Петербургская литература 2024 - читать онлайн

Дмитрий Корсунский

ПРАВОСЛАВНАЯ ЛИТЕРАТУРА В ЖИЗНИ АВТОРА И ЧИТАТЕЛЯ

Но, боясь смерти, рождающейся от преслушания, и как бы движимый сею боязнью на послушание, приступил я к исполнению всечестного повеления твоего со страхом и любовью, как искренний послушник и непотребный раб превосходнейшего живописца, и при скудном моем знании и недостаточном выражении, одним только чернилом однообразно начертав живые слова, предоставляю тебе, начальник учителей и чиноначальник, все это украсить, уяснить и как исполнителю скрижалей и закона духовного недостаточное восполнить.

«Лествица». Преподобный Иоанн Лествичник

Все, что ни приключится тебе, принимай охотно, и в превратностях твоего уничижения будь долготерпелив, ибо золото испытывается в огне,а люди, угодные Богу, – горниле уничижения.

Прему́дрости Иису́са, сы́на Сира́хова, глава 2, 2:4, 2:

Святой преподобный Иоанн Дамаскин писал: «путь к добродетели труден и тернист, в особенности для тех, которые, не очистив еще своей души пред Богом, будучи обуреваемы страстями, считают себя совершенными. Мы нуждаемся во многом, поощряющем к добродетели: частью в напоминаниях, частью в жизнеописаниях людей, заслуживающих в этом отношении доверия.

Чтение таких жизнеописаний помогает нам переносить испытания и заставляет нас не пренебрегать при-готовлением себя ко встрече с терниями этого пути.

Так, если бы кто-нибудь стал уговаривать и поощрять даже склонных вступить на эту полную трудностей дорогу, то он достиг бы одним своим увещанием меньше, чем если бы при этом он представил примеры многих, прошедших уже этот путь и в конце концов доблестно преодолевших его трудности».

Слова этого святого служат хорошим напутствием всем авторам, решившим посвятить своё творчество изучению и проповеди духовной жизни.

Созданию литературы, в которой исповедуются православные ценности, как правило, предшествует приход автора к Богу, а работа над текстом становится средством спасения души сначала писателя, а затем, если то будет угодно Господу, и читателей.

В процессе творчества автор постоянно размышляет о Боге; о промысле Вседержителя в судьбах людей и стран; ищет в Ветхом и Новом Завете, и в творениях святых отцов мысли, истории и чудеса, раскрывающие сюжет, отношения и характеры героев со стороны вечных истин и законов.

Фактически писатель сначала является внимательным читателем, соотносящим христианскую литературу со своей жизнью, с событиями современности и ушедших столетий, с историей Отечества. Лишь набрав и проанализировав достаточно информации, автор приступает к самостоятельной работе.

При этом он не копирует апостолов и ветхозаветных пророков, а пишет историю своего времени. Он делится с читателями своими размышлениями и чувствами, а иногда и предвидением развития общества.

В момент творчества автор может уподобиться мифическому герою Одиссею, возжелавшему услышать пение сладкозвучных сирен и приказавшему гребцам привязать его к мачте, а самим заткнуть уши.

Однако если для Одиссея пение губительниц моряков доставляло услаждение слуха и телесную муку, то для автора знание о подвигах, муках, духовных дарах и пророчествах святых, а также о возможной силе воздействия бесовской злобы на человека приносит и пользу, и укор совести, и искушение, и болезнь. И иногда желание подражать святым может привести к прелести и принятию на себя дел, превышающих его духовные и физические силы, что не всегда полезно и безопасно.

Всё дело в том, что начальное изучение и осмысление православной литературы может дать человеку огромную энергию и рвение, делая его ревностным исполнителем обрядов и давая стремлении к праведности всем сердцем, всем помышлением. Появляется память последнего часа, мысли о последних временах. Он становится вроде святого апостола Павла, сказавшего Христу, что готов в душу за Него отдать…

Именно поэтому он старается делать книгу и всякое доброе дело всё лучше и лучше, даже если улучшение всего на малый грошик, ведь в гробу, и при наличии горячего желания, ничего не сделаешь.

Но бывают случаи, когда автор, в желании совершенствования творчества, словно перестаёт быть собой. Николай Гоголь, услышав множество отзывов, что «Ревизор» и «Мёртвые души» являются фарсом и клеветой на Россию, в чём-то переосмыслив свои труды, решил издать свои письма и издать «Выбранные места из переписки с друзьями». Последствия оказались неожиданными для писателя, но закономерными для читателей.

После прочтения «Выбранных мест», Сергей Аксаков написал Гоголю своё мнение: «вы искренно подумали, что призвание ваше состоит в возвещении людям высоких нравственных истин в форме рассуждений и поучений, которых образчик содержится в вашей книге… Вы грубо и жалко ошиблись. Вы совершенно сбились, запутались, противоречите сами себе беспрестанно и, думая служить небу и человечеству, – оскорбляете и бога и человека.

Если б эту книгу написал обыкновенный писатель – бог бы с ним; но книга написана вами; в ней блещет местами прежний могучий талант ваш, и поэтому книга ваша вредна: она распространяет ложь ваших умствований и заблуждений. Издали предчувствовал я эту беду, долго горевал и думал встретить грозу спокойно; но когда разразился удар, то разлетелось мое разумное спокойствие. О, недобрый был тот день и час, когда вы вздумали ехать в чужие края, в этот Рим, губитель русских умов и дарований! Дадут богу ответ эти друзья ваши, слепые фанатики и знаменитые маниловы, которые не только допустили, но и сами помогли вам запутаться в сети собственного ума вашего, дьявольской гордости, которую вы принимаете за христианское смирение. Горько убеждаюсь я, что никому не проходит безнаказанно бегство из отечества: ибо продолжительное отсутствие есть уже бегство – измена ему».

Не остался равнодушным к «Выбранным местам» и Белинский, который написал Гоголю: «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов – что Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною…»

Кто был прав? Писатель, обличающий слабости человека или критики Гоголя? Святитель Василий Великий говорил: «Кто без такой необходимости говорит что-нибудь о другом с намерением очернить его, тот – клеветник, хотя бы и говорил правду». И, говоря правду без любви, можно оклеветать и человека, и общество.

И можно сказать, что и в начале пути, и в его конце писателя ждёт великое множество подводных камней и кораблекрушений.

Встав на путь исполнения Божьей воли, автор становится соработником и другом Божьим, а через соработничество с Богом приближается к Христу сам и приближает к Божьим заповедям читателей, которые, глядя на события современности глазами православного автора, приобщаются к Божьему миру.

Однако здесь вполне логично предположить, что человеку лучше всего читать первоисточник и самому делать нужные выводы и действия.

Зачем знакомится с христианским мировоззрением через призму восприятия такого же, как и читатель, мирянина, когда можно самому почитать Библию, Деяния и Послания святых апостолов?

Именно этот вопрос задаёт себе и автор прежде, чем приступить к работе над литературным произведением. Что есть человек пред Богом, пред Святым Духом? Трава, которая утром цветёт, а вечером завядает. Что может человек добавить к славе Божьей? Имеет ли он право уподобиться святым апостолам, принявшим благодать Святаго Духа, святому преподобному Иоанну Лествичнику, святому святителю Дмитрию Ростовскому?

Сможет ли он выдержать страдания, перенесённые евангелистами? Тем более, когда личная награда возможна будет лишь в невидимом мире, а на земле унижений и побоев больше, чем почёта и благополучия?

За свою проповедь святой апостол Павел был побит камнями так, что его почли умершим. Казалось бы, что, после такого избиения, никакой человек не захочет продолжить столь опасную для жизни стезю, а святой апостол Павел встал и пошёл нести слово Христа в другой город.

Впереди были и Афины, наполненные идолами. В этом городе святой апостол Павел «рассуждал в синагоге с Иудеями, и чтущими Бога», и даже был призван в ареопаг, где его спросили о новом для горожан учении.

Обращаясь к язычникам, святой апостол Павел начал речь не с заповедей Христа и примеров явленных Им чудес, которые были известны и идолопоклонникам, а со слов: «Афиняне! по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны».

Возможно, кому-то эти слова покажутся грубой лестью или как бы лёгкой насмешкой и вызовом на шутливый поединок. Но лесть ли это или поиск общей точки соприкосновения – Бога?

А что было бы если он стал говорить: «Ваши статуи – это идолы и дело рук человеческих, которые ни говорить, ни слышать, ничего делать не могут?».

Язычники, услышав поругание свои лжебожеств, скорее всего, разгневались и могли побить святого апостола, а, следовательно, его проповедь дала бы совершенно противоположенный результат от намерений проповедника.

И вполне закономерно, что далее в Первом послании к Коринфянам он пишет: «Ибо, будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобрести: для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобрести подзаконных; для чуждых закона – как чуждый закона, – не будучи чужд закона пред Богом, но подзаконен Христу, – чтобы приобрести чуждых закона; для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых (Глава 9:19-22)».

Говоря с афинянами на их языке, святой апостол достиг того, что некоторые язычники уверовали и это настоящее чудо.

Пример апостольской проповеди показывает, что и современным авторам нужно не только создавать православную литературу, но и говорить с читателями на их языке, в сфере их жизнедеятельности и окружающей их реальности.

Естественно, весьма трудно охватить все специальности и работы, но если среди врачей будут писатели, которые опишут свои труды с точки зрения православия, то их книги могут вызвать интерес и у врачей, практически не заходящих в храм, поскольку интересный и наглядный взгляд коллег на рабочие процессы и деловое общение всегда привлекает внимание.

А для православного автора очень важно, через примеры современной жизни, не только показать христианский путь, но и побудить человека к исполнению Божьих заповедей.

Говоря с учителем, как учитель, с сотрудником уголовного розыска, как оперативник, на понятном и близком им языке, знакомыми им образами и на реальных ситуациях, поскольку имеется огромная разница между психологией и мировосприятием людей, живущих в наше время и живших в годы апостолов.

К сожалению, следует признать, что сейчас очень трудно побудить человека, ежедневно просматривающего хронику новостей, к чтению духовной, да и художественной литературы. Люди настолько погружены в личные дела и житейскую суету, что их фильтр приёма информации отсекает всё лишнее, а в это лишнее, увы, попадает и духовная пища, и церковь, как храм, и как общество людей.

Современный человек всячески стремится к благополучной и счастливой жизни, избегая не только страдания, но и чувства неудобства в быту и в личных отношениях. Полюбить страдание для него немыслимо, страшно, безрассудно… Между тем святые призывали терпеливо переносить искушения и любить страдание, болезнь, горести.

Сейчас же множество самых прекрасных и даже, казалось бы, добрейших людей, словно омертвело душой и сердцем. Даже страшные преступления не вызывают общественный отклик. Ничего не ужасает, не удивляет, не возмущает.

Идеалы христианства порой сменяются идолами земной жизни – «золотым тельцом», чувственным удовольствием, успехом в делах, славой… Люди сознательно ограничивают круг своих стремлений, нацеливаясь на главную цель жизни – Например, на высокую должность или олимпийскую медаль.

Интеллектуальная и духовная жизнь вне основной цели может замереть почти на «мёртвой точке». Хорошо, если еще сохранились духовные основы православного мировосприятия, заложенные родителями в детстве. А когда и их не было? Тогда человек и видя, может не видеть ни промысла Божьего в его судьбе, ни слышать голос Бога, призывающего его к святости и совершенству души.

Впрочем, к счастью, стремление к самосовершенствованию еще живо и желание использовать чужой опыт в своей жизни остаётся и человек, может быть на интуитивном уровне, тянется к познанию путей разрешения личных проблем, в том числе и читая книги.

Если автор обращается к нему, как к другу, рассказывает о действии Божьих законов в современном мире, то читатель, думая о Боге, идёт к обожению своей души, к своему Спасителю и спасению.

Ученики Христа были очищены через Его слово, освящены истиною и Святым Духом. И ныне слово Иисуса очищает всего человека; делает его добрее к окружающим его людям, и более взыскательным к себе, к своим мыслям, чувствам и делам; приносит земной мир в Божий мир.

И, вероятно, можно сказать: «Благо автору, когда его читатели захотят приобрести добрые черты характеров положительных героев, и более того – уподобиться святым и Христу».

Однако, приняв в сердце слово Божие, и автору, и читателям нужно быть готовым принять и скорби, и страдания, и боль; в долготерпении переносить все несчастья, уподобляясь Господу, принявшему крестную смерть без упрека к осудившим Его на распятие; простившему воинов, которые Его унижали, били и распинали, не ведая творимого ими зла.

В этом месте будет уместно сказать, что и Христос в начале Своего служения не говорил ученикам о предстоящих для них страданиях, о возможной мученической смерти. Сначала Иисус освящает их словом истины. Затем, когда видит, что они приняли слово Божие и поняли его правильно, следует освящение Святым Духом и, лишь впоследствии, идут скорби, побои, насмешки…

И апостолов не устрашают темницы, удары палками и злоба идолопоклонников, поскольку они на личном опыте и на примере своего Учителя и Спасителя знают истину и будущее воздаяние в Царствии Небесном.

Соответственно, и современным авторам, вероятно, следует сделать выбор – Согласен ли он возлюбить Бога всею своей крепостью, всем помышлением и ближнего своего, как самого себя или же удовольствоваться удовольствиями земного мира, так как служить Богу с раздвоенным сердцем бесполезно, да и может быть опасно, скорбно и непредсказуемо.

Хотя и к проповедующим из славолюбия и сребролюбия возможно проявление Божьей милости и их проповедь станет нелицемерным служением.

И всё же вряд ли стоит заниматься самообольщением, думая: «Грехи мои невелики. Бог увидит мои великие приношения и наверняка помилует, Он же любит людей». Ведь было бы удивительно, когда бы и малый грех остался незамеченным и останется без наказания.

Время лукаво, как говорит Святое Писание. Нам кажется, мы имеем еще много времени жизни и не знаем, что конец-то, возможно уже при дверях…

И придёт господин к лукавому и ленивому рабу в тот час, когда он ждёт, когда лукавец будет пьян и зол, и будет подвергнут одной участи с лицемерами. Кто-то скажет: «Тогда лучше и не служить…» Для кого-то, вероятно, да, но тогда даже и надежды на награду не будет.

