Санитарный поезд лязгнул буферами, дернулся несколько раз, заскрипев всеми сочленениями одновременно, затрясся, будя всех, включая тяжелораненых и всхлипнув, пару раз, сипло паровозным свистком, загромыхал колесами, набирая скорость.
– Поехали,– свесил стриженую голову с полки вагонной Ленька танкист, слегка подбинтованный – там сям, рыжими от мази Вишневского бинтами. Леньке повезло – остался жив один из всего экипажа. Выскочил из своего люка механика-водителя, чтобы проверить, почему правая гусеница зависла, и машину завертело вокруг собственной оси. Т-34-ый совершенно неудачно подставился боком к траншеям немцев, и это очень не понравилось командиру экипажа – товарищу младшему лейтенанту Воробьеву.
– Чего сидишь, хлеборезкой щелкаешь, сержант?– рявкнул он сзади в ухо Леньке, врезав ему кулаком по шлему. Хорошие шлемы придумали наши конструкторы для танкистов, надежные, противоударные. Толчок получился резкий и если бы не налобник, то Ленька наверняка получил бы травму в виде шишки, а так… даже и не обидно, почти.
– Есть!– ответил Ленька и, дернув шнур-петлю фиксирующий люк, вывалился из машины на броню, привычно извиваясь, там – где нужно. А через минуту он уже докладывал командиру, сунув чумазое лицо обратно в люк:
– На мину наехали, выбило трак. Кердык, приехали, товарищ командир. Без технички хрен натянем,– Ленька проорал все это в полумрак и успел услышать в ответ команду: – Экипаж, к машине,– а в следующую секунду в борт, под самую башню врезался немецкий снаряд – 88 миллиметровый и, пробив броню, привел в детонацию боекомплект танка. Рвануло так, что башню сорвало с ползунов и швырнуло вверх метров на десять, вместе с душами мгновенно сгоревшего экипажа. Леньку отшвырнуло в сторону, крутнуло пару раз в воздухе и он покатился колобком, вспыхнув при этом свечкой. И тут ему опять повезло, удачно прикатился, в полыхающем, промасленном комбезе, в воронку от авиабомбы. Бомба была солидная и ямищу выковыряла – будь здоров, недели две назад никак не позже, потому что на дне ее уже успело образоваться приличное болотце в полметра глубиной. В него и влип Ленька с маху, гася липкой грязью пламя, успевшее подпортить целостность обмундирования и его шкуры под ним. Взрыв, грязевая эта ванна, и кульбиты пиротехнические перед ней, настолько ошеломили Леньку, что он потом, как ни старался в медсанбате, а вспомнить не мог, каким образом выползал из воронки. Отрывочно мелькали в памяти звезды россыпью над головой и узкий серпик лунный, то выныривающий, то снова прячущийся за лохматыми облаками или дымом пожарищ. Еще лицо чумазое вспоминалось с глазами черными на пол лица, что-то шлепающее беззвучно губами. А уж в медсанбате, получив первую помощь и очнувшись на брезентовых носилках весь в бинтах, как мумия египетская, Ленька впервые в жизни оказался в абсолютной тишине. Это его так удивило, что он даже, превозмогая боль в обожженных кистях, дотянулся ими до лица и содрав с него бинты, заорал в полную силу легких. Вопля этого он не услышал и завертел головой, как Т-34-ый башней, влево и вправо, пытаясь сообразить, куда это он попал в место такое тихое. Справа от себя ничего интересного он не увидел. В серый брезент палатки носом уткнулся, а вот слева много чего и сразу. Обмотки серые на ногах санитара сначала, а потом, когда он мимо прошаркал, то увидел Ленька такое от чего его тут же и стошнило. Культю окровавленную увидел, свесившуюся с носилок. Сквозь бинты сочилась кровь, и культя ритмично стучала по пыльному полу, разбрызгивая ее во все стороны. Ленька заорал, давясь вчерашним сухпайком, выскочившим из желудка и рядом с его лицом кто-то присел, заботливо гладя по голове и вытирая лицо куском марлевой тряпки пахнущей хлоркой. Ленька успокоился и когда марлю с его лица убрали, бинты кровоточащие уже не увидел, а увидел женское лицо в пилотке со звездочкой и двумя косичками, торчащими крысиными хвостами из-за ушей. Лицо сочувственно улыбалось и шевелило пухлыми губами. "Контузило меня",– сообразил Ленька и вспомнил лицо младшего лейтенанта Воробьева, сверкнувшее ему зубами из люка на прощанье.– "Ребята сгорели. Мишка, Санька и Трофимыч",– мысль эту он, очевидно, озвучил вслух и лицо женское, над ним склонившееся, перекосилось в сочувственной гримасе, сморщило носик курносый и все той же марлевой тряпкой, принялось вытирать выступившие на глазах слезы.– "Жалеет, сестричка",– подумал Ленька и улыбнулся благодарно в ответ.
