Воспитать «любезным пред Богом и у людей»
Безусловно, Елизавета Петровна нисколько не обольщалась насчёт наследника, она была в весьма щекотливом положении. Ведь после неё престол мог занять именно великий князь Пётр Фёдорович. Великая княгиня, даже при том условии, что она была гораздо достойнее, при живом супруге никаких прав не имела. Осталось уповать на Павла. Но объявить его наследником при живых родителях можно было лишь по достижении совершеннолетия. И Елизавета Петровна готовила его к этому, стараясь всячески ограничивать его контакты с родителями, тем более великий князь даже и не стремился по понятным причинам к этому.
Напрасно считают, что Екатерина не слишком стремилась заниматься сыном. Ей не давали покоя мысли о его воспитании. Она писала целые трактаты, именуя его в них по-европейски принцем. Вот только несколько выдержек:
«По моему мнению, есть два правила при воспитании принца: это сделать его благодетельным и заставить его любить истину. Таким образом, он сделается любезным пред Богом и у людей».
Говорят, что мальчишку, чтобы он стал мужчиной настоящим, только до пяти лет могут воспитывать женщины – мать, бабушка, всякие няньки, тётки. Далее необходимо мужское воспитание. Что же с Павлом? Духовный писатель, публицист, историк Николай Дмитриевич Тальберг (1886–1967) в книге «Русская быль от Екатерины II до Николая II» отметил, что «окружён он (Павел. – Н.Ш.) был только женщинами. От них, простых русских женщин, он с самых юных лет воспринял религиозность и церковность, утвердившиеся с годами».
Мужского воспитания, увы, маленькому Павлу не хватало, по крайней мере до того момента, пока его мать Екатерина Алексеевна не вступила на российский престол.
Наставники, воспитатели, педагоги? Да, они были, но были такими разными. Мелкий интриган, лжец, негодяй Никита Панин? Ну какой же это мужчина? Что в нём мужского? Сплетники и пасквилянты, подобные ему, скорее могут именоваться, да и то с большой натяжкой, мужчинками. Он только вредил воспитанию и портил характер царственного отрока, поступая с ним как с игрушкой в своих подлых руках.
Другое дело – Семён Порошин, оставивший «Записки, служащие к истории Его Императорского Высочества Благоверного Государя Цесаревича и Великого Князя Павла Петровича, Наследника престолу Российскому», которые начал с упрёка в свой адрес в том, что слишком поздно начал писать – лишь в 1764 году, когда цесаревичу шёл десятый год, между тем об этом необыкновенном ребёнке надо было, по его мнению, писать начать гораздо раньше.
Историк Соловьёв отозвался об этом воспитателе следующим образом: «Порошин принадлежал к тому поколению даровитых русских людей, которые с жаром примкнули к начавшемуся тогда литературному движению; знание иностранных языков, давая возможность удовлетворить жажде к чтению, расширило его умственный горизонт; он с уважением относился к вождям так называемого просветительного движения на Западе, но уважение не переходило в увлечение; подобно Екатерине, Порошин принял за образец пчелу, которая из разных растений высасывает только то, что ей надобно. Порошин умел оставаться русским человеком, горячим патриотом, имевшим прежде всего в виду пользу и славу России. С этим-то высоким значением образованного человека и горячего патриота явился Порошин среди людей, призванных участвовать в воспитании Наследника престола, и, разумеется, немедленно же обратил на себя внимание и приобрёл более других влияние над ребёнком. Главная цель Порошина при воспитании будущего Государя состояла в том, чтобы внушить ему горячую, беспредельную любовь к России, уважение к русскому народу, к знаменитым деятелям его истории».
Родился Павел вполне здоровым ребёнком, был физически развит, уравновешен, словом, не отличался вспыльчивостью, о которой столько говорено-переговорено. Однако та белая для России ночь 28 июня 1762 года, о которой упомянуто выше, едва не стала чёрной и роковой для державного ребёнка.
Николай Дмитриевич Тальберг писал:
«Большое впечатление на восьмилетнего Павла произвёл ночной переворот, совершённый летом 1762 года Екатериной. Его подняли с постели и под военной охраной перевезли из Летнего дворца в Зимний. С этого времени у впечатлительного мальчика появились болезненные припадки, повторявшиеся и потом.