И очень важно автору не стать «книжником» нового времени, которому могут быть обращены слова Христа «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что вы – как гробы скрытые, над которыми люди ходят и не знают того». Ведь новоявленному книжнику, образно говоря, Бог может сказать: «Что ты берёшь Мои слова в свои уста, а сам их не исполняешь? Ходишь за тридевять земель, чтобы обратить хотя бы одного, а когда обратишь, делаешь его сыном гиены, вдвое хуже себя».

Ведь, прежде продолжения проповеди апостолов, вероятно, нужно научиться у них праведной жизни, смирить душу и начать стяжать благодать Святаго Духа.

Создавая внутреннюю жизнь героев, автор рас-сматривает и свою, и видит свои падения, и начинает грех ненавидеть. Приходит желание припасть к ногам Христа, омыть их слезами и просить прощение за все падения и дать силу больше не грешить. Ведь только Бог может простить грехи, а значит и от беды, приходящей воздаянием за совершённое зло, может избавить только Христос.

Все люди представляются намного лучше, чем он. Через осознание собственного падения приходит отторжение осуждения и даже своих отрицательных героев автор не только не осуждает, но и как бы старается найти для них духовный путь, по которому они могут прийти к Богу или дать персонажам возможность исправления ошибок, которые превратили их злодеев.

И Бог может дать более, чем просит писатель – он приходит к Святому Причастию с чувством покаяния, прося помочь простить обидчиков, не помнить зла, исполнять Божью волю и заповеди Христа, любить Бога и ближних, как самого себя.

И приходит прощение обид, и любовь к ближнему, и на человека восстаёт враг рода человеческого, и бьёт его со всей беспощадностью, злобой и яростью. Но человек уже не хочет жить по-прежнему – во грехе тщеславия, осуждения, самолюбия… Из жизни, из души, из дома вычищается всякая нечистота и ложь.

Между тем и добросовестным авторам, чьи книги и по замыслу, и по содержанию являются и проповедью, и молитвой, на голову могут обрушаться тысячи зол, точно град, безжалостно побивающий созревшие колосья пшеницы, оставляя работника без долгожданного урожая.

Человек начинает молиться за обидчиков или старается сделать для них что-то доброе, но примирение может настать через годы, а сначала от людей, за которых молится автор, может прийти не благодарность, а еще большее уязвление ядом злости, отвержение.

Обидчик будто бы говорит – Если ты изменился, то это твоё дело, а я каким был, таким и хочу оставаться, и ты мой характер, мои привычки не переделаешь, и не пытайся меня изменить. Тащи бревно из своего глаза молча, не трогая соринку в моём, которую, когда захочу, сам вытащу и тебя о помощи не попрошу.

Причём подобное поведение людей бывает не только в наше время, и было в давно прошедшем. Много различных разочарований в людях звучит даже в Псалтири, даже царь Давид с горестью писал, что тот, кто ел его хлеб, поднял на него пяту…

И тут вспоминается книга Иова, приход к Иову его друзей. Они говорят правильные слова, но самые веские доказательства правоты Бога и необходимости смирения Иова не утешают и, более того, раздражают.

Впрочем, совершено глухих к добру людей, скорее всего практически нет, и на добро человек чаще всего отзывается добром.

При работе над книгой или после её завершения, может последовать предательство родных и друзей, тяжёлая болезнь, чувство отчаяния, опустошённости, маловерия, богаоставленности и даже ропот на Бога.

И в этом, вроде бы безвыходном положении, автору представляется, что Господь его не слышит, что он отвержен Богом за грехи, что нет прощения даже за исповеданные падения души и есть один Божий гнев и месть за всё ранее совершённое зло… Ему, как ветхозаветному пророку Илье может показаться, что он в сплошной тьме, остался один и его души ищут…

В этом удручающем состоянии, вероятно, лучше всего положить руку на уста, непрестанно молиться и продолжать доброделание, не рассчитывая на вознаг-раждение, а из одной любви к добру и милосердию.

Спасительным оказывается и помощь погибающим, к обречённым на верную смерть. И это могут быть не только люди, но и весь Божий мир.

У любого человека всегда достаточно сил подобрать желудь, упавший на асфальт, на котором он неминуемо погибнет, и посадить его в лесу. Этим он сразу сделает добро и дубу, и жёлудю, и себе, поскольку и один взгляд на выросший дубочек наполнит сердце радостью и благодарностью к Богу, вложившему благой помысл и давшему силы помочь погибающему, когда и сам погибаешь.

И невелик труд подать записку о здравии обидевших тебя людей, помолиться о их благополучии; подать нищему не копейку, а дорогую шоколадку, спелый персик, изумрудный виноград.

Православный автор может взять в руки духовное оружие, которое приготовил читателям для борьбы с самим собой, своими страстями. И ему, естественно, помогают знания, полученные ранее.

И Бог, видя стремление делать добро и быть с Ним в горе, может не только помочь выбраться из беды, но и, что действительно чудо из чудес – на самое краткое время, как бы приоткрыть небо и дать почувствовать благодать, красоту, вечность и счастье Царства Небесного. Сердце, словно дуновение лёгкого ветерка, посещает необыкновенная радость. Оно, как бы чувствует любовь Господа и отзывается на любовь любовью.

И пусть за этим мимолётным утешением скорби по-прежнему стеснят сердце до чудовищной боли, до печали, в которой и ничего мыслить здраво не можешь, но память о внезапно озарившей радости даёт надежду, укрепляет веру.

Если что-то важнее веры? Да, и это любовь. И с этой любовью автор, прошедший искушения и беды, приходит к читателю и тот ему верит, и через эту веру сам проходит жизненный путь героев, иногда воспринимаемых соучастниками жизни писателя, для которого всё личное в земной жизни умаляется, и он стремится к той цели христианской жизни, о которой говорил святой Серафим Саровский – к стяжанию благодати Святого Духа.

И приходит награда за труд и Божия помощь. Если писатели, которые были равнодушны к Богу, в час испытания могут упасть и погибнуть, как Маяковский, Цветаева, Фадеев, Гаршин, Джек Лондон и Эрнест Хемингуэй, то православный может выдержать и беды, которые до своего творчества, изучения книг святых отцов и Библии не смог бы преодолеть.

Когда нет веры, выйти из депрессии бывает сложно, даже с огромными деньгами и помощью родных, любимых людей. Джек Лондон, вначале творчества воспевавший сильного человека и в чём-то идеалы правды, как она им воспринималась, написал и «Мартина Идена», в котором достигший высшего успеха писатель, приходит к разочарованию в жизни и самоубийству.

Сильный, молодой и успешный человек приходит к осознанию бессмысленности своего существования, да и сам Лондон, ставший литератором-миллионером, закончил жизнь рано – сначала было злоупотребление алкоголем, потом болезнь и обезболивающий боль морфий, передозировка которого и завершила земные страдания американского писателя. Ведь опьянение и забвение дел не делает, а только ухудшает трагическое состояние души, делает более болезненным кризис творчества.

Между тем опыт святых, например преподобного Антония Столпника и множества других святых, показывает, что человеческий организм способен переносить самые тяжёлые физические муки, а значит и Джек Лондон мог справиться со своими мучениями, которых, при другом мировоззрение и личной жизни, могло и не быть.

Кстати, многие трагедии писателей и поэтов связаны с отсутствием связи с церковью и священниками. Многим было достаточно прийти к батюшке, поведать о своих проблемах, исповедоваться, попросить помощи и, можно сказать с большой уверенностью, что реальная помощь пришла бы и от священника, и от Бога, ибо Сам Христос сказал, что приходящего к Нему, Он не изгонит.

Именно Библия, которую читал Достоевский на каторге, помогала ему переносить все невзгоды, унижения и лишения обычных земных благ. Страдания Достоевского выражались в его книгах и иногда его слова о любви вызывают отторжение. Читая «Записки из подполья» мы находим весьма спорное мнение, он пишет: «Я до того дошел, что иногда теперь думаю, что любовь-то и заключается в добровольно дарованном от любимого предмета праве над ним тиранствовать».

У верующего человека всегда есть опыт предыдущих поколений христиан, зная который и в самый трудный час житейских бед можно получить облегчение и духовное, и физическое.

Когда же снова наступает печаль и ни молитва, ни труды не помогают от неё избавиться, вспоминаются слова архимандрита Фотия (Спасского) из «Одиннадцати бесед о страстях» – «подвижнику в час тяжкой печали, аще имеет дар слез, горесть печали растворять слезами; аще же ни – вкусив сладостной пищи упокоить себя сном. Ибо печаль после сна, или совсем отходит, или умаляет силу свою».

Если же в унынии и терпение теряется, то, возможно, лучше всего, молится «со слезами: «Избави, Господи, от уныния душу мою, и терпение даруй ми рабу Твоему, Владыко Человеколюбче!».

А Бог, через взгляд на Его терновый венец, напоминает о Своих страданиях. Автора предали родные люди, которым он посвятил всю свою жизнь и делал одно добро, но насколько больше сделал для всего человечества Христос, Которому прямо в лицо кричали: «Распни!» и Которого распяли вместе с разбойниками.

И, совершенно неожиданно для самого себя, многократно униженный и оскорблённый автор, придя к глубочайшему смирению и осознанию своей ничтожности пред Богом и людьми, понимает, что все его труды и страдания не прошли впустую и дали свой плод – веру, надежду, любовь. И он понимает, что только с Богом можно спокойно умереть, потому что смерти нет, а есть встреча с своим Творцом и Вседержителем.

И, хотя смерть не придёт как бы шутя, говоря: «Не бойся, я сегодня просто пошутила… Ты никогда не умрёшь…», ведь смерть в игрушки не играет, человеку может быть не страшно и у него, вполне вероятно, будет возможность вместе с святым апостолом Павлом может воскликнуть: «Смерть! где твоё жало? ад! где твоя победа?».

Но приходит ли в душу полный покой и удовлетворение от всех литературных трудов к автору? Навряд ли.

Можно предположить, что недовольство Гоголя своими книгами и чувство ответственности перед Высшим Судом побудило его сжечь второй том «Мёртвых душ» и другие рукописи. Даже путешествие в Иерусалим не принесло ему покоя, и он писал Василию Жуковскому: «Моё путешествие в Палестину точно было совершено мною затем, чтобы узнать лично и как бы узреть собственными глазами, как велика чёрствость моего сердца. Друг, велика эта чёрствость! Я удостоился провести ночь у гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от Святых Тайн, стоявших на самом гробе вместо алтаря, – и при всём том я не стал лучшим, тогда как всё земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное».

Вероятно, и никакое место само по себе не может освятить человека, когда он сам не меняется внутри себя и не имеет в самом себе Царствия Божия. Ведь от перемещения тела в пространстве не меняется внутренняя сущность человека. Другое дело – Слово Божие, которое освещает людей истиной, хотя и оно падает и на каменистую почву, в терние.

Когда писатель начинает читать Библию каждый день, тогда он приходит к понимаю, что в ней содержится вся полнота знаний, которая необходима для благополучной и благочестивой жизни человека.

Другие книги становятся неинтересны, а, следо-вательно, он приходит к неизбежному выводу о ненужности людям своих книг. Они более всего были нужны лично ему для начального толчка по пути к Богу, для знакомства со словом Божьем.

Ища ответы на личные вопросы, он находит ответы у апостолов, святых и священников. Хочешь простить обиду и не помнить зла? Иди к чаще с Телом и Кровью Христовой с молитвой: «Господи, помоги мне прощать и не помнить зла». Хочешь побороть тщеславие? Вспомни слова Иоанна Лественичника и архимандрита Фотия (Спасского), учивших бороться со тщеславием. Молись Богу: «Избави мя, Господи, от духа тщеславного». Хочешь прибавления ума? Читай акафист Пресвятой Богородицы пред иконой «Прибавление ума», Сирах, Премудрости Соломона, Псалтирь…

Христианская литература учит самому главному в жизни – святости, а понимание святости, как необходимого условия вечной жизни, приводит к стремлению очистить душу от всякой скверны. Победа добра над злом совершается не только силой мускулов и ума, но и с Божьей силой. И немощное может победить сильнейшее со смиреной любовью, во тьме побеждает свет истины.

И все несчастья возможно преодолеть, когда главное – любовь к Богу и к ближнему. И когда путь ко Христу и к Царствию Небесному является не одним из многих интересов земного бытия, а целью жизни, тогда всё складывается ко благу человека.

При этом, чем больше автор погружается в христиан-скую литературу предшественников, тем более может охладеть к своему творчеству, считая его лишним, лишь повторением того, что уже давным-давно сказано. Дойдя до осознания ненужности своих литературных трудов, автор останавливается, оглядывается назад и видит, что его начальный интерес к вере во многом возник из чтения художественной литературы, в том числе и светских авторов.

Шаг за шагом, идя в Царствие Небесное и к Богу, автор, даже если и перестаёт создавать новые книги, своим личным примером ведёт читателей по дороге к Богу, к обожению личности.

Примеров, достойных подражания среди христиан-ских авторов много – святой преподобный Иоанн Лественичник, святой преподобный Иоанн Дамаскин, святой святитель Дмитрий Ростовский, архимандрит Фотий (Спасский), Фёдор Достоевский, Евгений Поселянин…

Читая «Лествицу», «Душеполезную повесть о ВАРЛААМЕ пустыннике и ИОАСАФЕ царевиче индийском», «Жития святых», «Братьев Карамазовых», «ЯКО АД СОКРУШИЛИСЯ» и православные книги современников читатель проходит путь монахов и мирян, находившихся в духовной борьбе.

Жизнь святого благоверного великого князя Александра Невского, святого преподобного Сергия Радонежского, подвиги монахов из Темницы становятся духовным маяком, святящем и в самой кромешной тьме.

Знания, полученные в православных книгах, помогают переносить всякую скорбь с терпением и надеждой, с упованием на Божью помощь.

Фёдор Достоевский призывал гордого человека к смирению, показывая в «Бесах» последствия безбожия. Не послушались гордецы совета, и, не захотев смириться по своей воли, в годы революции были лишены всех земных благ и им пришлось смиряться поневоле.

Вникая в мысли православных писателей, мы прекрасно понимаем, что сами авторы выдержали множество испытаний и искушений. У одних христианских писателей был путь аскетического монашества, у других борьба с собственными страстями.

Стоит представить боль Достоевского, когда он находился на эшафоте и на каторге, то понимаешь, что его осанна Богу выстрадана, и что унижения, через которые он прошёл, возможно перенести только с Божьей помощью, смирением, верой и надеждой.