– Вот и ладненько, вот и молодец. Лежи спокойно, миленький. Скоро транспорт придет и повезут тебя в госпиталь. Повезло тебе, миленький. Ноги, руки целенькие и обгорел не сильно чтоб. Лицо совсем не пострадало, почти. Ты поспи, миленький,– услышал Ленька, как сквозь вату, почти угадывая слова, на пределе слышимости и обрадовался этому обстоятельству так, что у него заурчало в животе.
– Я сейчас тебе каши принесу,– отреагировала как нужно сестричка и исчезла из поля зрения, а в поле этом опять появились носилки напротив, с той самой культей в бинтах, но теперь весь этот кровавый натюрморт на Леньку впечатление произвел не столь стрессовое, как в первый раз. Может быть потому, что стучать перестал калека, а руку кто-то заботливо зафиксировал бинтами. Только слегка дергалось плечо и Ленька, приподняв голову, разглядел собрата по несчастью, забинтованного так, что он не понял лицом или затылком голова его к нему повернута. А в уши полезли звуки, наливаясь силой и эмоциями. Слух явно возвращался не по дням и часам, а по минутам. Сестричка появилась с миской алюминиевой и принялась пихать Леньке в рот кашу гречневую, приговаривая ласково:
– С тушёночкой, тепленькая еще, кушай, миленький,– и Ленька послушно глотал теплую кашу, не чувствуя ее вкуса, а потом провалился вдруг сразу в дремоту, убаюканный голосом медсестры. Очнулся уже в грузовичке, куда его заволокли санитары на носилках и, потревожив при этом ожоги, разбудили. Ленька взвыл, когда его за плечи и ноги, переложили с носилок на дощатое покрытие, слегка припорошенное соломой.
– Голосистый,– одобрительно прохрипел один из санитаров – дядька с рыжими усами.– Раз орет – значит, будет жить служивый,– поставил он диагноз незамысловатый и, подсунув под голову Леньке солдатский сидор, крякнул сочувственно и присел рядом.– Поехали,– крикнул он, повернув голову в сторону фанерной кабины полуторки.– Полна коробочка.
– Курнешь?– спросил Леньку санитар, несколько минут спустя, заметив, что тот вытаращился в затянутое облаками небо. Ленька мотнул отрицательно головой. Курить ему не хотелось, хотя курил он с детства, но сейчас просто забыл о том, что такая дурная привычка вообще существует.
– Ну, смотри,– философски буркнул санитар.– Аль некурящий?– Ленька опять мотнул головой отрицательно, и санитар понял его, проворчав:
– Бывает. Меня в финскую, когда зацепило миной и кишки вывернуло, так я цельную неделю продержался без этого зелья. Чуть вовсе не отвык. А потом ни че. Оклемалси,– грузовичок встряхнуло на очередной колдобине и санитар, шепотом матюгнувшись незамысловато, поправил сидор под головой Леньки, скривившегося от боли и прикусившего губу, а потом рявкнул на весь лес, по которому колдыбала полуторка:
– Эй, лапоть сельский, живых людёв везешь ить, паскуда. Сучий ты сын…– в конце санитар добавил непечатно пару десятков слов и в результате этого авто поехало тише и плавнее.
– От жеж, гад. Пока не обложишь семиэтажным, ни хрена не сооброжат,– удовлетворенно фыркнул санитар, поудобнее пристраиваясь рядом с запасным колесом, на которое медработники свалили кучей различное имущество. В основном сидоры с сухпайками.
Полуторка, скрипя и скрежеща коробкой скоростей, ползла полдня и к вечеру вкатилась на улочки железнодорожной станции, разбитой в пух и прах авиацией.
