, как в животе, так и долгое время по смерти его. Я прошу, мой господине, прощения, что дерзаю вас толь многим писмом обеспокоивать, ибо за благо почел тебя, господина, уведомить о знатных заслугах и мужестве того благородного господина. Он имеет многие чрезвычайные моделли[38] к строению караблей, как и та фрегата есть собственной его работы. И не сумневаюся в том, что естли его кесарское величество пожелает какого наставления или моделлей к строению караблей по аглинскому обрасцу, то он, милорд Кармартон, будет всегда то за великую честь и утеху себе почитать его кесарскому величеству служити во всем том, чего он от него возжелает. Что же о мне приналежит, мой господине, хотя я тебе незнаем, однако ж естли бы я таков счастлив мог быти в некоторых делех его кесарскому величеству, твоему государю, служити, и я б то за славу себе почел. И прошу о своей особе, чтоб изволил тако учинити, како сам изволишь. Аз пребываю с нижайшим почтением ваш подданнейший послушный раб. Петр Шаслуп. Из Лондона ноября в 9 день».

Петр ехал в Англию закончить курс кораблестроительного искусства и именно желал «наставления и моделей к строению кораблей по английскому образцу»; естественно поэтому, что ему особенно интересен был Кармартен, если и не как «единая особа из всей Европы, которая совершенство в знании строения всяких кораблей имеет», то как кораблестроитель, не только знающий хорошо методы английского кораблестроения, но и вносивший в это искусство какие-то свои собственные оригинальные принципы, притом обладатель коллекции моделей разных судов. Все это побуждало царя сблизиться с интересовавшим его адмиралом, а открытый и веселый нрав последнего облегчал такое сближение. Он мог рассказать Петру, по словам Маколея, «о всякой мелочи на корабле от носа до кормы». Он охотно сопровождал царя в его прогулках на яхте по Темзе, и нет ничего невероятного в передававшихся в Лондоне известиях, что царь любил поговорить с ним, попивая особый напиток Pepper and brandy – коньяк, настоянный на перце.

27 января Петр посетил музей основанного в 1660-х гг., но уже к концу столетия стяжавшего почтенную известность Королевского общества: «Был на дворе, на котором всякие денежные вещи, а тот двор Роял-Социетет», – как отмечено это посещение в «Юрнале». 28 января по желанию короля живший тогда в Лондоне знаменитый художник, ученик Рембрандта, Готфрид Кнеллер начал писать с Петра портрет. Портрет, изображающий молодого двадцатипятилетнего Петра с крупными чертами открытого лица, с мужественным и полным энергии взором больших красивых глаз, с длинными вьющимися волосами, в металлической кирасе, в перекинутой через правое плечо царской, опушенной горностаем мантии с застежкой из драгоценных камней и жемчуга, так верно передавал оригинал, что иностранец-путешественник Корнелий Дебруин, через три года посетивший Москву и впервые увидевший Петра в доме голландского резидента, тотчас же узнал его по виденному им портрету Кнеллера. Портрет этот находится во дворце Гамптон-Корт, бывшем любимой резиденцией короля Вильгельма III[39].

Январь был закончен пиром 31-го у английского коммерсанта, ведшего торговые дела с Россией, Андрея Стейлса: «Были у Андрея Стелса и у него кушали, и приехали домой веселы».

«У сего Стелса, – замечает «Юрнал» в редакции Гюйсена, – есть в Москве сродники домовитые и богатые»[40].

1 февраля Петр опять у Кармартена. «Были в вечеру у Кармартена; у него кушали» и беседовали с ним «много о посольских делах», – как добавляет гюйсеновская редакция «Юрнала». 3 февраля вечером, как мы узнаем из депеши Гофмана, царь отдал визит принцу Георгу Датскому и принцессе Анне, соблюдая также строжайшее инкогнито. Царь приехал в обыкновенном наемном экипаже в сопровождении трех человек. Во время визита, по известию того же дипломата, царь и принцесса сидели, а принц с находившимися при этом дамами стояли. При расставании принц обнаружил намерение проводить царя до экипажа, но Петр ни за что не хотел допустить этого[41]. 6 февраля он вторично побывал Дептфорде, куда намеревался переехать на житье и куда привлекали его находившиеся в Дептфорде королевские верфи.

7 февраля почта доставила царю письма из Амстердама от Лефорта, Ф.А. Головина и Ф.Ф. Плещеева.

По отъезде царя в Англию посольство продолжало ту же деятельность, которой оно занято было при нем по возвращении из Гааги: нанимало на русскую службу иноземцев-специалистов и приобретало необходимые для флота вещи и припасы. В расходных книгах за январь 1698 г. упоминается о принятии на службу голландца-поручика Павла Болия и бомбардиров Якова Геринга и шведа Рудольфа Горшоу; о покупке у торгового человека Бергейса большой партии картузной бумаги – 200 стоп – к корабельным припасам; об изготовлении для образца трех больших блоков с колесами, векшами и стержнями для подъема кораблей; уплачен был очередной взнос в 2000 ефимков за заказанное оружие – мушкеты. Но расходные книги дают лишь некоторый намек на эту деятельность, не входя, конечно, во все ее детали. Большое участие в этих трудах посольства, в переговорах с иноземцами-специалистами и в приобретении корабельных припасов принимал сблизившийся с послами капитан Корнелий Крюйс[42].

Досуг проводился в осмотре достопримечательностей и в развлечениях. 12 января к Лефорту приехали из Женевы брат его Яков и племянник от сестры Шуэ; их принимали у себя и угощали и товарищи Лефорта по посольству. 14 января послы посетили Ост-Индский двор, где им «были показываны разных родов остинские пряные зелья и многие разные вещи»[43]. Из записи «Расходной книги» за 22 января: «дано комедианту Филиппу Фангеле за комедии, которых смотрили все великие и полномочные послы и дворяне, и люди их, 22 ефимка 2 алтына», видно, что состав посольства интересовался театром. 25 января Ф.А. Головин выезжал большим поездом со свитой в санях, причем на этот выезд потребовалась 21 лошадь, в Саардам навестить работавшую там русскую знать. «Генваря в 25 д., – читаем в «Расходной книге», – ездил второй великий посол из Амстердама в деревню Сардам; на всякие потребы в дорогу дано 15 золотых»[44]. Об этой поездке Головина в Саардам находим рассказ и в записках Ноомена с точным указанием даты: «4 февраля/26 января приезжал сюда в Зандам по льду на тройке в санях один из его послов. При нем находился какой-то молодой князь, священник с длинной бородой (вероятно, Иоанн Поборский) и некоторые другие лица. Они остановились у своих земляков в вышеупомянутой каменной комнате, нанятой москвитянами у Дирка Классона Гейнеса недалеко от улицы Финкепада: там они изрядно веселились, хорошо ели и пили и до полуночи заставляли играть музыканта. 5-го числа упомянутый посол отправился с двумя или тремя лицами из своей свиты по Геренвегу в дом Мейндерта Арентсона Блума, где им подавали хороший чай и разные другие угощения. 6-го числа они уехали на лошадях и в санях в Амстердам по высокому Зедейку, так как была сильная оттепель»[45].

Чувства, настроения и занимавшие мысль дела отражались в письмах послов к царю. Лефорт, разлучившись с царем, писал к нему часто, иногда даже по нескольку раз в день. Так, от января 1698 г. сохранилось семь его писем – от 10-го, 14-го, два от 20-го и три письма от 27 января. Все эти письма и были доставлены Петру с одной почтой 7 февраля, так как тогда неблагоприятные ветры служили препятствием к регулярным сношениям между Англией и Голландией и временами задерживали их. В первом из писем, писанном по поручению Лефорта от его имени, но не собственной рукой, Лефорт сообщает царю, что ему писал из Берлина ближний человек курфюрста Бранденбургского фон Фукс о том, что узнал из курантов о поездке Петра в Англию и просит известить, когда царь оттуда вернется, так как курфюрст желает с ним вновь встретиться. Фон Фукс уведомляет также о другой любезности курфюрста – о его указе давать из своей казны пяти русским оставленным в Берлине для науки бомбардирам по 5 ефимков в месяц до прибытия в Бранденбург, так что эти бомбардиры не будут уже докучать своими жалобами. В заключение Лефорт сообщает царю, что на завтра, 11 января, он ждет приезда в Амстердам своих племянников[46]. Это единственное деловое письмо, потому, должно быть, и писано не самим Лефортом, а, судя по слогу, кем-либо из посольских подьячих[47]. Остальные собственноручные, писанные по-русски латинскими буквами за исключением двух на немецком языке или, вернее, на чем-то вроде немецкого – все шутливо бессодержательные, но свидетельствующие о теплом чувстве к Петру, о преданности ему и о минутах искренней печали в разлуке, вполне отражающие их неглубокомысленного, ветреного, но доброго сердцем и верного в дружбе автора. Отсутствие известий о Петре сильно беспокоит Лефорта. «Господин Коммандёр! – пишет Лефорт. – Ад твоя милость не бевали письме ис Англески земля. Пужалест, пиши нам про своя здорова и как вы веселити; а я радусь буду, если вам доброй. Из Москва поста пришла: славе Бог, все здоровой. Изволись преказать цетать: весте бодре есть сто татары биты. Прости надёзе мой. Твой верный слуга Лефорт г. ад. Анст. 14 января 1698»[48]. То же беспокойство и в следующем письме, от 20 января: «Я не получил еще ни одного письма от тебя. Ветер противный. Надеюсь, что ты в добром здоровье. Что касается до нас, мы еще по обыкновению. Я желаю, чтобы ты скоро возвратился к нам здоровым. Сегодня московская почта еще не пришла. Прошу тебя приветствовать от меня всех добрых друзей, которые при тебе. Я буду всегда твоим слугою. Лефорт г. ад. Амст. 20 января 1698»[49]. Когда это письмо, извещавшее Петра, что московская почта еще не приходила, было уже написано, почта эта пришла, и Лефорт пишет в тот же день другое письмо: «Господин Командёр. Из Москва почта прешла: изволись письме примать. Из англески земли некоторе письме мы дастали. Пужалест, покази милось своя: пиши про твоя здорова. Я из духа радусь буду, сто ты изволил веселить. Ад мене, пужалест, солобит (челобитье) скажи вашу компанью. А если у вас добре секту, изволишь ко мне послать: питье здешне не очень добре. Прости надёзе моё! Дай Бог тебе здорова на многи леты. Твоя верной слуга Лефорт г. ад. Амст. 20 января 1698»[50]. Наконец, были получены в Амстердаме первые письма Петра из Лондона от 11 января. Обрадованный Лефорт горячо благодарит царя и от 27 января пишет три письма: «Тысячу раз благодарствую (письмо на немецком языке), что вы ко мне писали. Радуюсь сердечно, что вы здоровы. Да продлит Бог надолго ваши лета. Что касается до нас, мы живем по-старому: один спит, другой скучает, третий так и сяк по-старому. Недостает ему хорошего вина, лакрима кристи или доброго секу. Прошу господина что-нибудь прислать. Прошу господина написать, когда он сюда будет? Скоро придет время – в Вену, к императору: путь нам далек. Если же господин Коммандёр не думает ехать в Вену, то лучше остаться в Англии, чем здесь, когда ему там нравится. Я поистине не нахожу здесь никакого удовольствия. Лучше поехал бы в Женеву. Приветствие вашей компании. Мы часто пьем ваше здоровье. Пиши, господин коммандёр, поболее. Остаюсь слуга твой по смерть Лефорт г. ад. Амст. 27. Я получил от шкипера две шляпы и два белые пера, также два соболя»[51]. В других двух письмах от этого дня те же речи: Лефорт рад, что друг его веселится в Лондоне, сам он не очень весел, причина – нет лакрима-кристи и английского секу. Он очень кручинится отсутствием друга: «али я с кручина умру, али к тебе поееду…» «А как я увижу милось твоя, в та врему буду чрез меру веселить…»[52] и т. д.

Письмо Ф.А. Головина по обыкновению деловое, касалось тех целей, ради которых посольство задерживалось в Амстердаме: найма людей на русскую службу и покупки оружия и других необходимых для флота вещей; говорилось в нем также о деньгах, потребных на эти расходы. Особенно Головин настаивает перед Петром на необходимости нанять на русскую службу голландца капитана Крюйса, хотя бы это и обошлось дороже, чем думали:

жаль упустить такого сведущего и искусного человека, без него трудно будет управляться во флоте. Он оказал уже Головину значительную помощь при переговорах с другими лицами, нанимаемыми в русский флот. «Милостивой государь, – пишет Головин. – Здравие твое, милостивого государя, со всеми приналежащими воле твоей, всесодержащая десница Божия на веки счастливо да соблюдет. Писма, государь, присланные от милости твоей из Лондона, которые писаны генваря 11 дня, первые мы приняли в Амстердаме генваря в 25 день. Зело, государь, урадовались, что благополучно всемогущий препроводити чрез море милость вашу благоволил. Дай Боже, чтоб нам слышати, где ни есть, толко б тебя, милостивого государя, здрава. О которых, государь, надлежащих делех писал я наперед сего, прикажи, государь, дать мне отповедь, а наипаче о капитане Креусе, потому, государь, что зело человек истинно добр. Жаль такова пропустить.

Хотя что бы и лишнее дать, мочно инде наградить; и о том, государь, как воля твоя будет. А без такова, государь, человека трудно нам во флоте управливатца будет. По мере, которая положена коликое число принять в службе, уже, государь, мало что не все по воле твоей исправлено; токмо несколько персон камондоров и порутчиков и лекарей не принято. А обожду совершенно, государь, принимати, докамест изволишь по сему моему писму ко мне отписать, ради того, что и в то время исправити возможно будет.

Токмо б получить нам вексели о денгах с Москвы в скором, государь, времяни с пятьдесят тысечь ефимков надобно за покупку ружья, за литье пушек, на заплату за парусное полотно и иные корабельные вещи, к тому ж на первую дачю начальным, и мастеровым, и матрозом. А при договорех, государь, поставил я с ними, что начать им первые кормовые денги, а не уставленное жалованье, марта с 1-го числа по новому календарю, а без того, государь, ни по которому образу итти не хотели и просили целого жалованья. Толко уже в том зело помочьствовал мне капитан Креус.

И истинно, государь, тебе доношу, естьли бы не ево в том вспоможение, с превеликим бы трудом нам сие исправлять во многом времяни невозможно…» и пр. К письму Головина сделал приписку П.Б. Возницын: «Нищей твой и богомолец Пронка премного, премного тебе, милостивому государю, челом бью»[53]. Крюйс занимал тогда должность экипаж-мейстера при Адмиралтействе или инспектора материальной части во флоте, был опытен во всех отраслях морского дела и, между прочим, искусен в морских картографических работах. Не с большой охотой принимал он предложение поступить на русскую службу и согласился только после неоднократных уговоров со стороны Шея, Витзена и других амстердамских бургомистров[54].

Из двух писем десятника третьего десятка волонтеров Ф.Ф. Плещеева в первом, от 29 января, он, поблагодарив Петра за полученное от него письмо и, попросив не забывать и впредь, передает некоторую часть содержания письма царя к нему в словах: «Изволит милость твоя ко мне писать, что у вас хотя черно, да тепло и добро, а что от секу у вас бока болят, и то истинно не диво, потому что вы мало заживаете». Плещеев сообщает далее, что в Амстердаме «ныне по вся дни улицы моют». Расписку, присланную ему Виниусом, он уже переслал царю ранее, 14 января, в одном пакете с письмами Головина (не дошедшими до нас). В другом письме, от 4 февраля, полученном Петром одновременно с первым 7 февраля, Плещеев, ссылаясь на слова Петра из письма к Головину, что у него в Лондоне мало денег на покупку инструментов, все же просит его купить хотя бы небольшие инструменты, самые необходимые, об остальных он будет просить впредь и пришлет нужные на покупку их деньги. Кроме того, Плещеев повторяет еще просьбу, высказанную в одном из предыдущих писем, чтобы Петр купил для него «книгу корабельного строения»: «пожалуй, не презри моего прошения, хотя на аглинском языку купи». Если пойдут вскоре из Англии корабли в Италию или в Испанию, он почему-то просит уведомить его об этом[55].

В этот день, 7 февраля, Петр обозревал один из королевских дворцов: «был десятник на королевском дворе, где всякие вещи и инструменты видел», как отмечено в «Юрнале»; но какой именно дворец – Кенсингтонский или Сент-Джеймсский – здесь имеется в виду, сказать трудно; очевидно, только не Вайтголл, потому что этот последний дворец был истреблен пожаром, происшедшим 4 января 1698 г., перед самым приездом Петра в Лондон. Неясна и следующая непосредственно затем отметка «Юрнала»: «и у Контона кушал». Неизвестно, кого «Юрнал» разумеет под этим именем[56].

От 8 февраля сохранилась коротенькая шутливая записочка царя из Лондона в Москву к Кревету: «Ракъ (игра слов; crevette – морской рак), буть здороѳъ! А мы во отечествиi твоемъ, слава Богу, здоровы. Piter. Изъ Лондона, ѳевраля 8 дня»[57].

V. Петр в Дептфорде

9 февраля, как отмечено в «Юрнале», «после полудня в третьем часу, совсем перебравшись, переехали в Детфорт». Таким образом, Петр прожил в Лондоне почти месяц. Переселиться в Дептфорд побуждало желание быть поближе к корабельным верфям, а может быть, также желание укрыться от надоедавшей толпы любопытных; небольшой городок с королевскими верфями обещал удобные условия для занятий. Не без труда английское правительство подыскало там подходящее ко вкусам московского царя помещение. Был нанят дом, принадлежавший писателю, одному из членов-основателей Королевского общества – Джону Эвелину (Evelyn), специалисту по вопросам садоводства и лесоводства и автору «Дневника», в котором нашли себе отражение события той эпохи. Дом Эвелина, носивший название Says-Court, «издавна бывший, – по словам Маколея, – центром литераторов, просвещенных людей и ученых»[58], был достаточно поместителен, отлично меблирован и окружен обширным садом и, что главное, примыкал к находящимся на Темзе докам. Перед приездом Петра его арендовал у хозяина некто адмирал Бенбоу, который, несмотря на предложенные ему выгодные условия, неохотно согласился отказаться от аренды и переехал в гостиницу. Владение приспособили для царя, пробив в стене дома, или в стене, которой был обнесен сад, особую дверь, так что Петр мог беспрепятственно ходить к докам, наблюдать постройку кораблей и разговаривать с корабельными рабочими, показывавшими ему чертежи, по каким строились суда[59]. В изучении этих чертежей и пропорций, принятых в Англии при постройке кораблей, по-видимому, и заключался, главным образом, теоретический курс кораблестроения, пройденный Петром в Дептфорде. Теоретические сведения он тут же мог проверять на практике по строившимся кораблям. Есть известия, что ему давал указания по интересовавшим его вопросам инспектор флота сэр Антон Дин. Но собственноручно на дептфордских верфях царь уже не работал.

Сохранилось письмо слуги Эвелина, остававшегося в доме во время пребывания там Петра, к хозяину, описывающее образ жизни царя в Дептфорде. «Дом полон народа, ужасно грязного (right nasty), – пишет слуга. – Царь спит рядом с вашей библиотекой, а обедает в гостиной, что за кабинетом. Ест он в 10 часов утра и в 6 часов вечера. Иногда бывает дома целый день. Часто ходит на верфь или плавает по реке в разных костюмах. Сегодня ждут короля. Лучшая гостиная достаточно чиста для его приема. Король платит за все»[60]. Любимым развлечением Петра во время житья в Дептфорде были прогулки на парусной яхте или на гребном судне по Темзе. В свободные часы он посещал кабачок на улице Great Tower Street, где отдыхал с собеседниками за трубкой табаку и за стаканом пива или коньяка. Есть местное предание, что хозяин кабачка написал портрет московского царя и выставил его, конечно по отъезде Петра, над дверью своего заведения как вывеску, которая и провисела там до 1808 г. В этом году она была куплена неким Вакселем, вероятно, собирателем редкостей, и заменена копией, занимавшей место оригинала до перестройки дома. После перестройки портрет царя над дверями уже не появлялся, но кабачок продолжал носить название «Czars of Moscow Tavern»[61].

