Сегодня Пещера жила особенно громко; белые уши сарны метались, перебирая ворох звуков, отделяя случайные от важных и простые от опасных. Она хотела – и боялась спуститься к водопою; целое стадо ее товарок не так давно встретилось там с парой голодных серых схрулей, и на какое-то время вода стала красной… Ненадолго. Течение уносит кровь, а жертвой пала всего одна, старая и больная, отягощенная годами особь, и схрули пировали над ее телом, а затем схватились за добычу с барбаком, явившимся на пир без приглашения… Звуки и отзвуки рассказали сарне, какой короткой и жестокой была схватка, как сытые схрули отступили наконец, но барбак не удовлетворился падалью – отогнав схрулей, ринулся по горячим следам уходящего стада сарн…
Она хочет жить. И она будет жить долго; она бредет переходами Пещеры, где за каждым камнем прячется смерть. А маленький зверь несет свою жизнь, как свечку, и все силы уходят на то, чтобы сохранить, спрятать от ветра ее слабый и горячий огонек.
Посреди широкого тоннеля, круто опускающегося вниз, сарна остановилась. Совсем рядом было чужое дыхание, быстрое, принадлежащее мелкому существу; совсем рядом было царапанье коготков о камень, шелест раздвигаемого мха, треск обрываемых лишайников…
У волглой стенки стоял на задних лапах тхоль. Молодой и жадный; желтоватая шкура его казалась в полумраке коричневой. Тхоль искал в зарослях мха личинки скальных червей, находил, вылавливал и ел; появление сарны заставило его на секунду отвлечься от занятия – но не более. Тхоль был голоден.
Глядя на него, сарна тоже вспомнила о голоде; мох, в котором мелкий зверь ловил своих личинок, вполне годился в пищу. Свежий мох утоляет и жажду, а ведь ей смертельно хочется пить…
Она шагнула вперед, уже ощущая на языке терпкий вкус зелени, но не забывая напрягать круглые раковины-уши; среди отзвуков-нитей, среди скрипа, шелеста и дыхания, издаваемых тхолем, сквозь брачное пение далекого и безопасного барбака пробился вдруг едва уловимый, едва ощутимый…
Ее высоким ногам подвластны были самые длинные, самые головокружительные прыжки. Уши и ноги – да разве зеленому схрулю, подростку-схрулю охотиться за такой дичью?!
А охотник-схруль и вправду был подростком. Очень молодым, неопытным, неумелым хищником, и на сарну ему было плевать. На первый раз ему вполне хватало тхоля.
Не подкрепленный ни опытом, ни навыками, инстинкт хищника все равно оставался смертельным оружием. Куда более сильным, нежели неокрепшие зубы и маленькие когти; тхоль, чья трапеза оказалась последней радостью жизни, заверещал.
Сарна готова была сорваться с места и бежать – но ее инстинкт, проверенный инстинкт жертвы сказал ей, что опасности нет. Нет, пока она не понесется сломя голову, побежит коридорами, где только звон копыт и некогда выслушивать опасность; тогда, бегущая, она будет уязвима…
Она осталась стоять.
Последний крик тхоля длился недолго; подросток-схруль, размерами сравнимый со своей мелкой жертвой, намертво сомкнул зубы на кричащем горле. Звук оборвался; теперь сарна слышала потревоженную Пещеру. Ярусом ниже брачевались похотливые барбаки; крик умирающего тхоля не помешал им. Далеко-далеко стадо сарн оставило щипать мох и подняло головы, желая понять, откуда звучит чужая смерть; неподалеку другой тхоль, равнодушный к судьбе собрата, вот так же беззаботно вылавливал и ел личинки скальных червей…
Сарна слышала, как дышит схруль. Сбивчиво, горячо; кровь тхоля растекается почти беззвучно – слишком мало ее, крови, в тщедушном тельце…
Она повернулась и двинулась прочь. Ее уши не ослабляли напряженного ожидания – смерть миновала ее, забрав другую жизнь, и перед лицом чужой гибели сарна не испытывала ничего, кроме желания снова выжить.