– Легкие, сами прошу, выгружайтесь,– скомандовал санитар сопровождающий.– Шевелись, шевелись, мужики,– и Ленька, к своему удивлению сел и при этом, схватившись за борт обшарпанный и избитый в щепки, сумел остановить головокружение. Слегка поплыло все вокруг, секунд на несколько и даже уши слегка заложило при этом, но потом изображение вполне прилично прояснилось, и двоиться перестало, выбив при этом и пробки ватные из ушей. Тарахтел мягко двигатель полуторки, стонали легкораненые сквозь зубы и жалобно в полный голос вскрикивали перемещаемые "тяжелые". Ленька встал на трясущиеся ноги и оглядел себя, на сколько это было возможно. Окинул взглядом ноги в кирзачах с прогоревшими голенищами и торчащими сквозь пропалины портянками, остатки комбеза, местами едва сохранившегося, и натянутого в медсанбате прямо на бинты.
– Красавец,– поставил он сам себе оценку и услышал за спиной голос санитара:
– А че? Парень ты видный. Я бы свою дочь хоть час засватал. Вона живучий какой, опять жа. Баловень ты, сержант, как ни крути. Одежка вся сгорела почитай, одне погоны остались, а тебе, вижу, как с гуся вода. Через пару недель будешь, как огурец. Верное слово, у меня глаз наметанный.
– Спасибо, папаша,– повернулся к нему Ленька.– Это мы где?
– Да полустанок, мать его… Не помню как название. Эй, Федор, как станция называется?– крикнул санитар и конопатое лицо шоферюги, появившееся над бортом, сообщило, давясь зевотой:
– Лесная прозывается. Давай, Лексеич, выгружайтесь шибче и вон в тот лесок. Ждите санитарный. Неделю как нет. Путя вроде немчура разбомбила. Дорожники вона с рельсами на дрезине опять умотали туда. Давай, давай. Мне еще горючку залить надо и обратно в санбат. Эх, сколь народу нынче полегло зазря,– вздохнул Федор сочувственно, затягиваясь самокруткой и выпуская клуб дыма в сторону Леньки. И ему ужасно захотелось курнуть, так что не удержался и попросил:
– Дай разок дернуть, зёма.
– Травись,– сунул тот ему чинарик, а санитар Лексеич одобрительно похлопал Леньку легонько по плечу.
– Ну, паря, ожил никак совсем. Может обратно на фронт с нами? Шучу, шучу. Вона волдыри поплыли. Перевязку тебе надоть срочно сделать. Ох, не дай Бог долю такую. Давай помогу спуститься. Ноги трясутся пади, аль ни че?
– Трусит слегка,– признался Ленька, затягиваясь дымом и вышвыривая окурок за борт.– Ядреный самосадище,– сделал он комплимент Федору.– До селезенок пробрало.
– Махорка и махорка,– пожал тот плечами, исчезая в кабине и глуша двигатель. Наступившая тишина, заполнилась тут же чириканьем птиц и погромыхиванием, на пределе слуха, где-то там за верхушками лесными. Фронт, отодвинувшийся на сотню километров, продолжал жить своей жизнью смертельной, перемолачивая живую силу. И Молох этот, напомнив о себе, вызвал на лицах раненых в основном негативные эмоции.
– Фриц наступает, гад,– буркнул Лексеич, помогая Леньке спуститься из кузова на землю.– Сколь народу еще поубивают, суки.
– Эт, точно,– не стал возражать ему Ленька, захотевший есть. Организм выздоравливал и требовал пищи.– Пожрать бы сейчас чего, а Лексеич,– вернул он санитара к реальности.
– Кухня полевая вона дымит. Держи сидор свой. Там все есть че надо. Сухпай на пару дней и все остальное, махра как положено, ну и котелок – само собой. Давай, паря. Сам, вижу, на ногах стоишь. Греби к кухне. Может обломится чего, если не все приели.
Леньке повезло загрузить котелок гороховым концентратом, горячим и насыщенным тушенкой так обильно, что у него слюнки потекли от запаха уже за пятьдесят метров от кухни.
– В обороне ешь досыта, в отступленье так и сяк, в наступленье – натощак,– продекламировал повар строчки Твардовского, вываливая в котелок Ленькин черпак.– Поправляйся, болезный. Приятного аппетита,– пожелал он Леньке и тот благодарно кивнув, присел неподалеку на поваленное дерево.
– Соли ежели мало, братцы, то вот в котелке, на подножке,– сообщил повар принимающим пищу легко раненым.
– Сойдет и так за милую душу,– отозвался кто-то.– Хлеба бы добавил а?
– С хлебом напряг, братцы,– извинился повар.– Сухари только есть, мать иху – тыловиков. Нагружай, хоть полны мешки. А хлеб по норме приказано, не обессудьте.
