25-го февраля 1838 г. [Петербург].
Какими переворотами журнализма, доктринизма, конституционализма или лежитинизма попалась мои статья в «Gasettede France»? Зачем же не напечатал ты ее особо, и что же ты мне ни слова не говоришь о том, как все это сделалось? Исправлена ли ошибка «indignes sujets» вместо «indigeus?» Сам ты indigne sujet и mauvais sujet. И зачем выкинули моего приятеля Diderot? Ведь был он же гостем Екатерины? Remerciez bien, je vous prie, monsieur de Bavante pour sa correction et pour l'intérêt qu'il m'a témoigné. J'y suis très sensible. Здесь газет мало получают et on se m'arrache: у меня у самого листок был только на полчаса в руках. Нельзя ли отпечатать особенно несколько сот экземпляров, разумеется, на мой счет, и мне прислать экземпляров сто. Здесь немногие знали о моей статье, и мои головешки упали, как снег на голову. А ты все врешь, и Жуковскому не передам того, что говоришь о его прежней статье. Он рассердится, а я только смеюсь. Ты настоящий парижский прянишник, abonné au «Constitutionnel», и как он сидишь вечером на одной мысли и не идешь ни вперед, ни назад. Политика политикою, а где нет политики там глупо педантствовать и доктринерничать. Но Бог с тобою: надобно друзей своих любить с их родимыми пятнами и бородавками. Твое шестидесятистраничное письмо перецеживается теперь сквозь решета редакции «Современника» и цензуры и, надеюсь, скоро явится на стол почтеннейшей публики. В нем много хорошего, и если выкинуть из него то, что не по нашим желудкам, то всё-таки выйдет сытый и сдобный пирог. Что дело, то дело. Ты мастер письменно – , что глотаешь на лету. Твое объядение, а уж за то не хорошо когда – : так и несет старыми, протухшими лицами, яицами еще бабушки Леды.
Все твои поручения исполнены. Да охота тебе посылать книги Нефедьевой: Жихарев их подхватит, да и попадешь в переплет. Не горюй: федосья его не умерла, а вот берегись чего: дочь их, Мещерская, так хороша, что влюбишься. Я вчера видел ее на роуте у Разумовской и удивился, как такой цветок мог посажен быть – Жихарева и взлелеян в луже Жихаревой. Она в роде Бобо Потоцкой, но более свежести и сюавности. Говорят, что они едут за границу, что он получил место, кажется, Швейцера и чуть ли будет жить не в Париже. Держись! Да впрочем слышно, что ты едешь в Симбирск. Жуковский говорит, что тебя все прет то сюда, то отсюда. Во всяком случае, надеюсь, увидимся в Киссингене. Вероятно, отправлюсь на одном из первых пароходов и прямо из Гамбурга в Ганау, посоветоваться с Коппом и поклониться тени минувшего, памяти дней тяжелых, но и сладостных, потому что тогда была еще надежда. Кнесингенские воды, которые я пил здесь нынешним летом, вероятно были мне в пользу, потому что в некотором отношении провожу зиму лучше прежних.
Весною будет здесь общий разлив или отлип. Петербург так и хлынет за море. Может-быть, и графиня Эмилия поплывет, если мужу позволят встать с якоря. В Париже ли паша римская Mortemart? Я недавно получил от неё премилое письмо, в котором объявляет, что к марту будет она там. Отчего не выкопаете вы целительных вод в Париже? Или отчего я не Тулубьев? Или отчего не фигляр, шарлатан Тургенев, который других журит, а сам понюхивает табачек de la ferme и другим табак в глаза пускает и постукивает своею табакеркою работы князя Волконского. Ты не только архи вариус, но ты и архиканалья, а нас грешных запрятываешь в «Gazette de France»! Какими коммеражами угостить тебя?
26-го.
Утро вечера мудренее. Вчера был я у Карамзиных и нашел там Ростопчину, которая велела тебя поцеловать. Она палисада очень милые и очень женские стихи императрице. В них упоминает она о лебединой походке её. Мятлев, недавно сюда возвратившийся, написал на эти стихи свои стихи от имени Варфоломея Толстого, который, критикуя уподобление с лебедем, тем кончает:
Как лебедя сравнить с царицей?
Не знаю ничего глупей:
Скажите ж, может ли при птице
Дежурить граф Варфоломей?