…Выходные прошли совершенно по-весеннему, уютно и солнечно, город цвел всеми своими клумбами, садами и парками, и Павла совершенно уверилась, что все странное и неприятное в ее жизни осталось далеко позади.
Любой телефонный звонок заставлял ее сердце пропускать один удар – сама себе не признаваясь, она ждала звонка от Тритана. Не рабочего – просто приятельского звонка.
Миновала суббота, Тритан не позвонил; Павла вздохнула и позволила Стефане вытащить себя на воскресную прогулку в зоопарк.
Все шло великолепно, пока Митика не плюнул в верблюда – кто бы мог подумать, что пятилетний малыш умеет так прицельно и мощно извергать слюну. Верблюд, по счастью, оказался куда умнее и воспитаннее, а потому на оскорбление ответил одним лишь удивленным взглядом… Воспитательные усилия Стефаны пропали втуне; через пятнадцать минут Митика, усаженный на крохотную лошадку, дернул ее за ухо и тем сорвал катание. В любой другой день Павла разозлилась бы – но не сегодня; она пребывала в восхитительном равнодушии, и потому все досадные неприятности виделись ей именно тем, чем и были, а именно дурацкими и незначительными мелочами.
Город цвел. Город разливался праздничными толпами; в теплых сумерках Павла вышла прогуляться, выбирая любимые безлюдные переулки, особенно обаятельные в свете луны; вдоволь насладившись одиночеством и запахом сирени, она по обыкновению потеряла кошелек – какому-то случайному прохожему пришлось бежать за ней целый квартал: «Девушка! Эй, девушка, ну что вы за растяпа!..»
Павла рассеянно отблагодарила парня, вручив ему одинокий раскрывшийся тюльпан.
Миновало воскресенье – Тритан не позвонил; в понедельник весна съежилась и начался дождь.
А вместе с дождем начались странности.
Утром, уже у входной двери, Стефана содрала с Павлы ее любимую легкую курточку и всучила теплую – желтую, осеннюю и унылую. У Павлы не было возможности протестовать – любое возражение только затягивало заранее проигранный спор. Стефана собственнолично проследила, чтобы проездной и монеты из карманов любимой курточки перекочевали в карманы нелюбимой, – и только потом выпустила Павлу, которая, конечно же, опоздала на работу.
Раздолбеж не упрекнул ее ни взглядом.
– Как? – спросила секретарша Лора, когда Павла с рассеянным видом вернулась в приемную.
– С руки ест, – сообщила Павла и вышла, оставив секретаршу в благоговейном недоумении.
В фильмотеке уже починили испорченную крысами систему, и старушка-фильмотекарша переписала для Павлы заказанный материал; дождь за окном лил не переставая. Снимая с вешалки желтую осеннюю курточку, Павла оценила предусмотрительность Стефаны.
Руки ее привычно ушли в карманы; каблуки процокали по коридору – и в нерешительности остановились.
Что-то было не так.
Первая, самая естественная мысль была – что куртка чужая. Очень похожая на Павлину – она взяла ее по ошибке, надо скорее поменять…
Но ее руки уже нащупали в карманах кошелек с привычным брелоком, магнитную карточку для метро и смятый ворох ненужных бумажек. Она поднесла их к глазам – точно, вот чек из магазина, вот старая записка Лоры, вот бумажный кораблик Митики…
Павла стояла посреди коридора, и вид у нее был, наверное, глупый.
Вторая, самая чудовищная мысль – что она, Павла, уменьшается. Некое злое колдовство причиной тому, что она стала стремительно расти обратно и скоро сделается размером с младенца… Именно потому ее старая, чуть тесноватая куртка сделалась теперь огромной, размера на три больше, именно поэтому она висит на своей хозяйке, будто на огородном пугале.
Павла вернулась к вешалке. Убедилась, что другой желтой куртки на крючьях нет; вспомнила каверзы Митики – и с раздражением отбросила эту мысль. Пятилетний мальчуган, проникающий в здание телевидения, чтобы мистифицировать рассеянную тетушку…
Мимо протопали две знакомые девчонки из административного отдела:
– Привет, Павла… Ты чего?
– Ничего, – отозвалась она сухо. – Трамвая жду.