Ведь одно ограничение свободы, когда общества ограждается от преступника, как от лютого зверя, унизительно. А осознание себя государственным преступником для дворянина и офицера еще более отягощает всякую скорбь. Бесчисленное количество унижений перетерпел Достоевский и будучи известным писателем из-за материальных трудностей, когда ему приходилось закладывать в холодное время тёплую юбку жены, которая кормила ребёнка.

Знакомясь с жизнеописанием архимандрита Фотия (Спасского), особенно годы детства и отрочества, чувствуешь к нему огромную жалость и сочувствие, удивляешься его терпению, способностью преодолевать отчаяние, скорбные обстоятельства жизни. Писатель Вячеслав Улыбин столь ярко, насыщено и интересно рассказал об этом архимандрите, что образ мужественного, умнейшего и смиренного монаха становится близким. За него хочется молиться, всегда помнить его необыкновенные подвиги и служение России, русскому народу и всему православному миру.

И современному писателю, желательно, всей своей жизнью стремиться к хранению в себе слов Христа и к выполнению Божьих заповедей. И, если давать благочестивые советы подобно разбрасыванию камней, а их исполнение несению камней на себе, то и мы, по мере наших скромных сил, постараемся сначала выполнить свои же советы ранее, чем дадим их другим.

В заключении, будет уместно сказать, что еще Евгений Поселянин писал о людях, которые сначала платили дань миру, а затем, когда зло им омерзело, обращались к подвигу веры. И весь мир кричал, что подвижник хуже обычных людей, и что же он святошествует…

Возражая громогласным обличителям, писатель просил оставить подвижника в покое, поскольку его молитва и духовная борьба невидимы для его мирских судей. Что может знать мирской человек о подвигах, которые совершаются в келье?

Стоит вспомнить и то, что Лев Толстой, дойдя до Оптиной пустыни, так и не исповедовался и не причастился перед смертью. Ушел к Богу без исповеди Лермонтов и Есенин.

Увы, не всегда талант и ум приводят к богопознанию. Известный писатель-деревенщик Фёдор Абрамов, находясь перед смертью в больнице, читал Евангелие от Иоанна и увидел в нём только торг между Богом и людьми, тщеславие – прославь Меня и получишь награду. Писатель, в детстве мечтавший быть похожим на праведного Артемия Веркольского, так и не смог пойти по пути святого.

Между тем Пушкин перед уходом в иной мир исповедовался и причастился со спокойной душой, а с жаждой мести, как утверждал Лермонтов. Кстати, и он мог бы прожить намного дальше, если смирил свою гордыню и попросил прощения у своего друга Мартынова.

Так не лучше ли превратить свой дом в монастырь, а рабочий кабинет в келью, в которой с раннего утра до глубокой ночи горит лампада?

В наше время келья писателя иногда кажется распахнутой настежь – каждое слово слышится, и всякое действие видят все желающие… Однако, скорее всего, любопытные зрители видят лишь видимое, а невидимое видят только те, кто уже достиг святости, и кто не будет заглядывать в чужой дом сквозь замочную скважину…

ПРОЗА

Анатолий Козлов

ЗИМНИЙ ЧАЙ

А теперь – пойдём складывать листья, – сказал дедушка после завтрака, погладив свою седую, коротко стриженую бороду.

Иногда, взобравшись к нему на колени, я носом утыкался в неё. Папины усы неприятно пахли табаком. А дедушка давно уже бросил курить вонючие папиросы, и его борода пахла домашним уютом. Мне нравилось это, только я хранил свою тайну от него. А то подумает, что я лишь из-за бороды к нему прихожу. Поймёт не так.

Было начало октября, почти все фрукты уже убраны: яблоки помыты, нарезаны и сварены в варенье, поставлены на вино и квас. Сливы сняты и пошли на компот, сливянку и любимое мною варенье. Собрана и сварена или засахарена малина, смородина. Снят и высушен шиповник. Вишня закатана в банки. И я уже совсем, было, считал, что осенняя страда в саду закончена.

В детстве особенно приятно вкушать все эти, подаренные летом, плоды. Только в детстве не очень понятно, как важно всё это вырастить и собрать. Но то, чему нас учат в детстве – запоминается надолго, чаще – навсегда. Детские навыки самые стойкие.

Какие листья, – переспросил я. – Те, что засыпали сад?

Те, что в саду, я соберу граблями, – улыбнулся дедушка. – А сейчас мы будем с тобой собирать зимний чай.

Чай? – тут моему удивлению не было предела.

Оказывается, кроме слив, яблок, малины, смородины, шиповника и вишни в дедушкином саду растёт чай?

– У тебя растёт чай? – спросил я тут же, не поверив его словам. Тем более, что никакого чая я во все дни лета и не заметил.

Впрочем, попытавшись себе представить, как выглядит чай, я кроме зелёных кустов, виденных на картинках или по телевизору – ничего в памяти не оживил.

– А ты не знаешь, – опять улыбнулся дедушка, – что любой сушёный лист можно заваривать, как чай, и пить, как чай – только у всех разный вкус.

– Любой? – засомневался я.

– Любой, – подтвердил дедушка, не теряя улыбки. – Но не любой можно пить, и уж тем более – не всем всё понравится.

– А мы какие листья станем собирать? – Сообразив, что к чему, спросил я.

– Мы будем собирать высушенные листья фруктовых деревьев и ягод.

– А где мы их возьмём?

– А я после сбора урожая срезал лишние ветки и оставлял их сушиться вместе с листьями. Или подрезал и выравнивал кусты и деревья летом, и тоже оставлял сушиться. – Рассказывал дедушка. – Вот теперь они подсохли, и мы сможем убрать всё это в бумажные пакеты.

– А это много? – удивился я.

Прилично, – признался дедушка, – придётся постараться.

– А где же взять столько бумажных пакетов? – Спросил я с надеждой, представляя себе обычный масштаб дедушкиных занятий.

Дедушка снова улыбнулся, на этот раз загадочно, поведя мохнатыми седыми бровями.

– А вот пакеты нам заранее склеила бабушка. Так что нам остаётся только набить их хорошенько листьями. Между прочим, – заметил он, – листья можно складывать в пакеты очень плотно. Даже если они сломаются, то в пакете это не страшно. Всё равно их потом заваривать. И тут от величины листа ничего не зависит.

– А как же чай? – Показал я свою осведомлённость, – его же предпочитают крупнолистовой! – Не без гордости, что могу выговорить, произнёс я.

– Ну, чай неизвестно кто собирает, и что он там упаковывает, – объяснил дедушка. А вот наши листья мы собираем и пакуем сами. Нам бояться нечего. Тут лист, что ломаный, что целый – заваривается одинаково. Ведь мы завариваем его в большом термосе и потом несколько часов даём настояться.

Мне очень захотелось увидеть и потрогать, а ещё больше попробовать дедушкин чай. Раньше я даже и не предполагал, что чай можно вырастить вот так в саду. Да ещё у нас. Чай всегда представлялся чем-то далёким, совсем нездешним и недоступным. И купить его можно было только в магазине, в упаковках с картинками. А вот теперь мы приехали к дедушке осенью и задержались на несколько дней. И это оказалось целым открытием!

Мы пришли с дедушкой в сарай, вернее, в его мастерскую, которую я открыл для себя ещё летом именно в таком качестве. Здесь всё было, как обычно, только верстаки и столы завалены ветками с сухими, но всё ещё зелёными листьями.

– Вот видишь, – показал мне дедушка, – вся мастерская забита. Так что работать тут почти невозможно. И нам нужно с тобой собрать листья и упаковать. Помнишь, какой вкусный чай зимой, который заваривает бабушка?

Я охотно мотнул головой. Ещё бы не помнить, ведь он такой, что можно даже не класть в него сахару! Он не только не горчит, как обычный чай, но даже, вроде, сладкий и с кислинкой и ещё чем-то, что приятно щекочет нёбо. Только я не знал, что его нужно собирать самим.

– Ну вот, а теперь нам предстоит освободить мастерскую, – сказал дедушка.

Он достал бумажные пакеты и, раскрыв один из них, поставил передо мной. Я не прочь был помочь в таком нужном деле, но, окинув взглядом объём предстоящих работ, на всякий случай спросил:

– А нельзя ли было всё это сложить на дворе? Тогда бы и в мастерской было просторнее?

Дедушка только весело повёл бровью.

– Видишь ли, – пояснил он. – На дворе это всё могло вымокнуть под дождём. Но даже если сложить в беседке, то под действием солнца листики станут жёлтыми и даже потемнеют до коричневого оттенка. А тут они, видишь – сухие и зелёные. Они сохранили все свои свойства. И теперь при заваривании – они все свои полезные вещества отдадут нам. Вот вишня, – показал он. – Просто проводи по веткам рукой и снимай листья, а ветки складывай вот сюда. – И он ловко очистил несколько веток от листьев пропустив их, через сжатую в кулак ладонь. Затем дедушка опустил пучки листьев в бумажный пакет.

Мне это показалось лёгким занятием, и я тоже попытался очистить ветки от листьев одним движением сжатой руки. Но с первого раза это не получилось. Оказалось, что ветку надо сжимать гораздо плотнее. И после того, как мне удалось снять листья таким образом, я почувствовал, что ветка трётся по коже. А потому, после нескольких снятий, указательный палец стал побаливать.

Заметив это, дедушка посоветовал:

– Сжимай плотно, но не усердствуй. Береги кожу.

Постепенно я приловчился, и, увлёкшись процессом, не заметил, как вишнёвые ветки кончились. Я так же смело схватил следующие растения, совсем не похожие на те, что мы только что очистили от листьев, и, уколовшись, вскрикнул и выронил ветку.

Осторожнее! Только успел предупредить дедушка. – Что же ты, – сказал он с досадой. – Это же шиповник. Он с шипами, к тому же высохшими. Это же вид терний, терновник. Колючий и неприятный, если в него залезть. Но листья шиповника, и особенно плоды – очень полезны, зимой и весной особенно, когда нам не хватает витаминов.

Внимательно осмотрев ветку, я заметил на ней множество мелких и крупных колючек. Мне даже стало обидно, что меня не предупредили.

Как их собирать…? – чуть не плача, пробурчал я.

А тут не надо снимать каждый листик, – пояснил дедушка. Тут нужно отрывать целые веточки-отростки с листиками.

Но как!? – Почти вскричал я. – Здесь же сухие шипы и они колючие!

Тут дедушка вместо ответа схватив голыми пальцами сухую ветвь шиповника, ловко, но не торопясь, отломил веточки с листьями и уложил их в пакет.

Видишь, – пояснил он. – Они легко отламываются сами, потому что сухие. Только не нужно сильно сжимать ветку, чтобы шипы не воткнулись в кожу. И выбирай место между шипами. Тогда они не уколют.

Да ведь тут кругом шипы, – возмутился я, – пытаясь устроить истерику.

А ты попробуй, – мягко настаивал дедушка. – Только не думай о шипах. Осторожно – чуть уколешься – просто переставь пальцы. И думай о том, что всё это надо перебрать. Тогда будет проще.

Я осторожно взял небольшую ветку и, стараясь не очень сжимать ее пальцами, ухватив за листья, сорвал высохший отросток с листьями. Несколько раз я укололся, вздрогнув и поморщившись, но, наконец, взяв ветку между шипами, так, что пальцы оставались неуязвимы, мне удалось снять листья и уложить в пакет.

Вторую ветку я уже брал увереннее, и размышлял, как мы все вместе будем пить зимой собранный мной чай.

А дальше всё пошло ещё быстрее. И, хотя я колол пальцы, но это только, чтобы увереннее и ловчее поднять очередную ветку. Я перестал бояться шипов и работал, почти не чувствуя уколов и боли. То есть они не очень меня беспокоили – меньше, чем укус комара. Мне даже было приятно, что я могу справляться с таким неподатливым растением. Раньше я и подумать не смел – влезть в его заросли руками. Но это если бы только для себя, а так – для всех.

То, что сумеешь преодолеть в детстве – остаётся твоей победой на всю жизнь.

Позже, когда я подрос, то узнал, что выражение, дошедшее до нас из древности «Через тернии – к звёздам» – означает идти к заветной цели, преодолевая препятствия во что бы то ни стало! И тот зимний чай из детства помог мне понять, что маленькая трудность в виде шипов на ветке, которую мне пришлось тогда с дедушкиной помощью преодолеть – была для меня тренировкой.

Я всегда буду вспоминать о том, как дедушка меня учил не сдаваться. Я понял, что иногда надо потерпеть немного… и еще надо уметь в каждой ситуации найти то, что сделает твою задачу выполнимой.

А ещё позже я узнал, что Иисусу Христу перед казнью надели на голову терновый венок с шипами, как иглы.

«Мне подумалось, – а Христос чувствовал боль от этих шипов? Да, конечно, чувствовал, – рассуждал я. – Ведь там и шипы были огромными, и венок надет на голову, и руки пригвождены. Это я мог выбирать, как взяться удобнее. А у Него и выбора не было. Только Он, наверное, не думал о себе. А думал о других. Обо всех нас. Вот и не «чувствовал» шипов.

Впрочем, конечно, чувствовал. Просто не думал о себе».

Людмила Московская

ПОЛОСАТЫЙ БАНТИК

Посвящается Изольде Анатольевне Ивановой

О поле, поле, кто тебя

Усеял мёртвыми костями.

А.С. Пушкин

– Долго еще ехать? – спросила Рая.

– Минут пятнадцать.

– Давай отдохнём, лесом подышим. Нас так рано не ждут. К четырём хозяин будет. – Паша нажал на тормоз. Машина встала.

Рая, тяжело ворочая грузное тело, вывалилась из дверцы. Ей надоело, бессмысленно, как поплавок на воде, колыхаться по ухабам. Ноги затекли и ныли.

– Да и места́ уж!

Вокруг тянулись болотистые низины. Несмотря на весенний день, на нежную зелень берез, на огромное, непривычно расстилающееся над головой, охватывающее всё пространство, небо, над землёй висела необъяснимая тоска. Сырой, волнующий запахами, воздух поднимался от земли. Тишина, пронизанная птичьим звоном. Какое-то безволие обволакивало всё.

– Ну и что ты тут нашёл? Изверг ты мой. Ну, куда ты меня приволок? Это, что дача? Это дыра. Я что, кикимора болотная? Ты погляди на этот пейзаж!