Устроившись в Дептфорде, Петр пишет Виниусу от 11 февраля: «Писма твои по двум почтам и протчих, писанные мне, дошли, за которые благодарствую. Пожалуй, поклонись всем, писавшим ко мне по достоинству и сану их; а которые о делех писаны, и на те ответствование послано. Piter. Из Детфорда февраля в 11 день»[62]. В тот же день он писал в Амстердам Ф.Ф. Плещееву, Ф.А. Головину, князю А.М. Черкасскому и, может быть, другим оставленным в Амстердаме лицам. Письма эти не сохранились. Из ответного письма Плещеева видно, что царь прислал друзьям в Амстердам какой-то «инструмент образцовой», из-за которого они много ссорились, и Плещеев предупреждает Петра, что если не будет прислан «подлинный инструмент», то и из-за присланного будет «поединок немалый». Из того же ответа Плещеева видно, что Петр в своем письме давал ему какой-то загадочный совет «соловьем не петь». «И я, – отвечает Плещеев, – благодаря Бога, чаю, бес того пробуду, потому что мала ахоты имею»; на что здесь намек, неясно. Неясно также, на что намекал царь в письме в Амстердам к начальнику отряда волонтеров князю А.М. Черкасскому, когда вел речь об устройстве последним какого-то Охотного ряда и о продаже каких-то чижей. «Да изволил ты писать, – отвечает Черкасский, – что я завел ахотной рят и чтоп за бесценак чижей не продавать, и тебе, государь, тому тавару цена извесна, потому что ты сам тот [то]вар преже сего изволил продавать; а и я по той же цене тот товар продал, по которой ты изволил продавать»[63].

12 февраля отмечена в «Юрнале» прогулка на яхтах вниз по Темзе за Вулич: «ходили на двух яхтах за Улич». Теперь Вулич – юго-восточное предместье Лондона, а тогда еще особый городок. В этот день, 12 февраля, пришли письма из Амстердама от Лефорта и Возницына с приложением полученной посольством 7 февраля ответной грамоты от города Данцига на царскую грамоту, посланную в Данциг 1 ноября[64]. Три письма Лефорта от 1 и 3 февраля, написанные по обыкновению на русском языке латинскими буквами, полны излияниями чувств. Он жалуется, что долго не приходит английская почта, просит писать побольше; слышать о Петре для него радость, быть с ним в разлуке – кручина: «без тебя потирял того, которой я на земля люблю. Кали ты, сердц мое, видал, как он тебе любит, ты не покидал мене здеся…» и т. п. Он готов приехать в Англию; зовет Петра побывать в Женеве, там их ждут: «а если ты изволись пошлать про мене, готовой буду. Али изволись сюды скора быть, поедум озер Женева смантрить: нам дазидают и поспеом у Вена напереду Вашу пошлов»[65]. «Господин коммандер! – писал Лефорт 8 февраля. – Письма твоe дастал, которои ты изволил писать первой февраля. Славе Бог, сто ты здоровой. Пужалесте, пиши, кали вы станите сюда быть. Здеся доку-чена жить без твоя милость. Из города Данциха писали граммат, катора изволись цитать, с Москва саводня поста не бевала; если она будет, с письме стану твоя милось поселать. Пужалест, не забувать купить араби и красны ленты, а секу добро али лакримакристи: воистине, доброй питья здесь нету. Прости, надёже моё! Дай Бог тебе здоровой на многи леты. Твоё верной слуга Лефорт г. ад. Амст. день 8 февр. 1698»[66].

Возницын после нелишенных особого дьяческого красноречия вступительных строк с выражением благодарности за то, что не забыт Петром в его переписке, радости, вызываемой известиями о здоровье царя, и желания вскоре видеть его самого лично, также сообщает содержание ответной грамоты города Данцига, говорит о допущенных в ней ошибках в именовании царя, но зато указывает на ту радость, которую доставила данцигцам царская грамота, и на ту честь, какую данцигцы видят для себя в ее получении. «Посторонних, государь, вестей, – читаем в его письме, – у нас мало что есть; толко гданчане прислали соответствующий свой лист, с которого перевод на сей почте к тебе, государю, отпустили. Правда, первое достойни вины, еже не умели и не знали, како превысочайшее имя и честь по достоинству написать; другое же, в какую они присланную к ним грамоту получили радость и честь и в каковой силе и мочи по ней обязуются поступать и ее хранити хотят, то вашему, государя моего, премудрому рассуждению предаю. Однако ж и я, убогий, дондеже жив, пою Богу моему, каковыми праведными его судбами и монаршеским премудрым смотрением вся строитца, о чем много глаголати несмь достоин. При сем доброго и долголетнего здравия и всех благ от Господа Бога тебе, государю моему милостивому, усердно желая, весма недостойный и в последних нижайший раб и сирота Пронка Возницын премного, премного челом бью»[67].

Среди писем от послов, полученных Петром 12 февраля, не было или до нас не сохранилось письма от Ф.А. Головина. Обширное и обстоятельное донесение от него о занимавших посольство делах было получено в Дептфорде позже, 14 февраля. Головин сообщал, что с бомбардиром, которого царь прислал из Англии для приема его в русскую службу, заключен договор с условием давать ему жалованье по 10 рублей в месяц, как и прочим бомбардирам, которые наняты были в Амстердаме. Речь идет, по всей вероятности, о том бомбардире Даниле Грундале, который, по свидетельству посольской «Расходной книги», «из аглинской земли приехал», был принят на русскую службу и с 12 февраля стал получать кормовые деньги[68]. Для справки, очевидно, Головин приводит, что бомбардиру, нанятому в Кенигсберге, положено давать по 15 рублей в месяц, а когда он прибудет в Москву, то по 25 рублей, наравне с бомбардирами, присланными от курфюрста Бранденбургского. Двум капитанам, командорам и прочим нанятым чинам кормовые деньги начнут выдаваться с 1 марта по н. ст.

Вновь Головин просит распоряжения Петра относительно принятия на русскую службу Крюйса, дело, которое Головина очень интересовало и все еще не получило окончательного разрешения.

10 февраля была получена в Амстердаме московская почта, письма, адресованные Петру, пересылаются ему в Англию. В числе этих писем на одном, именно на письме Л.К. Нарышкина, не было обозначено адресата, и Головин, не зная, кому оно предназначено, распечатал его, в чем и просит извинения: «Февраля в 10 день получили, государь, мы с Москвы почту. И которые надлежат до твоей, государя, милости писма, послал с сим моим писмом в Лондон, из них же одно не было подписано, Лва Кириловича, что истинно, государь, не ведая, роспечатал, и Богу свидетелствующу, что ево не чел; но когда сначала увидел, в тот час запечатал моим перстнем, в чем у тебя, милостивого государя, прощения прошу за свидетелством Божиим, что кроме хитрости учинил». Пересылается также к Петру письмо от А.П. Протасьева, воронежского адмиралтейца, адресованное на имя Головина. Идет далее ряд известий о денежных делах: есть несколько переводных писем, но не все еще из Москвы получены; подробная им ведомость будет прислана государю впредь. Состоявший при посольстве голландский коммерсант Захарий Дикс предлагал купить хранившийся в Москве запас «чехов» – цехинов. По этому делу Головин снесся с управляющим приказом Большой казны боярином князем П.И. Прозоровским, который писал, что если их отдать по 10 рублей за пуд, то «хотя их сплавить, отделить серебро и переделать в деньги», то будет убытка более 2000 рублей, на что Головин в свою очередь ответил ему, чтобы делал с цехинами, что казне прибыльнее, только бы они даром не лежали. Об этом деле Головин хотел бы доложить государю при личном свидании. На покупку оружия в Амстердаме требуется 20 000 рублей: из этой суммы придется уплатить 10 000 товаром, именно поташом, а остальные 10 000 деньгами, и когда все векселя придут, с этим можно будет управиться. При каких-то покупках, каких именно, неясно из письма, обещал содействие амстердамский купец Тессинг; ему делается об этом частое напоминание, и важно было бы, чтобы он не обманул. Помощь его была бы очень существенной. «О котором деле к тебе, государю, доносил я в Амстрадаме, что Тесинк предлагал, и я о том ево зело часто напоминаю; обещается делать с клятвою. Жаль, мой милостивой государь, чтобы не солгал, а то б помочь нам была в купле не мала». Со своим письмом Головин посылал царю очередные дипломатические бумаги: краткую выписку-экстракт из «польских писем», т. е. из донесений русского резидента в Варшаве и, может быть, каких-либо других документов, касавшихся хода дел в Польше, сопровождая эти выписки замечанием: «изволишь уведомиться, кажется, за помощию Божиею идет счастливо, и кординал уже склонился (т. е. на сторону Августа). Дай, дай боже во всем намеренном конец благополучен».

Пересылается Петру также полученная накануне послами из Москвы из Посольского приказа шифрованная бумага: «Некакая, государь, прислана выписка о Волошанине цыфирью, которую переписав (дешифрировав), послал к милости твоей, государя. Изволишь, государь, мне дать ведать, что мне о том отписать к Москве; а послал ее в своих писмах господин Лефорт». «Статейный список» посольства вскрывает нам до некоторой степени содержание этого загадочного документа. «Февраля в 10 день, – читаем там, – подана великим и полномочным послом в Амстрадаме с Москвы почта, а в ней из Посолского приказу присланы распросные речи некоего волошанина Михайла, которой объявил в Седмиградцкой земле в городе Деве (?) сокровище стародавнее». К письму Головина после его подписи «нижайший твой, государя моего, раб Фетка» приложил руку также и Возницын: «тебе, государю моему милостивому, последней и весьма недостойный раб и сирота Пронка премного челом бью[69].

VI. Петр и епископ Бёрнет

Прожив несколько более трех месяцев в Англии, Петр не мог, конечно, отчетливо и ясно заметить и усвоить все особенности столь своеобразной английской жизни. Великая хартия вольностей, петиция о праве, Habeas Corpus, билль о правах, на которых покоится английское государственное устройство; запутанные отношения между королем и парламентом и в парламенте между двумя палатами, сложное устройство английских судов и оригинальность судебного процесса – все это не могло, конечно, Петру стать известным. Такие стороны английской жизни не поддавались наблюдению неподготовленного глаза; да «московский дикарь» и не мог питать к ним особого интереса. Не входя, впрочем, в поле его сознания в целом в законченных формах или в виде систем, эти явления все же должны были неизбежно попадать туда в виде обрывков, оторванных частей, отдельных эпизодов хотя бы из бесед с теми англичанами, с которыми Петру пришлось соприкасаться. У него, например, едва ли создалось законченное и систематическое представление о значении аристократии в современном ему английском обществе; но все же такая ее особенность, как крупное, поддерживаемое майоратом землевладение, могла и не ускользнуть от него и до некоторой степени подготовить его сознание к реформе, которую он будет проводить впоследствии и цель которой будет путем закона о единонаследии, изданного в 1714 г., создать и в России крупную землевладельческую аристократию.

Итак, многое в английской жизни осталось для Петра незаметным. Но одна ее сторона не могла укрыться от его внимания, до такой степени она била тогда в глаза. Притом же эта сторона нашла себе в Петре более подготовленного воспитанием наблюдателя и могла вызвать в нем значительный интерес. Это – отличавшая английское государство XVII в. церковность. Нигде, может быть, церковная реформация не отразилась так глубоко на государстве, нигде религиозное исповедание не сплеталось так тесно с государственными отношениями, как в Англии. Англиканская церковь признала супрематию королевской власти; догматы веры устанавливались парламентом. Революция середины XVII в. развернулась в своем последовательном ходе в борьбу не только политических, но и религиозных течений. Аристократическое епископальное англиканство было вытеснено из Долгого парламента более демократическими пресвитерианами, сторонниками соборного, синодального управления церковью и более простых форм богослужения. Но в свою очередь, с пресвитерианами вступили в борьбу еще более демократически настроенные индепенденты, враги всякой церковной иерархии и всяких внешних форм в богослужении. Индепендентство также не осталось единым и раскололось на умеренное и крайнее направления. Церковные вопросы волновали общество наряду с государственными; но и обсуждение политических вопросов было проникнуто церковностью или, по крайней мере, носило на себе ее следы. Во время Великой революции парламентские речи, обращения военачальников к солдатам, памфлеты и публицистические статьи были уснащены и пересыпаны текстами из Ветхого Завета. И впоследствии, во время Реставрации и второй революции, связь церкви с государством выступала еще очень выпукло: не прекратилась еще борьба и не замолкли еще оживленные споры между отдельными исповеданиями. Католики не допускались к общественным должностям.

Чтобы поступить на государственную службу, надо было дать присягу, отвергающую пресуществление. Продолжались споры о епископальном и синодальном устройстве церкви, о писаных и импровизированных молитвах, о белых и черных облачениях, о погружении или обливании при крещении, о принятии причастия стоя или сидя, о чтении и пении при церковных службах и т. п. В самой англиканской церкви обозначились две спорившие партии: высокоцерковников, строго охранявших устройство, полученное англиканской церковью во время реформации, и низкоцерковников, снисходительнее относившихся к протестантам, несогласным с этим устройством, к так называемым нонконформистам. Вильгельму III приходилось много заниматься церковными делами в Англии. Сам он, воспитанный в пресвитерианской религии, сочувствовал партии низкоцерковников. Он стремился, говоря словами Маколея, «произвести в законах о церкви три великие реформы. Первой его целью было доставить диссидентам возможность свободно и безопасно отправлять свое богослужение. Второй его целью было произвести в англиканском богослужении и церковном устройстве перемены, которые бы, не оскорбляя людей, приверженных к этому богослужению и устройству, примирили умеренных нонконформистов. В-третьих, он хотел доставить протестантам без различия сект доступ к гражданским должностям. Все три цели были хороши; но только первая из трех была в то время достижима. Для второй он жил слишком поздно. Для третьей слишком рано»[70].

Итак, церковные дела в английской жизни XVII в. имели такое важное значение, так выступали на первый план, что не могли не бросаться в глаза даже иностранцу, в особенности если он притом был заинтересован этой стороной жизни. Чужие исповедания вообще интересовали Петра; различие вер было темой, которую он охотно поддерживал в разговоре, и в таких разговорах он занимал твердую позицию как знаток своего православного обряда и большой начетчик в Священном Писании. На амстердамского бургомистра Витзена, с которым Петр часто видался и много беседовал во время своего пребывания в Голландии, он производил впечатление человека очень сведущего в делах веры и усердного к ней. «Его величество, – писал Витзен Лейбницу, – очень усерден к вере христианской, очень сведущ в церковных делах и начитан в Священном Писании, которое он знает в совершенстве. Я имел честь говорить с ним об этом предмете»[71]. Знание обряда и церковных книг он приобрел, конечно, не путем каких-либо богословских изучений, а благодаря практике, присутствуя постоянно при богослужении в детстве и юности. И в зрелые годы, ведя очень подвижный образ жизни, он все же не пропускает церковной службы, когда это возможно. Притом годы его юности совпали как раз с полосой оживления религиозных вопросов и споров в Москве. Таков был известный спор о времени «пресуществления Св. Даров» в «таинстве евхаристии», в котором принимали участие Сильвестр Медведев и братья Лихуды; появилась так называемая «хлебопоклонная» ересь; не отзвучали еще голоса раскольников, и можно думать, что это религиозное оживление все же хотя бы до некоторой степени задевало и Петра, так как и до него, несомненно, должны были долетать отголоски церковных споров. Вместе с тем он проявляет также интерес и к чужому богослужению, и еще в Москве, до выезда за границу, он сделал неслыханный для московского государя шаг, посетив католическую службу. Путешествуя за границей по Германии и Голландии, он заглядывал в иностранные церкви. Поэтому естественно видеть у него тот же интерес и в Англии, в особенности когда церковность в этой стране была таким заметным явлением.

С другой стороны, и в англиканской церкви, может быть, уже в то время появляется стремление познакомиться ближе с восточным православием. Возможно, что этими именно побуждениями был вызван визит к Петру английских епископов, отмеченный в «Юрнале» под 15 февраля: «были у нас аглинские епископы и, быв с полчаса, поехали». Епископы должны были найти в московском царе готового вести с ними речь собеседника; поэтому, конечно, они и были приняты. Среди посетивших Петра английских иерархов был и знаменитый епископ Солсберийский Бёрнет, принимавший такое видное участие в церковных и государственных делах в царствование Вильгельма III, сановник церкви, принадлежавший к направлению низкоцерковников и потому непопулярный в кругах строгого англиканского духовенства. «Что бы ни думали о мнениях Бёрнета, – говорит о нем Маколей, – относительно гражданского и церковного управления или о характере и уме, выказанных им в защите этих мнений, крайняя неприязнь партий не осмеливалась отрицать, что рвение, деятельность и бескорыстие этого пастыря были достойны самых чистых веков церкви. Его ведению подлежали Вильтшир и Беркшир. Эти графства он разделил на округи, которые посещал прилежно. Каждое лето он около двух месяцев объезжал церкви, проповедуя, катехизируя и конфирмуя. Когда он умер, в его епархии не было уголка, население которого семь или восемь раз не имело бы случая слушать его поучения и спросить его совета. Худшая погода, худшие дороги не препятствовали ему исполнять этот долг. Однажды во время водополья он подверг свою жизнь явной опасности, чтобы только не обмануть сельского прихода, ожидавшего речи епископа. Бедность низшего духовенства постоянно беспокоила его доброе и великодушное сердце. Он хлопотал неутомимо и, наконец, успел исходатайствовать низшему духовенству у короны назначение, известное под названием дара королевы Анны. Во время объездов своей епархии он особенно заботился о том, чтобы не обременять низшего духовенства. Вместо того чтобы требовать от них содержания, он сам их продовольствовал. Бёрнет всегда останавливался в городе с рынком, держал стол, скромным гостеприимством и великодушной щедростью старался примирить людей, предубежденных против его учения. Когда он назначал бедный приход, – а ему часто приходилось раздавать такие приходы, – то обыкновенно прибавлял к доходу из собственного кошелька двадцать фунтов в год.

Десять способных молодых людей, которым он назначил в содержание каждому по тридцати фунтов в год, изучали богословие под его собственным надзором в Солсберийской обители»[72].

Еще осенью 1697 г. Лейбниц в письме к епископу от 24 августа обратил внимание Бёрнета на московского царя, путешествующего по Европе. В письме Лейбниц высказывает мысль, что союз императора, царя и курфюрста Саксонского, избранного на польский престол, может оказаться гибельным для турок, и варварство может быть изгнано из Европы:

«По поводу московитов, – продолжает, приведя это двустишие, Лейбниц, – надо сообщить вам о Великом посольстве, при котором сам монарх находится инкогнито. Мы их видели, когда они проезжали по соседству. Хотя у этого государя и не наши манеры, но у него очень много ума. Он находится инкогнито при своем посольстве… Царь, говорящий немного по-голландски или по-немецки, сказал курфюрстинам, которые с ним ужинали в замке Коппенбрюгге, принадлежащем курфюрсту Ганноверскому, где угощали царя, что он намерен построить 75 военных кораблей, чтобы действовать с ними на Черном море. В настоящее время он думает только о войне с турками. Главное удовольствие его – морское дело, которое он изучил хорошо и хочет изучать в совершенстве, так как он имеет намерение овладеть Черным морем. Теперь он, вероятно, в Голландии, где намерен лично познакомиться со всем, что касается мореплавания. Полагают, что он проедет до Венеции, чтобы посмотреть там на галеры и на знаменитый арсенал. Впрочем, он желает остаться в совершенном инкогнито и требует, чтобы все притворялись, как будто не знают его. Только в присутствии курфюрстин он хотел быть тем, что он есть»[73].

Может быть, личные качества епископа Солсберийского содействовали возникновению той привязанности, которую стал испытывать к Бёрнету, познакомившись с ним, Петр. О сношениях царя с английскими иерархами и о знакомстве его с Бёрнетом доносил в Вену австрийский резидент Гофман: «Здешнее духовенство сочло себя обязанным поставить его (т. е. Петра) в известность и ознакомить со здешним богослужением и ритуалом и для этого отправило к нему знаменитого доктора Бёрнета, теперешнего епископа Солсберийского, предложило ему, не угодно ли ему будет посетить их богослужение, на что он охотно согласился, но поставил им на вид, что он никуда не может отправиться, чтобы не сбегался весь народ, что для него невыносимо. Он оказал особенное и с его стороны совершенно необычное уважение к епископам, так откровенно и благосклонно держал себя с ними, как ни с кем еще не делал, из чего заключают, что он должен иметь большое почтение к духовенству»[74].

Неизвестно точно, о чем шла беседа царя с епископами во время их визита 15 февраля. Гюйсеновская редакция «Юрнала» говорит, что «разговаривали о разных материях, а больше о греческой вере». О содержании этой и других подобных же бесед можно составить представление по несколько более позднему письму Бёрнета. 27 февраля Петр, вероятно отдавая визит, посетил примаса английской церкви архиепископа Кентерберийского Тенисона в его резиденции Ламбетском дворце: «После обеда ездил десятник к архиепископу Контебехскому (Кёнтерберийскому)», – читаем в «Юрнале» под этим днем[75]. «Царь оказал честь здешнему духовенству, – сообщал Гофман в депеше в Вену от 1/11 марта. – Третьего дня, в воскресенье, он присутствовал инкогнито в капелле архиепископа Кёнтерберийского, а затем завтракал с означенным архиепископом stante pede (стоя)»[76]. Лондонское предание добавляет, что при этом визите на царя особенно сильное впечатление произвела громадная библиотека Ламбетского дворца, и он будто бы сказал, увидев ее, что никак не думал, чтобы на свете было столько печатных книг[77].