Девчонки, наверное, обиделись.
Добравшись до самого большого окна, она разложила куртку на подоконнике. На правом рукаве имелось застиранное пятно – давным-давно Павла влезла локтем в пирожное. Вторая снизу кнопка чуть проржавела. Подкладка в карманах была подшита коричневыми нитками; с каждой новой деталью, такой знакомой и такой красноречивой, лицо Павлы делалось все глупее и глупее.
Дождь за окном чуть угомонился; рядами стояли яркие машины с надписью «Телевидение», и к одной из них шествовал оператор Сава – а за ним ассистент с осторожностью тащил зачехленную камеру.
Павла осмотрела себя. Джинсы – вот они, больше не стали. Свитер… туфли, в конце концов…
Она проследовала в туалет и посмотрела на себя в зеркало. На всякий случай попробовала дотянуться до выключателя; сознание, что она, по крайней мере, не уменьшается в росте, неожиданно ее упокоило. Странная куртка вернулась на вешалку – в конце концов, до фильмотеки два квартала, Павла доберется и так…
И она погрузилась в повседневную суету с несколько преувеличенным рвением – если проблема неразрешима, то о ней лучше забыть. Телевизионная жизнь Павлы, по обыкновению, переполнена была событиями и эмоциями, маленькое происшествие с успехом было вытеснено из мыслей и из памяти – однако вечером Павле потребовалось немало мужества, чтобы подойти к вешалке.
Чего она ждала от своей куртки? Что та всплеснет рукавами и скажет: «Ах Павла, что же ты так долго?..»
Куртка была на месте. Совершенно прежняя – обычного Павлиного размера.
На другой день, рано утром, зазвонил телефон; рассеянная Павла не поспешила к трубке.
Поспешил Митика.
Коммуникабельное дитя, чьи родители спешно заканчивали завтрак, а тетка замешкалась в своей комнате, – это самое дитя подскочило к телефону, и уже через мгновение Павла слышала степенный разговор:
– Да! Здравствуйте! Нет! А, она женилась и переехала… Ну, вышла замуж, да… Пока-пока!
Павла пулей вылетела из комнаты; трубка уже лежала на рычаге, Митика, довольный, улыбался:
– А я дядю надурил! Я сказал, что ты женилась на директоре цирка и теперь у вас в доме живет настоящий слон!..
Не говоря ни слова, Павла вцепилась стервецу в ухо.
На визг выскочили из кухни Стефана и Влай; разборка случилась короткая, но громкая и красочная. Павла отправилась на работу с опухшими глазами и подтекшей тушью; на автобусной остановке у самого здания телецентра ее окликнули:
– Девушка! Любезная девушка!
Вздрогнув – хотя чего, собственно, вздрагивать, – она обернулась.
Парень был совершенно незнакомый – лет двадцати, обаятельный, с иголочки одетый, тщательно причесанный; в опущенной руке он держал большой футляр от трубы, и Павла механически подумала, что парень – студент консерватории.
– Девушка, милая, вы не хотите приобрести змею?
Павла не успела моргнуть глазом – парень открыл футляр и вытащил на свет небольшую, скверного вида змейку с треугольной головой, раздвоенным языком и цепенящим, липким взглядом мутных глаз. Павла невольно отшатнулась.
– Замечательная змея, – сказал парень голосом бывалого торговца, ежедневно реализующего по три десятка змей. – Главное, очень ядовитая… Возьмите в руки. За голову, видите, вот так!..
– Это гадюка? – спросила Павла, отступая.
Парень от души возмутился:
– Что вы! Гадюку я не стал бы… Это очень редкая, дорогая змея, украшение серпентария, одним укусом заваливает слона…
– У меня нет денег, – сказала Павла, довольная, что нашла отговорку.
– Я отдаю за бесценок. – Парень ясно, мило, совсем по-мальчишески улыбнулся. – Буквально очень дешево отдаю. Посмотрите, какая змея!..
Змеиная морда оказалась у самого Павлиного лица. И морда была преотвратная; змея не просто умела завалить слона одним укусом – ей явно уже приходилось это делать и хотелось сделать еще.