Сухопарый рыжеватый супруг сокрушённо оглядывал окрестности.

– Раюшка, ён же красивый! Листики колышутся. – Паша сильно потянул воздух и прикрыл в наслаждении глаза. – Воздух какой! Шёлк. Вона ёлочка прорезалась. Гляди-ко птица слетела! – Он вытянул шею и поднял палец.

– Гхде птица?

– Да вот её. Гаечка! Крохотуля – гляди.

Рая строго завертела головой, ничего не видя.

– Туда, на рябину, рядом!

– И это твоя птица? – рявкнула Рая. Синица бесшумно соскользнула с ветки и юркнула в листву. – Ну и птица! И не показывал бы лучше. Тут и птица не родится. А ты жену припёр.

Рая поковыляла вокруг машины. Ямки от каблуков быстро наливались водой.

– Гляди, водища какая! Сейчас нас тут всех, вместе с машиной в болото утянет.

– Не утянет. То ж весна, ручьи бегут. А лето придёт – солнышко просушит, – беззаботно улыбался Паша и дипломатично добавил: – Раюшка, может, подкрепиться пора чуток?

Рая просияла от предвкушения удовольствия, но взяла себя в руки и заворчала для солидности:

– Тебе бы только есть, только есть. Тероглот. Ладно уж, давай подкрепимся. Нет ничего ужаснее голодного мужчины. Он превращается в вепря. – Воодушивив себя этой сентенцией, она отправилась ревизовать содержимое багажника.

– Я вокруг поляну порыскаю, – крикнул муж, исчезая в кустах ивняка.

– Какая тут поляна? Не ходи в эту водищу! Утонешь, кто меня домой отвезёт? – Но его уже не было. Рая откинула крышку. – Так, что тут у нас? Ладно, стол взял. Стулья…– опять один. Остолоп. Ну и ладно, пусть сидит в луже, разине и надо так. Вода есть. Ага, это моё хозяйство, тут порядок: колбаса, салат, ложки. – Она приподняла сумку: – Ух, сумища какая тяжёлая, – опустила, – пусть Паша волокёт. – Закрыла багажник и загляделась на простор.

Земля. Бескрайняя земля лежала вокруг. Наполненная выпуклой тишиной в нежном посвисте птиц. Тонким шелестом трав. Огромное нежное небо, переливчатый от весеннего солнца воздух и лесистые сырые долины на многие километры. В этом первородном пространстве что-то нереальное, совершенно бесполезное, и одно-временно фундаментально истинное. Оно будоражило чувства и вносило в душу смятение. Тонкая беспричинная тоска подымалась к небу от болотистой земли.

Рая растерянно глядела вокруг. «И всё у нас какая-то нескладица. У других всё по путному, а у меня… Ведь другие – как люди. На Карельском дома покупают. Один мой дурак в Апраксин едет. Деньги в недвижимость вкладывать. Нет денег – то и не суйся. А тут денег кот наплакал, и те псу под хвост, в болоте утопить. И за что мне мученье такое удалось? Ведь там сосны во! До неба. Песок, сухота. Озёра в берегах как ножницами вырезаны. Ёлки, так это ж ёлки! А дома! Какие дома! А тут непотребство одно…»

Паша довольный вынырнул из кустов.

– Нашёл! Отличное место. Сухо. Бывший дзот.

– Паша, а давай лучше в Рощино дом купим?

Он слегка опешил, но нашёлся.

– Ты, Раюшка, не горячись. Сперва здесь поглядим, потом там посмотрим. И сдалось тебе это Рощино! – пожал плечами муж. – Будто и земли нет вокруг. Ну, чего там хорошего? Тоска одна. Сосны как болваны стоят, глаза друг на друга таращат. Вроде столбов телеграфных. Тут столб, там столб… Опять же холодно, север всё ж. Земля: камень да песок. Картошка не растёт. Чего там делать? А денег стоит немерено!

– Если картошка не растёт…– вздохнула Рая. – А тут растёт, думаешь? – с сомнением поглядела вокруг.

– Чего это ей не расти? Ладно, хватит болтать. Пошли. – Паша вытянул из багажника сумку. – Ух! Ну, ты и навалила, хозяйка! – Перебросил ремень через плечо, покачнулся, но устоял. – А это ещё что тут за дурь болтается? – К медному кольцу ручки был прицеплен полосатый бантик. Их раздавали зимой в городе в память о снятии блокады.

– Это символ! Это память о войне! – бросилась на защиту жена.

– Ну, мать, какая же это память? Это полосатая тряпка. Причём тут война? Война-войной, причём тут бантик?

– Я патриотка! А ты… Ты просто бесчувственный чурбан! – распалилась Рая. – А если тебе тяжело нести, то и скажи… Я сама понесу «ленту памяти».

– Оставь, дойду, – засмеялся Паша. Он подхватил под другую руку складные стол и стульчик. – Захлопни багажник, – и тяжело пошагал в лес.

Поляна и вправду оказалась довольно сухой. Это был, непонятно откуда взявшийся в подтопленном березняке и осиннике, песчаный пригорок. На краю опушки торчали остатки когда-то ровно уложенных, сгнивших брёвен. Видно, это был потолок дзота. Вход в землянку засыпало землёй. Рядом валялись ржавые куски железа и проволоки. Рая с опаской огляделась.

– Куда ты меня притащил? Тут хоть разминировано?

– Не боись! – засмеялся он. – Вот память войны. Это тебе не полосатый бантик. Разворачивай скатерть-самобранку. Я костёр разведу. – Паша вытащил из кучи железа прут и принялся тыкать землю, опасаясь развести огонь над снарядом. Прут глубоко уходил в песок.

– Порядок, не взорвёмся! Доставай закуску.

Огонь заиграл. Языки весёло бежали по валежнику и падали вниз. Снизу голубые, потом рыжие и на концах дымящиеся чёрные. Прозрачные и грозные. Колышущееся вместе с пламенем, тепло растекалось вокруг.

– Сейчас всю поляну просушим. А что нам дадут на обед?

– Вот капусточка квашенная, здесь селёдка под шубой, огурцы, – засуетилась жена, – котлетку возьми. Чай из термоса. Быстрее пей, остынет.

Рая угощала и наворачивала сама за двоих. Настроение улучшилось. Вроде не напрасно прошёл день. И земля здесь не такая уж чужая и унылая. Тёплое пламя греет. Юное солнышко гладит щёки, играет в листьях берёз. Земля наполнена молодым энтузиазмом и ожиданием прекрасного.

– И вправду хорошо тут, Паша. Будет у нас свой домик, хозяйство. Дача, то есть. Мальчишек привезём сюда летом.

Рая сомлела от приятности пикника и прикрыла глаза. Ей почудилось вдруг, что кто-то глядит на них из леса и ходит рядом. Она насторожилась и стала всматриваться внутрь. На другом конце поляны приглушённо хрустнула ветка. Качнулась лапа молодой ёлки. Из леса неожиданно вышла женщина.

Рая вздрогнула и придвинулась к мужу.

На женщине была длинная грубая юбка с мокрым краем. Непонятного красно-чёрного цвета жакет. На голове платок. Резиновые сапоги, одетые на босу ногу, болтались и постукивали. Идя, она слегка покачивалась, будто земля под ней пружинила. Женщина приветливо кивнула и просто, обращаясь как к знакомым, сказала:

– Здравствуйте. Не бойся, доченька. Мне вас, Раечка, Бог послал. – «Пришли люди. Иди», – говорит.

– Откуда меня знаете? – опешила Рая, впиваясь глазами в незнакомку.

Лицо гостьи было обветренным, сухим. Выражение по-детски безмятежное, озарённое радостью. Взгляд приопущен, будто она неотступно то ли искала, то ли видела что-то в траве. По возрасту на вид старуха, но не угадать, сколько лет. Но голос живой и сильный.

– Знаю, матушка, знаю, уж как мне не знать. Давно на земле живу, то всех и знаю. А кого не знаю, Алёшеньку спрошу. Тогда он знает.

– Какого Алёшеньку?

– Сы́нушку.

– А ты кто будешь?

– Пелагея Никитична. С Сибири к сыну приехала.

– Раз к костру угодили, садитесь, – позвал Павел.

Старуха покачала рукой торчащую из травы гнилушку, попробовав надёжность, и чинно, подобрав рукой юбку, присела на корягу. Сук был тощий. Павел встал, вывернул с края поляны сухой пенёк и поставил рядом с гостьей.

– Не упадите, мамаша. Лучше на этот сядьте. – Но старуха не двинулась.

– Спасибо, Павлуша, я лёгонькая.

Разговор замер. Только трещали сучья в костре.

– Вот мы тут поселиться хотим. – Сказала Рая. – Дом купить затеяли.

Гостья внезапно оживилась, согласно закивала.

– Ой, дело, ребятки. Хорошее дело. Много тут наших живёт. Приезжайте.

– Большая деревня?

– Ой, большая, какая большая! Да всё такие рослые, пригожие.

– Пелагея Никитична, ближе подходите, – протянул пластмассовый стакан с чаем Паша, – бутерброд с колбасой берите.

– Спасибо, Павлушечка, – просияла гостья, – хлебушек я сама, а колбаску волчку возьму. – Она сунула в карман кружок колбасы.

– Кому? – переспросила Рая.

– Собачке моей серенькой. Волчку.

– Сыровато уж шибко здесь. Павлик говорит, летом просохнет. Правда?

– Да, сыренько. А не везде. Есть и высоточки. Да там народу больно много живёт.

– Это где живёт? Мы с Пашей давно едем, никого не встретили.

– Отсюда не видать, родные. Тут специально надо идти стороной.

– За лесом?

– За лесом, тропочка тут есть специальная. Туда напрямик. – Старуха отломила хлеб и часто зажевала беззубым ртом. – Хорош хлебец, ой, хорош! Городской, поди.

– Питерский. Ещё берите, – протянул кусок Паша.

– Дай тебе Бог здоровья, сынок. – Она откусила и половину сунула в карман. – На ужин сгодится.

Рая заёрзала.

– Пирога возьмите, Пелагея Никитична, пряник вон.

– Пирога мне, доченька, нельзя теперь.

– И чем же тут народ занимается, в дебрях таких?

– А чем парням заниматься? Воюют всё.

– С кем воюют? – заулыбалась Рая.

Гостья удивлённо подняла от земли лицо.

– Неужто не знаешь? С фашистами.

Рая сперва опешила. Но вдруг поняла, что старуха сумасшедшая и разозлилась.

– С какими фашистами? Сегодня год-то какой, мать? Фашистов нет давно.

Старуха с недоверием поглядела в лицо Рае и безразлично отвернулась. Теперь она пристально смотрела куда-то внутрь леса, вполоборота к собеседникам. Снизу на лицо падал розовый отсвет пламени, и делал его более живым.

– Алёшу взяли Родину защищать. Он мне всё, что было писал. «Я, мама, артиллерист теперь. Служу в 2** дивизии. В Ленинград еду, на прорыв блокады». – «С Богом, сынок! – говорю. – Освобождай страну, бей фашистов!» – Потом отсюда писал: – «Жарко, мама. Всю землю взорвали, железом засыпали. Торф горит. Но мы наступаем. Идём на прорыв. К Неве». – «Воюй, Алёшенька. Державу не посрами!». – После ещё: – «Нас окружили. Люди побиты. Снарядов нет. Новый приказ – «только вперёд: взять высоту!». Идём на высоту. Ой, жарко! Пить хочу, мама…Вода в болоте горячая». – Потом стихло всё. Молчит сын. Полгода молчал. Ждала я всё, ждала. Сердце беду чует, болит. А сама как закаменелая, слёз нет. Пришло письмо. Военкомат сообщил: без вести пропал. – Хоть и знала всё сама, а как бумажечку получила ихнюю, тут слёзы хлынули. Света белого не вижу, плачу день и ночь. Потом глаза вытерла. «Нет, – думаю, – погоди, мать, слёзы лить. – Выручать сына пора». В свой город к начальнику военному поехала.

– Да как же, – говорю, – без вести? Где хоть, скажите, лежит? Родина помнит, Родина знает. Так и матери скажите.

Начальник руками развёл:

– Где – не знаем, генерал не запомнил. Под деревней одной, которой нет теперь. Негде искать.

Мать оживилась, беззаботно взмахнула рукой.

– Они не помнят! Ха-ха-ха! – беззубо смеялась, раскачиваясь из стороны в сторону. – «Полк без вести пропал». Чудаки!

Замолчала и стала серьёзной.

– Тогда мне Алёша сам написал: – «Приезжай мама». – Вот и поехала я. – «И приехала», – подумала Рая. – И приехала, – поддакнула старуха. – Живу теперь здесь, слава Богу. Хожу Алёшеньку высматриваю. Как встречу – узнаю. А он мне никак не попадается, другие всё. Народу-то, ой, много как! Много. В толпе такой. Все разговаривают, шум стоит. Снаряды визжат. Бомбы падают. Грохот. Землю взрывают. Лёшиного голоса не слышно мне.

– Да лет-то сколько прошло, мать! Где ж найти его? – почти взвыла Рая.

– Прошло, доченька. Хорошо, что прошло, – закивала головой старуха. – Сперва они так лежали, неприбранные. Я всем в глаза заглядывала: который мой? Хожу между них, они меня спрашивают: – «Когда наши придут?» – Придут, – говорю, – придут. Подождите, ребята. Наши от войны устали, им пожить охота. Дома́ строить, детей рожать. Людям некогда теперь. Маленько обождите. Дела управят, к вам придут. – А время-то бежит, бежит. Слава Богу! – перекрестилась старуха. – Теперь земля видит: не идёт никто, сама их берёт. Мох косточки прикрывает. Клюква вьётся. Берёзки растут. – Она обернулась – Это всё новое наросло. Весной хорошо тут! Черёмуха цветёт. Соловушки поют. Алёша слушает, радуется. – Старуха внезапно помрачнела. – Осени только боюсь. Как клюква на болоте поспеет. – Голос её стал глухим. В мутных глазах метнулся ужас. – Это их кровь под солнцем светится. И никак не отличить, чья капля. А я всё смотрю-ищу.

Она замолчала, со страхом глядя куда-то в лес. Вдруг её лицо посветлело. – Вчера начдива встретила, говорю: – Лёшу пустите. Я – мать, к нему приехала. – Не могу, – говорит. – Солдату не уйти. Приказ не выполнен. Высоту надо брать.