О посещении Петром резиденции архиепископа упоминает и Бёрнет в письме от 9/19 марта к доктору Фаллю, начальнику певческой капеллы в Йорке, говоря в этом письме вкратце о содержании своих разговоров с царем. «Дорогой сэр! – пишет Бёрнет. – После вашего отъезда царь приезжал однажды в Лам-бет, видел таинство причащения и рукоположения и остался очень доволен. Я часто бываю с ним. В прошлый понедельник я провел у него четыре часа. Мы рассуждали о многих вещах;

он обладает такой степенью знания, какой я не ожидал видеть в нем. Он тщательно изучил Св. Писание. Из всего, что я говорил ему, он всего внимательнее слушал мои объяснения об авторитете христианских императоров в делах религии и о верховной власти наших королей. Я убедил его, что вопрос о происхождении Св. Духа есть тонкость, которая не должна была бы вносить раскола в церковь. Он допускает, что иконам не следует молиться, и стоит лишь за сохранение образа Христа, но этот образ должен служить лишь как воспоминание, а не как предмет поклонения. Я старался указать ему великие цели христианства в деле усовершенствования сердца человеческого и человеческой жизни, и он уверил меня, что намерен применить эти принципы к самому себе. Он начинает так сильно привязываться ко мне, что я едва могу от него оторваться… Царь или погибнет, или станет великим человеком»[78]. Как известно, впоследствии в своих воспоминаниях Бёрнет дал довольно невыгодную характеристику Петра. «Я упомянул, – читаем мы в его «History of his own time» под 1699 г., – в рассказе о прошлом годе о прибытии царя из его страны; об этом я скажу теперь подробнее. Он приехал в ту зиму в Англию и пробыл у нас несколько месяцев. Я часто его посещал, и мне было поручено как королем, так, с другой стороны, архиепископом и епископами быть к его услугам и давать ему те объяснения относительно нашей религии и конституции, которых он пожелает. У меня были хорошие переводчики, так что я мог рассуждать с ним вполне свободно. Он – человек весьма горячего нрава, очень вспыльчивый и крайне жестокий в своей страстности; свою природную горячность он возбуждает еще тем, что пьет много водки, которую с большим прилежанием сам приготовляет; он подвержен конвульсивным движениям во всем теле, и его голова также поражена этим; у него нет недостатка в способностях, и он обладает даже более широкой мерой познаний, чем можно было бы ожидать по его воспитанию, которое было очень недостаточным; недостаток суждения с непостоянством нрава проявляются в нем слишком часто и слишком очевидно;

он имеет наклонность к механическим работам, и, кажется, природа скорее предназначила его быть корабельным плотником, чем великим государем. Это было его главным занятием и упражнением, пока он был здесь; он много работал собственными руками и заставлял всех окружавших его изготовлять модели кораблей. Он рассказывал мне, что он имеет намерение завести большой флот в Азове и с ним напасть на Турецкую империю; но он не казался способным провести такое большое предприятие, хотя с тех пор его образ действий в его войнах обнаружил в нем больший гений, чем казалось в то время. Он выражал желание уразуметь наше учение, но не казался расположенным исправить положение в Московии. Он действительно решил поощрять учение и дать внешний лоск своему народу, посылая некоторых из своих подданных в чужие страны и приглашая иностранцев приезжать и жить среди них. Он все еще опасался замыслов своей сестры. В его характере была смесь страсти и жестокости. Он решителен, но мало смыслит в военном деле и, кажется, вовсе не любознателен в этом отношении. Часто с ним видаясь и много с ним беседуя, я не мог не преклониться перед глубиной провидения Господа, что оно возложило на такого свирепого человека такую неограниченную власть на весьма большой частью мира.

Давид, созерцая великие дела, какие Господь сотворил на пользу человека, восклицает в размышлении: «Что есть человек, что ты помнишь его?..»[79] Но здесь и там бывает случай опровержения этих слов, и человек кажется очень ничтожным в видах Господних, когда такое лицо, как царь, может держать у себя как бы под ногами такое множество народа, подвергая его своей ненасытной подозрительности и дикому нраву. Отсюда он отправился к венскому двору, где предполагал остаться некоторое время, но был вызван домой скорее, чем думал, по поводу открытия замыслов или по подозрению о замыслах его сестры. Иностранцы, которым он очень доверял, были так верны ему, что эти замыслы потерпели крушение раньше, чем он вернулся; но по этому случаю он дал волю своей ярости по отношению ко всем, кого подозревал: несколько сот их было повешено вокруг Москвы; говорили, что несколько голов он отрубил собственной рукой, и он так далек был от раскаяния или проявления какой-либо мягкости, что, казалось, даже услаждался этим. Как долго будет он бичом этой нации или своих соседей, один только Господь знает»[80].

Эта суровая оценка личности Петра, как видим, несколько расходится с тем суждением о нем, которое высказано было Бёрнетом в приведенном выше его письме к Фаллю. Она составлена много позже его личных сношений с Петром; очевидно, что на благодушного епископа-христианина произвели тяжелое впечатление известия о кровавой расправе царя с мятежными стрельцами по возвращении его в Москву. Под этим впечатлением и написан им отзыв о Петре.

VII. Переписка из Дептфорда с Москвой

16 февраля Петр писал в Москву к Виниусу, князю Б.А. Голицыну, Т.Н. Стрешневу и, вероятно, к другим лицам. Сохранилось только письмо к Виниусу, в котором речь шла по обыкновению о неизбежных железных мастерах. Виниус неправильно понял письмо к нему Витзена, где тот сообщал об их найме. Наняты оружейные мастера, а не мастера для железных заводов. Царь не раз говорил о железных мастерах бургомистру; он каждый раз отвечал, что «тотчас» наймет, но этот его «тотчас» оказывался очень растяжимым «московским» часом. Однако Петр не теряет надежды исполнить желание Виниуса. В заключение письма сообщаются Виниусу известия о дурной погоде: холод, снег и сильные ветры; за противными ветрами задерживается уже четвертая очередная почта. «Min Her Vinius, – пишет царь, – письмо твое, писанное генваря 14, мне отдано февраля в 14, в котором пишешь, что писал к вам Витцын, бутто железные мастеры приговорены. И то неправда: приговорены оружейные, а не те, которым завод заводить, о которых многожды я ему говорил, но он всегда отходил московским часом; только где-нибудь сыщем и пришлем. Здесь с первых дней сего месяца зело была погода хорошая; а ныне зело стало холодно, и выпал снех, и ветры великие, за которых противностию уже сия четвертая почта стоит. И того для, хотя замешкаетца, изволте рассудить. Piter. Из Детфорта, февраля в 16 1698»[81].

К Т.Н. Стрешневу Петр писал о корпусе князя М.Г. Ромодановского на литовской границе: если польский король скажет резиденту, что ему русская помощь более уже не нужна, то войска Ромодановского распустить, а на их место передвинуть четыре стрелецких полка, зимовавших в Азове. В письмо к Стрешневу была вложена особая записка («цыдулка»), в которой Петр сообщал о подарке ему английским королем яхты, а затем, на втором месте, судя, по крайней мере, по последовательности в ответе Стрешнева, касался интимного, занимавшего его тогда дела: просил Стрешнева уговорить царицу Евдокию к разводу, о чем он одновременно со Стрешневым писал также дяде Л.К. Нарышкину и духовнику царицы[82].

18 февраля Петр писал к П.М. Апраксину в Новгород, что им наняты в Англии двое «балберов» (barber – брадобрей; из этого видно, что тогда уже у Петра сложилась мысль о бритье бород в России), которые по окончании войны в Европе искали себе службы. Они высылаются морем через Нарву и Новгород в Москву, и самое письмо отправлено с ними. «Min Her, – пишет Петр. – Понеже сии балберы (которые тебе вручат сие письмо) искали себе службы ради учиненного мира Европы, того ради приняты суть в службу московскую будущих ради потреб, которые отсель путь свой возприяли на Нарву, и оттоль чрез Новград к Москве. Но понеже в приеме и в иных поведениях имеют должность до твоей милости, того для просили себе письма сего, дабы по обычаю в службу едущих приняты и провождены были. Корму по десяти рублев на месяц с того числа, как приедут на рубеж. Имена тем балберам: Матеус Белендорф, Ян Бекман. Piter. Из Детфорта, февраля в 18 день 1698»[83].

Вероятно, к 19 февраля дурная погода, о которой Петр уведомлял Виниуса, изменилась к лучшему. В этот день, как отмечает «Юрнал», «ходили на маленькой яхте с Кармартеном», т. е. предпринимали прогулку по Темзе. 23 февраля «были у Стельса и у Кармартена ночевали»[84]. «С тех пор как Темза освободилась ото льда, – доносил своему правительству от 25 февраля / 7 марта австрийский резидент Гофман, – царь здесь развлекается, плавая вверх и вниз по реке, для чего он пользуется маленьким судном и заставляет своих придворных служителей грести вместо английских матросов»[85]. 27 февраля, как нам уже известно, Петр был у архиепископа Кентерберийского в Ламбетском дворце.

1 марта некоторую часть дня пришлось посвятить почте. Петр писал в Амстердам к посольству[86] и в Москву. Из этих писем сохранилось только письмо к Виниусу в ответ на письмо последнего от 21 января. Виниус как начальник Сибирского приказа доносил царю о том, что прекратились злоупотребления сибирских воевод, которыми они отличались прежде, шла затем неизбежная речь о найме железных мастеров и, наконец, о посылке Петру каких-то золотых китайских чашечек, которые будут за границей в диковину. «Min Her Vinius, – отвечает Петр. – Писмо твое, писанное генваря 21, мне отдано февраля 24 д., в котором пишешь о Сибирском поведении, что от воевод чинитца лутче, нежели прежде, и то слава Богу. О мастерах, чаю, добьюся здесь: в Галанской земле не мог добитца. А что пишешь ваша милость, что чашечки золотые, посланные от вас, будут здесь в диковинку, и то не чаю, потому что от роду таких я на Москве китайских вещей не видал, как здесь. Piter. Из Детфорта, марта 1 д. 1698[87]».

Получен был в этот день ряд писем от московских друзей, и из них Петр узнал, что делали, о чем говорили и думали в Москве 28 января – число, которым датированы все эти письма. Боярин А.С. Шеин уведомлял о получении от царя «статей» с распоряжениями его «о Миюсе», т. е. о гавани в Азовском море при впадении в него реки Миус[88]. Л.К. Нарышкин сообщал, что царский приказ о выдаче корма датскому посланнику исполняется. Об укреплении городка Тавани и о походе гетмана вниз по Днепру соответствующие указы посланы. Почта, полученная в Посольском приказе, представлена будет царю через великих послов[89].

Того же дела, о Таванском походе прошлого 1697 г. и о проекте нового похода в текущем 1698 г., подробно касался в своем письме и начальствовавший над Разрядом Т.Н. Стрешнев. Петр спрашивал его, «каким злым порядком отступили от Таванска белгородский воевода и гетман, оставя неприятеля близко?» Стрешнев объясняет, что, насколько он мог уведомиться через письма от белгородского воеводы (князя Я.Ф. Долгорукого) и через расспросы лиц, приехавших из тех мест, что «будто отступили за скудостью запасов», а «запасами оскудали» оттого, что промешкали многое время при переправе через днепровские пороги, испытывая при том «пущую докуку» от черкас. Впрочем, Стрешнев давал это объяснение с оговоркой: «О запасех толко я то пишу, сколка мог ведать, а подлинно о том Бог весть».

Для оберегания Таванска и иных мест принимаются меры. Белгородскому воеводе посылаются подкрепления: «людьми их доволим». Гетману предписано, спустившись по Днепру «плавным ходом», занять этот город ранее прихода туда неприятелей. Город будет укреплен: к тому инженеру, который находится уже в Таванске, посылается еще другой инженер – Индрик Голцман. Кроме того, в Киеве находится еще инженер барон, имя которого в письме стерлось. С такими предосторожностями Таванск можно будет удержать за собой, в этом Стрешнев успокаивает Петра: «И о сем вашей милости доношу: чаять, мошно тот город Тованской и гораздо уберечь от неприятеля; и сумневатца много не изволь, потому людей не мало с нашими будет, и притить мошно к городу рано, и неприятель каков – то видели летось: мочно им отпор дать». У наших есть мнение, продолжает Стрешнев, что у неприятеля хороши суда и есть люди «заобычные» к «плавному ходу». Наш плавный поход будет устраиваться в зависимости от того, «каково время будет», т. е., вероятно, когда вскроются реки. Белгородский воевода писал, чтобы в Брянске сделать 200 стругов по образцу того судна, которое в прошлом году строилось в Преображенском и послано в Брянск, только мерою побольше прошлогоднего; такие суда велено делать в Брянске. Он же, воевода, просит прислать тех иноземцев, которые в прошлом году были в Брянске и с ним в Таванском походе, а именно: корабельного плотника Ивана Рейса, матросов Ларонса Эверса, Курта Крестьяна, парусного дела мастера Генкеля Хорторха; они уже высланы в Брянск и опять пойдут с ним в поход в Таванск. Просьбу же воеводы о присылке сверх этих еще других иноземцев нельзя было исполнить: таких иноземцев более в Москве нет; если можно, хорошо бы нанять их там, за границей, и прислать к Москве, такие надобны будут в плавном походе. В особой записке – «цыдулке», приложенной при письме царя к Стрешневу, передавалось ему какое-то для нас не совсем теперь понятное приказание о кирпиче: «кто станет бить челом о кирпиче и об ином о чем, чтоб дать немедленно». В ответ на это приказание Стрешнев сообщает, что «и челобитье, и указ был Федору Алексеевичу о даче кирпича и извести, и то дано, а иного челобитья о кирпиче, и об извести, и об ином по се число нет»[90].

Письмо Г.И. Головкина касалось личных и семейных дел. Петр, по-видимому, высказывал ему в своем письме от 24 декабря из Амстердама какие-то жалобы на пищу в Голландии, говоря, что в Голландии лучше русского только масло да сыр. «А что вспоминаешь, – пишет ему в ответ Головкин, – о недостатке пищи лутчае масло да сыр, и естли бы не ты писал, истинно бы я никому не поверил, и в мысли моей николи о том попечения не было, и чаели, что во всем удоволство, а у нас за за милостию божию всего того с ызбытком». Головкин пишет далее, что Петру пора уже возвращаться домой, так как он свое намерение выучиться кораблестроению осуществил: «только намерение свое исправил, пора к нам возвращатца». Следуют далее семейные подробности, обычные в письмах Головкина: «…а Павлюк и сват, хотя и неволею, только учатца, и сват учением Павлюка упредил и малчик у рук смирен». Заканчивая письмо, Головкин говорит о том удивлении, которое вызвали присланные Петром Кревету из-за границы английские инструменты. «Крефт показывал мне сундук, который прислан с ынструментами из Англии; вещи изрядные и дивные; и где делали, и те де дивились (англичане, т. е. в настоящем случае Кревет), потому что у них таких инструментов обрасцами нет. А которые лимоны с тем сундуком вывезены, и мы к ним коснулись; о том просим прощения. Ганка челом бью. Генваря в 27 день»[91].

В декабре 1697 г., как припомним, Петр из Амстердама писал Ромодановскому о переводе одного корабля переславской флотилии с Переславского озера в Волгу[92]. Ромодановский от 28 января отвечает, что он посылал в Переславль Ивана Инехова, генерального писаря Преображенского полка, а с ним голландского плотника Яна Ренса, который строил этот корабль вместе с Класом, и велел им корабль осмотреть, можно ли его везти водой. Тот плотник пишет из Переславля, что «никакими мерами везти его нельзя», но весь сгнил, а также и кривули, и дно; разве что царь укажет новый такой же сделать, а этого починить никоим образом невозможно. Подлинное письмо плотника на голландском языке Ромодановский прилагает при своем письме. В письмах Петра к Ромодановскому в ноябре и декабре 1697 г.[93] шла речь о посылке в Курляндию капитана Преображенского полка Рихмана за женой полковника того же полка Блюмберга. Теперь князь Федор Юрьевич уведомляет царя, что полковник послал не Рихмана, а своих людей. В письме от 22 декабря Петр делал Ромодановскому выговоры по поводу задержки в выдаче жалованья полковнику Преображенского полка фон Менгдену и за пытку, которой Ромодановский, слишком знаясь с «Ивашкой Хмельницким», подверг Я. Брюса. В ответе князь дает объяснения по этим делам и оправдывается. Фамендину жалованье не выдано потому, что неизвестно, какой оклад ему давать, полковничий или генеральский. Полковничий оклад ему посылали, но он его не принял: просил генеральского оклада. «А о присылке окладу генералского, – продолжает Ромодановский, – как бы ты был на Москве, я тебя докладывал, какой ему оклад давать, а ты мне приказал полков-ничей оклад давать, а не генералской; и ты ко мне, пожалуй, отпиши: генералской ли оклад ему давать или полковничей. А на нынешней 206-й год посылал я х князь Петру Ивановичу[94] по оклад ево полковничей, и он сказывает, что денег нет. Толко прошу, пожалуй, отпиши ко мне, какой ему оклад давать, а денги сыщем. В твоем же писме написано ко мне, будто я знаюся с Ывашком Хмелницким и то, господине, неправда; некто к вам приехал прямой московской пьяной да сказал в беспаметстве своем. Неколи мне с Ывашкою знатца: всегда в кровях омываемся; ваше то дело на досуге стало знакомство держать с Ывашкою, а нам недосуг. А что Яков Брис донес, будто от меня руку обжог, и то зделалось пьянством ево, а не от меня»[95].

В тот же день, 1 марта, Петр получил письмо из Амстердама от Ф.А. Головина с донесением в особо приложенных к письму статьях о всем, что ему приказано было сделать. Статьи эти не сохранились, но «Расходная книга» посольства за февраль содержит несколько указаний на те предметы, которых, надо думать, касались и статьи. Продолжали приниматься люди на службу. «Расходная книга» упоминает о выдаче принятым и отпущенным в Москву штурманам Аристу Федорову и Лаврентью Кою жалованья на три месяца вперед и денег на проезд; о приеме отряда из 28 человек матросов греков с боцманом Яном Анфендополем во главе;

далее о поступлении на русскую службу венецианца Александра Малины, о выдаче денег двум лекарям, которых подрядил на русскую службу капитан Крюйс; о приеме поляков Давида Лидерта и Станислава Войцеховского, взятых для толмачества; о пожаловании кормовых денег черкашенину Ивану Петрову, приехавшему из Венеции вместе с вернувшимся оттуда Григорием Островским. Куплена была корка к корабельным припасам. Железный мастер, подданный курфюрста Кельнского, Антоний Аренс поставил 96 больших и 95 малых железных пил, которым производилась экспертиза плотниками. Уплачена была на этот раз значительная сумма за заказанное оружие, для чего волонтер Иван Гумор, через которого производилась эта уплата, должен был реализовать полученный из Москвы переводный вексель в 13 723 ефимка[96]. Итак, осада Таванска в 1697 г. и отступление от него белгородского воеводы и гетмана, предположения о новом походе против турок вниз по Днепру в текущем 1698 г., постройка для этой цели флотилии в Брянске, постройка гавани на Миусе, перевод корабля из Переславского озера в Волгу, корм датскому посланнику, дела преображенских офицеров, наем мастеров, требуемых Виниусом, отпуск какого-то кирпича и извести, семейные дела Г.И. Головкина, какие-то диковинные золотые китайские чашечки, которыми хотел удивить Западную Европу Виниус, наконец, «статьи» Ф.А. Головина – вот вереница разнообразных представлений, крупных и мелких, важных и неважных, мелькавших в мысли Петра при писании и чтении им писем 1 марта.