– Мне не надо. – Отступая, Павла уперлась спиной в пластиковую стенку остановки. – Мне не надо змеи, я на работу опаздываю…
Она попыталась обойти назойливого юношу – однако тот, улыбаясь, загородил ей дорогу. Змеиное тело, черно-зеленое, с отвратительным блеском, свисало из его кулака, как живой упругий пояс.
– Девушка, милая… Вам повезло, вы потом будете локти кусать, это последняя змея из последней партии, это редкость, совсем задешево, ну вот возьмите, подержите в руках, вам ведь отдавать не захочется, только возьмите в руки!..
Подтверждая его слова, змея заизвивалась активнее и зашипела.
Почему я до сих пор тут стою, подумала Павла беспомощно. Дурацкий какой-то розыгрыш… А может быть, купить? Митике в подарок?..
Возможно, кровожадная мысль отразилась у нее на лице – змееторговец снова заулыбался:
– У вас дома есть аквариум? Нет? Подойдет большая кастрюля с крышкой… Берите-берите!..
Змея опять разразилась леденящим душу шипом; Павла спрятала руки за спину.
Почему она стоит и слушает эти бредни?! На работу… Раздолбеж…
– Молодой человек, эта змея продается?
Рядом с Павлой невесть откуда взялась средних лет дама в широкополой шляпе; глаза ее горели, будто она сама не могла поверить своему счастью:
– Позвольте? Позвольте взглянуть?..
Молодой человек охотно протянул ей змею – а Павлу уже оттеснял в сторону пожилой мужчина в очках, с седоватой докторской бородкой:
– Это змея? Она продается?.. Разрешите?
– Вот видите, – укоризненно сказал змееносец Павле. – А вы не хотели… Решайте – ваше право первого покупателя, но если вы скажете «нет»…
– Я готов доплатить, – быстро сказал бородатый. Дама уже бесстрашно вертела змею в руках.
Да она же игрушечная, подумала Павла с облегчением. Вот парнишка, настоящий клоун, она же механическая, как он меня купил…
И, рассмеявшись, ухватила гадину за упругий хвост.
Прикосновение живой холодной чешуи разом вышибло у нее из головы все мысли. И разумные, и не очень.
Человек, утонувший в мягком кожаном кресле, нажал на «стоп». Обернулся к серому окошку дисплея, где бежали, пульсировали два изломанных графика: в правой части – черный, в левой – красный. Человек положил руку на клавиатуру – графики совместились; некоторое время он мрачно следил за их танцем – завораживающим, как пламя. Как прибой.
– Маловато данных, – разочаровано сказал лаборант за его плечом.
– Хватит, – уронил человек в кресле. Перемотал пленку, снова нажал на «пуск».
«Замечательная змея. Главное, очень ядовитая… Возьмите в руки. За голову, видите, вот так!..» – «Это гадюка?» – «Что вы! Гадюку я не стал бы… Это очень редкая, дорогая змея, украшение серпентария, одним укусом заваливает слона…» – «У меня нет денег…»
Камера дернулась, растерянное лицо девушки скользнуло в сторону – и снова вернулось в кадр. Наблюдатель видел его в мельчайших деталях – движение ресниц, движение зрачков, секундное сжатие пересохших губ.
«Я отдаю за бесценок… Буквально очень дешево отдаю. Посмотрите, какая змея!..» – «Мне не надо… Мне не надо змеи…»
– Невыразительно работаешь, – вздохнул наблюдатель, останавливая запись. – Пресно.
Он поднялся, рассеянно стянул с себя белый короткий халат – под ним оказалась коричневая замшевая рубашка.
Лаборант, молодой парень в щегольском костюме, оскорбился:
– Берите профессиональных актеров… А данных мало, потому что датчики пора вживлять…
– Поучи меня, – беззлобно отозвался человек в замше. Лаборант подобрался и чуть отступил; его собеседник прошел к телефону.
– Алло… – На том конце провода его улыбки не видели, но все обаяние ее отразилось в голосе, низком, как рык. – Добрый день… Позвольте госпожу Нимробец.
Разговор занял минут пять, потом лаборант ушел, а человек в замше остался. Сцепил пальцы, опустил на них тонкое смуглое лицо и устало перевел дыхание.