Передай племяннице, Александрине Голицыной, рассуждение дяди её. Этот Мятлев пишет уморительные стихи в подобном роде, и Жуковский им наслаждается. А коммеражей анекдотических нет на лицо. Один и есть, да и тот по части брюха: ты верно влюблялся в молодую Пушнину, фрейлину, племянницу Шевичевой и которую ты, вероятно, встречал у Карамзиных? Эта фрейлина была в Вознесенске и оттуда взята во дворец. Что же оказалось по приезде её в Петербург? Что она семимесячно брюхата – mais en tout bien, tout honneur – то есть, тайно замужем за меньшим Трубецким, который за шалость сослан был из гвардии в армию. Для большей однако же достоверности, сказывают, что еще раз их здесь перевенчали. Легко понять, какой это был удар Трубецкой-матери! Она дни три после того не плясала. На этой Пушкиной должен был жениться Владимир Соллогуб, а потом молодой Давыдов, сын Себастьянши.
Жуковский погрузился в Англию телом и духом: доучивается английскому языку, изучает исторические, статистические книги о пей и едва ли не сел на порт-вейн. Англия будет главною целью их путешествия. Получил ли ты наши крыловские штуки? Теперь готовят ему медаль, и открывается подписка для учреждения стипендии под названием Крыловской, дабы процентами с собранной суммы содержать одного или нескольких молодых людей, смотря по сумме, в одном из учебных заведений. Remerciez madame et monsieur Circourt pour leurs brochures. Je prépare un article sur son analyse de «Boris Godounoff», ou plutôt j'ajoute quelques observations aux siennes. Ne négligez pas la traduction de l'ouvrage de Koenig, traduction revue et corrigée, s'entend bien. Si je venais en Allemagne ce printemps, nous pourrions nous en occuper, mais il faudrait que la traduction fût déjà faite pour ce temps.
Наконец, зима наша, кажется, от нас отстает, а то совсем было загрызла нас. О землетрясениях наших говорить тебе нечего: на то Греч и Лаваль. Теперь настала пора роутов; блистательнейшие будут, вероятно, у графини Разумовской. На днях неожиданно явилась к ней царская фамилия. Концерты также пришли в движение. Оль-Буль, скрипач, восхищает уши, души и карманы. Теперь казенная цена за билет 25 рублей: ни на что не похоже! Бывают и утренники, но вероятно, довольно холодные, у Смирновой, Ростопчиной, Бобринской. Мы и при свечах говорить не умеем и пообедав, а тут любезничать на тощак и на чистоту дневного света. Да и красавицы наши по большей части des belles de nuit. Еще если бы подавали сладкую водку и закуску, то нашлись бы охотники, а то приглашают щелкать одним языком. За то одни дипломаты мелкого разбора и утренничают тут с дамами. Графине Долли лучше, но она еще не всем доступна. Весною едут и они. Скоро отправляется и Анна Матвеевна Голицына (Толстая) к дяде, графу Остерману в Швейцарию или Италию. Она очень мила в княжеской своей мантии и брачной прическе. Маленькому Мещерскому, сыну Катеньки, лучше: у него одна нога была как-то смята при рождении, но опасности для будущего нет. Письмо Лакордера о Риме мне очень понравилось. Кто из наших grands seigneurs, им упоминаемый, назвал Германию «l'archipel des princes»? А вот тебе каламбур великого князя: «Etiquette de cour, étiquette de pharmacie c'est toujours.de la drogue». На масленице какая-то маска к нему подходит и говорит: «Je viens de parier, monseigneur, que vous me feriez sur le champ un calembour», и при этом она закашлялась; он отвечал ей: «Vous avez gagné, vous-avez la toux» (l'atout). Нынешнею зимою было несколько публичных маскарадов, довольно живых и затейливых. Ростопчина и Смирнова тут отличались, но много было и незнакомых лиц, которые удачно интриговали. А в Москве какая-то дама паркет залы собрания кровью залила, также в маскараде: c'était la nonne sanglante. Карамзины здоровы и живут по старому, что причиною редких свиданий наших. И они но вечерам сидят дома кое с кем, и мы также. Ожидаю Козловского. Он был уже здесь, но, сказывают, нога опять разболелась. Передовым своим прислал он свой портрет, очень похожий, хотя несколько и изукрашенный. Получил ли ты мои два письма о Записках? Отвечай же скорее. Обнимаю за себя и за всех своих. Возвращаю письмо к Рейфу, которого здесь нет. Московские пакеты пошли с Денисом Давыдовым. Что делает Веймарский лев? Я чаю, лисит. Не забывай меня при экс-королеве Везувия.
