За домом кузнеца, где двор переходил в небольшой сад, а сад упирался в плетёную изгородь, соседствующую с подворьем старосты, время, казалось, замедляло свой бег. Здесь пахло мятой, ромашкой и нагретыми на солнце яблоками. Густые, переплетённые ветви орешника и старые кусты крыжовника создавали плотную зелёную стену, идеальное укрытие для той, кто хотел видеть, оставаясь невидимым.
Любава затаила дыхание, припав щекой к шершавым, тёплым прутьям плетня. Сквозь небольшую щель, проделанную ею давно и бережно, открывался вид на утоптанную поляну – арену, где происходило волшебство. Её сердце билось так сильно, что стук отдавался в ушах, заглушая жужжание пчёл и шёпот листвы.
Для неё Яромир был явлением двойственной природы. Одним она любовалась днём, когда тот, могучий и яростный, стоял у наковальни, и мускулы ходили под его кожей, а пот блестел, словно его тело было выковано из того же металла, что он укрощал. Это был Яромир-богатырь из сказок, которые ей рассказывала нянька, образ силы, простой и осязаемой.
Но был и другой Яромир. Тот, что появлялся здесь, на закате, под пристальным взглядом своей странной матери. Этот Яромир был другим: быстрым, сосредоточенным, но при этом… уязвимым. И именно этот Яромир завораживал её до дрожи.
Она видела, как он только что проиграл. Видела, как легко и стремительно его мать, Зоряна, обошла его, поставив на колени. Любава закусила губу. В этот момент она ощутила укол сочувствия к нему, смешанный с восхищением его матерью. Какая женщина! Ни одна в деревне не могла бы так. Все только и шептались за спиной Зоряны, что она "нездешняя", "волчица", пришлая с воинами, которые когда-то проходили через их края.
Но потом Яромир поднялся. Его лицо было серьёзным, в серых глазах, которые она так любила, плескалось упрямство. И бой начался снова. Любава перестала дышать. Она следила за каждым их движением, за каждым выпадом и уклонением. Деревянные палки сталкивались с сухим треском, а её воображение уже рисовало блеск настоящих мечей, звенья кольчуги и суровые лица воинов в бою.
Ей нравилось, как он двигается. В нём не было той медвежьей неуклюжести, что присуща многим деревенским парням-силачам. Его мощь была плавной, текучей, как у речного потока. Даже проигрывая, он был прекрасен в своей борьбе. Каждая натянутая мышца, каждая капля пота, катящаяся по виску, каждая напряжённая складка у бровей – всё это она впитывала глазами, запоминала, хранила в самом сокровенном уголке своей девичьей души.
Её подруги вздыхали по сыну мельника, за его белозубую улыбку, или по сыну бортника, за его весёлый нрав и сладкие гостинцы. Они не понимали Любаву. Не понимали, что она нашла в этом угрюмом, вечно чумазом сыне кузнеца, который редко говорил и почти никогда не улыбался.
А она и не могла им объяснить. Как объяснить, что когда она видит его, ей кажется, будто он сделан из чего-то более настоящего, чем все остальные? Как рассказать, что стук его молота для неё слаще любой песни, что в его молчании больше смысла, чем в болтовне десятка других парней? Он был как камень-кремень: невзрачный с виду, но если ударить – высечешь огонь.
Заметив, что бой закончился и Зоряна что-то говорит сыну, Любава отпрянула от щели. Её щёки горели. Она провела пальцами по тёмно-русой косе, переброшенной через плечо, поправила выбившиеся пряди. Сердце всё ещё колотилось. Она знала, что это неправильно – подглядывать. Её мать, строгая и властная жена старосты, пришла бы в ужас, узнай она об увлечении дочери. Ей прочили в женихи кого-то знатного, ровню себе, сына другого старосты или зажиточного купца из города. А сын кузнеца… это было немыслимо.
Но мыслям не прикажешь, как и сердцу.
Она рискнула и заглянула ещё раз. Яромир стоял к ней спиной, а Зоряна взъерошила ему волосы. В этом простом, материнском жесте было столько тепла, что у Любавы на мгновение перехватило дыхание. Она увидела не просто сильного парня, а сына, которого любит мать. И это сделало его ещё ближе, ещё желаннее.
Внезапно Яромир начал поворачиваться.
Любава пискнула и отскочила от плетня, присев на корточки за самым густым кустом крыжовника. Сердце пропустило удар и забилось где-то в горле. Заметил! Он заметил!
Она сидела не шевелясь, боясь даже вздохнуть. Минуты тянулись, как часы. Но шагов не было слышно. Никто не подошёл к изгороди. Осторожно, как мышка, она снова приподнялась.
Яромир уже уходил к дому, унося вёдра с водой. Он не смотрел в её сторону.
Она выдохнула с облегчением, но чувство неловкости осталось. Она – дочь старосты, первая красавица деревни, как говорили заезжие торговцы. И она прячется в кустах, чтобы тайком поглядеть на парня, который, возможно, даже не знает, как сильно бьётся её сердце, когда он рядом.
Любава ещё раз бросила взгляд на опустевшую поляну. Тень от яблони уже вытянулась, касаясь дома. Вечер опускался на деревню. Ей нужно было идти, пока её не хватились. Она поправила свой лучший сарафан, синий, с вышитыми по подолу васильками, и, стараясь не шуметь, проскользнула обратно к своему двору.
Но образ Яромира, с мокрыми волосами, напряжёнными мускулами и серьёзным взглядом, она унесла с собой. И знала, что завтра, когда вечерние тени снова начнут удлиняться, она вернётся к своему тайному окошку в чужой мир. Потому что эта тень за плетнём уже давно стала частью её самой.