(…За час до рассвета он вышел будто бы на охоту; он не умел и не любил охотиться, но для отдаленных одиноких прогулок не было повода естественней и лучше. Северные склоны ненавистных ему гор покрыты были подобием леса – жестким, колючим, скорее коричневым, нежели зеленым; до условленного места – вершины с белым камнем – было три часа ходу.
Он никого не встретил.
На вершине он сел и огляделся – лес не добирался сюда, белый камень казался одиноким бельмом на лысой голове великана. Бродяга достал из охотничьей сумки манок-идентификатор – губку с едким, специфическим запахом.
Еще два часа ушло на ожидание. Ненавистное ему солнце подбиралось к зениту, когда из глубины белесого неба явилась серая кривоклювая птица с оранжевой капсулой на правой ноге.
Он накормил гонца собственным бутербродом. И только потом, закусив губу, вскрыл капсулу.
Знак был один, знак сиротливо чернел посреди большого белого листа, знак означал отказ, уход, почти что бегство.
Собственно, чего-то подобного он ожидал. У него было скверное предчувствие; либо его работой недовольны, либо люди, пославшие кривоклювую птицу, наверняка знают то, что ему, бродяге, пока лишь смутно ощущается.
Люди, пославшие птицу, знают правду об угрожающей ему смертельной опасности.
Он сидел на вершине под белым камнем, и палящие лучи полуденного солнца обливали его морозом. Наверное, он совершил ошибку – а какую, ему скажут потом…
Если он доживет.
Стоило ли возвращаться в поселок? Он не стал бы, если бы не знал наверняка, что без снаряжения и припасов ему ни за что не пройти через горы. Не перейти долину, не добраться к хозяевам кривоклювой птицы.
А потому, когда собственная его тень перестала прятаться под ногами и осмелилась отползти чуть дальше по камням – тогда он поднялся и заспешил вниз.
…запах дыма.
Скверный запах. Не от костра, не от очага – страшный запах горящего человеческого жилья.
Бродяга остановился всего на мгновение.
Был ли у него выбор?..
Собственно, теперь это не имело значения. Потому что он понял, чей именно дом обращается сейчас в груду головешек.
Но понять, куда бегут со всего поселка люди, и что это за шум на площади, и что за крики – понять это у него не хватило мужества.
Он уже бежал.
Посреди площади, на свободном от людей пятачке, множество рук поднимали и ставили на ребро огромный железный обод. Внутри обода растянут был за руки и за ноги нагой человек, из живота у него торчало острие оси, но он еще был жив.
– …Кати! Давай! Кати! Оттудик! Оттудик! Пещерная змея!
Колесо покатилось, тяжело, волоча за собой кровавую дорожку, подрагивая на булыжниках мостовой, то и дело грозя опрокинуться, – но множество рук успевали подхватить его, подтолкнуть и выпрямить.
Человек на колесе умирал. Возможно, смерть его затянется, и, когда колесо, прокатив по улицам, толкнут наконец с обрыва в пропасть – возможно, он успеет ощутить облегчение…
Его схватили за рукав:
– …девчонка?
Он смотрел, не понимая.
– Тайко, где девчонка? Мы нашли оттудика, мы давно к нему приглядывались, где девчонка, ты не видел?
Он перевел взгляд с красного, возбужденного лица перед собой на колесо, которое уже выкатывали на площади.
Собственно, что он мог сделать ТЕПЕРЬ?..
…Они нашли источник. Махи нашла. У нее был талант отыскивать воду.
Звенели цикады.
Весь мир состоял из цикад. Весь мир замкнут был в кольцо гор – далеких, синих, и близких, красно-желтых, и белых, покрытых песком, который так мерзко скрипит на зубах…
– …и я давно уже догадалась. Почти сразу.
Он тряхнул головой, прогоняя оцепенение:
– Я прослушал… О чем ты догадалась?
– Что это ты человек ОТТУДА. Правда?
Высоко в небе – или глубоко в небе? – черной точкой висела хищная птица.
– Что же из этого? – спросил он тупо.
Махи молчала.
– Что же из этого? – переспросил он почти вызывающе.