При сем письма: Жуковского, княгине Голицыной, Лизе Пашковой, в редакцию «Archives du commerce», картинка и обратно твое письмо, росписка и наконец сто губоприкладств к ручке Ольги прекрасной.
1/13-го марта 1838 г. Париж.
Встретил Баранта, идущего в Камеру депутатов слушать прения à fonds secrets и узнал от него, что после-завтра едет французский курьер. С тех пор как я отправил тебе несколько волюмов писем с брошюрами и одно письмо по почте, я не принимался писать к тебе и сожалею очень, потому что много слышал и видел любопытного, и по горячим следам моего отчета хорошо бы было пробежать тебе. Теперь все остыло; я успел на другой день талейрановского ораторства послать тебе только несколько слов о речи его; теперь посылаю самую речь, остывшую также от энтузиазма, с коим слушали ее его приятели и единомышленники. С тех пор большая часть журналов осыпали пудроносную главу старца колкими насмешками и воскресили все прошедшее епископа, дипломата, обер-камергера, оратора. Но злее всех был «Le Courrier Franèais» и «Le National». И немцы напали на того, который обирал их во время Наполеона. Я не только начитался, но и наслушался о Талейране и об отношениях его к Рейнгарду. О Талейране рассказал мне многое второй том его, экс-великий рефспдарий Камеры пэров, Семонвиль; а о Рейнгарде – Беньо (Beugnot), бывший три года секретарем его. Талейран презирал Рейнгарда; Рейнгард ненавидел и боялся Талейрана, который свергнул его с министерского престола на консульство в Гамбург и в Молдавию. Кто-то сказал Талейрану речь: «C'est la vertu qui fait l'éloge du talent!» Прочитав ее на досуге, я сам удивился, как могли «Дебаты» с таким восторгом говорить о таком незначущем произведении пера или секретаря, приятеля Талейрана, ибо сам он не пишет ничего. Первый экземпляр речи своей послал он к здешнему архиепископу. Уверяют, что с некоторого времени славный проповедник Dupanloup ежедневно навещает Талейрана. Речь Талейрана сменила статья Гизо о религии в «Revue Franèaise». Он отпечатал для себя несколько экземпляров и прислал мне только один. По сию пору я не мог еще достать другого. Пошлю тебе или князю Александру Николаевичу, но передайте и в Москву. В салонах только и речи об этой статье; и меня взволновала она, ибо я, по старой привычке, уважаю Гизо и желал бы в нем видеть нечто высшее таланта, нечто лучшее науки, а принужден был избрать эпиграфом для статьи его слова Пилата-индеферентиста par excellence: «Что есть истина?» Он льстит католицизму, потому что полагает его в силе, по крайней мере во Франции; чувствуя политическое преобладание католицизма над другими гражданскими и общественными элементами, Гизо говорит католицизму: «Soyons amis, Cymia!» и сажает его на престол, с коего революции не удалось на всегда свести его. Как мог президент- оратор здешнего Библейского общества сказать католицизму: «Остапьсл тем, чем ты был доселе, не изменяйся, не уступай ни шагу; иначе ты потеряешь свое достоинство, силу свою!» Следовательно, останься с иезуитами, с духовниками Лудвига XIV, с инквизицией, с драгонадами и с куклою папы в Риме. Католики торжествуют, смеются в кулачок; но я говорю им: «Такой друг хуже всякого врага». Посмотрите, как он холоден, когда вступается за своих, за репрезентантов чистого протестантизма, за «Сеятеля», за Евангелие, «Архив» и прочее, все, что можно постигнуть одним разумом. Все, что одна паука вразумить, а один талант может выразить – все это выразил Гизо в одной превосходной странице; но любовник власти и силы холоден и бессилен, как равнодушие, для того, кто не в наружных явлениях церкви, по в духе и в любви ищет силы и вдохновения. Бее сии красноречивые страницы – пустой звон. Я заказал барону Экштейну статью против Гизо: здесь он один может обличить его; Гизо задел его, не назвав по имени, а намекнув на его манеру, на его неопределительность в сочинениях о вере. Они друг друга не любят. Присоветую ему взять эпиграфом ответа строку из Villet: «Sur l'indifférentisme religieux», на