– Пелагея Никитична, ты живёшь-то, где сама? – Старуха остановилась, бессмысленно глядя на Раю. – В Апраксино?

– Да, – рассеянно, не понимая, о чем спрашивают, подтвердила та.

– Мы едем туда, подвезти?

– Нет, детки, сама дойду.

– Нам пора, хозяева ждут. – Рая принялась поспешно убирать в сумку провизию. – Бутерброды возьмите, сыр.

– Спасибо, родные, не надо. – Гостья вперилась в полосатый бант, прицепленный к ручке сумки. – Подари ты мне, голубка, ленточку!

– Возьми, мать, – протянул Паша.

Старуха с восхищеньем осторожно, будто боясь сломать ломкие лепестки, держала в руках полосатый бантик.

– Леше отдам. – Она поклонилась до земли. – Дай Бог вам здоровья, детки, – и ушла в лес.

Рая с Павлом молча вышли на дорогу. Молча погрузили в багажник вещи. Молча сели в машину. Паша завёл мотор.

– Поворачивай домой. – Распорядилась Рая.

Ирина Втюрина

ДЯДЯ ЛЁНЯ

Нет в России семьи такой,

Где ни памятен был свой герой…

Коля просто обожал своего дядю Лёню. Он всегда ждал его с работы. Подвинув стул к окну, мальчик клал на подоконник листок и рисовал всякую всячину. Всё, что умел и что не умел, иногда просто чирикал по бумаге в предвкушении, что что-нибудь, все-таки получится из причудливых каракуль. Всё это происходило не из любви к рисованию, а просто сокращало время, тянущегося ожидания. Каждую минуту он отрывал глаза от рисунка, с надеждой смотря на дорогу, по которой возвращался дядя Лёня с работы. Иногда лист бумаги заменял кусочек пластилина, из которого сами по себе получались смешные человечки.

Колина мама очень сердилась, когда находила сына за подобным занятием. «Весь подоконник измарал», – раздражённо говорила она и отбирала пластилин. Зато дядя Лёня всегда хвалил Колины труды и даже мог сочинить целую сказку и про человечков, и про то, что Коля нарисовал. Так складно у него получалось, что Коля сам удивлялся. Вроде бы и цель такую не ставил, а вот, что получилось. После того, как дядя Лёня расскажет Коли о том, что нарисовано, никаких сомнений в душе ребёнка не оставалось, что он нарисовал именно это.

Дядя Лёня Колиной маме родным братом приходился. Жили они все вместе в одной комнате, которую дали им от завода: Антонина – Колина мама, бабушка, Коля и дядя Лёня. Вчетвером в двадцатиметровой комнате. Коле пять лет было, когда дядя Лёня школу закончил. Ох, и весело с ним жилось, дядя всегда знал, как поднять всей семье настроение. Бабушка с мамой грустными бывали, а Лёня придёт, что-нибудь такое скажет и все рассмеются и Коля вместе с ними, хоть иногда и не понимал, что Дядя Лёня такого сказал, что всё вокруг светлым и весёлым стало.

Друзья у Лёни были везде, и Коля в воскресенье очень любил гулять с дядей, ведь все на улице здоровались, улыбались, шутили. Это и понятно рядом завод, на котором работал Лёня и все его друзья. Да и жили все рядом, дома и общежития почти все от завода строились. Невский район города Ленинграда, где проходило Колино детство, иначе назывался – рабочая застава.

После школы дядя Лёня прошёл фабричное обучение на токаря. Трудолюбивый, светловолосый, жизнерадостный с простым понятным всем юмором, он без всяких усилий располагал и влюблял в себя окружающих людей. С ним было легко и просто в общении, а главное надёжно в дружбе. Работа на заводе была сдельной, а дядя Лёня выполнял по две нормы. Зарабатывал больше своих сверстников. В день зарплаты он возвращался всегда с толпой друзей и охапкой пакетов. Они сдвигали во дворе две лавочки и начинали пировать, о чём-то спорить, жестикулируя руками. Коля наблюдал за ними из окна. Были в компании и девчонки. Однажды, в майскую Лёнину получку они засиделись особенно долго.

– Сходил бы за дядей, – говорила мать, заглядывая через Колино плечо во двор, – ведь пока у него всю зарплату не вытряхнут, не успокоятся.

Коля только этого и ждал. Стремглав он сбежал по лестнице вниз, не замечая ступенек. Нет, он не боялся, что Лёня не принесёт домой деньги, такого ещё не было. Лёниной щедрой души хватало на всех, да ещё с получки всю семью ждали Лёнины подарки. Он хотел, чтобы все эти люди, которые так обожают Лёню, вспомнили бы, наконец, что у Лёни есть племянник, что дядя его – Колин и, что он больше других имеет на общение с ним право.

– Мой пострел, везде поспел! Воскликнул дядя, увидев бегущего на него племянника, протянул на встречу руки и рывком поднял ввысь, в ленинградское, майское, не гаснущее даже вечером небо.

С этой минуты Коля становился центром внимания всей компании. Кто протягивал ему конфеты, кто просто кружил вокруг себя, кто, подобно дяди, подбрасывал Колю вверх и лишь одна девчонка из Лёниной компании, всегда проявляла заботу и опасение.

Не кружите его так сильно, – кричала она, – смотрите, у него шнурочки на ботинках развязались! И сразу бросалась завязывать их.

Звали её все Танюшей. Работала Танюша, вместе с Колиной мамой в бухгалтерии завода. Девчонка Танюша была симпатичная с большими, голубыми глазами и длинной косой, только Колиной маме она не нравилась.

Коля однажды слышал, как его мать воспитывала своего брата.

Не пара тебе эта девчонка, тебе надо простую девушку, чтобы в Бога верила, а этой только бы по комсомольским собраниям бегать, да хвостом вертеть перед парнями.

Но Лёня и сам был не против, по комсомольским собраниям бегать, хоть и Бога не отрицал. Он вообще уходил от этих разговоров.

Зато Антонина с бабушкой очень набожными были, и Коля привык к тому, что бабушка подолгу молилась около большой фамильной иконы, мама делала это намного реже, а Лёня вообще никогда этого не делал. Колю на это дело особо не напрягали, но в церковь ходить заставляли.

Будет тебя священник спрашивать, ты ему на все вопросы отвечай – грешен батюшка, – учила Колю бабушка, а Лёня смеялся, когда это слышал.

Будет тебя священник спрашивать, не прелюбодействуешь ли ты Коля? Ты ему не забудь ответить: «Грешен батюшка».

Бабушка хоть и не любила, когда Лёня встревал в процесс воспитания, но здесь и она не выдержала, рассмеялась. Поняла, что ерунду сказала. А Коля ничего не понял, кроме одного, что Лёня всегда умел поднять настроение.

Однажды дядя Лёня сидел за завтраком задумчивым и не смешил, как обычно.

– Что ты Лёня, сегодня какой-то не такой, – спросила бабушка.

– Да, вот не знаю, как Вам одну очень важную вещь сказать. Да, впрочем, лучше сразу. Жениться я надумал на Танюше.

У Колиной мамы даже ложка из рук выпала, а бабушка нахмурилась.

– Да, ты это что? – оправившись, запричитала Колина мама. Жениться! Тебе всего девятнадцать лет исполнилось, да ещё на ком? На Таньке – вертихвостке, а обо мне ты подумал? Кто мне Кольку поможет тянуть?

Дядя Лёня с улыбкой посмотрел на племянника.

– А я разве отказываюсь Кольку тянуть?

Да, она у тебя все денежки заграбастает, – не унималась Антонина.

Колька слушал это всё и думал: «Куда это его надо тянуть? Он ведь не вагончик, чтобы его тянуть, и почему дядя должен маме помогать его тянуть? Может они хотят меня тянуть, чтобы я быстрее вырос? Мама будет на себя тянуть, а дядя Лёня на себя. Вот и вытянут меня».

Тут вмешалась бабушка.

– Знаешь Лёня, я твою Таню плохо знаю, ничего о ней сказать не могу. Знаю только одно жениться тебе рано. Да, и жить вам негде. Ты, что её сюда приведёшь? Представляю этот теремок.

И Колька опять зажмурился, он представил теремок. Там все так дружно жили… Таня предстала мышкой, которая будет печь пирожки, а дядя Лёня петушком, который будет всех охранять и будить по утрам. А ещё Коля вспомнил, что Таня очень добрая девушка. Это она всегда оберегала Колю, застёгивала ему, поплотней, пальтишко, и затягивала потуже шарфик, когда дул ветер. У неё в кармашке всегда находилась конфетка для Коли, пахло от Тани свежестью и цветами, она была ласковей и добрей мамы.

Он представил маму ёжиком, а бабушку лягушкой и неожиданно для всех сказал: «Пусть Таня живёт с нами». Дядя Лёня на эти слова громко засмеялся, а потом, выхватив Кольку из-за стола, подбросил под самый потолок. «Вот, устами ребёнка, глаголет истина!», – воскликнул он, возвращая племянника на место. Потом он быстро, быстро засобирался и, оставив свою мать и сестру, заниматься пересудами его решения, выбежал вон.

Коля не слушал в тот день ни бабушку, ни маму. Он смотрел в окно и рисовал Таню и Лёню, и ему казалось, что нет на свете людей лучше Тани и Лёни. Было это в начале июня 1941 года. И никто в тот день и предположить не мог, что свадьбе этой не состояться, что все волнения по этому поводу напрасны и ничтожны, что буквально через несколько месяцев опустеет их двор, и что Таня и Лёня уйдут на фронт добровольцами, и что в семье больше никто не будет смеяться, потому что дядя Лёня не вернётся с войны.

Александр Александров

ПЕРЕД РАССВЕТОМ

В зале ожидания было полно народу. Отыскивая незанятое место, Артем медленно пробирался между рядами вокзальных сидений. То и дело ему приходилось перешагивать через бесчисленные сумки, авоськи, чемоданы… Каждый шаг давался с трудом – ноги отказывались служить.

«Зачем я здесь? – тревожно озираясь, подумал он. – И этот свет… Какой-то странный…»

Внезапно взгляд его упал на свободное кресло. Он сел и, откинувшись на жесткую, причудливо изогнутую спинку, с облегчением вытянул уставшие ноги.

Рядом вполоборота сидела молодая женщина. Что-то в ее облике показалось Артему знакомым. Он с любопытством заглянул ей в лицо и отпрянул.

Инна!..

Она равнодушно посмотрела на него, как на постороннего. От этого взгляда Артему стало не по себе.

«Что случилось?» —растерянно спросил он.

«Я уезжаю», —тихо сказала Инна.

«Уезжаешь? Но куда, зачем?..»

Она не ответила. Молча встала, вышла в проход и принялась медленно расстегивать пуговицы на пальто.

Освободив последнюю петлю, изящным движением скинула его к ногам. Потом сняла кофту, юбку… Затем – все остальное.

– Что ты делаешь?! Опомнись! – в отчаянии закричал Артем, поднимая пальто и пытаясь прикрыть ее наготу. Но Инна отстранилась, и оно соскользнуло с плеч.

Вокруг собралась толпа. Люди смеялись, улюлюкали, показывали на нее пальцем. Кольцо любопытных сжималось все теснее. Задыхаясь от боли и бессилия, Артем застонал…

– А-а-а!.. – услышал Клинков, выныривая из тяжкого забытья. Какое-то время он неподвижно лежал в постели, пытаясь определить природу странного звука, пока, наконец, не понял, что это был его собственный голос.

«Приснится же такое!», – вздохнув, подумал он и повернулся на другой бок, пытаясь снова заснуть.

Но сон не шел. Перед глазами стояла Инна – далекая и чужая…

Они были знакомы около года. И почти столько же длился их тайный роман. Поразительно, насколько быстро Клинков привязался к ней. С необычной легкостью эта женщина завладела его душой, заслонила собой весь мир. И не существовало дня и часа без нее, и не было радости выше, чем обладать ею.

Не сказать, чтобы отличалось она какой-то особенной красотой; нет – обычная женщина. Но для Клинкова она была необыкновенной… Может быть оттого, что с первого дня знакомства он слепо поверил в какую-то мистическую силу, странным образом соединившую их. А может быть, просто, устав от одиночества и тоски, сам придумал этот образ.

Он был женат, она – замужем. Но, обнимая чужую жену, Клинков не чувствовал угрызений совести. «В конце концов, – думал он, – за эти минуты украденного счастья я уже заплатил сполна».

Они встречались почти ежедневно. Если не могли – перезванивались. Клинков привык постоянно ощущать ее рядом и не представлял себе, что может быть иначе.

Все шло прекрасно, но в последнее время что-то изменилось в их отношениях. Клинков сразу почувствовал это и принялся лихорадочно искать причину. Но, как ни старался, найти не мог. А Инна между тем отдалялась все больше и больше, и вот уже несколько дней как куда-то пропала…

Клинков тяжело вздохнул, приподнялся на скрипучем диване и взглянул на часы. Стрелки показывали половину седьмого.

За окном было темно. Зыбкий свет уличного фонаря, пробиваясь сквозь штору, белесым пятном расползался по стене.

Артем был один в пустой квартире – жена и дочка уехали на неделю к родственникам погостить. Гнетущая тишина казалась враждебной. Зажмурив глаза, он с головой укрылся одеялом.

Резкий звонок от входной двери заставил его вздрогнуть. «Кого принесло в такую рань?» – проворчал Клинков, наощупь отыскивая спортивные брюки.

Ранним гостем оказался небритый, помятого вида мужичок из соседнего подъезда, по кличке Анализ. Имени его Артем не знал, да и вообще знаком с ним не был. Поэтому, решив, что он ошибся адресом, хотел закрыть дверь, но тот жестом остановил его:

– Извини, братан… Дай воды попить.

– Что? – не понял Артем.

Воды, говорю, дай попить, – повторил мужичок.

«Пришел бы еще в три ночи… – раздраженно подумал Клинков. – Тогда было бы по крайне мере смешно…»

Он сходил на кухню, принес стакан с водой и протянул гостю:

– Держите.

Осушив стакан, тот спросил:

– Ты где работаешь?

– В редакции, – ответил Артем, беря за рукав и потихоньку двигая разговорчивого гостя к выходу.

– Вам там корректоры случайно не нужны?

– Нет, пока не нужны.

