Посвящается всем любителям Гиштории Российской
Черной-черной ночью зимы 1796 года по заснеженной дороге на вороной лошади ехал граф Г., днем любимец публики и в особенности прекрасных дам. Граф был не то что бы красавец, но исключительно хорош собой. Правда сейчас, под покровом малолунной ночи, это не было столь заметно, но уж поверьте мне, дорогие читательницы, на слово. Ехал он из пункта А в пункт Б… то есть из родового селения прямо во царский во дворец.
На дворе как раз наступал загадочный и таинственный XIX век, и князь Александр Куракин, новоизбранный вице-канцлер милостью его императорского величества Павла I, неожиданно вызвал графа к себе пред светлые очи. Когда его сиятельство одиноко отдыхал в родовом замке в деревне Кренделябрино, развлекаясь всего-навсего с парой веселых служанок, неожиданно заржала лошадь – это прискакал посыльный. Мрачный фельдъегерь из вновь образованного особого фельдъегерского корпуса, призванного заменить при доставке государевой почты армейских офицеров, используемых для сего дела еще со времен Петра I, вручил графу в собственные руки послание канцлера, и был таков.
То есть весь, можно сказать, исторически выстраданный кайф опять обломали – изволь надевать ботфорты, бери шпагу, садись в седло и скачи за тридевять земель. Опять его Величеству что-то нужно, зело непонятное. Однако граф Г. с его прекрасным образованием, замечательным воспитанием и огромным самомнением был не чужд тяге к приключениям и романтике. И если уж подвернулась возможность внести очередную лепту в историю государства Российского – грех было не воспользоваться такой оказией.
Вот поэтому и приходилось трястись в жестком седле красной кожи, и переться напролом в темную ночь, когда, как известно никто не может вам помочь. Но не искать приключений на свою красивую голову и остальные члены ладного своего тела граф никак не мог – ему было скучно.
Кроме того, его императорское величество, вступившее на престол после смерти матушки своей Екатерины II, резко усилило борьбу за дисциплину среди дворянства, и выбирать особенно не приходилось. Сказать императорскому посланнику «ах, извини – я занят» было равносильно если не пуле в висок, то жестокой опале – ходили слухи, что Павел I вполне мог из собственных ручек набить морду, сорвать эполеты и отправить в Сибирь.
Тогда уже приближалось время, когда дежурный фельдъегерь с «экстраординарным особым повелением» являлся к тому или иному «счастливцу», арестовывал его и незамедлительно препровождал в места не столь отдаленные, с сохранением в тайне его дальнейшего местонахождения. Офицеры, не соизволившие явиться по высочайшему повелению в военную коллегию, вышвыривались из армии. Палочная дисциплина процветала, дворянские вольности отменяли одну за другой. Свободолюбивый характер графа Г. никак не позволял ему расставаться с вольностями и посему приходилось отрабатывать Императору и его слугам, так сказать, натурой. Правда тогда император только-только успел усесться на престол, и не проявил еще в полной мере своего вошедшего в историю замечательного характера, но по тем немногочисленным штрихам, которые он уже успел нанести на исторических холст, искушенному зрителю – а граф Г., несомненно, причислял себя к таковым – нетрудно было узреть всю картину в зловещей ее полноте.
Но, что гораздо важнее, приключения были ужасно интересны. Они разнообразили пресно-сытую графскую жизнь и заставляли кровь быстрее бежать по жилам. Было крайне любопытно непосредственно участвовать в истории государства Российского, о величии которой ему школяром все уши прожужжали. Правда выйдя из нежного розового юношеского возраста и оглянувшись вокруг, граф сообразил, что кажется розовым было далеко не все. Кое-что было и вовсе красным – от крови и коричневым от грязи. Крестьяне жили в сущности как последние скоты, нимало не понимая величия державы, в которой обитали и гражданами коей являлись. Крепостное право почему-то так и не сделало из них полноценных членов общества. Латынь, математика и философия растворялись в русской действительности как сахарные крупинки в кипятке.
Что же касаемо до великих дел, то графу иногда казалось, что все величие кончилось вместе с годами его юности. Матушка императрица Екатерина II, отошедшая недавно в мир иной, правила Россией больше трех десятков лет. Покоренье Крыма и усмирение дерзкого Емельки Пугача вознесли царскую корону в неведомые выси, где ей и надлежало оставаться, однако смерть императрицы все изменила. Наследник престола решил перетряхнуть государство российское как старое, траченное молью и поеденное мышами одеяло, и с этой целью незамедлительно призвал к себе из деревни старого друга детства Сашку Куракина, произвел того в вице-канцлеры и действительные тайные советники и осыпал многочисленными милостями, орденом св. Андрея Первозванного и золотым дождем. Однако все это не объясняло графу Г. причин его вызова в Петербург. Граф вздохнул, поежился, сбил с плаща снежинку и поскакал далее, навстречу судьбе. Он всегда скакал навстречу судьбе, полагая, что бежать от нее унизительно и не достойно дворянина.
В это же время и по той же дороге, но в противоположном направлении следовал недоучившийся студиозус Морозявкин. Имя его было Владимир, но сам он любил называть себя Вольдемаром. Он был вечный студент и странник. Во времена обучения его в Московском Университете, основанном графом Шуваловым, любимцем государыни Елизаветы Петровны, он хотел постичь всю бездну познания и залиться светом Истины с головы до пят. Много воды утекло с тех пор, Морозявкин успел побывать и на философском, где начиналось общее обучение, и на юридическом, и даже на медицинском факультете, но ни одна наука так и не удостоилась особой его любви.