– А они думали, – Махи криво усмехнулась, – что это мой папа… оттудик…
– Я не мог спасти твоего папу, – сказал он, глядя в песок. – Не успел. Не знал…
– Они казнили оттудика… – проговорила Махи, и плечи ее странно приподнялись. – Они думают… а на самом деле…
– Но я же не мог спасти!..
Оба замолчали.
У обоих в недавнем прошлом была ночь, когда колесо с распятым на нем человеком сорвалось с обрыва. Когда по всем улицам деловито сновали мальчишки и, встретившись, спрашивали друг у друга: Махи не видел? Когда уже готово было другое, маленькое колесо, когда улицу, где дымились остатки дома, прочесывали и обыскивали соседи, и утомились, так никого и не отыскав, и ушли до утра, а он стоял перед дымящимися развалинами уже в отчаянии, но все равно знал, что переберет пепелище по досточке, по кирпичу, но либо отыщет девочку, живую или мертвую, либо точно будет знать, что ее здесь нет… Когда, после долгих и безнадежных усилий, он скорее угадал, нежели услышал ее присутствие и достал из железной бочки около забора ее обмякшее…
– А почему ты не говоришь, что меня спас? – спросила Махи, водя сухой травинкой по кромке нижней губы.
– Почему? – переспросил он тупо.
– Ну, ты мог бы сказать… оправдаться… что ты меня спас… раз уж так вышло, что должны были тебя убить, а убили папу…
– Почему я должен оправдываться?
…Тяжелое тело, проворачивающееся вокруг торчащей из живота оси…
– А правда, – спросила Махи, не поднимая головы, – что оттудиков присылают к нам, чтобы они отравляли колодцы?
– Разве я отравил хоть один колодец? – спросил он устало.
– Откуда мне знать? – Махи вздохнула. – Зачем они, эти оттудики, вообще тогда нужны?
– Давай поспим. – Он пристроил под голову рваную сумку. – Сейчас выспимся – ночью пойдем…
– Ночью… – сказала Махи испуганно. – Здесь, в горах… Ночью…
– Не бойся, – сказал он неуверенно.
Песок на солнце казался огненно-белым. Тень, в которой укрылись путники, казалась черной как ночь.
– Мы все равно не дойдем, – сказала Махи равнодушно. – Здесь посты… здесь щели, горные княжества, облавы на бродяг, на чужаков и на оттудиков… Тайко, а правда, что ТАМ хорошо?
– Да, – сказал он не задумываясь. – Там очень хорошо, Махи. Там люди не убивают людей…
– Почему же ты пришел СЮДА?
Он не ответил.
– Может быть, ты не хотел сюда идти? – продолжала допытываться девочка. – Может быть, тебя послали?
– Кто же мог меня против моей воли послать?
Махи удивилась:
– Разве некому?
Тень передвинулась; бродяга подтянул сумку на новое место и снова лег, вытянув ноги.
– Тайко… Это твое настоящее имя?
– Почти.
– А сколько тебе лет, Тайко?
Он молчал.
– Ну, восемнадцать есть хотя бы? – Она была очень серьезна, как будто от ответа на этот вопрос зависело нечто важное.
– Мы дойдем, – сказал он сквозь зубы.
Махи вздохнула – устало, по-взрослому.
Гремели цикады. По склону далекой горы пылила еле различимая отсюда повозка; бродяга поднялся на локте. Всмотрелся, прищурив глаза.
– Они не думали, что оттудики бывают такими молодыми, – сказала Махи, глядя вдаль. – Иначе они подумали бы на тебя… И не трогали бы моего папу.
Бродяга молчал.)
Павла возвращалась в сумерках.
Шла, низко опустив голову, покачивая тяжелым дипломатом; уже в который раз за прошедшие несколько дней она ощущала себя сбитой с толку. Вроде бы и ждала звонка – а вот теперь и сама не рада, потому что ее встреча с Тританом произойдет не в ресторанчике «Ночь», а в очередном кабинете с хромом и никелем, с зубоврачебными креслами, сенсорами и прочей ерундой…
Носились туда-сюда разноцветные машины; Павла с удивлением осознала, что идет по самой дальней от них траектории – по кромке газона и тротуара. И шкурой чувствует, когда кто-то из беспечных водителей превышает скорость.