Захлопнув дверь, он прошел в комнату и, не раздеваясь, лег на диван. Отпустившая было тоска, нахлынула с новой силой. «Господи! Господи милостивый!.. – горячо прошептал он, глядя в потолок. – Только не отнимай ее у меня! Только не отнимай!..»

На работе Клинков появился, как обычно, с опозданием. Ответственный секретарь Николаев, седовласый грузный мужчина, бросился ему навстречу.

– Где м-материал? – вместо приветствия воскликнул он, заикаясь и багровея.

– Через полчаса сдам, – ответил Артем, с досадой вспомнив, что обещал, к утру принести готовый текст.

– С-скорее! Надо полосу подписывать!.. Тебе там оставлено двести строк… Давай быстро! – поторопил Николаев. При этом глаза его, прикрытые толстыми стеклами очков, возбужденно горели, словно речь шла о чьей-то жизни и смерти.

«Знаю я твое «быстро». Полдня потом готовый материал будет у тебя на столе валяться», – лениво подумал Клинков, входя в свой кабинет.

За столом, напротив, сидел корреспондент сельхоз отдела Сашка Герасимов. Запустив пятерню во взлохмаченную гриву темных жестких волос, он что-то сосредоточенно писал. Оторвавшись на секунду, кивнул Артему и снова склонился над листом бумаги.

Клинков отыскал в ящике стола потрепанный блокнот, испещренный торопливыми каракулями, похожими на китайские иероглифы и пошел диктовать машинистке обещанную статью.

Когда вернулся, Сашка уже закончил писать. Он курил, опершись о подоконник. В мутном проеме окна едва брезжило хмурое осеннее утро.

Стих новый сочинил, – застенчиво улыбнулся Герасимов. – Послушай…

Он кашлянул и, помогая себе плавными движениями руки, нараспев начал читать:

С высоты, серым небом томящей,

В виде капель, рассеянных ветром,

Сыплет дождик на нас моросящий

В стиле тихой мелодии ретро.

Читал Сашка самозабвенно, с вдохновением, как истинный поэт. Но Артему сегодня было не до стихов. Он рассеянно слушал, блуждая взглядом по столу.

Неожиданно у Клинкова перехватило дыхание – он увидел маленькую чашку, разрисованную яркими голубыми и фиолетовыми цветами. Совсем недавно Инна пила из нее чай. Если присмотреться, можно было различить следы помады, оставленные на краешке… Рядом лежала маленькая бело-зеленая коробочка из-под фотопленки. На ней простым карандашом тщательно были выведены цифры – номер ее рабочего телефона.

Он вспомнил, как записывал его… Тогда все еще только начиналось. Солнце не скупилось на тепло, небо было синим и безоблачным, и в каждой минуте бытия ощущалось бесконечное счастье. Казалось, так будет всегда…

– Ну что, потянет? – Сашкин голос вернул его к действительности.

– Потянет. Особенно концовка.

– Правда, тебе понравилось?

– Конечно… Слушай, Саша, мне тут позвонить в одно место надо. Ты не мог бы на пару минут куда-нибудь отлучиться?

– Понял, понял… Исчезаю.

Артем пододвинул к себе телефон, снял трубку. Рука, набирающая номер, предательски дрожала…

Раздались гудки. Клинков напрягся. Отчаяние и надежда боролись в нем… Как хотелось услышать сейчас ее голос, как хотелось, чтобы она сказала, что все хорошо, что по-прежнему любит его… Но на том конце никто не брал трубку.

«Что случилось? – тревожно подумал Клинков, вслушиваясь в протяжные монотонные гудки. – Почему она не отвечает? Пятый день уже пошел…»

В кабинет заглянул редактор.

– Артем, ты когда последний раз в командировке был?

Клинков задумался.

– В прошлом месяце… Или позапрошлом… Точно не помню.

– Вот работнички! Давай-ка, съезди куда-нибудь, развейся… Напиши очерк про доярку или механизатора.

–Так машина же сломана!

– А ты на автобусе.

Клинков понял, что на этот раз отвертеться не удастся, и согласно кивнул:

– Ладно.

– Когда едешь?

– Сегодня.

Из дома Клинков еще раз позвонил Инне. Он сделал это скорее машинально, чем осознанно. Поэтому, когда в трубке раздалось знакомое «Алло!», Артем на секунду растерялся.

– Я вас слушаю! —нетерпеливо произнесла Инна, и в голосе ее, обычно ласковом и нежном, послышались чужие, холодные нотки.

– Здравствуй, Инна! – выдохнул Клинков, сжимая побелевшими пальцами телефонную трубку. – Это я… Можешь говорить?

– Могу… – тихо сказала она и замолчала.

– Куда ты пропала? Что случилось? Почему не звонишь?

– Работы много… Некогда было.

И снова молчание. Долгая тягостная пауза.

– Инна, милая, ну что ты?! – в отчаянии воскликнул Артем, пугаясь этой зловещей тишины и предчувствуя недоброе.

– Я устала… – ответила Инна. – Быть с одним, а думать о другом… Не надо нам больше встречаться.

– Но почему?! Ведь я люблю тебя! Ведь все так хорошо было!

– У тебя своя семья, у меня – своя. И не в наших силах что-то изменить. Просто мы боимся признаться себе в этом… У тебя дочь. Как ты ей объяснишь?.. Мужа я оставить не смогу. Есть причина – и ты ее знаешь.

– Бред какой-то… Ужасно… Милая, мы оба потом будем жалеть об этом!

– Не надо… – голос ее дрогнул. – Или я сейчас расплачусь.

– Хорошо, пусть будет, как ты хочешь… Прощай!

Какое-то время Клинков молча сидел, вслушиваясь в шелест телефонной трубки. На том конце молчала Инна.

– Клади трубку первая. Я – не могу…

Опять наступило тягостное молчание. Потом Клинков услышал не то всхлип, не то стон, и тут же – короткие гудки.

«Вот и все…» – устало подумал он, ощутив в душе непривычную пустоту. Хотелось плакать, но не было слез.

Большие настенные часы отстукивали секунды. Проехала за окном машина. Сосед наверху что-то запел тонким козлиным голосом.

Вдруг пронзительно зазвонил телефон. Клинков торопливо схватил трубку. Сердце бешено заколотилось: «Это она!»

– Алло? – почти крикнул он. – Слушаю!

– Привет, Артем! – донесся до него приглушенный расстоянием голос московского друга. – Это Стас… Узнал?

– Здорово, – чуть слышно вымолвил Клинков, расставаясь с последней надеждой.

– Плохо слышно тебя что-то… Как дела?

– Нормально.

– У меня тоже… Слушай, ты только очень не расстраивайся. Сборник наш тормознули… С финансами туго пока. Типография требует предоплату, а у издательства денег нет. Время сейчас такое – сам знаешь. Мы уж и от иллюстраций отказались – дорого, а все равно денег не хватает… Я тут немца одного нашел, спонсора. Он обещал помочь… А рассказы твои нашим понравились. Так что не переживай, все уладится.

– Да я и не переживаю. Нет, так нет…

– Почему же нет? Вот увидишь, все получится… Там же, знаешь, вместе с тобой какие имена?!

– Ладно, Стас, идти мне надо… В командировку сегодня еду.

– Ну, будь здоров! Звони.

– Ты тоже звони. Пока…

Артем оделся, положил в спортивную сумку фотоаппарат, блокнот, авторучку, пару бутербродов и, захлопнув за собой дверь, неспеша пошел в сторону автовокзала.

Осенний ветер гнал по небу серые низкие облака, срывал сухие желтые листья с деревьев, и они с тихим шелестом падали вниз, устилая собой дорогу.

Поеживаясь от холода, Клинков подумал: «А может, это и хорошо, что все так разом… Может и к лучшему…»

Асфальтовая лента дороги то взмывала вверх, то уходила вниз. Урча на подъемах мотором, рейсовый автобус упорно одолевал километр за километром… Прислонившись головой к стеклу, Артем пробовал задремать, но ему не удавалось. Тупая, давящая боль теснила грудь. Наверное, любой врач объяснил бы все очень просто: стресс, сужение сосудов, избыток адреналина… Но он-то знал – это болит душа.

«Проклятая работа! – с тоской подумал Клинков. – Куда я еду? Зачем?.. Опять буду задавать глупые трафаретные вопросы, получать такие же пустые, никчемные ответы, потом – писать никому не нужный, скучный очерк… А ведь было время, когда все это делалось в охотку, искренне и от души…»

Клинков вздохнул, вспомнив первые годы работы в редакции. Тогда он писал азартно и с вдохновением, ночи напролет просиживая над любым материалом. Ему было приятно, когда публикации отмечались коллегами или читателями… Но пришел новый редактор, сменились приоритеты. И как-то само собой получилось, что цениться стало не качество, а количество строк. Клинков поначалу сопротивлялся, пытался что-то доказать, но, поняв, что это бесполезно, быстро остыл к газетному творчеству. А потом и вовсе начал откровенно халтурить. Штамповал типовые безликие очерки о людях труда, писал объемные производственные статьи, в которых не было места живому слову.

Однако нереализованная потребность к самовы-ражению на бумажном листе не давала покоя, требовала выхода. И Артем стал сочинять рассказы. Собственно, он и раньше пытался что-то писать, но делал это урывками, время от времени. Теперь же это занятие стало для него едва ли не главным… Как-то раз он дал почитать рассказы своему университетскому приятелю, тот – кому-то еще, и в результате два из них отобрали для сборника, в котором должны были быть представлены, как маститые, так и совсем еще молодые, никому не известные авторы. Книжка обещала стать солидной – в твердой обложке, с иллюстрациями, страниц этак на триста. Артем уже мысленно держал ее в руках… Но вот звонок из Москвы – и все рухнуло.

«Неужели никогда не удастся напечататься? – подумал Клинков. – Ведь мне уже тридцать два… Неужели все, что я видел, пережил, прочувствовал – все умрет вместе со мной?.. Что ждет меня впереди? На что могу я рассчитывать?.. Рассказы в районной газете, в лучшем случае – в областном литературном журнале тиражом в три тысячи экземпляров… Долгие многозначительные и бесполезные разговоры о литературе за бутылкой вина в компании с такими же графоманами-неудачниками… Ха-ха! Заманчивая перспектива… Для чего же тогда писать? Зачем и кому это нужно? Неужели я всего-навсего маленькая частичка того самого гумуса, питательного слоя, на котором время от времени дает всходы настоящая литература?.. Но я не хочу, не хочу быть «гумусом»!»

Артем посмотрел вперед. Там, на сиденье, лицом к нему сидело странное существо – маленький уродливый человечек. Огромный лоб нависал над заплывшими глазками; вместо носа – две дырочки без ноздрей; страшный бесформенный рот…

Клинков поймал себя на том, что снова и снова поглядывает в ту сторону. «Странно, – заметил он про себя, – оказывается, лицо урода обладает такой же притягательной силой, как и лицо красавицы».

За спиной раздался громкий смех. Он был настолько некстати, что Артем невольно оглянулся. Сидевшие позади парень и девушка не обратили на него внимания и продолжали оживленно болтать. По горячему блеску глаз и по сплетению рук было ясно, что они влюблены. «Неужели кто-то на этой планете еще может быть счастлив? – подумал Клинков. – Смеются… Сейчас им кажется, что они будут любить вечно. Святая наивность… Все когда-нибудь кончается, все проходит. И ничего не поделаешь – так уж устроен этот мир… Полноводные реки мелеют и превращаются в жалкие ручейки, прозрачные озера зарастают и становятся болотами. Да что там – целые города и страны исчезают, будто и не было… И только люди слепо верят в вечную любовь, как в вечную жизнь, не желая помнить об этом».

Клинков вышел на центральной усадьбе. Он бывал здесь не раз, поэтому быстро сориентировался и легко нашел совхозный гараж.

Рабочий день подходил к концу, но в мастерских еще суетился народ.

– Здравствуйте! – сказал Артем. – Где найти ваше начальство?

– Сергеич! – весело крикнул один из механизаторов. – За тобой пришли!

Стоявшие рядом рассмеялись. Из конторки выглянул невысокий, лысый, плотного сложения человек.

– Здравствуйте, заходите.

– Я из редакции… Приехал к вам…

– По письму?

– Нет, просто так… Хочу очерк написать о каком-нибудь механизаторе. Может, вы поможете подобрать подходящую кандидатуру?

– Очерк? О механизаторе? – Лысый напряженно задумался. – Надо посоветоваться с директором.

Он сел к телефону и минут пять безуспешно пытался дозвониться до руководства. Устав ждать, Артем вежливо спросил:

– Извините, вы-то кто будете?

– Я? – мужчина искоса взглянул на него. – Механик я, вот кто.

– При чем тут тогда директор? Ведь лучше вас этих людей все равно никто не знает.

– Надо согласовать… Мало ли, что вы там напишете, а мне потом отвечать.

– Не буду я писать ничего такого… Просто расскажу о человеке…

– А чего о нем рассказывать? – пожал плечами лысый. – Мы и так все про всех знаем… Да и нет у нас достойных.

– Как это нет? – удивился Клинков.

– А так – нет и все! – отрезал механик.

– Но позвольте… Уборочную вы закончили одними из первых в районе.

– Ну, закончили… И что?

– Кто же у вас в поле работал? Разве не эти самые люди?

– Эти самые и работали…

– Значит, написать про кого-нибудь можно? Вот хотя бы про этого… – Артем кивнул головой в сторону кряжистого мужика, сосредоточенно рубившего зубилом зажатое в тиски железо.

– Про этого нельзя… – развел руками механик.

– Но почему? Почему? —раздраженно спросил Клинков, с трудом подавляя закипающую злость.

– Потому что разбойник он и бандит… Семь судимостей у него. Клейма негде ставить… Полгода всего, как из тюрьмы вернулся.

– Да-а… – Артем тяжело вздохнул. – Давайте тогда вон про того напишем, который гайки крутит.

– Этот вообще по сто семнадцатой сидел…

– Хорошо… А вот тот, с усами, чем плох?

– Алкаш… Пьяница беспробудный… Все из дома пропил. К тому же буйный во хмелю – жену и детишек обижает.

– А этот, на лавочке, возле батареи? Что, тоже пьяница и хулиган?