– Да чего уж там. Не до жиру. Спасибо и за сухари,– не стали привередничать раненые, а Ленька, зачерпнув первую ложку, подумал,– "Эх, всяко лучше здесь, чем в башне кувыркаться",– подумал как само собой разумеющееся и чуть не подавился концентратом, вспомнив вдруг лица родного экипажа. А потом экипаж снился ему каждую ночь, в этом лесу, пока он дожидался отправки в госпиталь. Немец бомбил железку каждый день, сводя на нет все усилия дорожников и лес вокруг станции Лесная заполнялся ранеными все плотнее и плотнее, так что пройти уже по нему стало почти невозможно из-за лежащих людей. Тысячи стонущих, бредящих и кричащих. Вонь гниющей плоти с карболкой и хлором от развешанных по веткам сохнущих бинтов, все это воспринималось Ленькой обыкновенно и он, дисциплинированно заявляясь ежедневно на перевязки в палатку к медсестричкам, сочувствовал им, мечущимся по лесу.
– Леньчик пришел,– радовались они ему, как дети, признав за своего с первого дня и загружая его разной посильной работой по его просьбе. Сидеть без дела было утомительно, а ожоги начали зарубцовываться и уже чесались под повязками.
– На мне все, как на собаке заживало всегда. Может, хватит уже драть бинты с корок?– попросил он на третий день сестричку, но та цикнула на него и еще пару дней Ленька шлялся по лесу следом за ней с медицинскими посудинами весь в бинтах. Зато успел за это время скорешиться с многими полезными людьми и обзавестись новой сменкой и даже сапоги поменять на вполне прилично выглядящие.
– С обувью у нас полный порядок,– обрадовал его старшина из хозвзвода.– Вот с остальным хуже. Вон в той палатке поройся и подбери себе чего по размеру, а за это с тебя кубометр дров на кухню. Повара зашиваются. Три кухни пашут круглые сутки. Столь ртов сразу мне кормить не приходилось. Запарился, сержант, как савраска,– посетовал он на свою нелегкую службу.
– Годится,– обрадовался Ленька и, покопавшись в Б.У. через час уже щеголял в почти новом обмундировании.
– Орел,– оглядел его придирчиво старшина.– Вон топор, вон лес, вон кухня. К заготовке дров приступить.
– Есть,– козырнул Ленька и в награду за бравый вид получил кусок портяночной ткани первой категории, такое же полотенце и подшивочные воротнички – пару десятков.
– От сердца отрываю,– протянул ему старшина дополнительное вещевое довольствие.– Учти и цени.
– Служу Советскому Союзу,– щелкнул каблуками Ленька и получил за это еще и новенькую пилотку.
– Давно воюешь?– спросил его старшина, предложив перекурить перед заготовкой дров.
– Два месяца как на фронте. Три танка сменил,– мрачно взглянул на него Ленька, присев рядом с палаткой-коптеркой на пенек.
– Как это?– заинтересовался старшина.
– Обыкновенно. Подобьет немчура, сгорим слегка и машину в тыл, а нам другую и опять в бой.
– И что? "Сгорим слегка" и все живы что ли всегда оставались?– задал следующий вопрос старшина.
– Какой там живы. Последний раз я один только. А первый раз на марше еще накрыло, так там двое нас в живых осталось. С командиром – Воробьем, в тех часть мотались за фрикционами и тормозухой, а немец налетел и жахнул. Парней в клочья, танк в металлолом. А рядом экипаж весь выбило, а машина хоть бы хны. Сели, поехали. Я механик. Второй раз все живы остались. В движок снаряд попал. Слегка тряхнуло, так что у закидного Саньки половина зубов вынесло, приложился неудачно о складки местности… Испугом отделались. Выползли, отсиделись в окопчике. Ночью тягач уволок в тыл. Движок поменяли и через неделю опять в атаку,– коротко описал свой боевой путь Ленька.
– Три танка…– старшина поскреб затылок.– А вы сколь за это время немецких подбили?
– Не видал пока ни одного,– признался Ленька.– У этих "Тигров" прицельная дальность две тыщи метров, а у нас 500 метров убойная. Подойти не дают. Издаля дырявят.
– Не повезло,– посочувствовал Леньке старшина.– Но все равно ты сам-то везунчик явный. Легко отделался. Нервами одними. Однако, они у тебя в порядке тоже, коль в падучей не трясешься.
– Не трясусь,– подтвердил Ленька.– А что это за болячка такая, товарищ старшина?