Странно.
С того самого момента, как Кович рассказал ей про некую серую машину, якобы желавшую ее крови… С того самого момента Павлу не оставляет чувство, что над ней постоянно издеваются.
Вот и теперь…
Она вздрогнула и оторвала глаза от асфальта.
Посреди тротуара стояла дверь в добротной раме. Распахнутая настежь, обитая дерматином дверь; медная табличка так и гласила: «Открыто». Павла замедлила шаг.
Мимо двери ходили люди. Кто-то останавливался, удивленный, кто-то скользил равнодушным взглядом, кто-то вообще не замечал; какая-то старушка перешла на противоположную сторону улицы, а пара мальчишек-подростков горделиво прошествовала прямо сквозь дверь – туда-сюда. Потом развлечение им надоело; они поспешили прочь и, вероятно, тут же забыли о странностях городского дизайна.
Павла остановилась.
Никто из прохожих не принимал нелепую дверь так уж близко к сердцу; Павла чувствовала себя тоскливым отщепенцем. Будто чья-то невинная выходка – еще одно звено в муторной цепи дурацких совпадений.
Возможно, у нее мания величия – но она почему-то уверена, что именно ради нее, непутевой Павлы Нимробец, стоит посреди тротуара эта добротная дверь с табличкой «Открыто». Стоит и пугает ее до дрожи. Совершенно невинная дверь.
«Открыто»…
Павла стиснула зубы. Хотела обойти дверь стороной, но передумала, злобно фыркнула, подошла и захлопнула обитую дерматином створку – с грохотом, как после скандала. Вот, оказывается, что называется «стукнуть дверью»…
Удивленно обернулись прохожие. Обернулись, пожали плечами, пошли по своим делам.
Раман прекрасно знал, чем обернется для него подписание этого приказа. И даже желал этого – бури, скандала. Пусть напишут в газету. Пусть пожалуются в Управление. Пусть голодовку устроят, на худой конец…
И поначалу события так и развивались – к скандалу; слух об увольнении сразу пятерых актеров пронесся театром как пожар, и Кович не без удовольствия наблюдал возбужденную, бешено жестикулирующую группу курильщиков на скамейке у служебного входа.
Потом пришла делегация – представители актерского цеха, всего четверо. Стареющая примадонна, когда-то дружившая с его бывшей женой. Молодой и перспективный парень – вот дурак, он-то зачем втравился?.. Ведущий актер театра, издавна бывший с Раманом в натянутых отношениях, возглавлявший оппозицию – если эту хилую горстку недовольных можно назвать оппозицией… И еще один, добросовестный служака вторых ролей и эпизодов – Раман его втайне уважал. Может быть потому, что тот совсем не боялся главрежа. Никогда.
Все они пришли и сели на мягкой скамеечке, как ученики; собственно, именно за этим Раман и держал скамеечку. Примадонна нервничала; молодой парень сверкал глазами – он по молодости лет путал сцену с жизнью и потому сам себе виделся эдаким бескомпромиссным героем, борцом за справедливость; еще пригрозит, чего доброго, в знак протеста покинуть труппу…
Разговора не получилось.
То есть сперва все шло как по пьесе – ведущий актер долго и логично говорил о лучших годах, которые лучшие люди отдали лучшему театру и в ответ получили от лучшего театра горькое под зад коленкой; примадонна скорбно кивала, а парень сопел и молча рвался в бой. И вырвался, и понес-понес околесицу, щедро приправленную словами «предательство», «несправедливость», «произвол»; Раман слушал, прищурившись, и видел, как округляются глаза у прочих делегатов – они давно уже не рады были, что допустили в свои ряды глупую молодежь.
Хороший был парень, с сожалением подумал Раман. Хороший вырос бы актер, мастеровитый, сильный…
– Что вы имеете в виду под «произволом», Гришко?
Парень осекся. Свел брови:
– Если люди, всю жизнь отдавшие театру…
– Что вы имеете в виду под «произволом»?