– Нет, этот парень спокойный. Не пьет, не курит, не дерется… Одно хреново – где ни присядет, там и уснет… Вот он и сейчас дремлет… А сей год, осенью, уснул прямо в тракторе. Чуть шефов наших не передавил, которые в поле работали. Наделал бы делов!.. Так что подождите немного. Сейчас я до директора дозвонюсь. Что он скажет…

Артем постоял, подумал и пошел, куда глаза глядят. По дороге его обогнал заляпанный грязью «УАЗик». Мигнув красными фонарями, машина остановилась.

– Пресса-а! – услышал он знакомый бас директора хозяйства Леонова. – Какими судьбами?

– Добрый вечер, – улыбнулся Артем. – Надо бы что-нибудь про кого-нибудь написать. Не подскажете, про кого?

– Садись… Сейчас подумаем… Ага! У нас же бухгалтер на этой неделе на пенсию уходит. Юбилей у человека… Всю жизнь в нашем совхозе проработал. Вот про него и напиши. Поехали…

Директор высадил Клинкова возле приземистого, с покосившейся оградой дома, а сам, махнув на прощание рукой, покатил дальше.

Артем открыл скрипучую калитку и, пройдя по сломанным подгнившим мосткам, постучался в дверь.

Долго никто не открывал. Потом щелкнула задвижка, и в дверном проеме показался высокий чернявый молодой мужчина.

– Здравствуйте, я к Павлу Константиновичу, – сказал Артем.

– Проходите, – зевая, ответил мужчина, пропуская его вперед. – Он скоро будет…

Пригнувшись, Клинков шагнул в темные сени и, наощупь найдя дверную ручку, потянул ее на себя. Дверь приоткрылась. Удушливый, спертый воздух хлынул навстречу. Артем поперхнулся от резкого, неприятного запаха. Так пахнет в жилище, где долгое время лежит больной человек.

– Здесь пока посидите, – указал мужчина на продавленный старый диван и скрылся в соседней комнате.

Клинков присел, куда ему указали, и огляделся. Посредине стоял большой круглый стол, покрытый выцветшей блеклой скатертью, в углу – русская печь, а рядом – большая железная кровать с резными металлическими шишечками. На ней, прикрыв глаза, лежала седая, высохшая как мумия старуха. Услышав посторонние звуки, она приподняла голову с плоской серой подушки и посмотрела в сторону Артема. Сначала взгляд ее был бессмыслинен и пуст, потом в глазах промелькнула искра сознания и Клинков, подавив в себе чувство неловкости, тихо сказал:

– Я к Павлу Константиновичу.

– А-а-а? – отворив впалый беззубый рот, проскрипела старуха.

– К Павлу Константиновичу… – повторил Клинков.

– А-а-а? – опять вопросительно простонала старуха, словно пытаясь что-то вспомнить, и вдруг совершенно внятно произнесла:

– Смерти-то нет… Ни в какую… Скорей бы уж…

Потом, уже тише, забубнила что-то невнятное, и глаза ее снова заволокло туманом.

«Как это ужасно, – подумал Клинков, – лежать вот так, без движения, день за днем, месяц за месяцем в ожидании не выздоровления – смерти… Неужели без мук нельзя? Или для этого надо жить как-то иначе?.. Вон, дядя Ваня, сосед, теплым весенним утром вскопал грядку у себя на даче, выпил с устатку рюмку водки, прилег отдохнуть, да так больше и не поднялся. Легкая смерть… Но кто скажет, что он жил легко? То-то же!.. Видно, перед каждым с рождения поставлены две чаши – чаша страдания и чаша радости. И пока до дна не осушены обе – не может человек покинуть этот мир».

Хлопнула входная дверь, послышались шаги… Артем поднялся навстречу хозяину.

Совхозный бухгалтер Павел Константинович Зябликов оказался человеком веселым, радушным и разговорчивым. Клинков без труда выведал у него все, что ему требовалось, и мысленно уже строил сюжет будущего очерка. Перебирая разложенные на столе удостоверения, знаки отличия, пожелтевшие документы и фотографии, он случайно наткнулся на один любопытный снимок.

Собственно говоря, ничего необычного там не было. Вот только одно лицо показалось Артему до боли знакомым. На фотографии десятилетней давности среди одетых по-дачному мужчин и женщин он разглядел светловолосую девочку-подростка. На ней было простенькое ситцевое платье, в руках – букетик полевых цветов. Знакомый наклон головы, трогательная беззащитная улыбка…

– Кто это? – спросил Клинков, уже предугадывая ответ.

– Это? – хозяин поправил очки и внимательно посмотрел на фотографию. – Это Инка Юрзина… Отца-то ее я хорошо знаю. Они каждое лето сюда приезжают. Дача у них тут, у озера… Что, знакомая, что ли?

– Так… Видел где-то… – усилием воли Клинков заставил себя улыбнуться. – Ладно, мне пора.

– Куда же? – засуетился хозяин. – Мы еще чаю не пили. Сейчас, горяченького… С малиной…

– Спасибо, в другой раз.

Смеркалось. В домах зажигались огни; где-то на окраине лаяли собаки; горько пахло дымом.

Втянув голову в поднятый воротник, не разбирая под собой дороги, Артем медленно брел по деревенской улице. Одиночество, тоска и отчаяние достигли такой силы, что стало просто невмоготу.

«От этой боли есть только два лекарства, – обреченно подумал Клинков. – Надо или немедленно умереть, или…»

Он свернул в сторону деревянного дома, над крыльцом которого висела освещенная фонарем вывеска – «Магазин». Потолкавшись минут пять в очереди, Артем купил то, что нужно: буханку хлеба, полкило колбасы и бутылку «Столичной».

Расположился на лавочке, под старыми лиственницами. Кроны могучих деревьев полыхали оранжевым пламенем, и вся земля вокруг была усеяна облетевшей рыжей хвоей. От этого казалось, что здесь гораздо светлее, чем в любом другом уголке придавленного темнотой села.

Внизу, метрах в тридцати, тихо плескалось озеро. От него тянуло холодом и сыростью. Верхушки лиственниц отражались в черной воде, и в набегавших волнах то и дело проскальзывали желтые блики.

Артем сорвал жестяную пробку с бутылки и, запрокинув голову, жадно припал к узкому горлышку. Сделав несколько судорожных глотков, обессилено откинулся на ребристую спинку скамьи.

В животе зажгло, теплая истома разлилась по телу, и Клинков ощутил, как слабеет в груди тупая боль – словно наркоз ввели.

«Скоро зима, – вздохнул Артем, глядя на подернутое туманом озеро. – Скоро снег…»

Он отпил еще из бутылки и печально улыбнулся. Вспомнилось, как в прошлом году, в это почти время, Инна поздравила его с первым снегом. И первый раз тогда услышал он от нее слова, которые и сейчас приводили в трепет. «Я люблю тебя!», – сказала она в телефонную трубку.

Клинков был тогда в командировке на какой-то маленькой станции, собирал материал для публикации о местном доме престарелых. Молоденькая симпатичная медсестра – городская девушка, волею обстоятельств, оказавшаяся в этой глуши и уставшая от одиночества, – не сводила с него глаз, оказывала всевозможные знаки внимания и, в конце концов, пригласила к себе на чай. Предложение сулило самые радужные перспективы, но Артем, боясь растерять чувство, возникшее после сказанных Инной слов, предпочел просидеть шесть долгих часов на станции, в холодном и пустом зале ожидания…

Клинков влил в себя очередную порцию водки, поморщился, зажевал колбасой и снова задумался.

«Интересно… Жили-были два человека, любили друг друга и вдруг, в один прекрасный день стали чужими. Неужели это возможно?.. Инка, любимая, ненаглядная, та, которая еще совсем недавно лежала рядом, прижавшись горячей щекой к его груди, и шептала: «Мне хорошо, что тебе хорошо»; та, которая могла позвонить в любое время лишь затем, чтобы сказать: «Миленький, я люблю тебя!»; та, которая чуть не расплакалась посреди улицы, узнав, что он внезапно уезжает на три дня в другой город; та, с которой было так легко и радостно, – и вдруг чужая?»

Клинков опять потянулся к бутылке…

– Вставай, слышишь, вставай!.. – откуда-то издалека донесся до него ласковый женский голос. – Мыслимо ли дело – на земле лежать? В этакий-то холод…

Он открыл глаза и увидел перед собой звезды. Напрягая память, Клинков попытался понять: где он и что с ним. Но мысли путались, и Артем обессилено сомкнул веки.

– Вставай! – мягко, но настойчиво повторил голос.

Клинков снова открыл глаза и разглядел в темноте склонившуюся над ним женщину.

Память вернулась к нему, и Артем вспомнил все, что было. Он попытался встать, но едва поднялся, почувствовал, что земля уходит из-под ног. Тошнота подкатила к горлу…

Через некоторое время, когда ему стало немного полегче, женщина взяла его под руку и, поддерживая, повела к одному из ближайших домов.

– Ты, чей будешь-то? – спросила она. – Чего молчишь?.. Приехал, что ли, к кому? Ночевать-то есть где?

Артем помотал головой.

– Ну, пойдем к нам. Не оставлять же тебя на улице… Ночь на дворе.

Они вошли в дом. Женщина усадила Клинкова на лавку, возле русской печи, а сама пошла в другую комнату.

– Гостя привела, – услышал он. – Иду, вижу – на голой земле лежит. Стонет… Напился, сердешный, аж лежа шатает. Вот молодежь-то! Спрашиваю: чей, дак не говорит.

– Какая тебе разница, – ответил мужчина, по всей видимости, ее супруг. – Завтра разберемся… Постели ему в горнице.

Только сейчас Артем почувствовал, как замерз. Его знобило. Прижимаясь спиной к теплой шершавой печке, он никак не мог согреться.

– Ты чего, дружочек, так напился? С горя или с радости? – поинтересовалась женщина. Артем не ответил.

Отстань от человека! – раздался из соседней комнаты строгий мужской голос. – Ему и так плохо…

Вот и наши тоже, может, где-нибудь… – вздохнула хозяйка. – Ох, детки – беда с вами.

Она легонько провела ладонью Артему по волосам. От этого ли материнского жеста, или оттого, что его пожалели, Клинков вдруг неожиданно для себя разрыдался. Слезы душили его, он хватал искривленным ртом воздух и отрывисто всхлипывал.

Женщина поначалу испуганно отшатнулась, но потом села рядом, приговаривая:

– Ты поплачь, поплачь… Все худое-то со слезами выйдет… Сегодня тяжело, а завтра – обязательно легче будет. Главное – перетерпеть… Это всегда так: самое темное время – перед рассветом.

Ночью пошел снег… В абсолютном безмолвии миллиарды пушистых снежинок легко кружились в неподвижном воздухе, ложились на крыши домов, на ветви деревьев, на землю – и не таяли. И когда рассвело, все вокруг было залито волшебным мерцающим светом, и от всего этого обновленного, преобразившегося за ночь мира, веяло чистотой, свежестью и покоем.

Николай Бутенко

Притчи для взрослых

МУДРАЯ ВОРОНА И ХИТРАЯ ЛИСА

Бежит Лиса по лесу и видит: сидит на дереве Ворона, а во рту у неё кусок сыра.

Здравствуй, мудрая Ворона. Будешь ли ты голосовать за избрание хозяином леса Медведя?

Нет! – каркнула Ворона и выронила сыр.

Хитрая Лиса подхватила сыр на лету и побежала дальше.

«МИЛОСЕРЛНЫЕ» ТЕТЕРЕВА

Выдался неурожайный год, и Тетерева в поисках ягод стали есть ядовитые, но для них безопасные.

Узнав о том, что у Тетеревов есть пища, прискакали к ним Зайцы и стали умолять не дать им помереть с голода. «Пожалели милосердные» Тетерева бедняг, поделились с ними ядовитыми плодами и этим спасли их от голода, но не от смерти.

ВОРОБЕЙ И ЧЕРЕПАХА

Увидел Воробей неуклюжую Черепаху и стал над нею надсмехаться: мол, вон какой я шустрый – весь мир облетел, всего повидал, не то, что ты, без дела слоняешься по мутному дну своего озера, и ничего тебе не интересно!

Окунулась Черепаха в озеро, выползла на берег, встряхнула капельки воды на песок и подозвала к себе хвастунишку.

Взгляни, глупый Воробей, что ты видишь?

Как что?! – Капельки воды.

А я вижу, что в каждой из них отражается весь мир. А теперь представь себе, что можно увидеть в мириадах капель, из которых состоит целое озеро?!

ВОЛК И ВОЛКОДАВ

Схватил Волк Ягнёнка и поволок в сторону леса.

Глядит, а навстречу Волкодав – в зубах тащит Волчонка.

Взмолился Волк:

Отпусти моего наследника. Отдам я тебе Ягнёнка и никогда не буду на них охотиться.

Нет уж! Если ты не будешь охотиться на Овец, то зачем я буду нужен в хозяйстве? Разве что дармовые харчи проедать. И если отпущу Волчонка, то ещё один разбойник вырастет и наплодит таких же целый выводок. И это тоже плохо, никакого покоя мне не будет. Так что пусть всё остаётся, как оно есть! – сказал Волкодав и поволок Волчонка в сторону села.

УЛИТКА И СЛИЗНЯК

Встретились на тропинке Улитка и Слизняк.

Ты кто, бомж? – спросила Улитка.

Нет! – стыдливо ответил Слизняк.

А почему без домика?

Он у меня такой огромный, что не утащишь!

Покажешь?..

А чего смотреть? Он перед тобой! – ответил Слизняк, и указал на высоченную виноградную лозу. – В нём столько комнат – что во всех не переночуешь, а еды – на всю твою жизнь хватит.

Может, поменяемся? – завистливо спросила Улитка, – хотя бы на день.

Ладно, уж. Я сегодня добрый, но только на день! – великодушно промолвил Слизняк, и, уползая с домиком Улитки, неслышно произнёс: – пока, бомжиха…

Игорь Михайлов

КАРУСЕЛЬ ЖИЗНИ

Река наполняла пространство неторопливым рокотом. Мерное течение только на первый взгляд казалось однотонным; звучание было не единым: хруст ветки, падение камня или клекот щегла − все эти не речные звуки поглощала вода в своём доминирующем фоне. Он включал в себя разнообразие звуков торопящейся реки. Это всплески о камни, движение самих камней под водой − их перестукивание; неожиданное изменение тембра от плывущего корня или ствола, которые меняли голос реки. Но такие тонкие звуковые перемены можно было заметить в непосредственной близости от воды, где даже полоскание зябликов на отмели имели своё звучание и свою непосредственную новизну. Все попытки создать оттенки звуков русло отбраковывало: всё, что мешало движению и шло наперекор установленному аккорду отвергалось. Стержень звуков был непоколебим и стоек, словно состоял из одной музыкальной фразы.