предпоследней странице: «Et si vous ne pouvez être amis, soyez du moins ennemis». Конечно, в Апокалипсисе та же мысль выражена сильнее, но и отвратительнее: «Понеже ни студен еси, ни горяч» и прочее. Я бы желал, чтобы наш московский теозоф подслушал разговоры в салонах Свечиной и других о брошюре Гизо. Он был бы под моим знаменами, или я под его. Со вчерашнего заседания в Камере заговорили о союзе, конечно не священном, Тьерса с Гизо; и о речи Талейрана, и о статье Гизо прения умолкают. «Les fonds secrets» все поглотили. Только еще в таких салонах, где не одна политика владычествует, шутят не над одними министрами, а и над авторами. Вчера провел я втроем с Шатобрианом, Баланшем и Ампером у Рекамье чась предобеденный, и Ампер представлял в лицах статью Гизо, перепрыгивая с одного места на другое и обращаясь то к католицизму, то к «Сеятелю» или олицетворенному протестантизму с похвалами и следовательно с противоречиями. Мрачпый с некоторого времени Шатобриан не мог удержаться от смеха. Два волюма его о Веронском конгрессе печатаются и скоро выйдут, и в одно время: здесь, в Англии на англинском, а в Германии на немецком. Beugnot, один из главных членов компании, купившей у Шатобриана все его сочинения и всю будущую его деятельность, рассказал мне вчера истинное положение этой компании и отношения к ней Шатобриана. Заплатив ему 150000 франков единовременно, они обещали ему 12000 ежегодно, до предъявления им четырех томов его записок о конгрессе Веронском и о Гишпании, после чего за четыре тома компания обязалась платить ему уже по 24000 ежегодно; но приятели Шатобриана, «румяные богачи», ни франком ему не пожертвовавшие, Верак, Брезе и прочие, уговорили его многое из четырех волюмов выкинуть по разным личным уважениям, то опасаясь повредить карлистам, легитимистам, то иным и прочим, и из четырех волюмов от подобных сокращений вышло только два волюма, и компания принуждена была уменьшить пенсию или возвысить ее до 18000 франков ежегодно, кои он теперь и будет получать до кончины своей, а после его кончины жена получит 24000 франков пенсии. Сверх того, за каждый представляемый Шатобрианон том компания платит ему от 12 до 15 тысяч франков, смотря по внутреннему достоинству и по толстобрюшию волюмов; так и за недавно представленные два волюма получил он 30000 франков. Но 14 волюмов записок его уже переданы им компании и хранятся в двух списках: один здесь, другой, кажется, в Лейпциге. Сверх того все, что Шатобриан ни напишет, принадлежит компании, с заплатою ему на вышесказанном основании. Сии отношения заставили Шатобриана сказать о самом себе: «Положение мое хуже римского невольника: только тело его принадлежало господину; я поработил и ум свой». Он не весел, недоволен этою сделкою; компания также в убытке покуда и недовольна, по крайней мере мнимыми приятелями Шатобриана, кои ни малейшей помощи ни ему, ни ей не оказали в сем деле. Теперь пожертвованный ими капитал не приносит им ничего, но со временем он оживится и вознаградит отчасти, а может быть и все убытки; главная надежда не на одну выручку за новые сочинения Шатобриана, но и за продажу разным издателям прежних его сочинений права перепечатать, по своему формату, проданные компании новые сочинения. Она надеется парализировать и бельгийскую перепечатню. Но Шатобриан останется рабом слову своему и следовательно компании: оттого и он грустен, и за него грустно. Жена Beugnot, англичанка, которую я знавал в Риме, сказывала мне, что сюда едет шотландский оратор-проповедник и писатель Chalmers собирать сведения о конкордатах, с папским престолом заключаемых, для будущего конкордата с Ирландией. Ему кто-то в Англии сказал, что я сведущ в делах сего рода, и он едет прямо ко -мне; везет от кого-то письмо и надеется с моею помощью собрать сведения о конкордатах польских (русских не бывало) и пр. Я рад случаю пошарлатанить и познакомиться с знаменитым проповедником, коего слыхал и в Эдинбурге, и в дальнем городке Шотландии, в Инвернесе.
14-го марта. [Париж].