2 марта царь со спутниками предпринял поездку на двух яхтах вниз по Темзе в соседний Вулич, который и тогда был центром английской артиллерии: там находились артиллерийские заводы и арсенал. Царь был принят там начальником артиллерийского ведомства Сиднеем графом Ромни, личным другом короля Вильгельма III, в 1690 г. занимавшим должность статс-секретаря, в 1693-м – вице-короля Ирландии, а затем назначенным фельдцейхмейстером. При посещении Петром сооружений Вулича он угостил его пальбой из пушек. «Ездили на двух яхтах в Улвич, – читаем за этот день в «Юрнале», – и были у графа Ромни и у него веселились, из пушек стреляли»[97]. Ромни, «человек добродушный и любезный»[98], мог занять царя еще одним интересным для страстного любителя пиротехники, каким был Петр, предметом. Несколько ранее описываемых событий, в 1695 г., Ромни по случаю возвращения в Лондон Вильгельма III, одержавшего в этом году блестящую победу над французами и отнявшего у них обратно Намюр, удивил столицу новым и необычным для англичан зрелищем, чудом пиротехники, роскошным фейерверком, изготовленным его артиллеристами. «При возвращении в столицу, – говорит об этом эпизоде Маколей, – Вильгельм III был встречен блистательным приемом, приготовленным в его отсутствие. Сидней, теперь граф Ромни, управляющий артиллерийским ведомством, вздумал удивить Лондон зрелищем, какого Англия еще не видывала в подобном размере. Пиротехники его ведомства истощили все свое искусство на то, чтобы устроить фейерверк и иллюминацию, которые бы не уступали бывавшим в Версале или на большом пруду в Гааге. Местом для этого была выбрана Сент-Джеймсская площадь. Все величественные домы с северной, восточной и западной сторон были наполнены аристократическим обществом. Король стал у окна в зале Ромни. Принцесса датская со своим мужем и двором занимала соседний дом. Весь дипломатический корпус собрался в доме посланника Генеральных штатов. Громадная пирамида огня среди площади лила бриллиантовые каскады, на которые смотрели сотни тысяч людей, наполнявших соседние улицы и парки»[99]. Понятно, как привлекательно было для Петра знакомство с таким искусником в устройстве фейерверков, как граф Ромни. Привлекала к себе внимание страстного «бомбардира», конечно, и вульвичская артиллерия. Недаром посещение артиллерийского городка не раз возобновлялось.

В тот же день, 2 марта, царю официально был передан подарок короля – яхта «The Transport Royal». Передавал по королевскому поручению адмирал Митчель. «И отдали Транспорт, – продолжает под этим же числом «Юрнал», – а приезжал от королевского величества к его царскому величеству ради того вице-адмирал Мичель». Получив, наконец, в свои руки желанный подарок, Петр на следующий же день, 3 марта, отдался занятию им, как ребенок, радующийся новой игрушке, и плавал на подаренной яхте три часа: «ходил с Кармартеном на Транспорте на парусах часа с три», – говорится в «Юрнале». Но к ночи на 4-е опять отправился в Вулич, где и ночевал: «Марта в 3 день. Поехали к ночи в Улич для отведания метания бомб и ночевали»[100].

4 марта, надо полагать по возвращении из Вулича, Петр занимается корреспонденцией, пишет в Москву и в Амстердам. Отвечая князю Ф.Ю. Ромодановскому на его письмо, полученное 1 марта, он писал: «Min Her Kenich. Писмо ваше, государское, писанное генваря 28, мне отдано марта 1, в котором изволишь писать о карабле, что згнил и что разве новой делать. И мы не толко что новой делать, мы и о старом тужили, что так зделано»; и далее собственноручно: «Ѳамендину прикажи давать старай окъладъ, по чему была у нашего полку. Тутъ же писано, что Якоѳъ Брюсъ с пъянства съвоего то здѣлалъ; i то правъда, толко на чьемъ дворе i при комъ? А что в кравяхъ, i отъ того чаю i болше пъете для страху. А намъ подлино нелзя, потому что непърестанно в ученье. Piter. Из Детѳорта, марта 4 дня 1698»[101].

VIII. Переговоры о табачном откупе с Кармартеном. Продолжение переписки

Противные ветры во второй половине февраля расстроили почтовые сношения между Англией и Голландией; царь и посольство оставались на некоторое время разобщенными. Каждое из писем Лефорта за это время начинается жалобами на неполучение писем от Петра. «Давно ад твоя милось письма нету, – пишет он 11 февраля. – Не дивно; ветра из Англеска земля противна». 18 февраля: «Дай Бог нам весте добре ад твоя милось, сто ты веселит и послы велики радусь к нам прешол». То же в следующих письмах: «Письме из Лонден не бевали. Мы дожидаём ветра счеслива, воистене день и ноча» (25 февраля); «давно с твоя милось письма не бевал: ветер противна из Англески земли» (25 февраля). Vir sain ongluclich Das vir nit ein briff fan hem noch nit ompfangen haben, de vent ist ons Contrarie» (4 марта н. ст.); «Давно ад твоя милось письме не бевали. Бог знать, как мои сердце кручин» (5 марта н. ст.)[102]. Неизвестно, когда Петром были получены и читались эти письма друга. Они по-прежнему столь же чувствительны, сколь и бедны содержанием. В них в тех же выражениях, что и ранее, высказывается кручина разлуки, радость будущего свидания, желание слышать о Петре добрые вести: «воистене без милось твоя не думу веселить, сам ты изволись знать, сердц моё. Хоть и с велики кручину живу, я потерплю. Ты изволил мене покидать; поволения твоя! А я рад тебе слушеть да смерть своя. Тольк милось твоя бью чалом: не забувай мене. Прости надёже моё!» Вкратце Лефорт сообщал и кое-что реальное, но в очень незначительных дозах, например, о перемене султана на турецком престоле: «Весте есть таки: переменили турецкой султан и брат яво на яво месту коронель»[103]. В первом письме от 25 февраля он пишет, что виделся с неким голландцем Борелем, сыном сенатора, приехавшим из Англии через Кале и сообщившим, что видел Петра в добром здоровье: «прешол галанской соловеку, имен яво Боррель, батка ява сенатар бул, из Кале-город прешол, и он у мене он бул и обедил: сказал, сто он видал милось твоя здоровой. Дай Богу впреду также». В этом же письме сообщается, что пришла из Москвы почта, пишет князь Яков Федорович (Долгорукий, белгородский воевода). По этому поводу Лефорт просит указа от Петра: время готовить войска против басурман: «потста из Москва прешла; князь Якоб Федорович писал. Изволишь нам указ послать проти яво письма: время будет пригатовитьсь войско проти бесурманы»[104]. Шведский король прислал большую грамоту; она еще не переведена, по переводе будет послана в Англию[105].

Наконец, после этих долгих ожиданий 26 февраля пришла в Голландию английская почта и послам было доставлено сразу по нескольку писем от Петра за февраль: Лефорту два, Головину три письма[106].

Ответы членов посольства, датированные 1 марта, получены были Петром и читались 5 марта. В них выражались тревога, вызванная большим перерывом в известиях о Петре, и радость по поводу получения, наконец, таких известий. «Господин Коммандёр! – пишет Лефорт. – Славе Богу, письме из Англески земля пришли. Ад твоя милось два дастал, и вижу с велики радусь, сто ты здоровой. Дай Богу в преду на многи леты. А про нас: мы по старой живем, по малинка»[107]. Письмо Ф.А. Головина начинается словами: «Милостивой государь. Здравие твое, милостивого государя, и всех купно с тобою приналежащих воле твоей, всесодержащая десница Божия на веки счастливо да соблюдет. Сего, государь, февраля в 26 день писма мы от милости твоей, государя, из Лондона приняли, писанные одне 11 февраля, другие 18, третьие написаны в 23 день, ис которых выразумев, что ты, милостивой государь, здравствуешь, зело благодарен был Всемогущему, прося сердечными, ей, слезами, дабы и впредь счастливо тя охранити изволил»[108]. Чувство тревоги за Петра вследствие отсутствия известий о нем особенно пространно выражено в письме П.Б. Возницына. Тревога усиливалась от распространения вредных слухов врагами. Если бы отсутствие известий продолжалось дольше, то члены посольства были бы как бы в темном гробу от печали. «По долгопечальном ожидании, – витиевато пишет Возницын, – восприяли мы, рабы твои, священное ваше писание, на розных почтах посланное, которое почетчи, паче многоценного сокровища, воздав Вышнему хвалу, обрадовались, и тебе, государю нашему, премного челом бьем. О всемилостивейший государю, аще бы еще то безвестие продолжилось, подлинно б причастницы были (как я сам о себе разумею) темному гробу, понеже от зде сущих злобных врагов многие вредителные ведомости к нам доходили, и то да будет им на свою погибель»[109].

Из разбираемых ответных писем членов посольства выясняется, какими вопросами интересовался Петр. Оказывается, что царь сообщал им о заключаемом им с англичанами договоре о предоставлении последним табачной торговли в России. Мы уже видели выше, что в октябре 1697 г. английские послы в Гааге сделали великим послам предложение о такой торговле. В депеше от 25 февраля/7 марта австрийский резидент Гофман доносил своему правительству из Лондона, что «здешняя московская торговая компания через депутацию просила царя позволить ей ввозить в его землю табак, на что он по своей обычной манере говорить (как будто бы он не был сам царь) отвечал, что у царя в его стране есть Совет, к которому и надо обратиться по этому делу, и что царь в подобных случаях ничего не предпринимает без его мнения. На этом названная компания должна была успокоиться»[110]. Компания получила отказ потому, что явился другой претендент на приобретение права табачной торговли в России. Это был не кто иной, как столь пришедшийся Петру по душе адмирал маркиз Перегрин, который был, видимо, не прочь пуститься в торговые аферы и вступил в переговоры с царем. К концу февраля главные условия договора в беседах Петра с Кармартеном определились, и Петр сообщил об этом деле послам особым письмом, приказывая им изготовить текст договора на русском, латинском и немецком языках, так как договор должен был быть заключен от имени посольства. В письме к послам царь так обозначал эти главные условия договора: «привозить на всякой год 10 000 бочек табаку, а во всякой бочке по 500 фунтов, за всякой фунт по 4 копейки пошлин, а пошлины платить в тое пору, как сложат в анбары, хотя продадут или не продадут, так же и на море, не считая пропажи, всегда давать (т. е. все равно взыскиваются с 10 000 бочек, будет ли продано это количество товара или нет, даже и в том случае, если бы часть его была утрачена при перевозке по морю). А уговор учинили на 7 лет из вышеписанного счету. Дают здесь 12 000 пунт стерлингов и хотят отдать при отдании писма (т. е. при вручении им текста договора). А каково образцовое их письмо у нас, и то посылаю к вам. А вышеписанное писмо изволте написать на руском, и латинском, и немецком языке, запечатав вместе»[111].

При этом послам дано было оригинальное повеление: распечатать письмо не иначе, как предварительно осушив по три кубка. Послы в ответных письмах от 1 марта сообщают об исполнении этого приказания и выражают сочувствие условиям договора, находя их выгодными. «Sarrassena den, – пишет Лефорт, – buili ou mene tauarissi i po oucasa teuoia grammatou nie adpirali dacammestou 3 coubi velichi pili, a posli cittali i 3 rassi icho pili. A vi isuoliti kod nieamenosco (т. е. хоть немножко) pit pro sedoroue, catore mi pili. Grammatou, catoroi ti precacis (т. е. ты прикажешь) teuoia milos pochelat, peitnitsa gatona anna boudet is perua potesta (грамоту, которую ты приказываешь к твоей милости послать в пятницу, готова она будет с первой почтой). Voistene pomojamon (т. е. по-моему), diala dobra…» и т. д.[112] «Писмо, государь, милости твоей, – сообщал Головин, – которое велено роспечатать, когда выпиты будут три купка немалой меры, отдано мне февраля в 27 день, и того жь часа, уведав о состоянии дела оного, выпили три купка гораздо немалы, от которых гораздо были пьяны, однако жь, выразумев, истинно радовались и Богу благодарили. Дай, дай Боже окончать весь сей путь наш благополучно. А договорное писмо, учиня по обычаю, вскоре, конечно, государь, подписав и подпечатав, пришлем в первой по сей почте. Истинно, государь, особливо я сему рад душею»[113]. Возницын доносил о том же в таких выражениях: «с стороны же (т. е. что касается), государь, по истинне так щастливого и богатого договору о привозе табаку с нарочитым платежем пошлин, а еще и з знатным числом в задаток денег, по указу, государь, твоему, три, не роспечатав, исполня, прочли и, выразумев такое прибылное и пожиточное дело, благодаря Бога, попремногу обрадовались и тебе, государю милостивому, за твои труды много и премного челом бьем. И той ради радости, призвав честно друга своего Ивашку Хмелницкого и ево сродников, такой с ним бой учинили, какого невозможно болши быть, со многим выкликанием: виват». Возницын передает далее впечатление голландцев, которые, узнав о договоре через находящегося в Англии, чтобы наблюдать за действиями Петра, Захария Дикса, сетуют, что такое выгодное дело досталось в руки англичан, и опасаются, чтобы англичане вовсе не отбили их от московского торга: «О сем, государь, договоре есть ведомость и у галанцов, которые по премногу сетуют и зело желеют, что отправили нас от себя тщетных; и гораздо боятца агличан, дабы их вовсе от московского торгу не отбили, а паче от того опасны, что они во всем негодными себя тебе, государю, оказали. Знатно, государь, пишет, о всем к ним Дикс, и туда, мнитца мне, поехал не от себя; чаю, ото всего здешнего совета, дабы все видел и слышал»[114].

Петр в своих письмах звал послов в Англию и обещал прислать за ними яхту. Выражая готовность приехать, послы недоумевали, в каком качестве они должны явиться: с официальным ли характером послов или просто в виде частных лиц; а затем напоминают царю, что если намерение ехать в Вену им не оставлено, то время уже туда собираться. «Ты изволишь писать, – пишет Лефорт, – кали мы хотятем (хотим) быть в твоя милось, ты изволись пошлать яхту – я гатовой всегда; тольк надебет нам знать, как нам быть: просто али савсем? А если ты изволись быть у Вьен город, али дали, пора подниматсь; далеко адсуды; а если ты не изволись быть у Вьену и астать лету в англески земле, пора лишне люди ад-пустить, али напередо пошлать их водой, а мы поскора поспеем у Вьену. Ты изволись писать, как ты изволись, а мы гатова будем указе твоя савершить. Прости, надёже моё! Дай Бог милось твоя видатсь с велики радусь: а кеды (когда), Бог изволит».

Те же вопросы в письме Головина: «о бытии, государь, нашем, что изволил ты писать ко мне, истинно душею рад, чтоб быть; и отделатца (т. е. окончить все дела в Голландии) в то время мочно, докамест яхта будет из Англии к нам, потому что уже многое, кажетца, что зделано, и изволь присылать, мой милостивой. Толко, государь, изволиш помыслить, естьли быть у цесаря, то уже гораздо время ехать надобно; естьли же не быть, то хотя во все лето изволь, и о том, государь, повели к нам отписать, и как быть: не посолским лицом, и сколко персон с собою взять и какое платье, о том милостивно с посланным изволишь приказать по росписце; толко как не быть, не знаю, у цесаря?» Головин сообщал также в письме, что им закончен наем людей в Голландии для морского флота. Список их с обозначением жалованья посылается в особой ведомости; наемная плата дешевле английской, и нанять матросов в Голландии можно сколько угодно. Если нужно еще нанимать, просит уведомить[115].

Возницын подтверждал в письме новость о смерти «доброго князя» Курляндского, в которой сомневался Петр. Что это прискорбное известие – правда, видно из того, что курфюрст Бранденбургский послал на погребение представителем своей особы одного из принцев. Хорошо, что польские дела приняли благополучный оборот: дай Боже, чтобы было так, как царь писал о Деконтии; но все же еще «арцыбискуп шатается», и в Амстердаме носится слух, что, когда король Август II шел к Данцигу, поляки «по научению арцыбискупову» на дороге многих королевских людей побили и побрали их запасы, так что и сам король принужден был спасаться бегством. Подлинные известия ожидаются от резидента. О прочих делах, которых царь касался в письме к нему, Возницыну, известно будет ему из писем от «превосходительнейших господ больших товарищей»[116].

6 марта Петр опять в своей любимой стихии – в Вуличе, в артиллерийской лаборатории: «Был десятник в Уличе, смотрел лабораториум, где огнестрельные всякие вещи и наряжают бомбы»[117].

День 7 марта был вновь посвящен корреспонденции. Петр писал Лефорту и Головину в Амстердам[118] и стольнику В.Д. Корчмину, сержанту Преображенского полка, в Берлин, где этот сержант обучался артиллерии вместе с другими русскими бомбардирами. Из ответа Корчмина, помеченного Берлином от 29 марта, видно содержание письма к нему Петра. Петр поручал ему разведать о жалованье, какое платят в Бранденбурге всем военным чинам, и Корчмин, получив надлежащие сведения, прислал царю с ответом от 29 марта особую роспись такого жалованья[119] Царь осведомлялся далее о ходе обучения бомбардиров, на что Корчмин доносил, что по 20 марта, когда им получено царское письмо, они, бомбардиры, «выучили фейверк и всю алтилерию; а что в алтилерии какие есть науки, – пишет он далее, – и то известно милости твоей, а ныне учим тригинометрию». Корчмин отзывался в ответе о «мастере», учителе бомбардиров, немецком поручике, что он «человек добрый», знает много и показывает хорошо, но требует платы по 100 талеров с человека, а без платы бросил было и учить; поэтому Корчмин просил Петра о высылке этих денег, прибавляя, что бесполезно просить о плате за них курфюрста: все равно не заплатит. Наконец, царь приказывал в своем письме «отписать, как Степан (Буженинов), не учась грамоте, гиометрию выучил». «И я про то не ведаю, – отвечал Корчмин, – как впредь выучит: Бог и слепцы просвещает»[120].

Получен был ряд писем из Москвы: от князя Ф.Ю. Ромодановского, Л.К. Нарышкина, А.С. Шеина, А.М. Головина, Г.И. Головкина и из Амстердама от посольства. Все письма от москвичей были ответами на письма к ним Петра от 31 декабря[121] и датированы 4 февраля. Посмотрим, какие новости приносили они Петру.

Ромодановский[122] возражает против сделанных ему царем упреков за неразумие его вопроса о табачной продаже, разрешенной иноземцу Ван-дер-Брахту, с которым он тогда к Петру обращался, и, в свою очередь, уличает Петра за допущенную им в его письме ошибку, не без язвительности объясняя ее «великим запалением», в котором, должно быть, Петр находился, когда писал письмо: «А что ты, господине, пишеш ко мне в своем писме про иноземца, о котором я к тебе писал, о табачной продаже в неразумия нам ставиш, и то напрасно: я к тебе писал, зная, и не в великую докуку тебе; толко иноземец мне говорил, чтоб отписать, а мы так делаем, как указ записан у нас. Ты же пишеш в своем писме, что Орленку и иноземцу торговать по два года, и то впрямь нам удивителное дело: знать, за великим запалением не прямо к нам пишеш, а у нас указ записан, толко обеим – Орленку и иноземцу – по одному году велено торговать, а другой год на государя, и ноне торгует Орленок для уставки первой год, и пошлины он же збирает на государя; а как год пройдет, тогда из наддачи станем отдавать». Настоящее письмо Ромодановского выясняет нам, что вопрос о дальнейшей торговле табаком иноземца фан-дер-Брахта после истечения предоставленного ему срока, заданный в письме Ромодановского к Петру от 26 ноября 1697 г., был им сделан по просьбе самого иноземца, который, видимо, не прочь был продолжать льготную торговлю и после срока 1 декабря 1697 г. Указ хорошо известен Ромодановскому, и он действительно в письме от 26 ноября привел совершенно правильную цитату из февральского указа о табачной торговле[123], касающуюся фан-дер-Брахта, где говорилось, что торговать ему велено «с двести пятого году по двести шестой год декабря по первое число» (1 декабря 1697 г.)[124]. Петр, раздосадованный этим вопросом князя, раз уже был дан указ, и упрекая его за это, сам, однако, ошибался в подробностях указа, приводя их на память и говоря о двух годах, на которые будто бы была предоставлена табачная торговля иноземцу, и в этом случае Ромодановский в своем возражении царю был прав. Впрочем, спор с Ромодановским утратил уже для Петра свой существенный интерес: когда письмо его было получено, был уже решен вопрос о сдаче табачной торговли в России Кармартену. После подписи князя, состоявшей из трех бука К. [P]. Р., в письме прибавлена приписка, сделанная не без ассоциации с содержанием письма:

«последней пьяный Фетка Чемоданов, воспоминая вас за пипкою (трубкой табаку), челом бьет». Читая эти последние строки, Петр мог припомнить знакомое ему лицо думного дворянина Ф.И. Чемоданова с пипкою табаку в зубах. В чине стольника Ф.И. Чемоданова в 1676 г. мы видим в свите, сопровождающей царя Федора в его подмосковные походы, а затем в 1688–1689 гг. он в таких же походах сопровождает царя Петра[125]. 25 марта 1690 г. он был пожалован в чин думного дворянина[126]. Он происходил из семьи, давно уже соприкоснувшейся с Западной Европой, был сыном стольника И.И. Чемоданова, ездившего в 1656–1657 гг. посланником в Венецию. От этого посольства остался интересный «Статейный список» с описанием путешествия посольства по Атлантическому океану, Средиземному морю, по северным итальянским городам до Венеции и из Венеции через Германию и Голландию[127]. Думный дворянин Ф.И. Чемоданов, очевидно, принадлежал к «компании» Петра; потому и позволял себе писать к нему так фамильярно.