Случился таковой с ним и в Москве во время коронационных торжеств по поводу восшествия на престол императрицы Екатерины Алексеевны, его матери. Он разболелся настолько, что начали опасаться за его жизнь. По выздоровлении ярко проявилась впервые его доброта. По свидетельству Панина, Павел, когда начал поправляться от болезни, пожелал завести в Москве больницу для бедных. Желание его было исполнено; и основанная больница получила название Павловской. По этому случаю выбита была медаль. На одной стороне её помешен портрет Его Высочества, на другой – разные аллегорические изображения с надписью: «Свобождаяся сам от болезни о больных промышляет».
Из этой главы запомним сказанное Тальбергом о припадках и, конечно же, о милосердии и добросердечии будущего государя, ну а пока вернёмся к вопросам воспитания в отрочестве. Императрица Елизавета Петровна начала подготовку к будущей государственной деятельности путём образования на европейский лад; поскольку в России в ту пору наметилось опасное заболевание европейскими мерзостями, то не все понимали, что это лишь навредить может, но никак не дать результатов благих.
Но особенно опасным такое направление стало, когда главным воспитателем Павла был назначен недомужчинка Никита Панин. Кто-то может не согласиться с этаким определением. Но позвольте, разве по-мужски настраивать сына против матери, действуя исключительно в личных целях и вынашивая задачи, пагубные и для воспитуемого, и для его матери, и для всего Отечества, хотя для Никиты Панины Россия вряд ли считалась Отечеством. Для таковых разрушителей российской государственности отечество – заметьте, в данном случае с маленькой буквы – там, где больше платят.
Портрет великого князя Павла Петровича в детстве. Художник А. П. Антропов
Семён Порошин рассказал:
«10-летним мальчиком он (Павел. – Н.Ш.) уже принимает просителей и новопроизведённых офицеров (патенты им подписывает как адмирал), уже попадается на уловки взрослых интриг, уже свободно говорит, пишет и читает по-русски и по-французски, похуже по-немецки. И что читает! Дон-Кишота (так у Порошина. – Н.Ш.), «Выборные истории из светских писателей» (Histoires choisies des auteurs profanes), французские комические оперы – это понятно; но оды Ломоносова, «Генриаду» и «Эдипа» Вольтера, «Федру» Расина, Юма, Устав Академии художеств, – такое я и взрослым-то человеком в лучшем случае читал бы из нужды… В 11 лет принимается писать «по-французски шуточную трагедию, в которой между прочими действующими лицами были и собаки его Султан и Филидор».
Заметим, прервав цитирование Порошина, что в данном случае явно проявляются гены матери, ведь Екатерина Великая, как известно, была к тому же весьма талантливым литератором. Сколько пьес вышло из-под её пера, причём, драматургию она поставила на службу государственную.
Не случайно государыня говорила: «Я имею честь быть русской, Я этим горжусь, Я буду защищать Мою Родину и языком, и пером, и мечом – пока у Меня хватит жизни…»
Защищая пером, она выпустила и записки по истории для своих внуков, воспитывая их, и две замечательные сказки – «Сказку о царевиче Хлоре» и «Сказку о царевиче Февее», которые вполне можно назвать нравоучительными, и немало острых пьес и комедий. Именно ей принадлежат удивительные строки о писательском труде. Наверное, всем известно выражение, что литературная работа начинается тогда, когда «рука тянется к перу, а перо к бумаге». Каждый литератор помнит такие моменты в своей жизни. Но это выжимка из более значительного изречения государыни. В письме к своему постоянному корреспонденту в Европе барону Гримму она писала: «Я не могу видеть чистого пера без того, чтобы не пришла мне охота обмакнуть оного в чернила; буде же ещё к тому лежит на столе бумага, то, конечно, рука моя очутится с пером на этой бумаге. …Великое благополучие! Открывается поле для меня и моих товарищей, зараженных болячкою бумагу марать пером, обмокнутым в чернила. Начав же, не знаю я никогда, что напишу, а как рукою поведу я по бумаге, то мысль сматывается, как нитка с клубка; но как пряжа не всегда ровна, то попадается и потолще, и потонее, а иногда и узелок, или что-нибудь и совсем не принадлежащее к пряже, нитке и к клубку, но совсем постороннее и к другим вещам следующее».