– Да ничего такого особенного. Падает боец без памяти и пена изо рта брызжет. Вполне может захлебнуться ей. Без причины может упасть. Рядом кто-то кашлянет громко, к примеру, а он валится в припадке. Тут главное ему вовремя помощь оказать. Положить такого надо на спину, голову на бок и ложку в рот засунуть обязательно,– поделился знаниями старшина.
– А ложку за каким хреном?
– Язык чтобы себе не откусил. Не соображает же ни черта в этот момент боец. Понимаешь?
– Понимаю,– кивнул Ленька.– Спасибо за информацию, товарищ старшина. Пошел я кубометр заготавливать, вечереет уже, а есть хочется, будто три дня голодаю.
– Эт нормально. Молодой потому что,– похлопал его по животу старшина.– Вона, как овчарка поджарый, а рубаешь я те дам. Я столько за день не ухомячу, сколько ты за один присест. Выздоравливаешь опять же. Витамины организму требуются.
Неделя в тыловом санбате пролетела как один день и когда поступила команда загружаться в санитарный поезд, Ленька /уже почти от бинтов избавившийся/ даже попытался уклониться от этой команды, обратившись к майору медслужбы, распоряжавшейся на станции.
– Марш в вагон, товарищ сержант,– осадила его она.– В госпитале будете права качать. Со мной этот номер у вас не пройдет. Некогда мне тут вам медосмотры устраивать на предмет годности к строевой службе. У меня без вас дел – выше головы. Брысь.
– Есть,– смирился Ленька и загрузился в вагон, в который велено. Там ему повезло пристроиться на второй полке и даже вздремнуть часок, пока паровозная бригада заливала воду и пополняла запасы угля. Проснулся он от рывков и, свесив стриженую голову с полки, констатировал:
– Поехали.
– Слава Богу,– отозвался лежащий под ним на нижней полке старшина артиллерист с забинтованными ногами.– Проскочить теперь бы с Божьей помощью верст сто, а потом уж глубинка Расеи и туда фрицы не залетают.
– Молись, Раб Божий, чтобы проскочили,– язвительно отозвался с соседней полки лейтенант пехотинец с перебинтованной головой и рукой растопыренной на подпорках и забинтованной до толщины слоновьей.
– Зря вы, товарищч лейтенант, так-то,– ответил артиллерист, выделив слово товарищ явно с умыслом, превратив его в нечто обличающее.
– Да? А я не верю в вашего бога, если. Если я коммунист, то это как?– не остался в долгу лейтенант.
– Это ни как. Не влияет это ни на что,– артиллерист хмыкнул.
– А твоя вера в бога влияет?– буквально взвыл возмущенно лейтенант.
– А моя Вера, мне уверенность придает и в уныние не дает впадать,– отшил его старшина.
– Уверенность говоришь?– усмехнулся лейтенант.– А у меня и без бога вашего этой уверенности полные штаны. А вот ты ответь мне, человек божий, какого хрена ты тут разлегся тогда? Что же твой бог мимо тебя осколки не пронес? Коль ты в него так веришь, так и посодействовал бы уж тебе – рабу своему верному.
– Эх, лейтенант, пути Господни неисповедимы и Промысел Его высший нам неведом. Значит, есть у Него на меня виды вот через эти раны. Жив же ведь. И теперь видать спишут в запас лекаря. Ногу-то мне правую напрочь посекло. Военврач сказал, что гнуться, теперь не станет. Значит, домой поеду, а там у меня семейство, лейтенант, большое. А руки-то вот целы, так что отвоевался я и не шибко попорченным возвернусь.
– Радуешься?– скривился презрительно лейтенант.– А по мне так все твои рассуждения – это шкурничество.
– Чего это?– искренне удивился старшина.
– Потому как радуешься,– упрямо повторил лейтенант.– Другие теперь воевать будут, а ты в тылу, рядом с бабой своей отсидишься, в тепле.
– Так я два года без продыху в окопах,– не удержался и возмутился артиллерист.– Два раз в госпиталях валялся за это время. У меня совесть спокойна, что положено, выполнял и не уклонялся, и не бегал от фашиста. Воевал я не хуже других. Ты-то сколь на фронте сам?
– Какая разница?!– заорал лейтенант.– Из училища только месяц назад выпущен и что? А на передовой всего неделю был. И что? Только я не мечтаю свалиться, как некоторые здесь в тыл под бабский бок. Вылечусь и вернусь в строй.
– Молодца,– ехидно усмехнулся старшина.– Без году неделя на войне, а уже уму разуму всех поучаешь, будто подвигов насовершал, как тот Геракл греческий.