Письмо Л.К. Нарышкина заключало в себе известие, что только что привезены шведские пушки: описание их, «каковы они мерою и ядром», Нарышкин отправил Великому посольству. От гетмана ничего нового нет; к нему посылается со словесным наказом Иван Тараканов[128].

А.С. Шеин в своем письме уведомлял, что посланные ему царем азовские и другие чертежи, о доставке которых Петр высказывал в письме от 31 декабря беспокойство, им получены, о чем он писал царю от 28 января и тогда же переслал царю записку инженера Руэля о глубине Дона и Азовского моря. Теперь и он, Шеин, по последнему письму царя убедился, что гавани удобнее быть на реке Миусе «для пресных вод и лесов и прочих угодей». Сооружение города Павловска «идет к совершенству, гавань там строить еще не начали, инженер хочет начать нынешним летом; от него получена записка о глубине воды, проект устройства гавани и смета, сколько для этого строенья потребуется людей и всяких припасов. Извлечение из этой записки Петру посылается, и он из него усмотрит, какой труд выполнен. Царь предоставил дело о постройке гавани на реке Миусе на усмотрение его, Шеина; но он, заявляя, что сердечно рад избрать наилучшее и угодное Петру место, все же просит Петра не оставить его и «подать в сем деле науку, как поступать лучше». Как только приедет Руэль и привезет подтверждающие сведения о глубине гавани и моря и о прочих «угодьях», он, Шеин, пошлет в те места инженера барона (Лаваля) для лучшего удостоверения, где следует быть гавани: «Где удобней-шеи найдем, тут будем нынешнее лето работать, и дай Боже, без великих трудов сие дело совершить». Из Азова никаких чрезвычайных известий не пишут, татарских набегов к нему нет. Только иноземцы, работающие у инженера, очень на него жалуются, да воеводы азовские пишут, что он в городских укреплениях ни одного места не оставил без переделок: «которое место переломает, а сделает так же, как было»[129].

А.М. Головин благодарит царя за письмо. «Пожалуй, отпиши мне, – пишет он далее, – где ваша милость пребывает и как ваше намерение к возвращению к нам. А у нас пива настают мартовские изрядные, чаю, хотя град Амстрадам и преславущий, там таких пив нет. В доме твоем, милостию Божиею, здорово. Денги за пистолеты Адолфову сыну Исаку против писма твоего сто шездесят восмь рублев заплачены. Пожалуй, не покинь братей моих двух Иванов, в чем я во всем надежен на милость твою. Да у тебя ж прошу: пожалуй, промысли мне табаку: а у нас здесь хорошова нет, и промыслить негде. В полках у нас, при помощи божии, здорово. Толко из новоприборных многие за пиянство, и за зернь, и за воровство отставлены; а иные без вести пропадают, и я на те места пишу из заротных; и как те заротные уберутся по местам, и в те поры которых городов на те упалые места писать? Украинцев писать ли? Автамон Головин. Писано из Преображенского, февраля в 4 день»[130].

Г.И. Головкину Петр писал от 31 декабря 1697 г., что «намерен быть в землю, окруженную морем, то есть во Англию». «Дай Господи Боже, – замечает по этому поводу в своем письме Головкин, – чтоб то намерение ваше исправилось счасливо, а мне б на знак милости твоей и бытности во Британии получить лондонской работы зепные (карманные) часики». Далее – обычные для писем Головкина семейные подробности в шутливом тоне: «а Павлюк приболел и неоднова, и Лаврентей доктор смотрел и сказал, что на болезнь ево в оптеке лекарства нет, а называет ту болезнь ленью. Пожалуй, мой государь, поелику тебе возможно, пиши о своем здоровье. Ганка челом бью. Февраля в 3 день»[131].

Из Амстердама писали Петру великие послы. Петр, передавая им главные условия договора с Кармартеном, приказывал, как припомним, изготовить и прислать текст договора согласно доставленному им образцу на трех языках. Послы в письмах от 1 марта обещали царю окончить эту работу к пятнице, 4 марта. Это и было исполнено. В письмах от 4 марта каждый из послов сообщает царю (между прочим) о посылке ему текстов договора о табаке, притом в двух редакциях на выбор. К этому известию Лефорт прибавлял, что получены письма из Москвы; там, слава Богу, все смирно. Известия из Польши не особенно хороши. Он, Лефорт, ожидает указа, когда подниматься из Амстердама в Вену: «Господин Коммандёр! Письме, которы ты изволил нам пошлать, милось твоя, пошелаю с почтою. Мы нарокум (нарочно) два прегатовил: каторой годной будет, изволись выбирать. Письме из Москва прешли: славе бог, все смирной. Я дазидаю указа твоя, которой време адсюды подниматьсь Вьену-город? Письме из Польски земли не самы добры: можной быть, не надолго. Пужалест, пиши про своя здорова; а воистене велика радусь у мене будет слушеть, сто вы веселите. Прости, надёже моё! Дай бог тебе здорова на многи леты. Ад мене солобит (челобитье) компанью ваша. Твое верной слуга Лефорт г. ад. Ам. 14 м. 1698»[132].

Ф.А. Головин, уведомляя о посылке договора о табаке, шутливо называет его товаром, который и он, Головин, «не ненавидит», и просит оставить для него или, если он не будет вызван в Англию, прислать ему некоторую часть лучшего состава этого товару. У него легкая рука, и с его легкой руки умножится торговля: «рука лехка, лучше впредь умножить торговлю». Кроме уведомления о высылке договора, Головин в своем обширном письме касался и многих других предметов, как то: высылки денег обучающимся русским бомбардирам в Берлин, политических известий, найма в Голландии разных людей на русскую службу, покупки оружия, личных покупок Петра. Бомбардирам в Берлин деньги на жалованье и на инструменты посланы[133]; корм им там «выдают», о том он, Головин, имеет из Берлина подтверждение. В Новгород и в Москву, а также к шведскому канцлеру о заказе пушек в Швеции писано. Мельничные мастера наняты, и те, «о которых ты изволишь писать, что знает их Кропоткин (толмач при посольстве), живут в Сар-даме, изволишь ли их принять? А приговаривать их я ево, Кропоткина, пошлю нарочно в Сардам». Мельничных мастеров, также якорных, канатчиков и зейльмекеров (парусных мастеров) надобно отпустить в Нарву, пора им делать якоря и прочее. Не напишет ли Петр коротенькие письмеца к Льву Кирилловичу, к Тихону Никитичу, «к вослужителю нашему попу Александру» (адмиралтейцу А.П. Протасьеву) и к князю Б.А. Голицыну, чтобы они в тех делах, ради которых посылаются эти мастера, оказали «вспоможение» в своих ведомствах? Деньги, которые останутся у царя за покупкою свинца в Англии, Головин просит его перевести в Амстердам на уплату жалованья нанятым людям. Договор о покупке еще 10 000 ружей сверх купленных 15 000 не состоялся; о причинах будет доложено царю при личном свидании. Головин спрашивает далее, подтверждать ли прежние распоряжения о найме матросов в Нарве? От цесаря получена ответная грамота: будет поднесена царю по его возвращении из Англии. Цесарский посол удостоверял, что их войска с первых чисел апреля непременно пойдут под Белград, а будет их около ста тысяч. Много места в этом письме, как и в прежних письмах, Головин отводит переговорам, ведущимся с капитаном Крюйсом о найме его на русскую службу. Капитан склоняется к поступлению на нее «с желательным намерением». Головин объявил ему жалованья 1800 рублей в год с тем, чтобы сверх того он ничего не просил, разве чего-нибудь незначительного: «жалованья я ему тысячу всемьсот рублев на год объявил и говорил, чтобы иные окресности многие отставил, разве к тому что малое». Крюйс, выслушав эти предложения, сам будет писать к Петру с этой же почтой. Головин просит немедленно дать ответ и не гневаться, что так докучает с делом о Крюйсе, желая довести это дело «при помощи Божией и по воле государя» до доброго конца:

«а Крюйс, как я вижу, зело искусен и трудами нескучен человек». Ему очень хотелось бы получить чин вице-адмирала, и потому он не высказывает своего последнего решения. «И, естьли возможно, – просит Головин, – покажи с ним милость ради чаяния будущих строений». Петр уже приказывал Головину об отпуске Крюйса просить бургомистров и лиц, начальствующих в Адмиралтействе; сам же Крюйс говорил, что большую силу (в деле об его отпуске) имеет секретарь адмиралтейства Девильде. Пусть царь велит сыну Девильде отписать об этом к отцу: «он же (Крюйс) мне сказывал, что в том есть немалая сила секретаря Дивиллии. И естьли твоя, милостивого государя, в принятии ево воля будет, то повели отписать Дивиллину сыну к отцу своему волею твоею, естьли я о сем просить буду; а мню, что уже писать мастер»[134]. Письмо Ф.А. Головина заканчивается известием о покупках редкостей, которые Петр желал приобрести в Амстердаме: крокодила и экземпляра рыб швертфиш. Головин «подсылал» покупать эти предметы и торговаться о них «торгового человека». Однако продавец не хочет взять за обе вещи меньше 125 рублей; есть много других экземпляров и дешевле, но меньших размеров. «И о том что изволишь? А еще всяко ево торговать буду, и о том к тебе, милостивому государю, отпишу впредь. При сем нижайший твой, государя моего, раб Фетка. Из Омстрадама, марта в 4 день». Подписав письмо, Головин сделал еще приписку латинскими буквами: «Posuolia nausia duoenoznaia na cerepahi i kambaly i tuu, i protzaia». И под этой припиской подписался своим прозвищем по всешутейшему собору: «Pop Feodor»[135].

П.Б. Возницын в своем письме также уведомлял Петра об отправке ему двух редакций текста договора о табаке на русском, латинском и немецком языках, причем давал объяснение относительно этих двух редакций. Одна из них – «попространнее», именно с всключением дополнительных слов, предусматривающих платеж пошлин с условленного количества табака как в случае пропажи части товара на море, так и в том случае, если бы не удалось распродать всего табака, слов, прибавленных Петром к первоначальному проекту англичан; о них Петр сообщал послам в своем письме, передававшем основные условия договора[136]. Другая, краткая редакция – совершенно без изменений сравнительно с образцовым текстом, полученным от царя. Пусть Петр выбирает, которая из них более подходит: «По указу, государь, твоему два договорные письма о привозе табаку, написав по русски, по латине и по немецки, к тебе, государю, отпустили. Одно попространнее и с теми подкреплениями, которые написаны сверх их предложения в твоем, государеве, писме, а именно о пропаже на море и о непродаже. А другое, кроме тех слов, против образцового писма ни мало ни в чем не отменяя, ниже что прибавляя или убавляя, опасая то, чтоб затем то великое и пожиточное дело какого препятия свободно было. Изволишь, государь, милостивой, оба приказать прочесть и, которое лутче ко укреплению того дела, повелишь отдать (т. е. англичанам)». Но следует также для прочности и с английской стороны взять письменный документ: «а добро б, чтоб и от них о том утвержение на писме же взять»[137]. К приведенным строкам о договоре Возницын добавил еще последнее известие из Польши: король старается примириться с архиепископом, но «доселе еще мятутся, а подлинного примирения еще междо собою не имеют»[138].

IX. Свидание с родственниками Лефорта

От 8/18 марта австрийский резидент Гофман доносил в Вену, что епископ Солсберийский Бёрнет, несколько раз беседовавший с царем, уверял его, Гофмана, что царь из Англии отправится прямо к венскому двору, оттуда – в Венецию и затем к будущему октябрю опять в свои земли. «Здешний двор, – добавляет резидент, – кажется, утомлен его причудами». Причуды московского дикаря, как смотрели на Петра в Англии, были, конечно, тягостны и утомительны для чопорного английского двора, с которым царь не мог сблизиться также и вследствие своеобразного образа жизни, вкусов и обстановки, слишком неподходящих к привычкам и нравам английских высоких сфер. «Царь мало виделся здесь с королем, – писал из Лондона императору австрийский посланник граф Ауэрсперг вскоре после отъезда Петра из Англии от 22 апреля/2 мая, – так как он не изменил своего образа жизни. Он обедал в 11 часов утра, ужинал в 7 часов вечера и затем тотчас же ложился спать, а вставал в 4 часа утра, что для состоявших при нем англичан казалось очень стеснительным (artlich)[139]». Слишком уже непритязательная обстановка, отсутствие элементарных условий комфорта и даже прямо грязь, среди которой жил Петр со спутниками и на которую натолкнулся король при первом же своем визите к царю, разумеется, не могли располагать его повторять свои посещения. Из записи, занесенной в «Юрнале» под 9 марта, известно, что Петру показывали какую-то необыкновенную женщину-великана, у которой он, человек ростом без двух вершков в сажень, проходил под протянутую руку не нагибаясь: «Была у нас великая женщина после обеда, которая протянула руку, и, не наклоняясь, десятник под руку прошел»[140]. Но из-за внутренней грубости и наряду с движениями, свидетельствующими об уровне дикаря, в Петре просвечивают иные побуждения, и в «Юр-нале» под тем же числом, 9 марта, вслед за известием о визите высокой женщины записана и другая заметка: «ездил десятник верхами к астрономику», т. е. на астрономическую обсерваторию, находящуюся в лежащем рядом с Дептфордом, но ниже его, на том же правом берегу Темзы Гринвиче, где обсерватория существовала с 1674 г. Ее директором был тогда Фламстид (Flamsteed), известный в истории науки составлением звездных каталогов. Для наблюдений на обсерватории, если они были целью поездки, погода была неудачна: «перед вечером был снег и дождь», – как записано в «Юрнале». Ветер, град и дождь свирепствовали и в следующие дни, судя по отметкам «Юрнала» за 11 марта: «был град и дождь, великий ветр» и за 12 марта: «был дождь и великий ветр».

В начале марта выехали в Англию с целью представиться царю прибывшие в январе в Амстердам из Женевы родные Лефорта: один из его старших братьев, Яков Лефорт, и два племянника: старший сын Ами Лефорта Людовик и сын сестры Шуэ (Schouet). С ними отправился также находившийся уже при дяде на русской службе и исполнявший при посольстве обязанности секретаря Петр Лефорт, другой сын Ами. Вельможный московский родственник снабдил их письмами к царю от 7 и 8 марта. «Господин Коммандёр, – писал он в первом. – Давно письме ад твоя милость не бевали; а мы дазидаём безпрестань щаслива ветра из англески земли. Дай Бог нам весте добре! Брат моё с 3 племеники адсюды в англески земля пошли твоя милось покланитьсь, покажи им милось твоя, если мозно. Писме, каторы из резидент прешли, изволись их читать: не сами добры, если нужна будет писать, изволись приказать. Из Москва потста не бывала: как ана будет, тотчас стану милость твоя пошлать. Дай Бог вам веселить и к нам с велики радусь быть. Прости надёже моё. Дай Бог тебе здорова на многи леты. Ад мене, пужалест, солобит скажи ваше компань; а мы помалинька веселяом. Твоё верной слуга докамест стану жить Лефорт г. ад. Амстерд. 17 март 1698 г.»[141]. Второе письмо от 8/18 марта содержит исключительно просьбу о приеме родственников и имеет значение как бы рекомендательного: «Господин Коммандёр! Брат моё с племеники многи разы мене спрашали их адпустить в англески земли твое милось поклонитьсь. Пужалест, покази им милось своя. Ани не долго котят жить, если ты не изволись; нарокум суды прешли твоя милось кланитьсь; а ты, как ты изволись: если твое веление будет их дерзать (т. е. держать), да каво мест ты изволись быть, волено твоё. Прости, надёже моё. Твоё верной слуга безпрестань. Лефорт г. ад. Амст. 18 м. 1698»[142]. Петр Лефорт, как сообщал в Женеву Яков, представился царю 16 марта, днем раньше остальных, и был принят очень милостиво. «Его величество, – пишет Яков, – увидев его издали, пошел к нему навстречу, чтобы его обнять, и несколько раз его поцеловал. Это было в присутствии г. Туртона (женевца, проживавшего в Амстердаме, друга Лефорта), который сопровождал Петра Лефорта и был очень изумлен происшедшим. При их возвращении (от царя) он возбудил наш смех, сказав: смотрите, вот – царский сынок! Невозможно было проявить большей радости при свидании, чем выказал его величество, обнимая г. Лефорта».

«На другой день три остальные женевца должны были поцеловать руку царя. Они были введены секретарем посольства (Петром Лефортом) в то время, когда его величество сидел, празднуя день рождения своего сына царевича, за столом, к которому он пригласил нескольких англичан. Царь тотчас поднялся из-за стола, чтобы принять приветствие и поцелуй руки от вошедших; затем он велел поставить новые приборы и оказал гостям честь кушать с ними. После обеденного стола он сел со всем обществом на яхту и сделал несколько плаваний по Темзе, причем много раз стрелял из пушек. Эта яхта особенно красива: ее подарил царю его британское величество». Рассказав о приеме, Яков Лефорт прибавлял в письме также описание наружности царя. «Вы знаете, – пишет он, – что государь очень высокого роста; но есть одно очень неприятное обстоятельство: у него конвульсии то в глазах, то в руках, то во всем теле. Он иногда так закатывает глаза, что видны только одни белки. Я не знаю, отчего это происходит: надо полагать, что это – недостаток воспитания. Затем у него судороги в ногах, так что он почти не может держаться на одном месте. Впрочем, он очень хорошо сложен, одет, как матрос, очень прост и ничего иного не желает, как только быть на воде»[143]. Франц Лефорт в письме от 23 марта очень благодарил Петра за прием, оказанный его родным. «Господин Коммандёр! – писал он. – Письма твоя милось ко мне пришла и видал велика милось, катора ты изволил брат моё и племиники показать: воистине не забуду да смерть своя такава милось и про многи дни. Дай Бог тебе здорова на многи леты! Весте не бевали с Москва: а с Варшаву, славе Богу, гаразда луче. Кароль в Данцих прешол с велики радусь. После завтра ад-пущу абозу нашу и люди к рубужи цесарской. Пужалест, ад мене солобит скажи ваша компань. Прости надёже моё. Дай Бог твоя милось видатсь с велики радусь. Твоё верной слуга Лефорт г. ад. Амст. 23 м. 1698»[144].

Х. Поездка в Портсмут. Морские маневры

Хорошо познакомившись еще в Голландии со вкусами и наклонностями своего странного гостя, Вильгельм III решил доставить ему самое большое удовольствие, которое только можно было ему сделать, – показать ему свой военный флот и произвести перед ним морские маневры. Царь получил приглашение прибыть в главную военную гавань Портсмут, где для маневров было сосредоточено 12 крупных военных кораблей. Он выехал туда 20 марта в 10 часов утра и направился по дороге на Гильдфорд. Миновав Гильдфорд (Guildford), древний, существовавший уже в Х в. городок, с его старинными домами и башней, остатком норманнского замка, и сделав в течение дня 20 марта 40 миль, Петр заночевал в местечке, обозначаемом в «Юрнале» названием Еадлинент (Godalming?): «Поехали в Портцмут за два часа до полудня: проехали город Эйлфот, приехали в деревню Еадлинент; здесь ночевали, отъехали 40 миль». Сохранился любопытный документ от времени этого путешествия Петра в Портсмут – счет гостиницы в Годальминге, по которому английским правительством было уплачено хозяину гостиницы за все съеденное и выпитое при остановке в ней царем и его спутниками, число которых было 21. За завтраком эта компания уничтожила полбарана, четверть ягненка, десять кур, двенадцать цыплят, три кварты коньяку, шесть кварт глинтвейну, семь дюжин яиц. За обедом они же съели 1¹/₄ пуда говядины, целого барана весом в 1¹/₂ пуда, три четверти ягненка, плечо и филей телятины, восемь кур, восемь кроликов, выпили две с половиной дюжины столового вина и дюжину красного[145]. На следующий день, 21 марта, Петр двинулся в дальнейший путь также в 10 часов утра. «Юрнал», упоминая виденное по дороге, отмечает, конечно, то, что привлекло к себе наибольшее внимание: «Отсель (т. е. из Еадлинента) поехали за два часа до полудня; проехали железные заводы, в которых одна (т. е. мельница) – молотовая». Обедать остановились в местечке Липхук (Liphook). Отсюда Петр прошел пешком версты две по дороге на Петерсфильд (Petersfild), пока не нагнали его экипажи. «Приехали в деревню Липхук, здесь кушали; отсель пошли пешком с две версты, покамест кареты приехали. Проехали городок Питирсфиль; отсель проехали великие горы и деревню Касом (Cosham?); тут и кушали». Затем вступили в систему укреплений Портсмута: «проехали подъемный мост, где на валу пушек с шесть и солдаты стояли с ружьем; приехали в вечеру в город в Порцсмут после полудня в 8-м часу и стали у воеводы. Город – не малый; с приезда три моста подъемных, впущены воды».