– Да они были тут… тридцать лет назад!.. Сорок… Когда ни нас тут еще не было, ни…
Все-таки и глупости бывает предел; парень осекся. Хотя, может быть, это актер на эпизодах ткнул его чем-нибудь в спину…
– …ни меня, вы хотите сказать, Гришко? Не было ни вас, ни меня?
Парень молчал; и прочие трое молчали тоже. Молчала, поджав губы, примадонна. Молчал глава оппозиции, ведущий актер театра, любимец публики… Молчал, а ведь мог бы сказать!.. И даже актер на выходах молчал тоже. Потому что понимал, что слова его бесполезны… И Раман вдруг ясно понял, что скандала не будет. Выдохся скандал.
Ну неужели я такое чудовище, подумал он равнодушно. Ну неужели я всех их так запугал. Прямо культовая фигура получается – Раман Кович в жестком кресле худрука…
– Не понимаю, что за трагедия? – Он откинулся на спинку. – Должное уважение, безусловно, мы устроим торжественные проводы…
– Похороны, – вполголоса сказал актер на выходах. Раман счел возможным не услышать:
– …Груз лет, заслуженный отдых, добротная пенсия и на покое – подобающий почет?
– Это забвение, – тихо сказала примадонна, и глаза ее блеснули холодно и гневно. – Вы прекрасно понимаете. Кроме «добротной пенсии» есть ведь еще… их можно было бы оставить на разовых… на выходах… и люди чувствовали бы себя нужными. Но, как я понимаю, мы напрасно сегодня пришли…
– Не напрасно. – Раман вздохнул. – Я, по крайней мере, получил представление о… Гришко, может ли ваша совесть позволить вам работать в труппе, где царит «произвол», «несправедливость» и даже «предательство»?
Зависло молчание. Парень набрал в грудь побольше воздуха:
– Я хотел сказать…
– В согласии со своей совестью вам следует, Гришко, немедленно попросить меня об увольнении. И поверьте, я удовлетворю вашу просьбу… Это все, господа?
Они по-прежнему молчали.
Парень осознавал полученный урок, примадонна ругала себя за потраченное время, ведущий актер раздумывал о собственной судьбе – потому что сегодняшний любимец публики завтра будет забыт ею, критики осудят его за малейший промах, а главный режиссер дважды и трижды повторит перед телекамерой, что в его театре не «звезды» главенствуют, а ансамбль, атмосфера…
И только актер на выходах не боялся и не жалел. Он просто ясно понимал всю бесполезность происходящего.
А кто он в Пещере, неожиданно для себя подумал Раман. И покрылся по́том от одной этой мысли.
Четыре разных человека… Примадонна, конечно, хищница. Мелкая, возможно, из желтых схрулей; многие актеры, скорее всего, хищники, но вот режиссеры – хищные ВСЕ…
Он подивился своим мыслям и испугался их.
Через час после ухода делегации о встрече попросил один из увольняемых – старый актер, чей взлет и успех совпали с Рамановым сопливым отрочеством. Теперь это был очень пожилой, очень нездоровый, ссохшийся, как вобла, человек – с редеющей гривой седых волос, глубоко ввалившимися глазами и невообразимо длинными, желтыми от никотина, нервными пальцами.
Раман испугался этого визита. По-настоящему струсил – и даже хотел отказать старику в приеме, но вовремя одумался. Приветливо шагнул навстречу, предложил кофе, подсунул пачку сигарет; он ждал и боялся упреков и жалоб – но ошибся и здесь. Жалоб не было.
Старик просто курил, глядел на Рамана и молчал; Раман сделал вид, что не замечает боли, сидящей на дне прищуренных старческих глаз. Раман знал, что не позже чем через год-два ему придется говорить речь над гробом этого человека – и вот тогда придется припомнить этот день и этот взгляд; Раман прекрасно знал это – но изменять однажды принятое решение было не в его правилах. Тем более что решение, в принципе, совершенно верно.
Старик докурил, извинился и ушел; Раман остался сидеть, уставившись в громоздкую, на полстола, коробку. Где пребывало в миниатюре свежее и смелое, вчера только одобренное сценографическое решение нового спектакля.