В указе об образовании университета было прямо указано – «для генерального обучения разночинцев», и Морозявкин был самым разночинным из них. Еще великий Михайло сын Ломоносов утверждал, что в университете тот студент почтеннее, кто больше научился; а чей он сын, в том нет нужды. Морозявкин привык до всего доходить своим умом и учился прилежно, но непостоянно. Беспокойная натура бросала его по свету из одного конца империи в другой, и даже завела однажды за границу.
Уже и в те времена наиспособнейших студентов временами посылали в западные университеты, дабы сдобрить их образование. Морозявкина тоже послали, и очень далеко – аж во Францию. Там, во французской чужой стороне, ему и предстояло учиться в университете именуемом Сорбонна, грызть гранит науки и преумножать кладезь познания, но на месте он опять не усидел. Странствуя по Европам, он присоединялся то к Лейденской, то к Лейпцигской колонии аристократов, которые состояли из детей богатых и влиятельных родителей.
В Лейдене и Лейпциге расцвет колоний уже подходил к закату, и к бывшим аристократическим гнездам примазывались различные разночинцы вроде Морозявкина, удивлявшие графских сыновей своей выносливостью в смысле пития. Фамилии Куракина, Нарышкина, Апраксина, великого Радищева в разные годы перемешивались там с простонародными – впрочем причиной тому часто была привычка молодых русских дворян брать себе псевдонимы вроде Борисова или Мещеринова, так что Морозявкин не выглядел белой вороной, тем более что на княжеских пирушках пил за четверых, а ел за пятерых, что однако никак не отражалось на его худой фигуре вечного аскета.
Как раз в это время Вольдемар понял, что в Питере ему более ловить решительно нечего, и скорым шагом направлялся по зимней дороге прочь из столицы, путешествуя ради экономии пешком. Зорким глазом он разглядел скачущую ему навстречу фигуру графа Г., и стал размышлять, как и чем тут можно поживиться. Финансовое состояние Морозявкина было таким же плачевным как у Пензенской губернии. Последние копейки жалобно звенели в карманах, мороз пробирал сквозь худой плащ до костей, спасала только быстрота шага.
В стольном граде он промышлял медициной и цирюльным делом, а также читал философические лекции скучающим барышням. Однако после того, как некоторые барышни настолько увлеклись философией Морозявкина, что оказались в интересном положении, Вольдемара перестали подпускать к приличным домам на пушечный выстрел. Лечебные пиявки, которыми он лечил все болезни, от ломоты в костях до поноса и запоя, тоже сочли немодными.
В моде были немецкие доктора и французские учителя, и хотя Вольдемар уверял всех и каждого, что он практически француз и только злой волею судеб вновь оказался в России, это не помогало. Ему пришлось почти бежать. Грибоедов тогда еще не написал свое знаменитое «Горе от ума», так что Морозявкин никак не мог процитировать «Вон из Москвы, сюда я больше не ездок», тем более что речь шла о Санкт-Петербурге, но он ринулся искать где оскорбленному чувству есть стакан вина и червонец взаймы, о чем Антоша Чехонте напишет еще позже.
«Судя по виду важная птица», – подумал Морозявкин мрачно. «Шпага в три сажени длиной, брошусь – проткнет как цыпленка». Сия першпектива ему решительно пришлась не по нраву, поэтому он избрал иную тактику.
– Месье! Господин! Ваше сиятельство! – забормотал он скороговоркой, отскочив на обочину дороги и отчаянно взмахивая руками. – Князь, подайте на пропитание бедному ученому страннику! Путешествуя по миру, превзошел я все науки, и лишь одного не хватает мне – средства, чтобы сотворить философский камень! Купите секрет философского камня, сударь, и вы век будете богаты, здоровы и счастливы! Отдам рецепт за десять червонцев – почти даром!
Граф приосадил лошадь и сердито нагнулся к оборванцу, попутно выдергивая из ножен шпагу.
– Прочь, негодяй! По пятницам не подаю!
– Да разве сегодня пятница, сударь?
– Да еще какая! Святая пятница, как говаривал король Генрих Наваррский…
При этих словах Морозявкин вздрогнул и стал всматриваться в фигуру графа.
– Накажи меня адский сатана! Мишка, неужто? Вот те раз! Мишка!
Граф всмотрелся в оборванца попристальнее.
– Вольдемар!? Хиромантом заделался???
– Нет, святой Петр-великомученик! Неужто не признаешь старого однокашника!? Вот стервец!
– Ой, признаю, признаю! Рад, душевно рад! Как дела твои?
– Дела мои скорбные, коллега. Разуй глаза! При каких делах человек пешком прется из Питера куда глаза глядят по зимней-то стуже да в эдаком отрепье?
– Да, житье твое видать неважнецкое… И как дошел ты до жизни такой? Что йто тебя так придавило?
– Все тебе, другу сердешному, поведаю! Если угостишь рюмочкой! Вон и трактир как к стати дымит трубой. Гоу, гоу!
И нежданно обретшие друг друга закадычные в студенческом прошлом друзья направились в придорожный трактир.