Я прочел недавно две частицы истории журнала «Дебатов», написанной издателем «Моды» Нетмапом (Nettement) в духе карлизма и легитизма. Много любопытных подробностей, особливо биографических и литературных. Книга начинается вместе с журналом эпохой революции; потом, при Наполеоне, «Дебаты» обращаются в «Journal de l'Empire» и с реставрацией опять принимают старое свое имя. Вместе с измепепием политических систем (l'histoire des varia tons de l'empire Gallican) изменяются и «Дебаты». Хамелеонство оных продолжается и до наших времен, по одна примечательная черта отличает этот журнал от многих других. В числе издателей были всегда, как для политики, так и для литературного фельетона, люда с талантом: Жуффруа, редкий и остроумный критик; Гофман, сведущ как немец, блистателен как француз; Фелец, Этьен, ныне депутат и академик, прежде секретарь Морета, угаданный Наполеоном, и журналист, интригами Фуше и Талейрана сверженный с престола имперского журнала; наконец, участие в «Дебатах» Шатобриана и нашего времени редакторов: Сальванди, Marc-Girardin, Жаненя и прочих. В биографии первых издателей – вся история литературы того времени и наполеоновские набеги на оную. Я забыл одного из главных редакторов «Дебатов», Фьеве, коему Наполеон дал эту должность и после, по доносам Фуше, лишил оной. Главными участниками в издании и сначала, и теперь – братья Bertiu.
Мы были с князем Гагариным в Сорбонне, на лекции Marc-Girardin; он продолжает рассматривать «Эмиля» Руссо о связи физического воспитания с нравственным и интеллектуальным; о важности первого, особенно у древних и у диких народов, кои достигают умственного превосходства практикою, наблюдением натуры и людей. «Эмиль» привел его к «Робинсону», из коего прочел он нам несколько прекрасных страниц и разобрал красоты этого романа; точность в описаниях: la vérité vraie ощущений и размышлений Робинсона; одно из самых верных и сходных с натурою человека описаний есть кораблекрушение и минута спасения Робинсона; но это описание взято почти слово в слово из Гомера. Спасение Улисса служило образцом англипсколу ромапу. Лекция Жирарденя нам очень понравилась; ум за разум не заходил у него в этой лекции; мысли и суждения здравые, практически полезные, ясные и иногда блистательные. Еслибы Сорбопна была поближе к предместию св. Гонория, то чаще бы ходил на эту лекцию, но между мною и Сорбонною пол-Парижа.
Сегодня встретил опять m-lle Mars: бледна и бела, как привидение, по все еще поступью богиня. Кто-то сказал о Талейране в Академии: «М-r Talleyrand est comme m-lle Mars: il veut mourir sur la scène». Доктор долго уговаривал его отказаться от чтения академичного и наконец сказал ему: «Si vous allez à l'Institut, je ne réponds pas de vous!» – «Mais qui vous prie de repondre pour moi», отвечал Талейран с жаром. Семонвиль, коего называют вторым Талейраном, рассказал мне много новых о нем анекдотов, но одного словца не передал. Семонвиль слывет образцовым эгоистом, подчиняющим все действия и поступки рассчетам выгод своих. Кто-то, обращаясь к Талейрану, не кстати напомнил ему о старости Семонвиля: «Savez-vous qu'il vieillit?» – «Pas possible», отвечал Талейран: «quel intérêt peut-il avoir vieillir?»
– -
Кажется, что мы сохраним Баранта, и я этому очень рад. Вот слова Кине, за кои ему спасибо от имени тех, кои не любят народности: «Les temps ne sont plus divisés par des autels intolérants. L'unité de la civilisation est devenue un des dogmes du monde. Un seul Dieu présent dans chaque moment de l'histoire, rassemble en une même famille les peuples-frères, que des années rapides séparent seulement les uns des autres: ceci établi, n'est ce pas le temps de répéter avec plus de fois, que jamais, le mot du théâtre romain:
Je suis homme: rien d'humain ne me semble étranger.