На другой день по приезде, 22 марта, Петр осматривал военные корабли, и перед его глазами предстали тогдашние морские гиганты. «После обеда, – читаем в «Юрнале» – ездили в шлюпках на воинские корабли. Были на корабле Роел-Вилим (Royal-William), на нем 106 пушек; в исподнем ярусе по 48 фунтов ядро; пушки все медные; людей на нем бывает по 708 человек. Были на корабле, именуемом Виктори (Victory), на нем 100 пушек; были на корабле, именуемом Ассциати, 90 пушек. Поехали на вице-адмиральский корабль, именуемый Горбух, приехали в 3-м часу, на нем 80 пушек. После полудня изо всех кораблей была из пушек стрельба, также и люди поздравляли (салют). Ветр был норд-вест». В 3¹/₂ часа пополудни флот, снявшись с якорей, из Портсмута направился к острову Уайт: «Полчетверта часа, вынув якори, пошли в путь вест-норд-вестом в полпаруса… пришли против острова Вейта (Wight) и стали на якорях».

23 марта маневры не могли начаться вследствие тихой погоды. Петр продолжал осматривать корабли и побывал на трех из них:

«За три часа до полудня вынули якори, пошли в путь и шли немного, погода была тихая, стали на якори, остен-зюйден; поехали в шлюпке с своею компаниею и были на трех кораблях». Капитаны кораблей, участвовавших в маневрах, устроили в честь царя пирушку; на один из кораблей «приехали с иных кораблей капитаны, веселились довольно». Петра заинтересовал особенно один из них, знающий кузнечное дело; он посетил и его корабль, где этот капитан показывал свою работу: «один капитан кузнечного дела знает и образец чинил; и были у того капитана».

Наконец, 24 марта в Спидхедском проливе, отделяющем остров Уайт от берега Англии, состоялось примерное сражение, пред-принимавшееся двукратно. «За три часа до полудня, – рассказывает «Юрнал», – вынули якоря, пошли. Ветр был ост-зюд-ост; и становились корабли по линиям и после того разделились надвое. И был бой в 11-м часу; другой был бой после полудня в 1-м часу». Передавался рассказ, что Петр в порыве восхищения от зрелища морского боя настоящих больших военных кораблей сказал находившемуся при нем адмиралу Митчелю, что предпочел бы быть английским адмиралом, чем русским царем. Это, конечно, предание, ничем официально не засвидетельствованное и которое трудно проверить; но предание могло получить начало от впечатления, произведенного на царя всем виденным; в тех или иных словах он мог выразить свой восторг от зрелища окружавшим его лицам. После второго боя вернулись в Портсмут в 4 часа дня. Петр съездил в шлюпке в «Сютей-кастель», т. е. в Southsea-Castle – замок на берегу, выстроенный Генрихом VIII и впоследствии обращенный в форт, и, побыв там с час, вернулся на корабль, а затем с корабля при пушечном салюте флота и приветственных криках команды отправился в Портсмут, где был встречен салютом из 51 пушки. Ночевал опять у губернатора: «И после того часа (т. е. когда кончился второй бой) пошли назад в устье; приехали под город в 4 часа. Изволил десятник отсель ездить в шлюпке в город Сютей-кастель[146], который на берегу стоит, и, быв с час, приехали на корабль пред вечером. С корабля поехали в город и со всех кораблей была из пушек стрельба, также и от людей поздравление; и как приехали к городу, была из 51 пушки стрельба. И, приехав, у воеводы ночевали»[147].

XI. Письма, полученные в Портсмуте. Сборы Ф.А. Головина в Англию

В Портсмуте 24 марта, может быть, утром до выезда на маневры, может быть, вечером по возвращении с них, почта доставила Петру московские и амстердамские письма; известия с родины и от посольства врезались в совокупность впечатлений от всего виденного за этот день и перемешались с ними. Из московских писем сохранились два: от Л.К. Нарышкина и Виниуса, оба от 11 февраля. Письмо Л.К. Нарышкина по обыкновению очень краткое. Он извещает, что получил царское письмо от 7 января, в котором Петр писал ему о едущем в Россию архиепископе Анкирском. Архиепископу, сообщал Нарышкин, будет оказано всякое внимание[148]. Виниус, осведомившись из письма к нему царя от 7 января[149] об отъезде его «в землю, обстоящую Нептуновым полем», желает по отправлении там дел благополучного возвращения. Поклоны, посланные Петром через него, переданы по назначению. Так как теперь, когда Виниус пишет то письмо, идет уже пятая неделя по отъезде Петра в Англию, то, вероятно, письмо застанет его уже возвратившимся в Голландию. В качестве заведующего почтой Виниус обращается далее к Петру с жалобами на шведского почтмейстера в Риге, который чинит «лукавые и досадительные поступки», ищет остановить и разорить почту. Царь может уведомиться обо всем этом через отправившихся из России в Голландию и проезжавших через Ригу иноземцев Бранта, Кинциуса, Бреста и др. Почтмейстер никого не слушает и говорит, что все, что он делает, он делает по указу своего правительства. Он, Виниус, писал об этом великим послам, но советует Петру отправить грамоту и шведскому королю о смене почтмейстера[150]. Эти строки Виниуса с жалобами на рижского почтмейстера, может быть, еще прибавили каплю к тому горькому чувству, которое вынес Петр из личного посещения Риги весной 1697 г.

Из Амстердама Петр получил по два письма от Лефорта и Головина, а также письмо от Возницына. Лефорт делится с другом радостью, с которой он «достал» письмо Петра. Из письма он узнал, что Петр веселится в добром здоровье, что дай Бог и впредь. Послы сегодня, т. е. 11 марта, когда писалось письмо, были вместе и «пили одно куба ренска по ваша здорова: коть постят, нельзя эта не быть», т. е. хотя теперь и пост, но нельзя было не сделать этого. Приказание царя об отпуске из Амстердама в Вену людей с обозом будет исполняться. Пришла почта из Москвы, письма царю пересылаются. Все бы слава Богу, если бы не сбежал изменник и плут инженер Брекель – это был инженер, взявшийся прорыть канал между Волгой и Доном, «…знать, – продолжает Лефорт, – не умел савершить работой своё у каналу». Хорошо бы всюду о нем написать и поймать его, чтобы впредь не было таких обманщиков. Приехали в Амстердам Христофор Брант и Абрагам Кинциус: они говорят, что слышали про инженера, что он был в Нарве. А он, изменник, с Христофором Брантом прислал к нему, Лефорту, письмо о своих работах, и Лефорт переписывает далее текст этого письма к нему от инженера, в котором инженер сообщает от 19 января, что сегодня он выезжает на свои работы на канал, что князь Б.А. Голицын отпустил его из Москвы так рано оттого, что ему надо приготовить машины для копания земли, а князь желает кончить работу поскорее. Переписав письмо Брекеля, Лефорт передает далее, что, судя по сообщению новгородского воеводы П.М. Апраксина, Брекель бежал за границу, и просит распоряжения, кому быть на его месте: барону инженеру или сыскать нового, знающего дело: «Изволись писать поскора, как изволись, и каму быть на яво месту в каналу: барон инженьёр, али сыскать кто гаразда умел? Эта не простой работа. Прости, надёжде моё! Ад мене солобите вас компань. Твоё верной слуга Лефорт г. ад. Амст. 21 м. 1698»[151].

При этом письме Лефорт приложил копию с полученного великими послами письма от новгородского воеводы П.М. Апраксина с подробностями о побеге Брекеля через Новгород в Нарву. Апраксин сообщал, что Брекель сделал это тайно, достав из Посольского приказа проезжую грамоту на имя человека своего Фицнера, а себя выдал за Фицнерова челядника. Он, воевода, сносился по этому делу с нарвским генералом, и тот ответил, что Брекель пробыл в Нарве всего только один день, но тайно, не являясь властям, и затем уехал. В том же письме Апраксин касался и другого дела. Послы писали к нему именем государя, чтобы он отправил от себя из Новгорода в пограничные шведские города знатных дворян нанять там для азовского флота по 6 человек штурманов и боцманов да 150 человек матросов. Об этом же особо писал ему еще Ф.А. Головин. Для найма указанных людей он, Апраксин, послал в Ругодив, в Колывань и в Канцы дворянина И.Ю. Татищева да с ним из торговых знающих людей, а в Стекольно указ послал «к некоторому новгородцу, нашему торговому человеку», велел им нанимать штурманов, боцманов и матросов, знающих русский язык; если же знающих русский язык не отыщут, то нанимать таких, «которые б бывали на больших морях». Когда посланные вернутся, он донесет, как идет дело. Однако он имел разговор по этому поводу в Новгороде с иноземцами и с русскими людьми, бывавшими в тех городах, и они не думают, чтоб можно было сыскать таких, которые знали б русский язык, а если и найдутся таковые, то это шведские деревенские жители, небывалые на морях и ездящие только до Стекольны[152].

Во втором письме от 15/25 марта Лефорт сообщает о получении с великой радостью письма Петра от 7 марта. Сам он живет помаленьку, не без кручины. Как увидит Петра, забудет несчастливые дни, потерянные в Амстердаме в разлуке. Ф.А. Головин, «товарис моё», как называет его Лефорт, хочет покидать его и ехать в Англию согласно царскому указу. Вести из Польши получше: король достиг Данцига. В заключение письма Лефорт благодарит Петра за то, что достал ему арапов, и после подписи делает еще приписку: «пужалесте ад мене скажи солобит ваша компанья и не забевати про наша питии… воистене некали забеваём; кодь питья здешнее не добро. Вчерась я уженал у Туртон. Девице добре про твоя здорова пили великой стакан: ани рады твоя милось видатсь»[153].

Ф.А. Головин в первом из своих писем, помеченном 11 марта, уведомлял Петра, что «с Лефортом приезжим», т. е. с Яковом Лефортом и с его племянниками, поехавшими в Англию, отправил ему письмо, написанное по их просьбе, вероятно рекомендательное. Посылку письма таким путем он считает дерзостной и просит за нее прощенья: «И я, государь, с ними писал по прошению их к тебе, милостивому государю, и в том на меня, раба своего, гневу не имей, что так дерзостно учинил.

Толко, как поехали, не знаю; а пришли прощаться и просили о том писме, и я, при них написав, вручил им». Тексты договора о табачной торговле посланы 4 марта: здесь, в Амстердаме, о договоре еще никто не знает. Вероятно, на обращенный к нему вопрос Петра Головин отвечает по поводу договора: «конечно, государь, надобно, как зделано будет, послать указ с подтверждением о сем к Москве при положенных статьях»; об этом деле он может обстоятельнее донести при личном свидании. Письма, полученные из России накануне, 10 марта, а также копия с письма новгородского воеводы П.М. Апраксина к ним, послам, посылаются царю с этим письмом. Если Брекель объявится здесь, в Голландии, то что с ним делать? держать или отпустить к Петру? Головин касается далее, очевидно, уже ранее сообщенного Петру листа тайного русского агента в Вене Стиллы-Швейковского, полученного послами 18 февраля, с известием, что в Вену приехал из Польши некий ксендз, поляк, который говорил, что в Москве произошли великие бунты, царевна Софья взята из монастыря, возведена на престол, «за государыню и правительницу обрана», ей присягнули бояре, воинство и весь народ, она призвала из Сибири Голицына, который теперь присутствует в совете. Стилла прибавлял, что в Вене по всему городу только и говорят что об этих слухах. Послы от 1 марта отвечали Стиле, прося донести цесарю, чтобы ксендз, виновный в разглашении небылиц, был подвергнут наказанию: «в государстве его царского величества сохраняется добрый порядок и управление», и не только никто из подданных таких вещей мыслить не может, «но и посторонние неприятели так великого монарха и славно военного царя боятся»[154]. Петр, знакомый с истинным положением дел в Москве по постоянным письмам оттуда, не придал известиям Стиллы никакого значения; хотя надо думать, что эти известия могли в значительной мере подготовить раздражение, овладевшее им позже, при известии о подлинном бунте, создавая у него ожидание смуты. Головин в разбираемом письме доносит, что он говорил еще архиепископу Анкирскому, прося его от себя написать в Вену по этому делу, на что тот ответил, что писал уже о том дважды. Подписав письмо, Головин прибавил еще просьбу вызвать его в Англию, если царь думает еще побыть там некоторое время; очевидно, накопились дела, требующие личного доклада царю и его решения, тогда как дела, которые надо было исполнить в Голландии, приходили к концу: «Умилосердися, мой милостивой государь, если изволишь еще мешкать в Лондоне, пожалуй меня, раба своего, повели быть. Я хотя на почте, не явно, быти могу. А здесь, государь, уже дела немного гораздо». Головин прибавляет далее, что уже по написании этого письма получил царские письма от 1 и 4 марта. Распоряжения Петра об отправлении обоза посольства в Вену будут приводиться в исполнение; о предстоящем путешествии великих послов будет сообщено секретарю цесарского посольства, чтобы тот дал знать в цесарские пограничные города и в Вену для соответствующих приготовлений. Вновь Головин напоминает Петру о Крюйсе, вопрос о найме которого все еще не получил окончательного решения; вновь просит пожаловать его чином вице-адмирала и велеть сыну секретаря адмиралтейства де Вильде отписать относительно Крюйса к отцу. «Ей, – замечает при этом Головин, – без такова человека у нас флот в добром состоянии не будет; и в том, как воля твоя, милостивого государя, моего». Петр писал послам по поводу упреков, делаемых ему в том, что он не часто пишет, и объяснял, по-видимому, что послы ошибаются, что дело не в редкости его писем, а в том, что почта задерживается противными ветрами. Головин просит в том прощения, заявляя, что писал с упреками от душевного соболезнования. Так, кажется, можно понимать не совсем ясное место его письма: «Что изволишь, мой милостивой государь, батка, писать ко мне милостивно, что мы пеняем и пишем, что вы не изволите писать часто, а удерживаютца почты за ветром, и то делаем, не рассудя. И Бога, государь, свидетеля, милостивой мой, представляю о совести моей, что писал не для чего иного, токмо, как кому о ком душевно болезненно, забудет церемониально выписывать и другое рассуждать, в чем милостивого прошу прощения». Письмо заканчивается фразой, которая также не может быть понята без ключа к ней, находившегося, несомненно, в утраченном письме Петра к Головину: «А писма, государь, своею рукою, которые я к милости твоей, государю, писал, все по русски, и переводчиков у вас много: в том не изволте отговариватца»[155].

В Амстердам приехал 13 марта из Англии и явился к послам лекарского дела ученик Иван Левкин, присланный «от валентеров», т. е. от Петра, «с указом и поизволением: кто из них, великих послов, похочет побывать в Лондоне для настоящих дел, тот бы ехал»[156]. Так записан этот приезд Левкина в «Статейном списке» посольства. Но Петр вызвал в Англию собственно только Головина, за которым и был прислан Левкин с особой яхтой. Им привезены были Головину письма царя от 7 и 10 марта. «Премного тебе, милостивому государю, благодарен, – отвечал Головин от 14 марта, – за присылку Левкина с яхтою и о всех наказанных от милости твоей, государя, ко мне делех. Увидев твои, милостивого государя, очи, сам могу донести, дай боже, в счастии. Люди, государь, наши отпустятся после сего числа в восми днях. В делех, государь, врученных мне от милости твоей, государя, кажетца, за помощию Божией управлено. Как тебе, милостивому государю, угодно ли будет. И с Креусом, государь, я виделся по принятии писем твоих, милостивого государя. Малое, государь, нечто покупки осталося, и то вручил Прокофью Богдановичю, и уже сторговано. Нижайший слуга и богомолец pop Fetka. Marta w 14 die[n]»[157].

Когда Петр в Портсмуте 24 марта читал только что приведенное письмо Ф.А. Головина, последний плыл уже, направляясь к берегам Англии. С появлением Левкина в Амстердаме ускоренным темпом пошли сборы посла в дорогу. У Ивана Тессинга были взяты английские деньги[158]. Закупались припасы. «Выдано, – читаем в «Расходной книге», – для аглинской поездки второго великого и полномочного посла на всякие харчевые покупки и конфекты 64 ефимка, в том числе и за бочку пива, взятую в дорогу». «Заплачено по росписи винкоперу Гериту Гохейту за два анкерка мушкатного и прямого ренского, и за пошлину, и за бочки, которое куплено в дорогу в Англию второму великому и полномочному послу марта в 16 д.». Взято было «для аглинской поездки 3 фунта свеч вощаных»[159]. Изготовлен был также, должно быть, в связи с путешествием в Англию, золотых дел мастером Юрием Нордерманом «ковалерской золотой крест», – надо полагать, знак какого-то пожалованного Головину, вероятно английским королем, ордена[160]. Выдавались деньги некоторым лицам из тех, которые должны были сопровождать Головина. С ним ехали, вероятно, ввиду приближавшейся Страстной недели священник Иоанн Поборский (ему было выдано на платье 60 золотых)[161]; далее 6 человек остававшихся в Амстердаме волонтеров во главе с князем А.М. Черкасским, 11 человек солдат: Алексей Петелин, Игнатий Озорник, Семен Воронков, Данило Ухватов, Никифор Басманников, Карп Соколов и др., часть имен, как видим, из того отряда солдат, который был оставлен в Пилау еще в начале путешествия для обучения морскому делу. Собственно свиту посла составляли один дворянин (Ульян Синявин), двое пажей (Томас Книппер и Иван Вейде, брат Адама Вейде), двое толмачей, один слуга. С Головиным ехал также подьячий Иван Чернцов, везший небольшую соболиную казну и сундучок с делами[162]. Сохранился и список дел, захваченных Головиным с собой в этом сундучке. Здесь – исторические документы для справок: «списки с выписок о пересылках с англинскими короли» и «статейные списки аглинских посолств князь Петра Прозоровского и Василья Дашкова», – это те документы, которые дают московскому дипломату XVII в. точку опоры в открываемых переговорах, служат материалом для ссылок на прецеденты. По ним посол готовился к исполнению своей миссии. Далее, Головин вез с собой бумаги, касавшиеся того дела, для которого он именно и вызывался, – проекты табачного договора: «списки с договорных писем о табаке». Захвачена была также для представления государю сметная роспись деньгам, необходимым для того дела, которым занимались послы в Амстердаме:

«роспись о денгах, что надобно денег на покупку товаров и на наем началных людей». Следовали ответные ведомости: о казне, взятой с собой посольством из Москвы; о золотых и ефимках, переведенных из Москвы векселями в Амстердам; о расходах на содержание посольства: «выписка, что им, великим и полномочным послом, на кормовые расходы выдано с приезду их в Амстрадам со всеми людми». К этим же документам относится и «выписка о чехах» (цехинах), с которыми предполагалась финансовая операция в приказе Большой казны. Из того, что Головин вез Петру эти финансовые документы и представлял ему отчетность о расходах посольства, следует заключать о том интересе и внимании, которые царь проявлял к этой стороне дела. Наконец, в числе бумаг Головина оказываются «роспись иноземцем, что принято каких чинов в службу»; «роспись дороге до Вены», т. е. план предполагаемого дальнейшего путешествия посольства, и «прошение иноземца о Лопском рыбном промыслу, чтоб дать на откуп»[163].

Последний документ – это, очевидно, прошение, в феврале 1698 г. поданное на имя Лефорта неким голландцем Бенедиктом Небелем. Предполагая учредить компанию для торговли рыбой в прибалтийских и северных странах, Небель указывал, что в Лопской земле при реке Коле ловится большое количество рыбы, но жители тех мест лишены возможности за неимением больших судов эту рыбу сбывать и бывают принуждены возить рыбу только в Архангельск на своих малых лодках с большими трудностями; к ним же на Колу заходят в год всего один-два корабля, а в иной год и ни одного не заходит. Между тем кольский рыбный промысел мог бы расшириться, если бы колянам обеспечить сбыт улова. Он и просил сдать ему с товарищем на откуп рыбную торговлю с Лопской стороной на 15 лет под условием платежа в Москве казенных пошлин[164].

Головин выехал из Амстердама 17 марта после полудня[165] до Роттердама на двух малых яхтах. В Роттердаме его ожидала высланная за ним королевская яхта.