На изгибе хорошо видны оба берега. Между ними на просторе речной дороги состязаются звуки и зрение. Какое из этих чувств будет задействовано первым, от того будет происходить отсчет времени к действию: бежать или ждать.

Однотонно, привычно, неторопливо шептались воды с берегами, соглашаясь между собой во всём. Береговые камни держали полоски льда, сохраняя ватерлинию былого потока. К подмытым корням жались наносные торосы. На отмелях старый снег дубел − жесткий ледяной наст группировался пятнами около воды; оттаивая днем и замерзая по ночам, он становился прозрачным. Река нужна многим. Все живое крутится рядом, а если уходит, то снова возвращается к воде.

Запах – это другое. По нему можно узнать многое, а главное − предупредить опасность. Запах творит будущее и даже предсказывает судьбу, но только для того чтобы обойти опасность или обмануть цель − будь то враг или добыча. Именно запах вызывает ни с чем несравнимую эмоцию. Она толкает к действию. Она выше всех предсказаний и уловок.

Леопард, пройдя десятки километров, был поджар от голода, и теперь, облюбовав излучину, притаился. Он наблюдал из-за прутьев голого кустарника, словно из клетки. Оставалось надеяться на удачу, или слабость самой добычи. Только оляпки копошились у воды, но вскоре заметив хищника, полетели по течению, припадая, как на хромых крыльях.

Зима отступила, но царство голода продолжало жить среди серого, оседающего, пористого весеннего снега. Только крики ворона, некстати любопытного, противно втыкались занозами. Он словно выдавал тайну леопарда, и предупреждал других о том, что лес не так миролюбив, как кажется. Покричав и поволновавшись вволю, ворон спорхнул, и взлетел ещё выше, на высокий кедр, словно предостерегался от пристального кошачьего взгляда.

Одно из занятий зверя − созерцание. Оно ничего не имеет общего с праздным время препровождением. Видеть, чтобы первым среагировать и победить. А если ничего не происходит – это вершина блаженства и звериного благополучия. Быть сытым и спокойным − главное событие бытия. Так устроен лес, кто чувствует острее, тому приходится выбирать: сильный выбирает слабого − и тогда есть добыча, слабый отходит от сильного − остаемся при своих.

Леопард остро почувствовал чужака. Тонкий запах, разбавленный сыростью реки, словно полоснул когтем глубоко и доходчиво. Сильный с томной ленцой, медлительный с пренебрежительной надменностью, в тоже время тихий и незаметный, но очень сильный зверь вышел к реке. Тигр лакал воду. Насытившись питьём, и глубоко втянув воздух, хозяин рыкнул, предупреждая о своей значимости; освобождая пространство от ненужной встречи, словно боялся пролить лишнюю кровь.

Леопард не выдавал себя, но воспринял голос с чужой территории как предупреждение. Они смотрели в сторону друг друга. Один из укрытия своей клетки-кустарника видел всё; другой не таясь, негодуя, призывал к ответу скрытного соперника. Река была ареалом обитания тигра. Здесь он решал, кому лакомиться водой, а кто должен умереть.

Леопард оставил лежку. Следуя по кустам, он прокрался, не задевая растений и не выдавая себя движением. Он уходил прочь всё дальше от реки. Её течение уже едва угадывалось. А жизнь леса прослеживалась по новым звукам и следам. Главный беспорядок у кедра наводили белки. Крошево из шишек сыпалось на землю, где его перебирали птицы.

Открытые южные стороны холмов освободились от снега. Но пятнистые олени малыми группами облюбовали низины и там обгладывали кору. Неглубокий снег был слабым препятствия для добычи мха. Красавчик олень с ветвистыми рогами был на страже. Казалось, что корм его совсем не интересует. Он небрежно стучал копытом, разрушая снег, и, забывая наклониться, отходил дальше. Вокруг паслись сородичи. Уже они ворошили податливый наст. Не понятно, как олень мог учуять хищника? Леопарда было не видно, не слышно, казалось, он прикинулся листком, деревом, облаком, или же замороженной прошлогодней брусникой. Но среди этого многообразия образов и дуновений, олень мог вычислить хищника, хотя тот находился на другом склоне за изгибом. И его невозможно было не только увидеть, но даже услышать, он притаился и сделался недвижим. Возможно, воздушный вихрь, прозрачный, невесомый, юркий и непредсказуемый поиграл шерстью кошки, зацепил звериный запах и понес его дальше. Из множества звуков: шуршаний, писков, чавканья, топанья; из множества запахов: гнили, дерна, помета, коры; олень красавчик выделил признак опасности и тут же присвистнул «по-хулигански» и дернулся, как укушенный, как больной, напугал всех, и рванулся сам, как спаситель. Малочисленные сородичи, не задумываясь в тонкостях выбора, подчинились действию вожака, рванулись одновременно. Они скакали напролом, снося кусты, разгоняя птиц, разбрызгивая грязь, стирая копыта, цепляясь за последнюю надежду, и налегая на собственный инстинкт. Он сработал.

После длительной слежки, леопард потянулся, встряхнул задними лапами, и не торопясь, даже не интересуясь событиями за гребнем, пошел по южному склону, где зримо господствовала весна. Снег сполз в долину, а наверху среди сухой прошлогодней травы вылезли белые звездочки. Их было так много, что леопард поворачивал голову то к цветам, то к долинному снегу, будто сравнивая картины, пытался найти различия в цвете или просто удивлялся новому состоянию природы. Нелепый шмель-одиночка, с тонкими нераскрытыми крыльями в виде двух полосок, дрожал на цветке, едва удерживаясь, словно испытывая стебель на прочность. Казалось, что насекомое пытается научиться ползать, но нашло для занятий не очень подходящий предмет. В конце концов, шмель свалился, но выбрал для эксперимента другой цветок, и начал борьбу с ним.

Олени ушли вниз по северной снежной долине. Леопард направился туда же. Снег похрустывал, ломалась ослабленная корочка, и такая хрупкость мешала охотиться. Шаги слышали чуткие оленьи уши, от хруста вздрагивали косули, даже кабан в распадке с такой стремительностью и прямолинейностью улепётывал, что бессмысленно было гнаться за ним.

Леопард странствовал, исследуя холмы. Отлеживался на скалах, чутко воспринимая действительность. Зимняя утомленность зверей должна была выявить слабых.

Зимой барсука никто не беспокоил, он провел зимние месяцы в спячке. Прежде чем вылезти из норы, он внюхивался почти вечность, привыкая к забытому миру. Интуиция его не подводила, и он ловко выискивал бесхозные шишки и даже полакомился фундуком в одном из орешников. Удачно покопался в старой листве у ручья и нашел там несколько неподвижных тритонов; после чего совершенно удовлетворенный направился в сторону своего холма, пронизанного норами, то и дело, обнюхивая корни, надеясь услышать мышиную возню. Где-то он начал копать, но тщетно. Наделал в азарте много шума и потрусил восвояси.

Леопард слился с холмом, и заторможенной тенью начал двигаться к добыче. К ней был устремлен его взгляд. Он медленно поднял лапу, замер, словно забыл о начатом шаге, неожиданно подался вперед и бесшумно поставил лапу, став тенью куста. Припал к земле, задние лапы подкрались к передним. Леопард сжался, переступая на месте, и, наконец, рванулся вперед, вытягиваясь в новое измерение. Что-то ухнуло, рыкнуло, сдавленно пискнуло с хрипотцой и всё затихло. Леопард зажал добычу в пасти, и легко побежал в сторону холма. Там на камнях он положил ношу и строго обвел взглядом свою территорию, словно заранее намечая следующий маршрут.

В таежных смешанных лесах самыми заметными были оленьи семьи. Они оставляли множество следов и разносили глубоко вокруг себя ни с чем несравнимый запах живой плоти. Подобраться к ним было сложнее, чем к одиночной добыче, но когда появлялся молодняк, оленята становились легко уязвимыми. Любой повод заставлял оленей пускаться вскачь, а леопард не мог сравняться с ними по длительности и выносливости бега. Оставалось одно, подкрадываться к их неугомонному племени, чтобы рывком захватить и повергнуть зеваку. В такой схватке у леопарда не было равных.

Сейчас, он мог позволить себе расслабиться, после удачного трофея можно оставаться на месте и быть снисходительным, прогуливаясь поодаль. Вездесущие вороны первыми начали теребить бесхозную плотную шкурку и растаскивать мясные крошки. Птицы переругивались между собой: волнение и суета были спутниками их воровства − они неаккуратно растаскивали еду. Именно птичий галдеж при дележке привлек внимание серого лесного кота. Он осмотрительно спустился со скалы, забрался под каменную нишу и обследовал внутренности холма, заблаговременно заботясь об отступлении. Только после этого приблизился к воронам. Уши кота были незаметными похожими на полукруглые арки, и от этого казались вечно прижатыми, подчеркивали его решительность. С его явлением не соглашались птицы. Они неистово каркали и неохотно боком отступали. Им пришлось оставить неподъемный кусок, и они принялись трепать мелочь. Теперь стала понятна та неаккуратность, с которой они растаскивали тушку. Кот обстоятельно обследовал кусок, игнорируя очередное воронье недовольство, принялся грызть доставшийся трофей. Здесь все-таки он был птицеловом, и вороны держались на почтительном расстоянии.

Леопард заскочил на толстую ветвь дуба, и наверху предался созерцательной дрёме. Он лежал на ветке со свисающим хвостом, прикрыв глаза, но ушки сами по себе подергивались и двигались, словно ощупывали пространство. Зимородок приземлился на соседнюю ветку и стал нервно двигать головой. Нельзя сказать, что леопарда это расстроило, но через прищур век, он следил за птахой, и возможно по этой причине казался хитрым. Он не удостоил птицу даже движением, потому что было лень отвлекаться. Он был сосредоточен на внутреннем состоянии собственного тела и не ощущал его, даже представляя отдельные части; оно было невесомо и неразделимо. Иногда трудно понять собственное тело и его позывы, не всегда разум приводит к действию, скорее наоборот. Правильное действие подпитывает разум, и он в свою очередь нашептывает похвальбы совершенству спутника. Каждый элемент в теле выполняет свои функции соразмерно с задачей, но стоит только подумать о чем-то и это что-то сразу возбуждает к себе внимание. Его нужно почесать, полизать или потереть, чтобы оно получило знак внимания. Стоит подумать о хвосте, так тот сразу начинает болтаться. Хотя от хвоста многое зависит. Даже сейчас, когда он не нужен, он служит балансиром. Кончик хвоста слегка приподнялся и согнулся в полукруг, словно он реализовал мысль и зримо соглашался с критикой. Так хвост проявил себя и приказал:

«Пора!», − взвился вверх и столкнул леопарда с дерева.

Тот едва подставил лапы, как это умел делать: бесшумно и прочно. Хвост при этом остался невесом, и даже не коснулся земли, предпочитая оставаться на высоте даже плетясь в хвосте.

Прошли дни бездействия. Снова тайга расправляла широкие недра, чтобы там в своих внутренностях сделать очередную проверку на выживание. Леопард шел в темноте решительно и смело, потому что признаков добычи не чувствовал, и поэтому не беспокоился потерять её. Ночные звуки куда-то пропали, словно дождались прихода хозяина, и не желали докучать его пришествию. Но стоило ему остановиться, замереть, оглядеться, сделать паузу, как лес начинал подавать сигналы, и даже схлопывание крыльев филина подтверждало идею тайного наблюдателя за всем и всеми. Кто-то замечает хищника раньше, и затихает, кто-то с запозданием, и поэтому стремительно удирает. Хотя у филина другой ярус жизни, и его пути не пересекаются с тропами зверя, но птица не может продолжать быть там, где есть отвлекающий источник. Леопард шел, создавая вокруг себя волну возбуждения, а это было неприемлемо для правильной охоты, но вполне допустимо, чтобы преодолевать расстояния. Ночной марафон был необходимым условием существования леопарда. Ночью было легче добиться результата, а потому сделать вылазку успешней. Идти по своему маршруту было привычно. Вроде всё по-прежнему, но вот закрадываются вдруг сомнения, и что-то другое новое начинает возникать раздражающим томлением. Словно идет предупреждение о начале другого этапа борьбы, пока неопределенной и скрытной.

Леопард распознал признаки пятнистого оленя. Стадо было где-то далеко и шло навстречу ветру, оставляя за собой веер запахов: пока тонких и едва уловимых, но все-таки реально существующих, где низинные туманы разбавили все индивидуальности звериных признаков. Леопард ускорил бег. Запах начал слабеть и совсем растаял. Хищник взял левее, и снова пересекся с призраком оленя, словно тот был живым и сам путался в тропах и кулуарах из кустарника. Стало светло. Лес был оставлен и хилый подлесок стоял частоколом на страже долины. Где-то на ее просторах стадо залегло на дневку, созерцая и обоняя километры расстояний. Зима − трудный отрезок жизни для всех. На выживание влияет не только собственная выносливость, но и обстоятельства. Снежный покров глубок, ноги тонут в снегу: олени не так быстры. К зиме стадо укрупнилось. К чисто мужской компании, которая сформировалась осенью после гона, примкнули самки. Скопом легче выжить, быстрее выявить опасность. Зиму стадо паслось у моря, вылизывая соленые камни, подбирая выносимые морем водоросли, забиваясь в лощины во время ветра. От вездесущих тигров спасались водой, переплывая с мыса на мыс. Иногда волки вырывали из семьи последнего прямо на бегу. Остальные ориентировались в темноте по «зеркалу» впереди бегущего. Так было легче. Белое пятно вокруг хвоста выводило к спасению. Держались друг за друга. В темноте глаза оленей светились оранжевым светом. После такой гонки несколько дней стадо продолжало спокойно мигрировать то по долинам, то по берегам. Снег и ветер запутывали следы, становясь защитниками.

Весна изменяла условия. Снег исчезал. Олени направились кормиться глубже в тайгу. Опавшие орехи, желуди, листва стали доступнее. Кое-где начала вылезать нежная верба. Солнечные южные склоны были почти раем, там кусты оживали раньше, чем в других местах. Тоже можно было сказать и про долины. Они целый день грелись под солнцем. Учуять врага здесь было проще.