В этих строках переводчика Гердера виден отблеск мыслей историка человечества; чувствуешь тихое веяние немецкого гения, олицетворившагося в Гердере и в его веймарских сомыслителях и поэтах. «Прометей» Кине вышел. Я опять спросил о нем Шатобриана, а он опять хвалил в нем многое, и я решился послать тебе его. Князю А[лександру] Н[иколаевичу] посылаю «L'iudifférantisme religieux» Кине, а Арженитинову «Une maîtresse de langue»; и то и другое советую и тебе прочесть. Ламартинта прислала мне несколько речей мужа: «Sur la peine de mort», «Sur la loi de la presse», «De la jurisdiction militaire» u прочее. Но все это берегу про себя. Он будет скоро опять говорить, об уничтожении смертной казни, в Камере, и мне уже обещали на это заседание билет. Сегодня пошли туда многие слушать Гизо, Тьерса и, может быть, и министров; но я дома начитаюсь больше, нежели там услышу. Я часто вижу князя Ивана Сергеевича Гагарина: он, кажется, опять стал тем же, каким я знавал его в Минхене, где мне он очень правился. Не чуждаясь света, он заглядывает и в книги и любит салоны Свечиной и ей подобных. К. А. Нарышкин все осматривает и вчера также был в Камере. Недавно князь Михаил Голицын давал[4] молодым русским дамам: княгине Долгоруковой (Булгаковой), Голицыной (Кутайсовой), графине Завадовской; Мещерская, за тяжеловесием, не приехала. Я поболтал о тебе с ними и жалел, что тебя не было у нашего любезного Лукулла. Все просят и всем роздаю твои брошюры. Все хвалят ее и удивляются слогу. Отнес Женисону, баварскому министру, четыре экземпляра: ему, королю, Шеллингу и Севериной, а не Северину, который не вспомнил обо мне в Москве. Здесь роздал: Жомару, Moreau de-Jonnès, Лагранжу, Лёв-Веймару, коего наконец встретил у Лагранжа и болтал много; там же видел и литератора Гейне: он умнее или, по крайней мере, болтливее в книжках и в стихах, чем на словах. Посылаю несколько экземпляров в Лопдон, а может быть и сам свезу. В «Моде» все еще о тебе ничего не вышло: ей не до нас теперь, но вероятно скоро выдет. В «Revue Suisse», коей афишку посылаю, вышла умная статья Vinet: «Sur l'étude de la littérature» и критика на «Pensées d'Août», но кажется критика приятельская. St.-Beuve сам в Лозанне, где она писана. Отошли к Эмилии Пушкиной свою брошюру, но от меня: правда ли, что князь Горчаков не женится? До какого рода книг охотница Эмилия Пушкина? Вероятно, до романов? Постараюсь попасть на её вкус в поэзии или в воспитании, о коем она мне когда-то говорила, но дамская педагогия здесь не в силе. Я сбирался дослать к тебе копию с письма Georges Sand к Мицкевичу о его поэме или трагедии, которую он давал ей просматривать и поправить в языке, но она расхвалила и советовала и других чуждых поправок не принимать. Поленился списать письмо, а теперь уже и нет его здесь. Сбереги Сисмонди, ибо оригинал затерялся. Любопытное письмо читал к той же Циркур и от Декандоля, но прозябаемые тебя не интересуют; ты и без того окружен ими, и сам от них зябнешь.
Полночь.
Я объехал три вторничные мои вечеринки, то-есть, Моле, Гизо и Ансело. У первых двух едва ли число посетителей было не равное, ибо со вчерашнего дня заговорили о соединении Гизо с Тьерсом для составления нового министерства. Сегодня Монталиве, министр внутренних дел, начал ораторствовать против экс-префекта полиции Жиске о тайных фондах и, не договоря, упал в обморок: тем кончилось и заседание Камеры. Уверяют, что подагра поднялась в желудок, но опасности нет. Почувствовав себя дурно, он оборотился с трибуны к президенту, говоря: «Je me trouve mal», а Дюпеню послышалось: «Domiez-moi le journal». – «Quel journal?» спросил он его, но министр упал уже в руки товарищей. Завтра Моле будет отвечать на обвинения и на оглашения полицейских секретов экс-полицеймейстера Жиске. Курьер, вероятно, не так скоро поедет, и Рейнваль позволил мне прислать и к нему пакет, а я за это обещал ему твою брошюру, которую подарил и Гизо, и прусскому дипломату во Флоренции и Царьграде Мартенсу. У Гизо толпились депутаты и искатели фортуны. Madame Ансело мучится родами, ибо завтра дают в первый раз её третью пиесу: «Isabelle, ou les deux jours d'uue femme». Вся её надежда на Дюплесси, коей завидует и мешает устаревшая m-lle Mars. Madame Aucelot пригласила нас приехать к пей после театра распить бутылку шампанского, если пиеса удастся, и молчать о ней во весь вечер, если будет освистана. Сдержу приятельское слово, хотя и хотелось бы поумничать кой о чем у С[вечиной].