XII. Возвращение в Дептфорд. Дальнейшая переписка

Из Портсмута царь выехал 25 марта после обеда при салюте из 51 пушки. Отъехав от города мили с три, он взял иной путь, чем при приезде, и направился через городки Альтон (Alton) и Фарн-гам (Farnham), расположенный при замке, построенном в XII в. В Фарнгаме он ночевал и на следующий день, 26 марта, двинулся отсюда в первом часу пополудни. Следующим местом остановки был Виндзор, городок в 20 километрах от Лондона на правом берегу Темзы, известный своим красивым королевским замком, получившим начало еще при Вильгельме Завоевателе, затем перестроенным и особенно украшенным при Карле II, с террасой в 570 метров длины, с которой открывается красивый вид на Темзу и ее берега. Замок окружен парком. На так называемом Нижнем дворе (Lower Ward) замка находятся две капеллы: Св. Георгия, получившая начало в 1474 г., и Св. Альберта, построенная при Генрихе VII; из них в первой происходит посвящение в кавалеры ордена Подвязки. Замок привлек к себе внимание Петра, и красота его, видимо, произвела впечатление, как можно судить по записи «Юрнала»: «приехали в город Винзер, а в нем королевский двор зело изряден, и были в дву костелах, в которых в кавалеры ставят. И, быв с два часа, поехали». Из Виндзора он отправился в другую находящуюся вблизи Лондона королевскую резиденцию – Гамптон-Корт (Hampton-Cort), любимое местопребывание короля Вильгельма III: «и приехали в деревню Амтон-Корн… и ночевали, а тут королевский двор, что строила королева». Замок в Гам-птон-Корте, сооруженный при Генрихе VIII и Елизавете, расширенный и перестроенный в стиле итальянского Возрождения при Вильгельме III архитектором Реном, также, кажется, понравился Петру, посвятившему его осмотру часть дня 27 марта: «марта в 27 день, после обеда были в том доме и смотрели: зело изряден. И, быв с три часа, поехали». Миновав городок Кингстон (Kingston) на Темзе, царь перед вечером 27 марта вернулся в Дептфорд: «проехали город Кимстол; перед вечером приехали в Детфорт»[166].

Вернувшись в Дептфорт, Петр нашел у себя московские письма. А.С. Шеин писал ему о строении гавани на Миусе в ответ на письмо Петра от 7 января, затрагивавшее эту тему. «Мой милостивый госудрь, – пишет Шеин. – Писание твое, которое писано генваря 7-го, до меня отдано февраля в 6 день. Приняв твое, которое писано генваря 7-го, до меня отдано февраля в 6 день. Приняв радосно, слыша о здравии твоем, и лобызал оное писмо, яко десницу вашей милости, и благодарственно с приращением челом бью; и впредь меня в милости своей не остави. Изволил, милость твоя, потвержать о Гаване третьим писмом, что лутче на Миюсе и работы менши. Извесно милости твоей, как в прежних своих письмах, так и ныне предлагаю, каторова часу Руэль будет, еще уверюсь от него подлинно об оном Миюсе и пошлю барона и Руэля; избрав лутчее место ко оному гавану, велим работать, чтобы нынешнея лето без труда не пропустить. А Леваль естьли не изменитца от своего упрямства, иным изменитца будет нечим, что те дела велим вручить иному; вели, мой милостивой, отписать. В прежних почтах генваря 28-го да февраля 4-го послал инженерские писма: Руэлево о глубине моря и рек, Левалово о строении Гавана и о глубине; дошли ль до милости твоей? Прислал коротенькую записку Г.И. Головкин с уведомлением о получении царского письма от 7 января: «При отъезде вашем из Омстродама в Лондон писмо твое, ко мне писанное, дошло. Желаю и впредь, дабы забвен не был. А сват и Павлюк в трудех своих пребывают необленно. Ганка челом бью. Февраля в 18 день»[167].

К 24 или к 27 марта, к одному из этих дней, следует относить также и получение Петром письма от А.М. Головина[168]. А.М. Головин вводит царя в подробности жизни Преображенского полка. Он начинает выражением благодарности за какие-то пушки, «удобные к его полкам», о которых писал ему царь. Образцовые лядунки для снаряжения Преображенского полка, о высылке которых в Москву Петр ему также писал, еще не получены; как придут, о том будет донесено тому, «кому надлежит по письму твоему». Кто это, перед кем Головин питает некоторый страх и опасение его раздражить, – неясно, может быть, князь Ф.Ю. Ромодановский – генералиссимус. «И пожалуй, – обращается он с просьбой к Петру, – к нему отпиши, чтоб он ко мне был милосерд, как тебя Бог наставит, чтоб пуще ево не раздражить. А что какой есть в делах наших непорядок, и то, Богу ведущу, и все я несу на себе, а от меня все удалишася». Письмо Петра с уведомлением о том, что высылаются образцовые лядунки, пришло как раз вовремя: чуть было не отдали их изготовлять. В иных полках – у Петра Гордона и в Семеновском – уже сделаны. Следуют далее в письме полковые мелочи, не совсем для нас понятные, так как они обозначены только намеками. А. Головин сообщает Петру, что Ивану Ивановичу (Бутурлину?) ни в каком полковом деле он ведать не дает, и тот за это на него гневен; просит царя охранить его и отписать Ивану Ивановичу, чтобы он «в полковых делах и во всем урядстве» ему не мешал. «А что у нас в полкех, – пишет он, – слава Богу все здорово». На караулах с нынешнего числа будет стоять Преображенского полка полуполковник князь Никита Репнин, а полковник (Фамендин?) с позволения генералиссимуса на караулах не стоит «и в жалованье оскужен: идет ему не против прежних, которые были у нас в полкех». Головин спрашивает далее, в каких местах теперь Петр обретается, в Амстердаме «или инде где», просит не покинуть находящегося в Голландии брата его Ивана, сообщает известия о членах ближайшей компании: «Святейший наш поехал молиться к Александру Свирскому. У Тихона Никитича жены не стало, и о том он безмерно печалится». Письмо заканчивается просьбой о покупке за границей 3000 мушкетов: «соверши, и ко мне, пожалуй, отпиши»[169].

Сохранилось (в копии) письмо Петра к новгородскому воеводе П.М. Апраксину в ответ на пересланное Петру великими послами его письмо к ним о найме штурманов, боцманов и матросов в пограничных шведских городах и о бегстве инженера Брекеля. Петр предписывает ему больше из шведской земли матросов, не знающих русского языка, не нанимать, потому что «здесь», т. е. в Англии, благодаря наступившему миру можно нанять матросов гораздо лучших, чем в Швеции. По поводу бегства Брекеля Петр делает Апраксину выговор, хотя и не в суровой форме, указывая в качестве примера на порядки в иностранных государствах. «Min Her, – пишет царь. – Письмо твое, 16 февраля писанное, мне отдано марта 24, в котором пишешь ваша милость о найме солдат; и в том извольте приложить тщание. А что естьли не найдется русского языка, велел, которые и не знают языка, нанимать, и в том, которые наняты, тем быть так, а естьли которых сие письмо до наему застанет, нанимать не вели, потому что здешние гораздо лучше и не пример шведам, и достать их можно, сколько надобно, здесь ради учиненного мира; а в шведской земле велено нанимать только для языка русского, а не для того, что здесь добыть нельзя. Тут же пишешь, что полковник Брекель проехал тайно заграницу, и то зело худо, что таково оплошно у вас; можно было покрепче смотреть в том. А здесь не токмо иной кто, но и сами короли каждому проезжую подписывают своею рукою. О пушках новых, о которых писал Федор Алексеевичь (Головин), так же потщись, чтоб немедленно оные зделать. Piter»[170].

27 марта вечером, вероятно, вскоре после возвращения в Дептфорд Петра, который вернулся туда «перед вечером», прибыл туда же из Амстердама второй посол Ф.А. Головин: «приехал к нам, – как записано в «Юрнале», – Федор Алексеевич [в] вечеру»[171].

28 марта помечено получение Петром второго письма от А.М. Головина от 18 февраля из Москвы, почти тождественного по содержанию с предыдущим письмом от 11 февраля. Речь опять идет о высланных царем образцовых лядунках, которые все еще не доставлены, о том, что до получения царского письма он, Головин, хотел было делать лядунки деревянные, крыть их телячьей кожей и печатать на них гербы Преображенского полка. Такие без его ведома уже сделаны в Семеновском полку. От Ивана Ивановича (Бутурлина?) по-прежнему чинится ему в полковых делах «помешка»; Иван Иванович все делает по прихотям своим, а не так, как требует дело. Головин просит Петра отписать о том к Ивану Ивановичу[172].

29 марта Петр писал Виниусу, отвечая на его письма от 11 и 18 февраля. Царь обещает исполнить его просьбу о железных мастерах, написать о них королю Польскому. Их можно найти и в Англии, только они здесь дороги; в Голландии найти их не удалось. Виниус рассчитывал, что его письмо застанет царя уже возвратившимся в Голландию. Петр пишет ему, что письмо застало его в Портсмуте и еще задолго до отъезда из Англии; но он надеется, что, когда Виниусом будет получен ответ, выедет уже из Голландии. Касаясь далее международных европейских отношений, Петр пишет, что сбывается его предсказание о непрочности Рисвикского мира. Король Французский готовит опять в Бресте большой флот, и никто не знает, для каких целей. Вчера получили из Вены известие о смерти Карла II Испанского, и царь предвидит серьезные осложнения вследствие этой смерти[173]. «Min Her Vinius, – читаем в письме. – Писма твои, писанные февраля 11, 18, мне отданы марта 28[174], в которых пишешь ваша милость о мастерах железных, чтоб отписать х королю полскому. И мы то учиним немедленно; а здесь достать мошно, только дороги; а в галанской земле отнюдь добитца не могли. На тех вышеписанных мастерах написано на каждого не одно дело (чего у них мало ведетца), однако жь мы отпишем, буде так сыскать невозможно, то хотя бы болши людей, однако жь бы всех сих мастерств». Далее собственноручно: «Тутъ же писалъ ваша милость, чая, что ваша писмо застанетъ насъ паки въ Галанди; но сие еше застало не токъмо близъ Лондона, но на мори близъ пристанища Портъсмута (гдѣ по воли здѣшънего государя на 12 болшихъ орлохшхипъ нѣкоторою экъ-спериенцию отправъляли) i еще за доброй конецъ пребывания нашего. Но надѣюсь, что какъ сие писмо получишь, то, чаю, уже i iзъ Голанди поедемъ. Здѣсь вѣстей никакихъ iныхъ нѣтъ, толко пророчество мое близъ збытия (что я писалъ о миру), потому, что король француской готовить паки ѳълотъ въ Бресте подълинно; а куды, нихто не знаетъ. Къ тому жъ въчерась получили iзъ Вѣны вѣдомость черезъ гърамотки, что король гишъпанской умре, о чемъ подлинного ожидаемъ въскоре потвержения; а о болезни ево подлинная вѣдомость была, что на последней ступени жития своего. А чьто по его смерти (естьли то правъда) б[у]детъ, о томъ ваша милость сам знаешь. Piter. Из Детѳорта, марта 29 1698». Письмо оканчивается припиской, сделанной рукою писца: «пожалуй, поклонись всем, писавшим ко мне, а которые писма требовали отповеди, и против тех писано х каждому особое»[175].

К этому же дню, 29 марта, следует относить письмо Петра к Ф.Ю. Ромодановскому в ответ на его письмо от 19 февраля с просьбой его о прощении перед исповедью и принятием Святых тайн, к чему Ромодановский по случаю Великого поста приступить собирался: «и аз у твоея милости всеусердно прошу, да в моем пред тобою каковом либо погрешении благоволи, господине, прошение даравати мне, дабы мне, смиренному, сподобитися святого покаяния и причащения святых божественных тайн». Петр ответил ему письмом, в котором указывал на необходимость прощать друг друга, «християнскою должъностию последуя, яко же рече: да любите друг друга, о семъ познаютъ, яко моi есте ученицы, i паки: аще не отпустите, ни вам отпуститца. Господь всехъ насъ да простиѳ человѣколюбием своiмъ». В заключение царь просит Ромодановского, если его Бог сподобит принятием Святых тайн помолиться и за себя: «По семъ аще васъ Господь сподобитъ по оной любви, молите за нас грешъныхъ, яко да Господь сподобит насъ одесную себе стати, еже буди всемъ получити благодатию его. Амин. Iv under knech Piter»[176].

Узнав о смерти жены Т.Н. Стрешнева, Петр в марте из Дептфорда, но которого именно числа – неизвестно, писал ему, как видно из следующего ответа Стрешнева: «Милостивой мой государь, Петр Алексеевичь, здравие твое Божия десница сохранит благополучно. В писме твоем писано ко мне, услужнику твоему, из Детфорта в марте о смерти жены моей, от которой мне, грешнику, случилась печаль такая, что умалил своего здоровьишко и память, только то твое милостивое… полажено в серце моем, праведное рассужде[ние] и за то милостивое призрение ко мне, убогому, прем[ного челом] бью и должен Бога молить и работать до времяни [отлучения] души моей грешной от тела». Утешая Стрешнева, Петр, как кажется, в письме касался вопроса о новом браке, препятствием к которому служила также смерть той, которая могла бы стать невестой Стрешнева.

Так можно думать по дальнейшим словам письма Стрешнева: «в том жа писме писано от милости вашей ко мне, что имею я печаль великую о смерти цвета юности, возлюбленной моей невесты, что я ее лишился, которая б могла избавительницею быть мне сей печали, так бы и мочна быть, и то от меня отлучено пресечением смертию той». Стрешнев говорит далее, что другую такую невесту ему сыскать себе трудно, так как он и возрастом уже немолод, да и удручен печалью: «а хотя б и иную такую невесту себе сыскал, толка такие невесты от меня отлучатца, первое моими устарелыми леты, другое утружденному печалию». 29 марта царь вновь писал ему, на этот раз уже с деловыми распоряжениями о том, чтобы провести подаренную в Англии яхту «The Transport Royal», когда она придет в Россию, из Архангельска через Кубенское озеро в Вологду, а из Вологды в Волгу. Петр извещал также Стрешнева о найме в Англии «мельников», т. е. фабричных рабочих, но каких и к какому делу, в письме не было указано, и Стрешнев в ответе просил дальнейших разъяснений[177].

XIII. Поездки в Лондон в первой половине апреля 1698 г

2 апреля царь посетил заседание парламента: «были в перла-менте», как записано в «Юрнале». Это было заседание Палаты лордов в присутствии короля, который являлся в палату в этот день, чтобы возвестить об утверждении нескольких биллей, в том числе билля о поземельном налоге. Палата общин, как известно, в таких случаях приглашается также в Палату лордов и выслушивает слова короля, стоя у решетки. Царь, избегая любопытных взоров, пристроился где-то наверху у потолка и смотрел на происходившее в слуховое окно. «В прошлую субботу, – доносил австрийский резидент, – король появился в парламенте и среди различных отдельных биллей пропустил билль о поземельном налоге в 10 миллионов рейхсгульденов. Царь московский, не видавший еще до тех пор собрания парламента, находился на крыше здания и смотрел на церемонию через небольшое окно. Это дало повод кому-то сказать, что он видел редчайшую вещь на свете, именно короля на троне и императора (его называют здесь императором России) на крыше»[178].

В воскресенье 3 апреля Петр, интересуясь, видимо, не только английской официальной государственной церковью, но и сектантами, побывал в молитвенном собрании мистической секты квакеров, – секты, основанной в середине XVII в. Георгом Фоксом, отрицавшим существующие религиозные исповедания с их догматами, таинствами, обрядами и всем внешним ритуалом и учившим, что истина заключается не в науке и не в религиозных исповеданиях, а дается непосредственным откровением, которое посещает каждого человека. Секта быстро распространялась в Англии и Северной Америке. Основатель ее умер незадолго до приезда Петра в Англию (в 1691 г.). Хотя заметка «Юрнала» под 3 апреля говорит, что «были в квекорском костеле», но следует помнить, что квакерские молитвенные собрания бывают в помещениях, где нет ни алтарей, ни икон и где не бывает ни музыки, ни пения. Собрание происходит в глубоком благоговейном молчании и в ожидании, пока на кого-либо из присутствующих не снизойдет откровение, и тогда он выступает с проповедью. Такая картина, вероятно, и представилась взорам Петра при посещении им квакерского собрания.

4 апреля Петр ездил в Лондон. Из развлечений отмечено в «Юрнале», что «были в городе и на столбе, с которого весь Лондон знать»; очевидно, влезали на так называемый «Монумент» – колонну в 188 метров высотой, построенную архитектором Реном в память великого лондонского пожара 1666 г.

5 и 6 апреля в «Юрнал» занесены поездки «к математику», именно: «в 5 день после обеда ездили верхами к математику; в 6 день в вечеру ездили в шлюпке к математику». Нельзя ли под этими словами видеть посещения расположенной по соседству Гринвичской обсерватории? Но кого разуметь под «математиком», который так привлек к себе Петра? Возможно, это тот же, кто в записи 9 марта назван «астрономиком», к которому ездили тогда также верхами. Предание указывает, однако, не директора Гринвичской обсерватории Фламстида, а знаменитого математика и астронома Галлея, который занял место Фламстида в качестве директора обсерватории, но уже гораздо позже пребывания Петра в Англии. Неясно только, жил ли в то время, о котором идет речь, Галлей в Гринвиче[179]. Гюйсеновская редакция «Юрнала» эти визиты 5 и 6 апреля излагает несколько иначе; именно: 5 апреля «после обеда ездили верхами к одному славному математику», под 6 апреля: «в вечеру ездили в шлюпке к другому математику», так что оказывается, что Петр в эти дни посещал не одного, а двух разных математиков[180], и возможно, что под астрономом, славным математиком и просто математиком разумеются три различных лица, но, во всяком случае, пока неизвестно, какие именно.

При неоднократных посещениях Гринвича Петр, кроме обсерватории, мог еще осмотреть строившееся тогда королем Вильгельмом в память умершей в 1694 г. королевы Марии величественное здание госпиталя для матросов, которому Маколей в своей «Истории Англии» посвящает такие прочувствованные строки: «Любовь, с которой муж хранил в сердце память ее, скоро была засвидетельствована монументом, величественнейшим всех, которые когда-либо воздвигались венценосцами. Мысль обратить Гринвичский дворец в приют для старых матросов была собственно мыслью Марии, ее драгоценной мыслью. Она вздумала это, когда испытала, как трудно было найти удобное помещение для тысяч храбрых матросов, возвратившихся в Англию ранеными после Ла-Гогской битвы. При ее жизни не было сделано почти ничего для исполнения ее любимой мысли. Но, потеряв ее, муж как будто стал упрекать себя за невнимательность к ее желанию. Теперь он уже не терял времени. Рен начертил план, и скоро на берегу Темзы воздвиглось здание величественнее того приюта, который пышный Людовик устроил для своих солдат. Каждый, читающий надпись, которая идет по фризу зала, заметит, что Вильгельм не присваивает себе никакой доли признательности за эту мысль и приписывает свою заслугу одной Марии. Если бы король дожил до окончания этого сооружения, поставлена была бы статуя истинной основательницы госпиталя на лучшем месте того двора, который представляет два купола и две изящные колоннады тысячам непрерывно проезжающих мимо этого двора по царственной реке. Но эта часть плана осталась неисполненной, и лишь немногие из людей, смотрящих на первый из всех европейских госпиталей, знают, что это – памятник добродетели кроткой королевы Марии, любви и скорби Вильгельма и великой Ла-Гогской победы»[181]. По преданию, Петр так был восхищен этим зданием, что будто бы при свидании подал совет королю Вильгельму перенести свой дворец в Гринвич, а королевский дворец отдать под госпиталь. «Однажды, – повествует Штелин в своем рассказе, озаглавленном «Замысловатое слово, сказанное Петром Великим аглинскому королю Виллияму», записанном со слов английского посла в Петербурге лорда Рондо, – проводив утро в рассматривании великолепного здания и преизящных учреждений Гренвигского гошпиталя для отставных матрозов, обедал он с королем Виллиямом. За столом спрашивал его король, как показался ему Гренвигской гошпиталь? «Чрезвычайно хорош, – ответствовал сей монарх, – и даже столь хорош, что я бы советовал вашему величеству оной взять для вашего дворца, а дворец ваш очистить для живущих там матрозов»[182].

7 апреля, как значится в «Юрнале», «был десятник у корабельного баса». Кто обозначен этим названием, инспектор ли флота сэр Альтон Дин, просвещавший Петра по вопросам судостроения, или какой-либо из дептфортских корабельных мастеров и кто именно, сказать невозможно. Дни 8 и 9 апреля посвящены были поездке в Оксфорд: «апреля в 8 день за 4 часа до полудня (в 8 часов утра) поехали в Оксфорт». Современник этих событий так описывает Оксфорд и его знаменитый университет: «Оксфорт начальной город в провинции того ж имени; лежит на реках Изи и Сеирвельде, 47 англинских миль от Лондона. Величина его средняя, но построен изрядно и люден, и имеет славной университет, который в 880, или 890, или 895 году королем Алфредом основан; тут есть славная библиотека (именуемая Бодлеанская, по имени первого ее собирателя и устроителя Томаса Бодлео); также есть бископ под Кантебургским архиепископом; есть там 18 коллегий, в которых да еще в сед-ми других домах, зовомых Галсы, студенты живут под жестоким правлением; да, кроме их, еще 1 000 других школьников, которых питают и одевают из некоих доходов, и имеют они для забавы изрядные сады и аллеи; одеяние ж их единообразно, но отменно от других. Сей город имеет свободу двух депутатов в парламент посылать; и университет его имеет такую ж свободу, которой также двух депутатов туда отправляет»[183]. Вернулись из Оксфорда, по известию «Юрнала», «в 9 день в полночь», неясно, в полночь с 8-го на 9-е или с 9 на 10 апреля, – вернее последнее, – «зело довольны тем путешествием», добавляет гюйсеновская редакция «Юрнала», сообщая о вынесенном впечатлении.