– А я не за подвигами на фронт ехал и не за наградами,– затрясся лейтенант, распаляясь.
– А за каким хреном тогда?– спросил кто-то из соседнего отсека плацкартного. Беседа, ведущаяся на повышенных тонах, привлекла внимание многих.
– Я Родину хочу от немецких захватчиков освободить!– заорал лейтенант.
– А другие что, не хотят что ли?– опять прозвучало из соседнего купе.
– А другие вон богу молятся и мечтают поскорее под юбкой у бабы спрятаться,– обличающе ткнул лейтенант пальцем в старшину.
– А вот тут ты не прав, товарищ лейтенант,– раздался все тот же голос.– Мы с Иваном в одном взводе месяц вшей кормили, и наводчик он будь здоров. Шестнадцать танков на его счету за два года, я знаю. Читал его наградные. Это не считая всякой мелочи, типа грузовиков. Да у него наград на весь ваш отсек хватит. Три ордена и медалей десяток, так что не прав ты взводный.
– Да ну?!– не поверил кто-то.
– Вот тебе и ну. Просто Иван не любит выставляться на показ, а у него еще с финской орден есть и вполне мог бы на фронт не идти – по броне. Доброволец он, товарищ лейтенант. Передовик опять же в своем колхозе и не отпускали его воевать… Так он сбежал ровно мальчишка и воевал как надо. Вы в его сидор загляните, коли позволит, там у него такой иконостас, что впору на колени перед мужиком встать. Так что, товарищ лейтенант, погорячились вы. Вань, предъяви регалии,– в проходе завис над лейтенантом оторопевшим здоровенный парень с погонами рядового и подвязанной рукой.
– Без надобности мне это,– отмахнулся от него старшина.– Обойдусь без почестей. Воевал и воевал. А как – начальству виднее. Награждали – брал, чего же не взять. Дают – бери, бьют – беги.
– Правда что ли?– промямлил сконфуженно лейтенант.– А фамилия ваша как, товарищ боец?– поменял он тон.
– Обыкновенная – Васильев,– представился старшина.
– А это не про тебя в Красной Звезде статьища на первой полосе пару недель назад была? Что, дескать, пять тигров завалил?– вспомнил лейтенант.
– Ну, приезжал мужичонка с аппаратом из газеты,– признался Иван.– Все в душу лез с расспросами, едва не вынул. Чуть не зашиб его, каюсь. До чего занудный попался. Да, что, да как? Да что вы чувствуете, когда в танк попадаете? Измотал.
– Так это вам Героя теперь наверняка присвоят, после такой статьи-то,– осенило лейтенанта.– Извините, виноват, не понял я вас. Думал шкура, а вы наоборот выходит,– принялся он извиняться.– А вот Вера в бога эта ваша мне все равно непонятна.
– А чего ее понимать?– пожал плечами Иван.– Верю и верю, никому не навязываю. Вреда опять же никому от этого нет. Польза одна, потому как не злобствую ни на кого.
– Ага, окромя фрицев,– поддакнул ему однополчанин, вступившийся и все еще нависающий над лейтенантом.
– Так и к ним особой нет озлобленности,– признался Иван.– Я их в близи-то и не видал почитай ни разу. Только пленных сколько-то раз мимо проводили. Идут потрепанные, никакие… Так что и злобствовать-то, на таких-то?
– Без ненависти, значит, к ним?– потер подбородок здоровой рукой лейтенант.– А как же "ярость благородная" и все такое?
– Обыкновенно я это понимаю. Слова это красивые, а тут такое дело… Приперлись к нам землю захватить соседи завидущие при оружии, стало быть, бей их и гони вон, пока оружие это не бросят. Вот и все понимание,– усталым голосом произнес Иван. Очевидно, ему уже не раз приходилось говорить это и надоело повторяться.– Устал я от ваших разговоров, хлопцы. Не возражаете, коли вздремну часок?– извиняющимся тоном добавил он.– Аль на награды вам всенепременно глянуть надо?
– Дорога долгая, успеется,– примирительным тоном произнес лейтенант.– Спи и извини на худом слове. Сам понимаешь.
– Понимаю, товарищ лейтенант,– кивнул Иван, произнеся слово товарищ на этот раз вполне нормально, без ерничанья.– Помогите, братцы, ногу мне левую переложить, не слушается ведь пока акаянная. Но врач обещал, что все обойдется и с костылями долго не придется колдыбать,– улыбнулся он радостной улыбкой, заражая ей всех вокруг.