11 апреля вечером царь возил Ф.А. Головина на яхте в Вулич. 13-го, как гласит «Юрнал», «был десятник с Яковом Брюсом в туре, где денги делают», т. е. в том отделении Тауера, которое было занято монетным двором. Выделка монеты привлекла к себе внимание Петра, и он еще дважды посетил монетный двор в Тауере.

Незадолго перед приездом Петра в Англии была проведена крупная монетная реформа, имевшая целью положить конец злоупотреблениям с монетой, от которых страдала страна. «До Карла II, – пишет Маколей, – наша монета чеканилась по способу, остававшемуся еще от XIII столетия. Эдуард I (1272–1307 гг.) вызвал искусных мастеров из Флоренции, которая в его время была то же сравнительно с Лондоном, что во время Вильгельма III Лондон был сравнительно с Москвой. Много поколений инструменты, введенные тогда в наш монетный двор, продолжали служить почти без перемен. Металл резали ножницами, потом округляли куски молотом и выбивали на них штемпель также молотом. Тут много зависело от руки и глаза работника. Неизбежно некоторые монеты выходили имевшими несколько больше, другие несколько меньше точного количества металла; лишь немногие из монет выходили совершенно круглые, и монета не имела каемочки по ободу. Поэтому с течением времени плуты нашли, что обрезывание монеты – самое легкое и самое выгодное из всех мошенничеств. При Елизавете уже найдено было нужным постановить, что обрезыватель монеты подвергается такому же наказанию, какое было издавна определено подделывателю монеты – смертной казни. Но ремесло обрезывания монеты не могло быть убито подобными мерами, потому что было слишком выгодно, и около времени Реставрации все стали замечать, что очень многие из попадавшихся в руки крон, полукрон и шиллингов несколько обрезаны.

То было время, изобильное опытами и изобретениями по всем отраслям науки. Явился проект важного улучшения в способе давать круглоту монете и выбивать на ней штемпель. В лондонском Тауере поставили машину, которая в значительной степени заменяла ручную работу. Машину вертели лошади, и машинисты нашего времени, конечно, назвали бы ее грубой и слабой. Но все-таки монеты, выходившие из нее, принадлежали к лучшим в Европе. Подделывать их было трудно. А круглота их была совершенно правильная, и вдоль края шла надпись; потому нечего было опасаться обрезки. Монеты ручной работы и машинной работы обращались вместе; казна брала их в уплату одинаково, потому одинаково брала и публика. Тогдашние финансисты, кажется, ожидали, что монета нового чекана, очень хорошая, скоро вытеснит из обращения монету старого чекана, сильно попорченную. Но каждый неглупый человек должен был бы сообразить, что если казна принимает равноценными полновесную монету и легкую монету, то полновесная не вытеснит легкую из обращения, а сама будет вытеснена ею. Обрезанная крона в Англии считалась при уплате налога или долга за такую же, как машинная необрезанная. Но если перелить в кусок или перевезти через канал машинную крону, то она оказывалась стоившей гораздо более обрезанной. Потому со всей той несомненностью, какая возможна в предсказаниях о вещах, зависящих от человеческой воли, можно было бы предсказать, что плохая монета останется на том рынке, который один принимает ее по одинаковой цене с хорошей, а хорошая монета будет уходить в такое место, в котором будет получаться выгода от ее высшего достоинства. Но тогдашние политические люди не догадались сделать этих простых соображений. Они изумлялись тому, что публика по странной нелепости предпочитает употреблять легковесную монету, а не употребляет хорошей… Лошади в Тауере продолжали ходить по своему кругу. Телеги за телегами с хорошей монетой продолжали выезжать с монетного двора; а хорошая монета по-прежнему исчезала тотчас же, как выходила в обращение. Она массами шла в переливку, массами шла за границу, массами пряталась в сундуки; но почти невозможно было отыскать хоть одну новую монету в конторке лавочника или в кожаном кошельке фермера, возвращавшегося с рынка»[184].

Зло от порчи монеты было неисчислимо. «Все зло, – говорит тот же историк, – которое терпела Англия в течение четверти столетия от дурных королей, дурных министров, дурных парламентов и дурных судей, едва ли равнялось тому злу, которое делали ей в один год дурные кроны и дурные шиллинги… Зло ежедневно, ежечасно чувствовалось повсюду почти каждым человеком на ферме и на поле, в кузнице и у ткацкого станка, на океане и в рудниках. При каждой покупке был спор из-за денег; у каждого прилавка шла брань с утра до ночи. Работник и хозяин ссорились каждую субботу, как приходил расчет. На ярмарках, на базарах только и слышались крик, упреки, ругательства, и хорошо, если день обходился без разбитых лавочек, без разбитых голов. Купец, отпуская товар, условливался о том, какими деньгами получит уплату. Даже коммерческие люди путались в хаосе, которому подверглись все денежные расчеты. Жадность беспощадно грабила людей простых и беспечных, и ее требования с них росли быстрее даже того, чем уменьшалось достоинство монеты. Цены первых потребностей: обуви, эля, овсяной муки – быстро росли…»[185]

Монетная реформа, предпринятая в 1695 г., имела целью устранение этого зла. После долгого предварительного обсуждения вопроса, в котором приняли участие два великих мыслителя, Локк и Ньютон, канцлер казначейства Монтегью провел через парламенты билль о перечеканке машинным способом всей монеты с отнесением убытков от этой операции на счет казны. Обрезанная монета с известного срока теряла свою номинальную стоимость, должна была быть возвращена в казначейство, переплавлялась и перечеканивалась машинным способом, штампом. Заведование монетным двором в Тауере, где производилась эта операция, Монтегью поручил своему другу Исааку Ньютону, бывшему тогда профессором Кембриджского университета, оказавшемуся деятельным и распорядительным директором монетного двора и своими разумными мероприятиями быстро поднявшему его производительность. «Сильно заботились, – обращаемся опять к рассказу Маколея, – ускорить перечеканку. В Реставрацию монетный двор, подобно всем другим официальным местам, сделался гнездом тунеядцев и плутов. Важная должность управляющего им, дававшая от 6 до 7 сот фунтов дохода, стала пустой синекурой, которую занимали один после другого светские господа, очень известные за карточными столами Вайтголла, но никогда не удостоивавшие хоть издали взглянуть на Тауер. Теперь эта должность стала вакантной, и Монтегью настоял, чтобы отдали ее Ньютону. Благодаря дельности, усердию и строгой честности великого мыслителя быстро преобразовалось все на монетном дворе. Он занялся своей должностью так деятельно, что не оставлял себе времени на те труды, которыми стал выше Архимеда и Галилея. До совершенного окончания великой заботы о перечеканке монеты он с твердостью, почти с досадой отвергал все попытки английских и континентальных ученых отвлечь его от занятий по должности. Старые служащие на монетном дворе считали отличной работой, когда успевали чеканить на 15 000 фунтов стерлингов серебряной монеты в неделю. Когда Монтегью заговорил о 30 или 40 тысячах, эти формалисты и рутинеры отвечали, что такая вещь невозможна. Но энергия молодого канцлера казначейства и его друга, теперь управлявшего монетным двором, достигла гораздо удивительнейшего результата. Скоро в Тауере работали 19 машинных станков»[186].

Московский царь интересовался работой в Тауере не только потому, что его занимало всякое производство, всякая машина, но и в особенности потому, что его собственное государство страдало также от плохой монеты. Яков Брюс был взят на монетный двор, вероятно, с практической целью ознакомиться с выделкой монеты в Англии, чтобы потом завести те же приемы в России. Гости, надо полагать, хотя бы в общих чертах были ознакомлены с монетной реформой. Надо полагать также, что в качестве директора монетного двора Ньютон присутствовал при этих посещениях царя, но, кажется, не сохранилось никаких письменных документов о встрече Петра с великим математиком.

14 апреля царь предавался забавам с артиллерией. «За рекою, – читаем в «Юрнале», – стреляли из пушки в дубовую доску: зело дуб крепок и не щелеват». Была уже мысль и об отъезде: «Царь московский, – доносил в Вену Гофман от 15/25 апреля, – думает на следующей неделе откланяться королю, вернуться затем в Голландию и тотчас же ехать к вашему императорскому величеству»[187].

XIV. Заключение табачного договора. Расход денег, полученных за право торговли табаком

16 апреля был окончательно заключен договор о табачной торговле с маркизом Кармартеном. Договор состоял в следующем. Целью его объявлялось умножение торговли между русскими и англичанами и польза обоих государств. Договор писался от имени великих послов. Со дня заключения договора и по 1 сентября 1698 г. Кармартен или его уполномоченные, «к тому учрежденные», обязуются ввести в Россию 3000 «беременных» бочек табаку по 500 английских фунтов весом каждая, всего 1 500 000 фунтов. В течение второго года, с 1 сентября 1699 г. по 1 сентября 1700 г. (даты в договоре пишутся от Рождества Христова), Кармартен должен ввезти 5000 таких же бочек с тем, что, если означенное количество табака не удастся продать в тот же срок, Кармартен может отказаться от договора, сохраняя за собой право распродать оставшееся у него на руках количество. Если же весь табак к 1 сентября 1700 г. будет продан, то Кармартен или его «учрежденные» могут, если пожелают, возобновить договор с 1700 г. еще на пять лет, и тогда в третий год действия договора Кармартен ввозит 6000 бочек; а затем в каждый следующий год прибавляет перед предыдущим по 1000 бочек. Если же кто-либо иной заявит желание по истечении первых двух лет, т. е. после 1 сентября 1700 г., привозить более 6000 бочек в год и внести авансом сумму в 20 000 фунтов стерлингов, то и маркиз Кармартен обязан будет также увеличить количество ввозимого табака или в противном случае договор прекращается.

С ввозимого табака Кармартен обязан платить пошлины в казну по 4 копейки с фунта, и, кроме этой пошлины, никаких других пошлин с него взиматься не будет. Его царское величество запретит в своем государстве разводить табак или кому-либо другому ввозить его. Существующие в России плантации должны быть разорены, кроме только плантаций на Украине, где курение табака и торговля им не воспрещались и ранее, с тем, однако, чтобы из Украины табака никуда не вывозить и разводить его там только для местного потребления под угрозой конфискации вывезенного, причем из конфискованного в таком случае половина поступает в казну, а половина отдается Кармартену. Прежние указы, разрешавшие ввоз табака, уничтожаются; его царское величество будет оказывать содействие Кармартену и его уполномоченным против нарушителей монополии, и если сам Кармартен, или его уполномоченные, или их приказчики заявят подозрение о ввозе табака кем-либо иным, то царь даст им достаточное число своей гвардии для производства обыска. Ввоз табака через Нарву и другие места будет запрещен. Будет дозволено всем курить табак, и все прежние указы, запрещавшие курение, будут отменены. Кармартену, его факторам и служителям гарантируется в России свобода вероисповедания и возможность брать себе в услужение как иноземцев, так и русских подданных. В случае каких-либо преступлений, совершенных приказчиками Кармартена или их служителями, взыскание отнюдь не распространяется на товары и имущество маркиза. Кармартену наряду с правом ввоза и продажи табака предоставляется исключительное право привозить и продавать немецкие никоцианские трубки, «никоцианские коробочки» (табатерки) и различные принадлежности для курения с тем, однако, чтобы количество этих предметов не превышало такого, с которого должно идти в казну пошлины 200 рублей. Ежегодно Кармартен, кроме уплачиваемой им пошлины, вносит в казну его царского величества по 1000 фунтов табаку. По вручении ему этого договора Кармартен уплачивает великим послам 12 000 фунтов стерлингов, которые будут зачтены ему в счет пошлины. По поводу разных затруднений, какие могут встретиться при исполнении договора, его царское величество открывает Кармартену и его уполномоченным свободный к себе доступ[188].

Изучая процесс выработки текста договора, можно прийти к заключению, что текст этот прошел три редакции. Из них первая редакция – текст в 6 статей – это первоначальный проект англичан, их «образцовое письмо», присланное Петром посольству в Амстердам при его письме[189]. Суть этого проекта в 6 статьях заключалась в том, что: 1) исключительное право ввоза табака в Россию предоставляется маркизу Кармартену и его уполномоченным, 2) договор заключается на 7 лет, с 16 июля 1698 г. по 16 июля 1705 г., 3) Кармартен обязуется в течение этих семи лет ежегодно ввозить не менее 10 000 бочек табаку, по 500 фунтов в бочке, а если это количество будет распродаваться, то может ввозить и больше, 4) с фунта уплачивается пошлина в казну по 4 копейки в Архангельске или где табак будет выгружаться, 5) при вручении текста договора Кармартен уплачивает в казну 12 000 фунтов стерлингов в счет пошлин, 6) договор «для достаточнейшего и совершенного обнадеживания и утверждения» подписывается послами с приложением печатей.

Вторую редакцию – в 8 статьях – составляет текст, несколько измененный послами в расположении статей и дополненный сравнительно с текстом первой редакции[190]. Это – договорное письмо, которое Возницын называл «попространнее». Существенное содержание его тождественно с текстом первой редакции. Дополнением является статья 7, включающая условие, о котором писал Петр послам, именно, что пошлины уплачиваются все равно с 10 000 бочек, хотя бы часть табака погибла на море или не весь бы он был распродан. Во включении этого условия сказалось, между прочим, личное участие Петра в выработке договора.

Эти два первоначальных текста были, как мы видели, посланы от посольства в Англию 4 марта. Там, в Англии, была выработана новая, третья, окончательная, гораздо более обширная редакция, в которой договор и был принят. В ней много подробностей сравнительно с двумя первоначальными редакциями, например: о сохранении табаководства на Украине, об отмене прежних указов о табаке, о содействии Кармартену со стороны правительства в борьбе против нарушителей монополии, о правах уполномоченных и приказчиков Кармартена в России, о ввозе принадлежностей курения, о ежегодном взносе в казну, кроме пошлин, еще 1000 фунтов табаку в натуре. Два основных условия договора остались те же: о размере пошлин по 4 копейки с фунта и о предварительном взносе в счет будущих пошлин 12 000 фунтов стерлингов. Существенная разница между двумя первоначальными редакциями и третьей, окончательной, касалась, во-первых, срока договора, во-вторых, количества ввозимого табака. По двум первоначальным редакциям договор заключался на 7 лет с 16 июля 1698 г.; по окончательной редакции срок также семилетний, но с той разницей, что по истечении первых двух лет Кармартен имел право отказаться от договора, если бы увидел, что договор для него невыгоден, или же продолжить его. Таким образом, все время действия договора в окончательной редакции подразделялось на два периода: первый, предварительный, в первые два года и второй, пятилетний, с тем что по миновании первого периода договор мог быть прекращен или продолжен. Количество ввозимого табака по окончательной редакции значительно уменьшено, и в установлении его допущена градация: в первый год 3000 бочек вместо 10 000 бочек по первоначальным редакциям, во второй – 5000 и затем с увеличением в каждый последующий год на 1000 бочек, причем если бы кто другой предложил русскому правительству по истечении первых двух лет действия договора ввозить более 6000 бочек или дать авансом в счет пошлин 20 000 фунтов стерлингов, то и Кар-мартен обязывался ввозимое количество табака соответственным образом увеличить или же договор мог быть нарушен правительством. В какой мере принимал участие сам Петр в выработке окончательной редакции договора, сказать невозможно[191].

При самом заключении договора англичане уплатили в счет 12 000 фунтов, которые они обязались уплатить авансом, некоторую часть этой суммы, а именно: 17 апреля 2100 гиней, или 2310 фунтов, и на следующий день еще 1536 гиней 8 шиллингов, или 1690 фунтов, а всего 4000 фунтов[192].

Почти вся эта сумма, полученная Ф.А. Головиным, была израсходована в течение трех дней, 17–19 апреля, там же, в Англии; очевидно, деньги были перехвачены на покрытие неотложных расходов, так что сейчас же и разошлись. Этим расходам Ф.А. Головиным, их производившим, была составлена особая роспись: «Тетрать записная росходу денгам, которые взяты у агличан торговых людей». На росписи стоит остановиться: сухой и деловой документ этот тем не менее дает нам некоторые колоритные черты пребывания Петра в Англии, указывает лиц, с которыми он был в общении, свидетельствует о его занятиях, характеризует его стремления и вкусы.

Значительную часть вырученных денег пришлось отдать в уплату долгов, сделанных у двух английских коммерсантов, известных Петру по их сношениям с Россией, ссужавших царя в Лондоне и исполнявших его поручения, Осипу Вульфу и Андрею Стельсу, всего обоим 1621 гинею и 1 шиллинг. Этим платежом, между прочим, покрыты были сделанные Стельсом расходы по закупке «лекарских инструментов». Ему же, сверх того, было уплачено 20 фунтов «за малого арапченка», которого Петр купил у него, вероятно, по просьбе Лефорта. Следующими крупными статьями уплаты были 220 гиней бывшему одновременно с Петром в Лондоне голландскому коммерсанту, прикомандированному к русскому посольству, Захарию Диксу за алмазную запону с портретом Петра, которая была ему или через его посредство заказана: «за алмазные персоны, что делал великого государя в Лондоне, за золото и за алмазы и за работу»[193]. 150 гиней было заплачено за приобретенную государем небольшую яхту из кипарисного дерева: «Заплачено в Лондоне за судно, за малую яхту, что куплено на великого государя, а зделана вся из кипарисного дерева, у агличанина Ивана Колсуна 150 гиней золотых аглинских». Далее 160 гиней было передано Головиным Александру Меншикову, состоявшему при Петре за границей как бы личным его казначеем, на личные расходы государя. «Апреля в 17 день», читаем в «тетрати», «отдано Александру Меншикову по приказу 20 гиней; апреля в 18 день отдано по указу Александру Меншикову 40 гиней золотых на мелочные покупки; апреля в 19 день, как поехал посол из Детфорта, отдано вверх[194] Александру Меншикову 100 гиней для государева росходу по указу».

Довольно значительная сумма – 289 гиней с лишком – прошла через руки находившегося с царем в Англии Якова Брюса, частью в уплату за его обучение математическим наукам учителю математики, у которого Брюс также жил и столовался, частью же за математические инструменты, которые Брюс покупал в Лондоне по поручению государя. Вот относящийся сюда ряд записей: «Апреля в 17 день заплачено по указу великого государя Якову Брюсу, что учился математическому делу в Лондоне у агличанина учителя математики у Ивана Колсуна – очевидно, того, у которого была приобретена кипарисовая яхта, – 50 гиней» да «того ж числа впредь для учения дано тому ж мастеру за Якова ж Брюса на 6 месяцов по договору по 8 гиней на месяц, в том числе за корм и за двор, всего 48 гиней». При Брюсе находился слуга «малой», за содержание которого было заплачено тому же математику 10 гиней и 5 шиллингов. Наконец, ему же, Брюсу, на возвращение по окончании обучения туда, где будут находиться послы, а также на платье и другие издержки выдано 100 гиней. Обучаясь математике, Брюс закупал для царя математические инструменты. Еще раньше, до получения табачных денег, Ф.А. Головин оплатил некоторые из таких расходов Брюса, о чем и занес в расходную запись своего путешествия именно 1 апреля «по указу за инструменты, что купил Яков Брюс, 3 гинеи»; 8 апреля: «Якову Брюсу дано за провоз из Лондона в Детфорт инструментов математических и что некоторое из них куплено, 2 гинеи золотых»; 9 апреля: «за малой глобус, что в корпусе, да за 24 цыркуля, что купил Яков Брюс на великого государя, 4 фунта английских»; 14 апреля: «Якову Брюсу за серебреные инструменты заплачено 3 фунта 13 шеленгов». Теперь, получив табачную сумму, Головин продолжал покрывать расходы Брюса по закупке инструментов из нее: 17 апреля: «за взятье инструменту, что у него иманы при бытии государеве в Лондоне, 20 фунтов аглинских и 2 гинеи и 16 шилингов»; 18 апреля: «за инструменты серебряные по указу великого государя дано Якову Брюсу 6 фунтов с полуфунтом; того ж числа за инструмент восьмстант 40 гиней дано по указу Якову Брюсу»; 19 апреля: «Якову Брюсу по последней росписи за инструменты по указу дано 4 фунта 18 шеленгов и 6 копеек. Он же взял за квадрант математической Исаку Керверу 10 гиней 14 шеленгов». Из этих записей видно, как усиленно шла закупка в Лондоне математических инструментов для занятий по теории кораблестроения в Дептфорде и в запас для кораблестроения в России. Инструменты, названные квадрантом и восьмстантом, нужны были для артиллерийских занятий.